Ксеноцид Кард Орсон Скотт

— И подальше от семейных предприятий. Единственный ребенок Новиньи, не занявшийся наукой.

— Наука дала всем столько счастья, что даже трудно представить, почему же это я ею не занялся.

— Вовсе и не трудно, — возразила Валентина. Она уже убедилась, что подобные ворчуны говорят совершенно откровенно, если их спровоцировать. И тут же она запустила небольшую шпильку:

— Я это представляю так, что у тебя не было достаточно ума, чтобы сравниться с остальными.

— Ты абсолютно права, — согласился Ольхадо. — Ума у меня ровно столько, что хватает только лишь на изготовление кирпичей.

— Правда? — удивилась Валентина. — Но ведь ты кирпичей не делаешь.

— Совсем наоборот. Делаю сотни штук в день. А раз все пробивают дыры в стенах, чтобы построить часовню, то вскоре у меня дела пойдут как по маслу.

— Лауро, — перебила его Валентина. — Ведь ты сам кирпичи не делаешь. Это рабочие твоей фабрики делают кирпичи.

— А я, их начальник, разве не принимаю в этом участия?

— Кирпичи производят кирпичники. А ты производишь кирпичников.

— Совершенно верно. Но в основном произвожу усталых кирпичников.

— Но ведь ты делаешь и другие вещи, — заметила Валентина. — Детей.

— Так, — согласился Ольхадо и впервые за все время их разговора по-настоящему расслабился. — И это тоже. Понятное дело, у меня имеется партнерша.

— Великолепная и очень красивая женщина.

— Я искал совершенства, а нашел кое-что лучшее. — И это не было шутливым примечанием. Ольхадо говорил совершенно серьезно. Ворчливость куда-то исчезла, вместе с ней и напряженное внимание. — У тебя ведь тоже есть дети. Муж.

— Хорошая семья. Возможно, почти такая же хорошая, как и у тебя. В нашей только нет идеальной матери, но дети как-то с этим справляются.

— Из того, что рассказывал о тебе Эндрю, ты самый замечательный человек, когда-либо живший.

— Эндрю любит подольстить. И мог рассказывать такие вещи, потому что меня тут не было.

— Теперь ты здесь, — сказал Ольхадо. — Зачем?

— Так складывается, что миры и расы раменов очутились в поворотной точке. А события пошли тем путем, что их будущее в значительной мере зависит от твоей семьи. У меня нет времени подробно перечислять тебе все… У меня нет времени на то, чтобы понять семейную динамику: почему Грего всего за ночь превратился из чудовища в героя, как у Миро одновременно могут иметься амбиции и самоубийственные склонности, почему Квара готова пожертвовать pequeninos ради десколады…

— Спроси у Эндрю. Он понимает их всех. Мне это никогда не удалось.

— Эндрю сейчас переживает свой собственный маленький ад. Он чувствует себя ответственным за все происходящее. Он хотел, чтобы все было как лучше, но Квимо мертв. Твоя же мать и он соглашаются лишь в одном: что это именно он в какой-то мере виновен в этом. Уход твоей матери сломил его.

— Знаю.

— Я понятия не имею, как его утешить. Или — даже чего более желать в качестве любящей сестры: чтобы Новинья вернулась в его жизнь, либо покинула его навсегда.

Ольхадо пожал плечами. К нему вернулась его брюзгливость.

— Тебя и вправду это не волнует? — спросила Валентина. — Или же ты просто решил не волноваться?

— Возможно, что раньше я именно так решил, но теперь — уже и вправду не волнует.

Хороший собеседник должен знать, когда ему замолкнуть. Валентина ждала.

Только Ольхадо и сам умел ждать. Валентина чуть ли не отказалась от собственного намерения, чуть что-то не сказала. Она даже думала о том, а не согласиться ли с поражением и просто уйти.

Но он не выдержал и отозвался.

— Когда мне заменяли глаза, то удалили слезные железы. Обычные слезы помешали бы действию используемых смазок.

— Смазок?

— Это такая шутка, — объяснил Ольхадо. — Я всегда кажусь абсолютно холодным, потому что в моих глазах никогда нет слез. И людям не удается прочесть выражения моего лица. Это забавно. Обычные глазные яблоки не меняют формы, чтобы выразить что-либо. Торчат себе на месте. Понятное дело, глаза бегают… поддерживают визуальный контакт, глядят вверх или вниз… но ведь мои глаза делают то же самое. Они движутся с идеальной симметрией, всегда направляются в ту сторону, в которую я гляжу. Но люди не выдерживают их взгляда. Потому всегда отводят глаза. Они не видят выражения на моем лице. Вот и думают, что на нем выражения не бывает. А глаза у меня режут, краснеют и припухают, как будто бы я плакал, если бы у меня еще были слезы.

— Другими словами, ты все еще принимаешь близко к сердцу.

— Я всегда все принимал близко к сердцу. Иногда мне казалось, что один только я что-либо понимаю, хотя, чаще всего, мне и в голову не приходило — что же именно. Я отступал и просто наблюдал. Я никогда не принимал чью-либо сторону в семейных ссорах, следовательно, видел все гораздо объемнее других. Я видел структуру сил. Мать: абсолютное доминирование, хотя Марсао бил ее, когда был зол или же пьян. Миро, верящий, что бунтует только против Марсао, хотя всегда выступал против мамы. Подлость Грего: таким образом он справлялся с собственными страхами. Квара, по своей натуре идущая поперек, делала лишь то, чего, по ее мнению, абсолютно не желали люди, с мнением которых она хотела считаться. Эля, благородная мученица… кем бы она стала, если бы не могла страдать? Набожный, справедливый Квимо нашел себе отца в Боге, посчитав, что самый лучший отец это невидимый и никогда не повышающий тона.

— И все это ты замечал еще в детстве?

— Я умею глядеть. Мы, пассивные, находящиеся в сторонке наблюдатели, всегда видим лучше. Тебе не кажется?

Валентина засмеялась.

— Да, видим лучше. Одна и та же роль? У тебя и у меня, историков?

— До тех пор, пока не появился твой брат. Как только он встал в двери, стало ясно, что видит и понимает именно так, как это видел и понимал я. Это было изумительное чувство. Поскольку, естественно, я никогда не верил в собственные выводы относительно своей семьи. Я не доверял своим заключениям. Ведь явно же, что никто не глядел на это как я, следовательно, все мои выводы были неправильными. Я даже подозревал, что все это по причине глаз. Если бы они у меня были настоящими, то я видел бы как Миро или как мама.

— То есть, Эндрю подтвердил твои выводы.

— Более того, он ими воспользовался, чтобы действовать. Он попытался как-то исправить положение.

— Так?

— Сюда он прибыл в качестве говорящего за умерших. Но как только появился в доме, то взял на себя…

— Управление?

— Взял на себя ответственность. За перемены. Он заметил все те болезни, которые видел и я, только он начал их лечить. Как мог. Я глядел на то, как он ведет себя с Грего: решительно, но и мягко. С Кварой — он реагировал лишь на то, чего она на самом деле желала, а не на то, что говорила. С Квимо — уважая ту дистанцию, которую тот желал сохранить. С Миро, с Элей, с мамой… со всеми.

— А с тобой?

— Он сделал меня частью собственной жизни. Он сблизился со мной. Он видел, как я втыкаю штеккер в глаз, но, тем не менее, разговаривал со мной как с человеком. Ты представляешь, что для меня это значило?

— Догадываюсь.

— И дело не в том, что он сделал со мной. Должен признаться, что я был оголодавшимся пацаном. Первый же чувствительный человек мог меня завоевать. Дело в том, что он сделал с нами всеми. К каждому из нас он отнесся иначе, и все это время оставался самим собой. Тебе следует вспомнить мужчин моей жизни. Марсао, которого мы считали отцом… я понятия не имею, кто он был такой. В нем я видел только алкоголь, когда он был пьян, и жажду, когда бывал трезвым. Жажду алкоголя, но и жажду уважения, которого не мог завоевать. А потом он умер. И сразу же стало лучше. Не хорошо, но лучше. Тогда мне показалось, что наилучший отец это такой, которого нет. Но это тоже не было правдой. Ведь мой настоящий отец, Либо, великий ученый и мученик, герой науки и величайшая любовь моей матери… он родил с ней всех этих вундеркиндов, он видел несчастье нашей семьи… и ничего не сделал.

— Эндрю говорил, что ему не разрешала ваша мать.

— Правильно… Ведь всегда следует делать то, что решит наша мама.

— Новинья — исключительно решительная женщина.

— Ей кажется, будто во всем свете только она одна может страдать, — заявил Ольхадо. — Я говорю это без всякой задней мысли. Просто я заметил, что она настолько переполнена болью, что к чужой уже не может относиться серьезно.

— В следующий раз скажи что-нибудь с задней мыслью. Может это прозвучит мягче.

Ольхадо удивленно глянул на собеседницу.

— Ты меня осуждаешь? Может это по причине материнской солидарности? Дети, говорящие о своих матерях плохо, заслуживают подзатыльника? Но уверяю тебя, Валентина, это правда. Никаких задних мыслей. Никакого оскорбления. Я знаю мать, вот и все. Тебе хотелось услыхать, что я вижу… именно это я и видел. И Эндрю тоже это увидал. Все это страдание. А это его притягивает. Боль для него словно магнит. И у мамы он обнаружил ее столько, что она высосала его чуть ли не досуха. Вот только Эндрю, по-видимому, невозможно высосать досуха. Скорее всего, этот его колодец сочувствия вообще не имеет дна.

Эти пылкие слова удивили ее. И доставили удовольствие.

— Ты говорил, что Квимо обратился к Богу, ища идеального, невидимого отца. К кому же обратился ты? Полагаю, что не к кому-то невидимому.

— Все правильно, не к невидимому.

Валентина, молча, вглядывалась в его лицо.

— Я вижу все как барельеф, — сказал Ольхадо. Восприятие глубины не на высоте. Если бы объективы поместили в обоих глазах, а не два в одном, стереоскопия была бы лучше. Только мне хотелось иметь разъем. Чтобы подключаться к компьютеру. Мне хотелось записывать картины, делиться ими. Поэтому все я вижу плоским. Как будто люди это чуточку выпуклые аппликации, передвигающиеся по плоскому, цветному фону. Тогда кажется, будто люди ближе друг другу. Они проскальзывают друг по другу словно бумажные листочки, отираясь, когда проходят рядом.

Валентина продолжала слушать, хотя Ольхадо какое-то время не произнес ни слова.

— Нет, не к невидимому, — задумавшись, наконец-то повторил Ольхадо. — Это правда. Я видел, что Эндрю сделал с нашей семьей. Я видел, как он пришел, как он слушал, смотрел, как он понял, кто мы такие, каждый по отдельности. Он попытался выявить наши потребности и удовлетворить их. Он принял ответственность за чужих людей и не беспокоился о том, какую цену платит сам. И в конце концов, хотя и не смог сделать семейство Рибейра нормальным, он дал нам покой, достоинство и тождественность. Стабильность. Он женился на маме и был к ней добр. Он любил всех нас. Он всегда был на месте, когда мы в нем нуждались, и не имел к нам никаких претензий, когда он был нам не нужен. Он решительно требовал цивилизованного поведения, но никогда не злоупотреблял за наш счет. Тогда я подумал: ведь это намного важнее науки. Или политики. Какой угодно конкретной профессии, свершения или… вещи, которую ты создаешь. Тогда мне казалось: если бы я только мог создать хорошую семью, научиться быть для детей, в течение всей их жизни, тем, кем был для нас Эндрю, пускай даже и появившийся так поздно… Это имело большее значение, чем что-либо, чего бы я достиг умом и руками.

— Ты выбрал карьеру отца, — догадалась Валентина.

— Который работает на кирпичном заводе, чтобы прокормить и одеть семью. Не кирпичника, у которого тоже есть дети. Лини думает точно так же.

— Лини?

— Жаклин. Моя жена. Своим путем она пришла к тому же самому. Мы делаем все требующееся, чтобы заслужить место в обществе, но живем ради тех часов, которые проводим дома. Ради нас двоих и наших детей. В учебниках истории обо мне никогда не напишут.

— Ты был бы удивлен этим, — буркнула Валентина.

— Неинтересная жизнь. Не о чем читать, — возразил Ольхадо. — Но ее интересно жить.

— Так вот какой секрет ты скрываешь перед своими замученными родственниками: счастье.

— Покой. Красота. Любовь. Все эти великие абстрактные понятия. Может я вижу их и в форме барельефа, зато вижу вблизи.

— И ты научился этому от Эндрю… Он знает об этом?

— Видимо, да. А хочешь узнать мою самую сокровенную тайну? Когда мы одни, только он и я, или же я и Лини… когда мы одни, я называю его папой, а он называет меня сыном.

Валентина даже и не пыталась сдержать слез, которые катились как бы за двоих, за нее и за него.

— Выходит, у Эндера есть ребенок, — шепнула она.

— Он научил меня, как быть отцом. И вот теперь в этом деле я по-настоящему хорош.

Валентина подалась вперед. Пора переходить к делу.

— Выходит так, что если нас постигнет неудача, то именно тебе, гораздо больше, чем остальным, грозит утрата чего-то прекрасного и замечательного.

— Знаю, — согласился с ней Ольхадо. — Я сделал эгоистичный выбор. Сам я счастлив, но не могу помочь в спасении Лузитании.

— Ошибка, — резко заявила Валентина. — Просто ты этого еще не знаешь.

— Что же я могу сделать?

— Мы еще немножко поговорим и попытаемся это определить. И если ты не имеешь ничего против, Лауро, твоей Жаклин давно бы уже пора кончить с этим подслушиванием в кухне и присоединиться к нам.

Жаклина робко вошла и присела рядом с мужем. Валентине нравилось, как они держатся за руки.. После стольких детей… Ей вспомнилось, как она сама держится за руки с Яктом… и как это приятно.

— Лауро, — начала она. — Эндрю говорил мне, что когда ты был моложе, то проявлял наибольшие способности из всех детей семьи Рибейра. Якобы ты рассказывал ему о совершенно безумных философских рассуждениях. В этот момент, Лауро, мой приемный племянничек, нам нужна именно безумная философия. Или же после детских лет твой мозг уже не включался? А вдруг тебе снова удаются необыкновенно глубокие рассуждения?

— У меня имеются собственные мысли, — ответил на это Ольхадо. — Только я сам в них не верю.

— Сейчас мы разрабатываем полет со скоростью, быстрее скорости света. Мы пытаемся обнаружить душу компьютерной программы. Мы хотим перестроить искусственный вирус со встроенными механизмами самозащиты. Мы занимаемся чудесами и магией. Поэтому я буду благодарна тебе за любые указания, касающиеся сути жизни и реальности.

— Я понятия не имею, про что говорил Эндрю, — защищался Ольхадо. — Физику я забросил уже…

— Если бы мне были нужны знания, я бы читала книжки. Я повторю тебе то, что сказала одной весьма способной девушке китаянке, служанке с планеты Дао: дай мне познакомится с твоими мыслями, а уж я решу, полезны ли они.

— Но как? Ведь я же не физик.

Валентина подошла к стоящему в углу комнаты компьютеру.

— Можно включить?

— Pois nao, — ответил Ольхадо. Пожалуйста.

— Когда он начнет работать, с нами здесь будет Джейн.

— Личная программа Эндера.

— Компьютерная личность, душу которой мы пытаемся локализовать.

— Ага, — буркнул он. — Так может это ты должна начать мне рассказывать.

— Я уже знаю то, что знаю. Поэтому, начинай говорить ты. Про эти свои детские идеи, и о том, что с ними за это время произошло.

Квара реагировала враждебно уже с того момента, когда Миро вошел в комнату.

— Не мучайся, — коротко бросила она.

— С чем не мучайся? — Не мучайся с напоминанием о моих собственных обязанностях по отношению к человечеству или семье… Кстати, это две совершенно различные группы.

— Разве я пришел за этим?

— Эля прислала тебя затем, чтобы ты вытащил из меня, как можно кастрировать десколаду.

— Я же не биолог, — попробовал отшутиться Миро. — А разве такое возможно?

— Не стой из себя дурачка. Исключить их способность передавать информацию — это то же самое, что и вырвать у них языки, память и все, что делает их разумными. Если Эле хочется научиться делать такое, пускай изучит то же самое, что и я. Мне на это понадобилось всего лишь пять лет.

— Приближается флот.

— Так ты все-таки прибыл для переговоров.

— А десколада может найти способ…

Она перебила его, сама закончив предложение:

— Обойти все наши методы контроля.

Миро рассердился, но он уже привык, что люди вечно перебивают, раздражаясь его медлительной речью. Эта, во всяком случае, угадала, к чему он вел.

— В любой день, — сказал он. — Эля чувствует, что у нее все меньше времени.

— В таком случае она обязана помочь мне искать возможность договориться с вирусом. Убедить его оставить нас в покое. Заключить договор, как Эндрю с pequeninos. А она закрыла передо мной лабораторию. Ну что же, это палка о двух концах. Она не дает действовать мне, а я не даю ей. — Ты выдала pequeninos тайну.

— Ну конечно! Мама с Элей стоят на страже истины! Одни они имеют право решать, кто и что обязан знать. Позволь уж, Миро, если я выдам тебе одну тайну. Правды не защитишь, когда прячешь ее от других.

— Я знаю об этом, — отозвался тот.

— И по причине всех этих дурацких тайн мама полностью разбила нашу семью. Она не вышла за Либо, поскольку ей хотелось скрыть секрет, который, возможно, спас бы ему жизнь.

— Знаю, — сказал на это Миро.

На сей раз его слова прозвучали так резко, что изумленная Квара даже застыла.

— Ну ясно, этот секрет подействовал на тебя больнее, чем на меня, — начала она. — Но именно потому ты должен встать на мою сторону. Твоя жизнь пошла бы намного лучше, жизнь всех нас пошла бы намного лучше, если бы мама вышла за Либо и открыла бы ему все свои тайны. Наверняка он бы еще жил.

Элегантное решеньице. Милое такое, маленькое «что было бы». И фальшивое как сто чертей. Если бы Либо женился на Новинье, он не женился бы на Бруксинье, матери Оуанды. Ничего не подозревающий Миро не смог бы влюбиться в свою сестру по отцу, поскольку ее бы просто не существовало. Вот только ему бы пришлось слишком много объяснять при его невнятной речи. Поэтому Миро ограничился кратким:

— Оуанда не родилась бы.

Миро надеялся, что Квара поймет то, что нужно.

Та какое-то время размышляла и сделала правильные сопоставления.

— Ты прав, — согласилась она с братом. — Извини. Я тогда была еще ребенком.

— Это уже прошлое, — ответил ей Миро.

— Вовсе нет, — запротестовала Квара. — Мы все время его повторяем. Те же самые ошибки. Снова и снова. Мама до сих пор верит, будто защищает людей, скрывая от них правду.

— Ты тоже.

Квара на секунду задумалась.

— Эле не хотелось, чтобы pequeninos узнали о ее работах над десколадой. Эта тайна могла уничтожить все их общество, а ведь никто даже не спрашивал их мнения. Им не разрешали защищаться. Но то, что держу в секрете я, это… возможно… метод интеллектуальной кастрации десколады, умерщвления ее наполовину.

— Чтобы спасать человечество, не уничтожая pequeninos.

— Люди и pequeninos совместно устраивают заговор по уничтожению третьей, беззащитной расы!

— Ну, не совсем беззащитной.

Квара проигнорировала эти последние слова.

— Все как тогда, когда папа римский поделил мир между их католическими королевскими величествами, между Испанией и Португалией. Это было очень давно, уже после Колумба. Линия на карте и — щелк… в Бразилии говорят по-португальски, а не по-испански. И не важно, что девять из десятка индейцев должны были погибнуть, а оставшиеся на долгие века утратили все права, даже собственный язык… На сей раз уже Миро не вытерпел.

— Десколада — это не индейцы.

— Это разумная раса.

— Вовсе нет.

— Правда? — делано изумилась Квара. — Откуда такая уверенность? Где же твои дипломы по микробиологии и ксеногенетике? Мне все время казалось, будто ты учил только ксенологию. Да и то, лет тридцать назад.

Миро не отвечал. Он прекрасно знал, что Квара тоже прекрасно отдает себе отчет в том, как тяжело пришлось ему пахать, чтобы нагнать упущенное. Сейчас это была уже личная атака и совершенно глупейшая ссылка на авторитеты. На это даже не стоило отвечать. Поэтому он сидел неподвижно и всматривался в лицо сестры, ожидая, когда та возвратится в круг разумной дискуссии.

— Ну ладно, — согласилась Квара. — Это был удар ниже пояса. Но таким же ударом была и посылка сюда именно тебя, чтобы вытащить из меня данные. Игрой на моих чувствах.

— Чувствах?

— Потому что ты… ты…

— Калека, — закончил за нее Миро. Он не думал, будто жалость лишь все усложнит. Вот только что он мог с этим сделать? Что бы он не делал, будет делать это как инвалид.

— Ну… да…

— Меня прислала не Эля, — стал объяснять Миро.

— Тогда мама.

— И не мама.

— Лезешь по собственной инициативе? Или хочешь меня убедить, будто тебя присылает все человечество? Или ты делегат от каких-то абстрактных ценностей? «Меня заставила сюда прийти гражданская совесть».

— Если даже и так, то она послала меня в неподходящее место.

Квара отшатнулась, будто получила пощечину.

— Ага, так я уже недостойна?

— Меня прислал Эндрю, — сказал Миро.

— Еще один манипулятор.

— Он пришел бы и сам.

— Но был ужасно занят, необходимо сунуть нос в другое местечко. Nossa Senhora, он словно священник. Вмешивается в научные проблемы, которые настолько превышают его знания…

— Заткнись, — рявкнул Миро.

Он сказал это достаточно решительно, чтобы Квара и вправду замолчала… хотя она и не была довольна этим.

— Ты знаешь, кто такой Эндрю, — резко сказал Миро. — Он написал «Королеву Улья» и…

— «Королеву Улья», «Гегемона» и «Жизнь Человека».

— И не говори, что он ни в чем не разбирается.

— Да нет. Я же знаю, что это не так, — признала Квара. — Просто я разозлилась. Мне кажется, будто все настроены против меня.

— Не против тебя, а против того, что ты делаешь.

— Ну почему никто не желает понять моей точки зрения?

— Я понимаю твою точку зрения.

— Тогда, как же ты можешь…

— Просто я понимаю и их точку зрения.

— Ну да. Сеньор Обективный. Хочешь меня убедить, будто понимаешь. Игра на сочувствии.

— Садовник умирает, чтобы получить информацию, которая тебе, скорее всего, уже известна.

— Неправда. Я не знаю, был ли разум pequeninos производным деятельности вируса.

— Можно было бы проверить укороченный вирус, не убивая Садовника.

— Укороченный… Ты сам выбирал это слово? Все-таки лучше, чем кастрированный. Укорачиваем конечности, опять же — голову. Остается одно туловище. Бессильное. Неразумное. Сердце, бьющееся без всякой цели.

— Садовник…

— Садовник обязательно хочет сделаться мучеником. Хочет умереть.

— Садовник просит, чтобы ты пришла к нему поговорить.

— Нет.

— Почему нет?

— Оставь меня в покое, Миро. Ко мне присылают калеку. Хотят, чтобы я встретилась с умирающим pequenino. Как будто бы я могла предать целую расу, потому что умирающий приятель… к тому же еще и доброволец… просит меня об этом из остатка своих сил.

— Квара.

— Ну, слушаю.

— Ты действительно?

— Disse que sim! — рявкнула та. Ведь сказала же, что так.

— Ты, возможно, права в данном вопросе.

— Как это мило с твоей стороны.

— Но ведь они же тоже могут.

— Я уже говорила, что ты объективен.

— Ты говорила, что им нельзя предпринимать решений, в результате которых pequeninos могут погибнуть, не проконсультировавшись вначале с ними самими. Разве ты…

— … не делаю того же самого? А какой у меня имеется выход? Опубликовать собственное мнение и устроить голосование? Пара тысяч людей и миллионы pequeninos на твоей стороне… но ведь еще имеются миллиарды вирусов десколады. А решает большинство. Так что вопрос закрыт.

— Десколада не обладает сознанием, — еще раз сказал Миро.

— Чтобы ты знал, — заявила Квара. — Мне уже известно об этой новейшей теории. Эля прислала мне транскрипцию. На какой-то зашмырганой планетке-колонии, какая-то китаянка, понятия не имеющая о ксеногенетике, выдвигает совершенно придурочную теорию, а вы все ведете себя так, будто уже ее доказали.

— Ладно, докажи, что она неправильная.

— Не могу. У меня нет доступа в лабораторию. Лучше ты докажи мне, что это правда.

— Это доказывает бритва Оккама. Самое простое объяснение, совпадающее со всеми фактами.

— Оккам был средневековым пердуном. Самое простейшее объяснение, которое сходится со всеми фактами, всегда звучит так: Это сделал Бог. Или же: эта старуха, живущая напротив, это ведьма, и это она все это натворила. В этом и состоит вся ваша гипотеза… с тем только, что вы даже не знаете, где ведьма живет.

— Десколада появилась слишком неожиданно.

— Не в результате эволюции. Об этом я знаю. Она должна была откуда-то прибыть. Прекрасно. Но даже если она появилась искусственным путем, это вовсе не означает, будто сейчас она не обладает сознанием.

— Она пытается нас убить. Это не рамен, а варельсе.

— Ну, понятно, иерархия Валентины. А откуда мне знать, что это десколада — варельсе, а мы — рамены? По мне, разум — это разум. Варельсе, это всего лишь название, придуманное Валентиной для определения разума-который-мы-решили-убить. Рамен же означает разум-которого-мы-решили-еще-не-убивать.

— Это безжалостный противник.

— А что, имеются какие-то другие?

— У десколады нет уважения к чужой жизни. Она хочет всех нас уничтожить. Она овладела pequeninos. И все затем, чтобы отрегулировать эту планету, а затем взяться за следующие.