Террор Симмонс Дэн
Казалось, Бест на мгновение смешался, но потом просветлел:
– О, он сказал нам, что выполняет ваш приказ, сэр. Поскольку молния уничтожила запасы провизии и град повредил палатку, большей части отряда необходимо было вернуться к нашему складу на морском льду. Мы с лейтенантом Гором продолжили путь, чтобы спрятать второй цилиндр с донесением где-нибудь южнее на берегу и посмотреть, нет ли где дальше разводий. Там ничего не было. В смысле, разводий. Ни следа. Ни хре… ни единого потемнения в небе над горизонтом, свидетельствующего об открытой воде.
– Как далеко вы продвинулись на юг, Бест? – спросил Фицджеймс.
– Лейтенант Гор полагал, что мы прошли около четырех миль по этому снегу и обледенелым камням, когда достигли длинного узкого залива, сэр… похожего на бухту у Бичи, где мы зимовали год назад. Но вы знаете, сэр, что значит пройти четыре мили в тумане, да против ветра, да по льду. Вероятно, мы протопали миль десять, самое малое, чтобы покрыть четыре. Залив намертво скован льдом. Плотным, как пак здесь, вокруг кораблей. Там нет даже узкой полоски воды между берегом и льдом, какие бывают в любом заливе летом. В общем, мы пересекли его, сэр, а затем прошли еще с четверть мили по мысу, близ оконечности которого мы с лейтенантом Гором сложили из камней еще одну пирамиду – не такую высокую и красивую, как пирамида капитана Росса, я уверен, но прочную и достаточно высокую, чтобы сразу броситься в глаза любому. Местность там такая плоская, что выше человека там ничего нет. Поэтому мы сложили из камней пирамиду высотой примерно в уровень наших глаз и схоронили в ней второе послание, точно такое же, как первое, сказал лейтенант, в медном цилиндре.
– Затем вы повернули назад? – спросил капитан Крозье.
– Нет, сэр, – сказал Бест. – Не стану скрывать, я устал смертельно. Лейтенант Гор тоже. Нам весь день приходилось тяжко, даже заструги там такие твердые, что мы с трудом через них пробивались, но, поскольку было туманно, мы лишь изредка мельком видели берег перед собой, когда туман рассеивался, и потому, хотя мы закончили сооружать пирамиду и положили в нее послание лишь во второй половине дня, лейтенант Гор продолжил путь, и мы прошли еще шесть или семь миль по берегу на юг. Иногда видимость улучшалась, но большую часть времени мы почти ничего не видели. Но мы слышали.
– Что вы слышали, дружище? – спросил Франклин.
– Нас преследовало какое-то существо, сэр Джон. Крупное. Оно шумно дышало. И иногда точно погавкивало… на манер белых медведей, когда они издают такие кашляющие звуки, знаете, сэр?
– Вы опознали в нем белого медведя? – спросил Фицджеймс. – Вы же сказали, что местность там плоская. Если за вами шел медведь, вы наверняка могли его видеть, когда туман рассеивался.
– Да, сэр. – Бест так сильно нахмурился, что показалось, он сейчас заплачет. – То есть нет, сэр. Мы не опознали в нем ни медведя, ни какого другого зверя, сэр. В нормальных условиях мы смогли бы. Мы должны были бы, но мы не опознали и не имели такой возможности Иногда кашель раздавался прямо у нас за спиной – футах в пятнадцати в тумане, – и я вскидывал дробовик, а лейтенант Гор взводил курок пистолета, и мы стояли и ждали, затаив дыхание, но, когда туман рассеивался, мы видели на добрую сотню футов назад, и там никого не было.
– По-видимому, какой-то акустический феномен, – предположил сэр Джон.
– Так точно, сэр, – согласился Бест, судя по тону не понявший замечания сэра Джона.
– Возможно, звуки издавал припайный лед, – пояснил сэр Джон. – Или ветер.
– О, так точно, так точно, сэр Джон, – сказал Бест. – Только ветра тогда не было. Но вот лед… может статься, звуки действительно издавал он, милорд. Такое всегда может быть. – Своим тоном он дал понять, что такого быть не могло.
Сопя, словно от раздражения, сэр Джон сказал:
– В самом начале вы сказали, что лейтенант Гор погиб… был убит… когда вы присоединились к шестерым людям на льду. Пожалуйста, перейдите этой части вашего повествования.
– Слушаюсь, сэр. В общем, было, наверное, около полуночи, когда мы достигли самой южной точки нашего маршрута. Солнце скрылось, но небо светилось золотистым светом… ну, вы знаете, как здесь обычно бывает около полуночи, сэр Джон. Туман ненадолго рассеялся настолько, что, когда мы взобрались на небольшой каменистый холмик – то есть не холмик, а намывную косу, возвышавшуюся футов, наверное, на пятнадцать над плоским берегом, усыпанным мерзлой галькой, – мы увидели, что дальше к югу береговая линия изгибается и уходит к подернутому туманом горизонту, где смутно виднеются скопления айсбергов, прибитых к берегу. Никаких разводий. Сплошной лед, насколько хватает глаз. В общем, мы повернули и двинулись назад. У нас не было с собой ни палатки, ни спальных мешков – только замерзшая свинина, чтоб пожевать. Я сломал о нее здоровый зуб. Мы оба страшно хотели пить, сэр Джон. У нас не было спиртовки, чтоб растопить снег или лед, и мы взяли в дорогу лишь самую малость воды во фляге, которую лейтенант Гор держал за пазухой, поближе к телу… В общем, мы шли всю ночь – час или два сумерек, которые здесь считаются ночью, а потом еще не один час, – и я с полдюжины раз засыпал прямо на ходу и ходил бы кругами, пока не упал, но лейтенант Гор то и дело хватал меня за руку, встряхивал и вел в верном направлении. Мы прошли мимо новой каменной пирамиды, пересекли залив и примерно к шести склянкам, когда солнце опять стояло высоко в небе, достигли места неподалеку от первой пирамиды, где стояли лагерем прошлой ночью. В смысле, пирамиды сэра Джеймса Росса – и на самом деле не прошлой ночью, а позапрошлой, во время первой грозы, – и мы потащились дальше, по санному следу, к прибрежным айсбергам, а потом на морской лед.
– Вы сказали «во время первой грозы», – перебил Беста Крозье. – Что, были еще? У нас здесь прошло несколько, но самые страшные, похоже, бушевали на юге.
– О да, сэр, – сказал Бест. – Каждые несколько часов, несмотря на густой туман, снова начинал греметь гром, а потом волосы у нас вставали дыбом, и все металлическое – пряжки ремней, дробовик, пистолет лейтенанта Гора – начинало светиться голубым светом, и тогда мы находили место, где распластаться на гальке, и лежали там, пытаясь слиться с землей, пока мир вокруг нас сверкал и грохотал, точно пушечная канонада при Трафальгаре, сэр.
– Вы участвовали в Трафальгарском сражении, матрос Бест? – холодно осведомился сэр Джон.
Бест растерянно моргнул:
– Нет, сэр. Конечно нет, сэр. Мне только двадцать пять лет, милорд.
– А я участвовал, матрос Бест, – сухо сказал сэр Джон. – В качестве офицера войск связи на британском военном корабле «Беллерофон», где тридцать три из сорока офицеров были убиты во время одного только этого боя. Пожалуйста, в дальнейшем воздержитесь от употребления метафор или аналогий, неизвестных вам по личному опыту.
– Слушаюсь, сэр, – пролепетал Бест, теперь пошатываясь не только от усталости и горя, но еще и от ужаса, что допустил такую бестактность. – Я прошу прощения, сэр Джон. Я не хотел… я имею в виду… мне не следовало… то есть…
– Продолжайте ваш рассказ, матрос, – сказал сэр Джон. – Но поведайте нам о последних часах жизни лейтенанта Гора.
– Слушаюсь, сэр. Ну… я бы не смог перебраться через гряду айсбергов, если бы лейтенант Гор не помогал мне – благослови его, Господь, – но в конце концов мы перебрались и вышли на лед, откуда оставалась миля или две до лагеря, где мистер Дево и остальные ждали нас, но потом мы заблудились.
– Как вы могли заблудиться, – спросил командор Фицджеймс, – если вы шли по санному следу?
– Я не знаю, сэр, – сказал Бест бесцветным от горя и усталости голосом. – Был туман. Очень густой туман. Большую часть времени видимость не превышала десяти футов в любом направлении. От солнца все вокруг словно светилось и казалось плоским. Мне кажется, мы перебирались через одну и ту же торосную гряду три или четыре раза и после каждого раза все больше теряли ориентацию. А дальше на море были широкие участки голого льда, где снег смело ветром и сани не оставили следа. Но на самом деле, сэр, я думаю, мы с лейтенантом Гором спали на ходу и просто потеряли след, сами того не заметив.
– Хорошо, – сказал сэр Джон. – Продолжайте.
– Ну, потом мы услышали выстрелы… – начал Бест.
– Выстрелы? – переспросил командор Фицджеймс.
– Так точно, сэр. И мушкета, и дробовика. В таком тумане, да когда звук отражался от айсбергов и ледяных гряд вокруг, казалось, будто выстрелы доносятся сразу со всех сторон одновременно, но они раздались близко. Мы принялись кричать в туман и довольно скоро услышали ответные крики мистера Дево, а через полчаса – когда туман немного рассеялся – мы наткнулись на стоянку. Ребята залатали палатку за тридцать шесть часов нашего отсутствия – более или менее залатали, – и она стояла подле саней.
– Они стреляли, чтобы подать вам сигнал? – спросил Крозье.
– Нет, сэр, – ответил Бест. – Они стреляли в медведей. И в старого эскимоса.
– Объясните, – велел сэр Джон.
Чарльз Бест облизал обветренные растрескавшиеся губы.
– Мистер Дево сможет объяснить лучше меня, сэр, но суть дела такова: когда днем раньше они вернулись обратно к складу на море, они обнаружили, что все банки с продуктами измяты, продырявлены, разбросаны и испорчены – медведями, по всей видимости, – поэтому мистер Дево и доктор Гудсир решили завалить нескольких белых медведей, которые продолжали бродить вокруг лагеря. Они подстрелили самку и двух медвежат перед самым нашим появлением и принялись свежевать туши. Но затем они услышали звуки движения поблизости – то самое покашливание и шумное дыхание в тумане, которое я описывал, сэр, – а в следующую минуту два эскимоса – старик и женщина – вышли из-за торосной гряды в тумане, в своих белых мехах, и рядовой Пилкингтон пальнул из мушкета, а Бобби Терьер пальнул из дробовика. Терьер промахнулся, но Пилкингтон всадил пулю в грудь мужчине. Когда мы с лейтенантом добрались до них, они уже притащили раненого эскимоса и куски медвежатины обратно в лагерь, оставив на льду кровавые полосы, сэр, по которым мы и шли последние ярдов сто, и доктор Гудсир пытался спасти жизнь старому эскимосу.
– Зачем? – осведомился сэр Джон.
На этот вопрос Бест не знал ответа. Все остальные хранили молчание.
– Хорошо, – наконец сказал сэр Джон. – Через сколько времени после вашего воссоединения со вторым помощником Дево и прочими в лагере произошло нападение на лейтенанта Гора?
– Не более чем через тридцать минут, сэр Джон. Может, раньше.
– И что спровоцировало нападение?
– Спровоцировало? – повторил Бест. Взгляд у него казался рассеянным. – Вы имеете в виду что-нибудь вроде стрельбы по белым медведям?
– Я имею в виду, при каких именно обстоятельствах произошло нападение, матрос Бест? – сказал сэр Джон.
Бест потер лоб, открыл рот, но прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он заговорил:
– Да ничего не спровоцировало. Я разговаривал с Томми Хартнеллом – он лежал в палатке, с перевязанной головой, но снова в сознании, и ничего не помнил с момента начала первой грозы; мистер Дево присматривал за Морфином и Терьером, котрые разжигали две спиртовки, чтобы приготовить медвежатину; доктор Гудсир снял с эскимоса парку и обследовал ужасную рану в груди старика; женщина стояла рядом, наблюдая за происходящим, но в тот момент я ее не видел, поскольку туман снова сгустился; а рядовой Пилкингтон стоял на часах с мушкетом, когда лейтенант Гор вдруг закричал: «Тише все! Тише!» – и мы все разом умолкли и застыли на месте. В тишине слышалось лишь шипение спиртовок да бульканье воды в больших котелках – мы собирались состряпать подобие рагу с медвежатиной, полагаю, – а потом лейтенант Гор достал пистолет, зарядил, взвел курок и отошел на несколько шагов от палатки, и…
Бест осекся. Взгляд у него приобрел отсутствующее выражение, рот был по-прежнему открыт, и на подбородке блестела слюна. Он явно видел перед собой не каюту сэра Джона, а некую картину, вставшую у него перед мысленным взором.
– Дальше, – велел сэр Джон.
Бест судорожно пошевелил губами, но не издал ни звука.
– Продолжайте, матрос, – сказал капитан Крозье более мягким голосом.
Бест повернул голову в сторону Крозье, но глаза у него по-прежнему смотрели куда-то вдаль.
– Потом… – начал Бест. – Потом… лед вдруг поднялся, капитан. Он просто поднялся и окружил лейтенанта Гора.
– О чем вы говорите? – раздраженно спросил сэр Джон после следующей минутной паузы. – Лед не может просто взять и подняться. Что вы видели?
Бест не повернул головы в сторону сэра Джона:
– Лед просто поднялся. Наподобие торосных гряд, которые вдруг вырастают в считаные секунды. Только это была не гряда… не лед… что-то просто поднялось и приняло… форму. Белая призрачная фигура. Помню, я увидел… когти. Лап не видел – во всяком случае, поначалу, – но вот когти видел. Огромные. И зубы. Я помню зубы.
– Медведь, – сказал сэр Джон. – Арктический белый медведь.
Бест лишь помотал головой:
– Громадного роста. Казалось, существо поднялось под лейтенантом Гором… вокруг лейтенанта Гора. Оно было… страшно высокое. В два с лишним раза выше лейтенанта Гора, а вы знаете, он был рослым мужчиной. Оно было по меньшей мере двенадцать футов ростом… думаю, даже выше… и огромное. Невероятно огромное. А потом лейтенант Гор вроде как исчез, когда существо… окружило его… и мы видели только голову и плечи лейтенанта да башмаки, а потом пистолет выстрелил – он не целился, думаю, пуля ушла в лед, – а в следующий миг мы все заорали дурными голосами, и Морфин бросился к дробовику, а рядовой Пилкингтон сорвался с места и побежал, на ходу целясь из мушкета, но он боялся стрелять, поскольку теперь чудовище и лейтенант слились в единое целое, а потом… мы услышали хруст и треск.
– Медведь рвал зубами лейтенанта? – спросил командор Фицджеймс.
Бест моргнул и посмотрел на румяного молодого человека:
– Рвал зубами? Нет, сэр. Существо не пускало в ход зубы. Я даже не видел его головы… как таковой. Просто два черных пятна, парящие на высоте двенадцати-тринадцати футов в воздухе… черные, но с красным отблеском, как глаза бегущего на вас волка, в которых отражается солнце. Хрустели и трещали кости грудной клетки, рук и ног лейтенанта Гора.
– Лейтенант Гор кричал? – спросил сэр Джон.
– Нет, сэр. Он не издал ни звука.
– Морфин и Пилкингтон выстрелили? – спросил Крозье.
– Нет, сэр.
– Почему?
Бест, странное дело, улыбнулся:
– Да стрелять было не во что, капитан. Секунду назад существо появилось – выросло над лейтенантом Гором и раздавило несчастного, как вы или я могли бы раздавить крысу в кулаке, – а в следующий миг оно исчезло.
– Что значит «исчезло»? – осведомился сэр Джон. – Неужели Морфин и рядовой морской пехоты не могли выстрелить в него, пока оно не отступило в туман?
– Отступило? – повторил Бест, еще шире улыбаясь своей неуместной, жуткой улыбкой. – Существо никуда не отступало. Оно просто ушло обратно в лед – как пропадает тень, когда солнце скрывается за облаками, – а когда мы добежали до лейтенанта Гора, он был уже мертв. Рот широко раскрыт. Даже крикнуть не успел. Тут туман рассеялся. Во льду не было никаких провалов. Никаких трещин. Ни даже маленьких отдушин, какие проделывают гренландские тюлени. Один только лейтенант Гор лежал там с переломанными костями – грудная клетка вдавлена, обе руки сломаны, из ушей, глаз и рта сочится кровь. Доктор Гудсир растолкал нас в стороны, но он ничего не мог сделать – Гор был мертв и уже начинал остывать, становясь холодным, как лед под ним.
Растрескавшиеся кровоточащие губы мужчины затряслись, но все еще оставались растянутыми в безумном, раздражающем оскале, а глаза приобрели еще более бессмысленное выражение.
– А что… – начал сэр Джон, но осекся, когда Чарльз Бест рухнул без чувств на палубный настил.
14
Гудсир
70°05 северной широты, 98°23 западной долготы
Июнь 1847 г.
4 июня 1847 г.
Когда мы со Стенли раздели раненого эскимоса донага, я вспомнил, что на груди он носит амулет из плоского гладкого камня размером меньше моего кулака, в форме белого медведя, – похоже, камень не подвергался обработке, но в природном своем состоянии имел очертания, в точности повторяющие линии длинной шеи, маленькой головы и сильных ног зверя, словно устремленного вперед. Я видел амулет, когда обследовал рану старика на льду, но тогда не обратил на него внимания.
Пуля, выпущенная из мушкета рядового Пилкингтона, вошла аборигену в грудь дюймом ниже амулета, пробила мышечную ткань между третьим и четвертым ребром, слегка изменила траекторию движения, зацепившись за верхнее из двух ребер, пробила левое легкое и застряла в позвоночнике, повредив многочисленные нервные волокна там.
Я никак не мог спасти раненого – еще в ходе первого обследования я понял, что любая попытка извлечь мушкетную пулю вызовет мгновенную смерть, а остановить внутреннее кровотечение из легкого невозможно, – но я сделал все от меня зависящее, приказав отнести эскимоса в ту часть лазарета, где мы с врачом Стенли устроили операционную. Вчера, после моего возвращения на корабль, мы со Стенли с полчаса ковырялись в ране самыми жестокими нашими инструментами и энергично резали, пока не установили местоположение пули в позвоночнике и не подтвердили наш прогноз о неминуемой смерти.
Но необычайно высокий, крепко сложенный седоволосый дикарь еще не согласился с нашим прогнозом. Он продолжал жить. Он продолжал с трудом дышать разорванным, кровоточащим легким, то и дело харкая кровью. Он продолжал пристально смотреть на нас своими неестественно светлыми – для эскимоса – глазами, следя за каждым нашим движением.
Прибыл доктор Макдональд с «Террора» и по предложению Стенли отвел для обследования второго эскимоса – девушку – в заднюю часть лазарета, отгороженную от нас одеялом, служащим занавеской. Полагаю, врач Стенли хотел не столько подвергнуть девушку осмотру, сколько убрать ее из лазарета на время, пока мы копаемся в ране ее отца или мужа… хотя как самого пациента, так и девушку, похоже, нисколько не пугали ни кровь, ни рана, при виде которой любая лондонская леди, да и немало начинающих врачей упали бы в обморок.
И к слову об обмороках. Мы со Стенли только-только закончили обследовать умирающего эскимоса, когда в лазарет вошел капитан сэр Джон Франклин с двумя матросами, волочившими под руки Чарльза Беста, который, сообщили они, лишился чувств в каюте сэра Джона. Мы велели матросам положить Беста на ближайшую койку, и мне хватило минутного поверхностного осмотра, чтобы перечислить причины наступившего обморока: крайнее изнеможение, в котором находились все участники разведывательного отряда лейтенанта Гора после восьми с лишним дней непрестанного напряжения сил; голод (последние двое суток на льду мы практически ничего не ели помимо сырой медвежатины); обезвоживание организма (мы не могли себе позволить тратить время, чтобы останавливаться и растапливать снег на спиртовках, и потому приняли неудачное решение жевать снег и лед, что ведет скорее к понижению, нежели к повышению содержания вды в организме); и причина, в высшей степени очевидная для меня, но, как ни странно, не принятая во внимание офицерами, допрашивавшими Беста, – бедняга стоял и докладывал капитанам, по-прежнему находясь в семи или восьми шерстяных фуфайках и свитерах, и лишь спустя какое-то время получил разрешение снять окровавленную шинель. После восьми дней на льду при средней температуре воздуха около ноля тепло на жилой палубе показалось мне чрезмерным, и я стащил с себя все свитера, кроме двух, едва только добрался до лазарета. Для Беста оно оказалось невыносимым.
Выслушав мои заверения в том, что Бест оправится – доза нюхательной соли уже почти привела беднягу в чувство, – сэр Джон с видимым отвращением взглянул на нашего пациента-эскимоса, теперь лежавшего ничком, поскольку мы со Стенли обследовали спину раненого в поисках пули, и осведомился:
– Он будет жить?
– Недолго, сэр Джон, – ответил Стивен Сэмюел Стенли.
Я опешил от таких слов, произнесенных в присутствии пациента, – при умирающих мы, доктора, обычно сообщаем друг другу наши прогнозы на латыни и бесстрастным голосом, – но сразу же сообразил, что эскимос едва ли понимает по-английски.
– Переверните его на спину, – приказал сэр Джон.
Мы осторожно сделали это, и, хотя наш седоволосый пациент, остававшийся в сознании все время, пока мы обследовали рану, наверняка по-прежнему испытывал мучительную, нестерпимую боль, он не издал ни звука. Его взгляд был прикован к лицу начальника экспедиции.
Сэр Джон склонился над ним и, с расстановкой произнося слова – словно он обращался к глухому ребенку или идиоту, – прокричал:
– Кто… ты… такой?
Эскимос пристально смотрел на сэра Джона.
– Как… твое… имя? – проорал сэр Джон. – Из какого… ты… племени?
Умирающий не ответил.
Сэр Джон потряс головой и поморщился от отвращения – хотя было ли оно вызвано зияющей раной на груди эскимоса или упрямым молчанием аборигена, я не знаю.
– Где другой абориген? – спросил сэр Джон у Стенли.
Старший врач, обеими руками зажимавший рану и накладывавший на нее окровавленные повязки в надежде хотя бы замедлить, если не остановить, пульсирующее истечение крови из легкого простым давлением на грудную клетку, кивнул в сторону занавески, отгораживавшей закуток в задней части лазарета:
– С ней доктор Макдональд, сэр Джон.
Сэр Джон бесцеремонно зашел за занавеску, я услышал оторопелый возглас, несколько бессвязных слов, а потом наш начальник экспедиции, пятясь, вышел обратно с таким ярко-красным лицом, что я испугался, как бы нашего шестидесятидвухлетнего командира не хватил удар.
Потом красное лица сэра Джона побелело от потрясения.
Я запоздало сообразил, что молодая женщина, вероятно, обнажена. Несколькими минутами ранее я заглянул за чуть отодвинутую занавеску и заметил, что, когда Макдональд знаком велел ей снять верхнюю одежду – парку из медвежьей шкуры, – девушка кивнула, скинула тяжелую шубу и под ней оказалась голой по пояс. Я занимался раненым на операционном столе, но машинально отметил про себя, что такой способ сохранять телесное тепло под широким меховым одеянием весьма разумен и гораздо эффективнее, чем многочисленные шерстяные поддевки, которые носили все участники разведывательного отряда бедного лейтенанта Гора. Нагое тело под звериной шкурой само согревается, когда холодно, и само охлаждается до нормы в случае необходимости – например, при напряжении сил, – поскольку пот быстро испаряется с кожи, поглощаясь волосками волчьей шкуры или медвежьего меха. Шерстяные свитера, которые носили мы, англичане, почти мгновенно промокали от пота насквозь, никогда толком не высыхали, быстро остывали, когда мы прекращали шагать или тянуть сани, и в значительной мере утрачивали свои теплоизоляционные качества – ко времени нашего возвращения на корабль мы, несомненно, тащили на своих плечах вес, почти вдвое превосходящий исходный.
– Я вернусь в более удобное время, – заикаясь пробормотал сэр Джон и прошел мимо нас, по-прежнему пятясь.
Увидел ли он в закутке за занавеской первозданную наготу молодой женщины или что другое, но выглядел капитан сэр Джон Франклин ошеломленным. Он покинул операционную, не промолвив более ни слова.
В следующий миг Макдональд попросил меня подойти. Девушка – то есть молодая женщина (я уже заметил, что особи женского пола в дикарских племенах достигают половой зрелости гораздо раньше, чем юные леди в цивилизованных обществах) – успела надеть свою широкую парку и штаны из тюленьей шкуры. Сам доктор Макдональд казался возбужденным, почти расстроенным, и, когда я осведомился, в чем дело, он знаком велел эскимоске открыть рот. Потом он поднял фонарь и выпуклое зеркальце, чтобы сфокусировать лучи света, и я увидел все своими глазами.
Язык у нее был ампутирован у корня. Оставшийся обрубок, как я увидел (и Макдональд согласился со мной), более или менее позволял девушке глотать и жевать почти всякую пищу, но, безусловно, внятное произнесение сложных звуков, если можно назвать эскимосский язык сложным в том или ином отношении, здесь абсолютно исключалось. Шрамы были старыми. Это случилось давно.
Признаюсь, я отшатнулся в ужасе. Кто мог сотворить такое с малым ребенком – и зачем? Однако, когда я употребил слово «ампутация», доктор Макдональд тихо поправил меня.
– Взгляните еще раз, доктор Гудсир, – прошептал он. – Это не аккуратная хирургическая ампутация, даже произведенная столь примитивным инструментом, как каменный нож. Язык у бедной девочки был откушен в раннем детстве – причем так близко к корню, что она никак не могла сделать это сама.
Я отступил на шаг от женщины.
– У нее есть еще какие-нибудь увечья? – спросил я, по старой привычке переходя на латынь.
Я читал о варварских обычаях, принятых на Черном континенте и у магометан, где женщины подвергаются жестокому обрезанию, пародирующему иудейский обряд.
– Нет, больше никаких, – ответил Макдональд.
По крайней мере теперь я понял причину внезапной бледности и явно шокового состояния сэра Джона, но, когда я спросил Макдональда, поделился ли он с нашим командиром данной информацией, врач ответил отрицательно. Сэр Джон просто вошел в закуток, увидел эскимосскую девушку без одежды и моментально удалился в некотором возбуждении. Затем Макдональд принялся сообщать мне о результатах своего беглого осмотра нашей пленницы, или гостьи, но нас прервал врач Стенли.
В первый момент я решил, что эскимос умер, но оказалось, дело в другом. Явился матрос, вызывающий меня явиться к сэру Джону и другим капитанам для доклада.
Я понял, что сэр Джон, командор Фицджеймс и капитан Крозье остались разочарованными моим докладом об известных мне обстоятельствах смерти лейтенанта Гора, но, хотя в любое другое время это расстроило бы меня, сегодня – вероятно, в силу моей смертельной усталости и психологических перемен, произошедших со мной за время похода отряда лейтенанта Гора, – разочарование моих начальников никак на меня не подействовало.
Сначала я снова доложил о состоянии умирающего эскимоса и сообщил о загадочном факте отсутствия языка у девушки. Трое капитанов обменялись между собой приглушенными репликами по данному поводу, но вопросы последовали от одного только капитана Крозье:
– Вы знаете, зачем такое могли сделать с ней, доктор Гудсир?
– Не имею понятия, сэр.
– Возможно ли, что это сделал какой-то зверь? – упорствовал он.
Я немного помолчал. Такая мысль не приходила мне в голову.
– Возможно, – наконец ответил я, хотя с трудом мог представить некое арктическое плотоядное животное, которое откусывает ребенку язык, однако оставляет его в живых. С другой стороны, хорошо известно, что эскимосы имеют обыкновение жить совместно с дикими псами. Я сам видел это в заливе Диско.
Больше никаких вопросов касательно эскимосов не последовало.
Затем они попросили со всеми подробностями рассказать о смерти лейтенанта Гора и описать существо, его убившее, и я сказал правду: что я пытался спасти жизнь эскимосу, раненному рядовым Пилкингтоном, и поднял глаза лишь в последнюю секунду, непосредственно в момент смерти Грэма Гора. Я объяснил, что, поскольку в воздухе колыхалась туманная пелена с разрывами, поскольку меня повергли в смятение крики, грохот мушкета, выстрел из пистолета лейтенанта, быстрое беспорядочное движение людей и пятен света, а также поскольку мое поле зрения ограничивали сани, возле которых я стоял на коленях, я ничего не разглядел толком: видел только огромную белую фигуру, обхватывающую злополучного лейтенанта, пламя из пистолета, вспышки других выстрелов – а потом все вокруг снова застило туманом.
– Но вы уверены, что это был белый медведь? – спросил командор Фицджеймс.
После минутного колебания я сказал:
– Если это был медведь, то необычайно крупный представитель вида ursus maritimus. У меня осталось впечатление медведеподобного плотоядного – громадное туловище, гигантские передние лапы, маленькая голова и обсидиановые глаза, – но на самом деле я видел все не так отчетливо, как можно предположить по моему описанию. Главным образом я помню, что существо возникло словно из пустоты – просто поднялось изо льда, обхватывая человека, – и что ростом оно вдвое превосходило лейтенанта Гора. От этого зрелища сердце уходило в пятки.
– Нисколько не сомневаюсь, – сухо, почти саркастично промолвил сэр Джон. – Но что еще это могло быть, мистер Гудсир, если не медведь?
Я не в первый раз заметил, что сэр Джон никогда не удостаивает меня моим законным званием доктора. В разговоре со мной он неизменно использовал обращение «мистер», какое мог бы употреблять по отношению к любому старшине или неопытному младшему офицеру. Мне понадобилось два года, чтобы понять: стареющий начальник экспедиции, которого я глубоко уважаю, не питает ни малой толики ответного уважения к простым корабельным фельдшерам.
– Я не знаю, сэр Джон, – сказал я.
Я хотел вернуться обратно к своему пациенту.
– Насколько я понимаю, вы проявляли интерес к белым медведям, мистер Гудсир, – продолжал сэр Джон. – Почему?
– Я выучился на анатома, сэр Джон. И до отплытия экспедиции я мечтал стать натуралистом.
– Больше не мечтаете? – спросил капитан Крозье со своим легким ирландским акцентом.
Я пожал плечами:
– Я понял, что сбор фактического материала на местах – не мое призвание, капитан.
– Однако вы проводили вскрытие белых медведей, которых мы убивали здесь и у острова Бичи, – упорствовал сэр Джон. – Изучали строение скелета и мускулатуры животных. Наблюдали за их поведением на льду, как и все мы.
– Да, сэр Джон.
– Как по-вашему, травмы лейтенанта Гора соответствуют телесным повреждениям, какие мог бы причинить подобный зверь?
Я колебался лишь долю секунды. Я обследовал тело несчастного лейтенанта Гора, прежде чем мы погрузили его в сани перед кошмарным походом обратно через паковый лед.
– Да, сэр Джон, – сказал я. – Белый полярный медведь, обитающий в данном регионе, насколько нам известно, является самым крупным хищником из всех на планете. Он может весить в полтора раза больше и в стойке на задних лапах быть на три фута выше, чем гризли – самый крупный и свирепый медведь Северной Америки. Сей хищный зверь обладает великой силой и вполне способен раздробить грудную клетку и сломать позвоночник человека, как в случае с бедным лейтенантом Гором. Вдобавок ко всему прочему, арктический белый медведь является единственным хищником, имеющим обыкновение охотиться на человека.
Командор Фицджеймс прочистил горло.
– Послушайте, доктор Гудсир, – негромко промолвил он, – однажды в Индии я видел довольно свирепого тигра, который – согласно показаниям деревенских жителей – сожрал двенадцать человек.
Я кивнул, в ту же секунду осознав, сколь страшная усталость владеет мной. Изнеможение действовало на меня как изрядная доза крепкого спиртного.
– Сэр… командор… джентльмены… в своих путешествиях по миру все вы повидали гораздо больше, чем я. Однако, насколько я понял из массы проштудированных мной материалов по данной теме, все прочие сухопутные плотоядные животные – волки, львы, тигры, другие виды медведей – убивают человеческих существ только в самом крайнем случае, когда доведены до бешенства, а некоторые из них – такие как ваш тигр, командор Фицджеймс, – становятся людоедами вынужденно, в силу болезни или увечья, не позволяющего им охотиться на обычную свою добычу, но один только арктический белый медведь – ursus maritimus – имеет обыкновение целенаправленно выслеживать и убивать людей.
Крозье кивал:
– Откуда вы узнали все это, доктор Гудсир? Из ваших книг?
– В известной мере – да, сэр. Но почти все время нашей стоянки в заливе Диско я посвятил разговорам с местными жителями на предмет поведения белых медведей, а также подробно расспрашивал капитана Мартина с «Энтерпрайза» и капитана Дэннерта с «Принца Уэльского», когда мы стояли на якоре рядом с ними в Баффиновом заливе. Два вышеназванных джентльмена ответили на все мои вопросы, касательные белых медведей, и свели меня с несколькими своими матросами, включая двух пожилых китобоев-американцев, каждый из которых провел во льдах дюжину с лишним лет. Они рассказали множество занимательных историй про белых медведей, которые охотились на местных эскимосов и даже утаскивали людей с кораблей, затертых льдами. Один старик – кажется, его звали Коннорс – сказал, что их судовая команда в двадцать восьмом году не потеряла никого, кроме двух коков, ставших жертвами медведя, – причем одного из них зверь утащил прямо с жилой палубы, где тот хлопотал у плиты, пока все остальные спали.
Здесь капитан Крозье улыбнулся:
– Вероятно, нам не стоит принимать на веру каждую историю, поведанную старым моряком, доктор Гудсир.
– Да, сэр. Разумеется, не стоит, сэр.
– Ладно, на этом закончим, мистер Гудсир, – сказал сэр Джон. – Мы вызовем вас снова, коли у нас возникнут еще какие-либо вопросы.
– Да, сэр, – сказал я и устало повернулся, чтобы направиться обратно в лазарет.
– О доктор Гудсир, – окликнул меня командор Фицджеймс, едва я успел переступить порог каюты сэра Джона. – У меня есть один вопрос, хотя мне чертовски стыдно, что я не знаю ответа на него. Почему белого медведя называют ursus maritimus? Надеюсь, не потому, что он так любит пожирать моряков?
– Нет, сэр, – сказал я. – Полагаю, такое имя даровано арктическому медведю, поскольку он является скорее морским млекопитающим, нежели сухопутным животным. Я читал сообщения об арктических белых медведях, замеченных в сотнях миль от побережья, в открытом море; а капитан Мартин с «Энтерпрайза» говорил мне, что белый медведь на суше или на льду нападает на жертву стремительно, развивая скорость до двадцати пяти миль в час и выше, что на море он является одним из сильнейших пловцов, способным проплыть шестьдесят-семьдесят миль без передышки. Капитан Дэннерт рассказывал, что однажды его корабль шел по ветру со скоростью восемь узлов, далеко от суши, и два белых медведя плыли рядом с кораблем около десяти морских миль, а потом просто перегнали его и поплыли к отдаленному ледяному полю со скоростью и легкостью белухи. Отсюда и название – ursus maritimus… млекопитающее, да, но обитающее в основном на море.
– Благодарю вас, мистер Гудсир, – сказал сэр Джон.
– Не стоит благодарности, сэр, – сказал я и удалился.
4 июня 1847 г. (продолжение)
Эскимос умер через несколько минут после полуночи. Однако перед смертью он заговорил.
Я тогда спал, прислонившись спиной к переборке лазарета, но Стенли разбудил меня.
Седоволосый старик, лежавший на операционном столе, подергивался всем телом, судорожно водил руками перед собой, словно пытаясь всплыть в воздух. Кровотечение из пробитого легкого усилилось, и кровь текла изо рта по подбородку и на перевязанную грудь.
Когда я прибавил света в фонаре, эскимосская девушка вышла из угла, где она спала, и мы трое склонились над умирающим.
Старый эскимос согнул крючком палец и ткнул себя в грудь, рядом с пулевым отверстием. После каждого судорожного вдоха он отхаркивал ярко-красной артериальной кровью, но с трудом прохрипел какие-то слова. Я взял кусок мела и записал их на дощечке, которой мы со Стенли пользуемся для общения, когда пациенты спят.
«Ангкут тукурук! Куарубвитчук… ангаткут туркук… панига… туунбак! Таник… налуабмиу тукутауксирук… умиакпак тукутайясирук… нанук тукуткаа! Панига… тунбак нанук… ангаткут кукурук!»
Затем кровотечение усилилось до такой степени, что он больше не мог говорить. Кровь забила у него изо рта фонтаном, он стал захлебываться – хотя мы со Стенли приподняли и посадили его, пытаясь поспособствовать прочищению дыхательных путей, – и под конец вбирал в легкие одну только кровь. Через несколько секунд ужасных мучений грудь у него перестала вздыматься, он повалился назад к нам на руки, и глаза его остекленели. Мы со Стенли опустили старика на стол.
– Осторожнее! – выкрикнул Стенли.
В первый момент я не понял предостережения коллеги – старик был мертв и недвижен, я не находил ни пульса, ни дыхания, склонившись над ним, – но потом обернулся и увидел эскимоску.
Она схватила один из окровавленных скальпелей с нашего стола для инструментов и приближалась к нам, подняв оружие. Я сразу понял, что она не обращает на меня внимания, – ее пристальный взгляд был прикован к мертвому лицу и груди мужчины, вероятно приходившегося ей отцом или братом. За те несколько секунд перед умственным взором у меня, ничего не знающего об обычаях ее языческого племени, пронеслись тысячи самых диких образов: девушка вырезает сердце старика и, возможно, съедает оное во исполнение некоего ужасного ритуала; или извлекает глазные яблоки из глазниц мертвеца; или просто отсекает один из пальцев; или, возможно, добавляет новые шрамы к старым, сплошь покрывавшим тело мужчины подобием распространенных у моряков татуировок.
Она не сделала ничего подобного. Прежде чем Стенли успел схватить ее за руку и пока я, не придумав ничего лучшего, наклонялся над столом в попытке загородить мертвеца своим телом, эскимосская девушка с ловкостью хирурга взмахнула скальпелем (очевидно, она всю жизнь пользовалась острыми как бритва ножами) и перерезала сыромятный ремешок, на котором висел амулет старика.
Подхватив плоский белый, испачканный кровью камень в форме медведя, она спрятала его к себе под парку и положила скальпель обратно на место.
Мы со Стенли ошеломленно переглянулись. Затем старший судовой врач «Эребуса» разбудил молодого матроса, состоявшего подручным при лазарете, и отправил его доложить вахтенному офицеру, а стало быть, и капитану, что старый эскимос умер.
4 июня (продолжение)
Мы похоронили эскимоса около половины второго пополуночи – когда пробили три склянки, – затолкав завернутое в парусину тело в узкую пожарную прорубь всего в двадцати ярдах от корабля. Эта пожарная прорубь, дававшая доступ к воде в пятнадцати футах под поверхностью льда, являлась единственной, которую удавалось предохранять от замерзания этим холодным летом, – больше всего на свете моряки боятся пожара, – и сэр Джон распорядился отправить тело туда. Пока мы со Стенли с помощью багров проталкивали тело вниз по узкому воронкообразному ледяному тоннелю, мы слышали стук ледорубов и редкие проклятия, раздававшиеся в нескольких сотнях ярдов к востоку от нас, где команда из двадцати матросов трудилась всю ночь, вырубая более пристойное отверстие во льду для погребения лейтенанта Гора, которое должно состояться завтра – вернее, уже сегодня.
Среди ночи здесь было достаточно светло, чтобы прочитать стих из Библии (если бы кто-нибудь принес Библию, чтобы прочитать из нее стих, чего никто не сделал), и тусклый свет облегчал задачу нам – двум врачам и двум матросам, отряженным пособить нам, – пока мы проталкивали, пропихивали и под конец заколачивали тело эскимоса все глубже и глубже в голубой лед, под которым текла черная вода.
Эскимоска безмолвно наблюдала за происходящим, с по-прежнему бесстрастным выражением лица. Дул северо-западный ветер, и ее черные волосы развевались над испачканным капюшоном парки и метались по лицу, точно взъерошенные перья ворона.
На похоронах присутствовали одни мы – судовой врач Стенли, два запыхавшихся, тихо чертыхающихся матроса, аборигенка и я, – пока из-за пелены снегопада не выступили капитан Крозье и высокий долговязый лейтенант, которые последнюю минуту-две наблюдали за нашими усилиями. Наконец тело эскимоса с нашей помощью преодолело последние пять футов ледяного тоннеля и исчезло в черном потоке в пятнадцати футах под поверхностью льда.
– Сэр Джон запретил пускать женщину на борт «Эребуса» на ночь, – негромко сказал капитан Крозье. – Мы пришли, чтобы забрать ее на «Террор». – Затем Крозье обратился к молодому лейтенанту, которого, теперь припоминаю, звали Ирвинг: – Джон, она переходит на ваше попечение. Найдите для нее спальное место подальше от мужчин – возможно, в форпике за лазаретом, среди ящиков, – и позаботьтесь о ее безопасности.
– Слушаюсь, сэр.
– Прошу прощения, капитан, – сказал я, – но почему бы не отпустить женщину к соплеменникам?
Крозье улыбнулся:
– В обычных обстоятельствах я бы согласился с таким образом действий, доктор. Но здесь в радиусе ста пятидесяти миль нет эскимосских поселений, ни одной самой крохотной деревушки. Эскимосы – кочевой народ, особенно так называемые северные горцы, – но что привело старика и молодую девушку так далеко на север летом, в паковые льды, где нет ни китов, ни моржей, ни тюленей, ни карибу, вообще никаких животных помимо белых медведей, вселяющих страх?
У меня не было ответа, но слова капитана едва ли имели отношение к моему вопросу.
– Вполне возможно, настанет такое время, – продолжал Крозье, – когда наша жизнь будет зависеть от того, удастся ли нам подружиться с местными эскимосами. Стоит ли нам отпускать женщину, не подружившись с ней?
– Мы убили ее мужа или отца, – заметил судовой врач Стенли, бросая взгляд на немую молодую женщину, которая по-прежнему смотрела в пустую теперь пожарную прорубь. – Наша леди Безмолвная едва ли питает к нам самые теплые чувства.
– Вот именно, – сказал капитан Крозье. – И нам совершенно не нужно, чтобы вдобавок ко всем прочим нашим проблемам эта девушка вернулась к нашим кораблям с отрядом разъяренных эскимосов, исполненных решимости перебить нас во сне. Нет, я думаю, капитан сэр Джон прав… она должна оставаться с нами, пока мы не решим, что делать… не только с ней, но и с самими собой. – Крозье улыбнулся Стенли. За два года экспедиции, сколько я помню, я еще ни разу не видел, чтобы капитан Крозье улыбался. – Леди Безмолвная. Недурно, Стенли. Весьма недурно. Пойдемте, Джон. Пойдемте, миледи.
Они двинулись сквозь метель на запад, к первой торосной гряде. Я поднялся по откосу обратно на «Эребус», вернулся в свою крохотную каюту, теперь казавшуюся мне истинным раем, и заснул крепким сном – впервые с того времени, когда лейтенант Гор повел нас на юго-юго-восток десять с лишним дней назад.
15
Франклин
70°05 северной широты, 98°23 западной долготы
11 июня 1847 г.
Ко дню, когда ему суждено было умереть, сэр Джон почти оправился от потрясения, испытанного при виде голой эскимосской девки.
Это была та же самая женщина – та же молоденькая индейская шлюха, которую дьявол послал искушать его во время первой злополучной экспедиции в 1819 году, распутная пятнадцатилетняя сожительница Роберта Худа по имени Зеленый Чулок, – сэр Джон не сомневался в этом. У искусительницы были та же самая кофейного цвета кожа, даже в темноте будто светившаяся, те же высокие, округлые девичьи груди, те же коричневые кружки вокруг сосков и та же темная, похожая на воронье перо полоска на лобке.
Это был тот же самый суккуб.
Увидев голую женщину на столе доктора Макдональда в лазарете – на своем корабле, – капитан сэр Джон Франклин испытал страшное потрясение, но он был уверен, что успешно скрывал свою реакцию от врачей и других капитанов до конца того бесконечно долгого, тревожного и тягостного дня.
Похороны лейтенанта Гора состоялись в пятницу вечером, четвертого июня. Многочисленной команде матросов потребовалось более суток, чтобы пробиться сквозь лед к воде для проведения морского погребального обряда, и им пришлос использовать черный порох, чтобы взорвать верхние десять футов твердого, как камень, льда, а затем взяться за кирки и лопаты, чтобы расчистить широкую воронку от взрыва и прорубить последние пять футов. Когда они закончили работу около полудня, мистер Уикс, плотник с «Эребуса», и мистер Хани, плотник с «Террора», соорудили изящный помост над отверстием размером пять на десять футов, открывающим доступ в темные морские глубины. Рабочие бригады с длинными кирками, поставленные у воронки, следили за тем, чтобы прорубь не затягивалась льдом.
В сравнительно теплой жилой палубе тело лейтенанта Гора начало быстро разлагаться, поэтому плотники изготовили массивный гроб из красного дерева, в который вставили ящик из ароматного кедра. Межстенное пространство заполнили свинцом, вместо традиционных двух пушечных ядер, какие кладутся в обычный парусиновый мешок для погребения, чтобы тело наверняка пошло ко дну. Кузнец мистер Смит выковал и покрыл гравировкой красивую мемориальную медную табличку, которую привинтили к крышке гроба красного дерева. Поскольку погребальный обряд представлял собой сплав сухопутного и более привычного морского похоронных ритуалов, сэр Джон особо оговорил, что гроб должен быть достаточно тяжелым, чтобы сразу пойти ко дну.
Когда пробили восемь склянок в начале первой собачьей вахты – в четыре часа пополудни, – две судовые команды собрались на месте погребения в четверти мили от «Эребуса». Сэр Джон приказал присутствовать на похоронах всем, оставив на кораблях лишь наименьшее допустимое количество вахтенных, и вдобавок запретил надевать что-либо поверх форменной одежды, таким образом к назначенному часу на льду собралось свыше сотни дрожащих, но одетых по всей форме офицеров и матросов.
Гроб лейтенанта Гора спустили с борта «Эребуса» и привязали к огромным саням, дополнительно укрепленным для сей печальной цели. Гроб был накрыт собственным флагом сэра Джона. Затем тридцать два матроса – двадцать с «Эребуса» и дюжина с «Террора» – медленно протащили сани с гробом четверть мили до места погребения, в то время как четверо самых молодых матросов, все еще числившиеся в списках личного состава юнгами, – Джордж Чемберс и Дэвид Янг с «Эребуса», Роберт Голдинг и Томас Эванс с «Террора» – размеренно били в барабаны, обернутые черной тканью. Торжественную процессию сопровождали двадцать человек, включая капитана сэра Джона Франклина, командора Фицджеймса, капитана Крозье и большинство остальных офицеров и старшин в полном обмундировании, помимо тех, кто остался командовать на обоих почти пустых кораблях.
На месте погребения салютная команда морских пехотинцев в красных мундирах стояла в ожидании по строевой стойке. Возглавляемая тридцатитрехлетним сержантом Дэвидом Брайантом с «Эребуса», она состояла из капрала Пирсона, рядового Хопкрафта, рядового Пилкингтона, рядового Хили и рядового Рида с «Эребуса» (из контингента морских пехотинцев с флагманского судна здесь отсутствовал лишь рядовой Брейн, умерший почти пятнадцать месяцев назад и похороненный на острове Бичи), а также сержант Тозер, капрал Хеджес, рядовой Уилкс, рядовой Хэммонд и рядовой Дейли с «Террора». Рядовой Хизер формально по-прежнему оставался жив, но потерял часть мозга и уже не мог возвратиться к исполнению своих обязанностей.
Треуголку и шпагу лейтенанта Гора нес шагавший за погребальными санями лейтенант Левеконт, принявший на себя должностные обязанности покойного. Рядом с Левеконтом шел лейтенант Уолтер Фейрхольм, несший голубую бархатную подушечку, на которой лежали шесть медалей, заслуженные молодым Гором за годы службы в Военно-морском флоте Великобритании.
Когда похоронная процессия приблизилась к отверстию во льду, строй из двенадцати морских пехотинцев разомкнулся, морские пехотинцы встали в две шеренги, одна против другой, и застыли на месте, взяв оружие в положение прикладом вверх, пока процессия из тянущих сани матросов, погребальных саней, почетного караула и прочих скорбящих проходила между ними.
Пока сто десять человек шагали к своим местам среди скопления офицеров, собравшихся у воронки (некоторые поднялись на торосные гряды, чтобы лучше видеть), капитаны во главе с сэром Джоном взошли на временный помост в восточной стороне воронки. Тридцать два матроса соединенными усилиями осторожно отвязали тяжелый гроб от саней и опустили на покатые доски настила, прямо над прямоугольником черной воды. Теперь гроб покоился не только на крайних досках помоста, но и на трех пропущенных под ним толстых тросах, которые держали с одной и другой стороны те же люди, что тянули сани.
Читать бесплатно другие книги:
