Марш мертвецов Шен Даррен

ума райми

В Сонасе я не сошел. Не собирался облегчать работу преследователям. Пусть эти засранцы отработают свои деньги. Я смотрел в окно на проплывающую мимо неожиданно большую станцию. Никаких признаков встречающей делегации. Возможно, они поджидают с той стороны, на выходе. Не все же такие клинические идиоты, как Винсент.

Выйдя на следующей станции, я взял такси до Сонаса.

— А что не на поезде-то? — проворчал таксист. — Всего один перегон, и вы там. — Некоторые в упор не видят собственной выгоды, даже если она вцепится им в зад.

Он высадил меня в центре городка и пошуршал обратно. Я огляделся по сторонам. Проехал молочный фургон. Водитель приподнял форменную фуражку в знак приветствия, я кивнул в ответ. Бегущая мимо кошка метнула на меня хитрый взгляд и потерлась о мои ноги. И больше никого на улицах. Тихо, как в могиле. Я так долго прожил в большом городе, что успел позабыть о таких тихих местечках — о городках, где поутру не тянутся по домам уличные шлюхи, ночные рабочие, гангстеры и клубная молодежь, где вой полицейских сирен не разрывает тишину в любое время дня и ночи. Я смотрел, как дрожит над горизонтом восходящее солнце, и мне делалось не по себе. Тишина пугала. Отталкивала.

Я походил по улицам, закрывшись от рассветного солнца очками и шляпой, стараясь не смотреть на свое отражение в витринах. Не хотел видеть это гладкое лицо. Не хотел думать, что это означает.

Я бродил по улицам, и воспоминания наводняли меня. Я узнавал здания. Вот магазин спорттоваров, где мне купили первую теннисную ракетку. Лет шесть мне тогда было или семь. До сих пор помню ее — деревянная ручка, тугие пластиковые струны.

Кинотеатр. Полигон для подростковых сексуальных экспериментов. Первый поцелуй в пресловутом заднем ряду. Там я впервые потрогал девичью грудь, там моя рука впервые беспрепятственно скользнула вверх по узкому бедру соседки.

Маленький магазинчик на углу. Там я в девять или в десять лет воровал конфеты со старшими приятелями. Меня поймали. Перед глазами мелькнули ругающиеся родители, отец, идущий за ремнем.

Вот тут я купил газонокосилку, садовые ножницы и шланг, чтобы поливать газон в засушливое лето. Вот сюда я ходил стричься. Каждые шесть недель, как штык, с перерывом на пару подростковых лет, когда отращивал волосы. Вот парк — бесконечное летнее солнце, можно бегать в шортах, пулять шариками с водой в рассерженных мам, запутывать качели, мазать горки джемом — по фигу, если поймают. Вот бильярдная, лампы в паутине, раздолбанные кии, шары в щербинах, прыщавые, неуклюже обжимающиеся парочки, еще не доросшие до клубов.

Город сплошных воспоминаний. Я прожил здесь много лет, почти все школьные годы, всю взрослую жизнь, но, хотя шлюзы памяти наконец распахнулись, я никак не мог соединить обрывки вместе. Многие здания для меня не значили ничего, и людей я тоже толком не помнил. Смутно прорисовывались друзья, родные, я бы узнал их при встрече лицом к лицу, но не смог бы описать, если бы попросили. Словно только что начатый пазл — кусочек тут, кусочек там, но что в итоге получится, пока неизвестно.

Снова и снова попадалась та женщина — вот кого мне надо разыскать, она поможет собрать воедино отдельные кусочки головоломки. Эта женщина встречалась в воспоминаниях постоянно — ела мороженое в торговом центре, обнималась в кинотеатре, копала землю в саду. А у меня ни имени, ни вспышки озарения.

Я побрел вперед, удаляясь от центра, на окраину. Шел бездумно, предоставив ногам самим выбирать дорогу, раз память не в силах подсказать. Чем дальше шел, тем больше узнавал места. Вот тут я в основном и обитал, на отшибе, лазил по огромным деревьям, играл в футбол на пустырях, взрослел, любил, жил.

Там, на дальней окраине, где дома терялись среди деревьев, а ручьи прокладывали себе путь через поля, где птицы и белки растили своих чад, я и отыскал свой дом. Небольшой белый домик, проросший в дебрях кустов под густым ковром из лозы. Одноэтажный, сложенный из грубо обтесанного камня, со свежей черепицей на крыше (черепица в воспоминания не укладывалась). Круглые окна. Дорожка к двери сжата по обеим сторонам высокой живой изгородью, изумрудно-зеленой, как в Стране Оз. Деревянная калитка увенчана цветочной аркой. Похоже на вход в кроличью нору, куда провалилась Алиса. Логичнее некуда. Безумные скитания привели меня к сказочному домику.

Я откинул щеколду и сделал еще один шаг навстречу истине.

Смазанная медная колотушка на двери качнулась без скрипа. Я осторожно постучал — слишком тихо, так никто не услышит. Снова подняв колотушку, я стукнул еще раз, громче. Только тут до меня дошло, что в доме, наверное, еще спят. Я глянул на часы. Стрелки едва подобрались к без четверти восемь. Может…

Послышался шорох. Через несколько секунд дверь отворилась. На пороге стояла женщина, одетая по-домашнему. Скрестив руки на груди, она улыбалась вопросительно, нисколько не страшась ранних визитеров. Чего бояться в Сонасе?

Это была она, та женщина. Я узнал ее с первого взгляда. И попятился как от удара, в десять раз сильнее кардинальского, увидев ее наяву.

— Чем могу помочь? — весело спросила она.

Дрожащей рукой я снял шляпу и очки.

Рот у женщины открылся от изумления, глаза расширились. Ахнув, прошептав беззвучное «Нет!», она попятилась, закрываясь ладонью, как Макбет при виде призрака Банко.

Я вошел в дом, протягивая к ней руки, чтобы обнять и успокоить. Она отскочила и рухнула в кресло-качалку у огромной чугунной плиты. В глазах застыл немой вопрос. Губы дрожали под натиском тысячи других — невозможных — вопросов. Я закрыл дверь. Подошел к хозяйке дома. Присев, коснулся ее колена. Она снова ахнула, отшатнулась, затем, вытянув руку, осторожно, с опаской, будто трогая гадюку, прикоснулась к моей руке.

— Не бойтесь, — мягко сказал я. — Я не хотел вас пугать. Мы ведь знакомы, да? Вы знаете меня?

— Ма-ма-мартин? — Голос сорвался на хрип. — Эт-то т-т-ты?

Я задумался. Мартин. Я покрутил имя так и сяк, попробовал на вкус, на звук.

— Да. Я… — Имя потянуло за собой фамилию; наконец я хоть что-то о себе выяснил, хотя бы это. — Мартин… Роббинс? Нет. Мартин Робинсон. Я Мартин Робинсон. И это мой дом. Я вспомнил. А вы… — Я посмотрел на нее.

Она глядела на меня не отрываясь. Снова коснулась моей руки, уже увереннее, провела ладонью от запястья к локтю, по предплечью, по плечу, и вот уже кончики пальцев запорхали по моим щекам, губам, носу, ресницам. Она неуверенно улыбнулась, боясь поверить, что это явь, а не сон.

— Мартин? Это правда ты? Но я думала… все это время… господи… Мартин!

Она кинулась мне на шею, повалила на пол, прямо как Ама Ситува на дворцовой лестнице, но этой женщине не нужен был секс. Она хотела только общупать меня всего, убедиться, что я настоящий, что я не растаю в воздухе.

— Мартин. Мартин. Мартин. — Она без устали твердила мое имя. Как мантру. На каждое прикосновение, пока гладила, щипала, хлопала меня по рукам, ногам, груди и спине. Когда, нежно сжав мое лицо в ладонях, заглядывала в глаза сквозь пелену слез, дрожа, плача и смеясь. Когда обнимала и целовала меня в шею, льнула ко мне, стискивая изо всех сил, как будто не собиралась больше отпускать никогда. — Мартин. Мартин. Мартин.

— А ты… — прошептал я, дрожа от нахлынувших воспоминаний. — Ты моя жена, — изумленно произнес я и умолк, растеряв все слова.

Чугунная плита была нашим очагом. На ней мы готовили, кипятили воду, она грела нас холодными зимними ночами. Иногда мы ссорились из-за нее, особенно в морозы, когда протекала крыша и по дому гуляли пробирающие до костей сквозняки. Ди хотела выкорчевать эту плиту, купить современную, но я любил нашу старушку. Она служила еще родителям и бабке с дедом, благодаря ей я сильнее ощущал свои корни. В конце концов я скрепя сердце согласился поменять ее, когда появятся дети, но пока мы тут вдвоем, дом останется таким, каким был последние семьдесят лет.

Иногда, свернувшись клубком перед печкой, мы с Ди изображали зверей в берлоге и сумерничали так часами, ничего не говоря, только сплетаясь, целуя, соединяясь — живя.

Ди. Уменьшительное от Деборы. Это она мне сказала, я сам не вспомнил.

Я заглянул под крышку чайника, удостоверился, что он кипит, и переставил на другой угол плиты, где похолоднее. Ди, проснувшись, любила выпить свежезаваренного чая, и я готовил его, часто приносил в спальню на подносе — завтрак в постель, — а потом занимался любовью на скорую руку, если еще оставалось время.

Ди по-прежнему сидела в кресле-качалке, сложив руки на коленях, не спуская с меня взгляда. Она всегда была бледной, а уж сейчас — в такую рань, еще не оправившись от потрясения, — могла потягаться с привидением Каспером[6].

Я прошелся по комнате, оглядывая безделушки, поделки, репродукции, календарь с карикатурами Гари Ларсона. Ди любила рисунки Ларсона. При моих бабушке с дедом, при их детях, при мне дом стоял безымянным, но Ди моментально исправила это упущение. Она назвала его «Дальняя сторона», как ларсоновский цикл, потому что обожала и дом, и название, и меня.

Я разлил чай. Ди отпила, следя за мной взглядом поверх края чашки. Поморщилась.

— Ты забыл сахар, — упрекнула она.

— Разве ты с сахаром пьешь? — нахмурился я.

— Ой. Точно. Я начала класть сахар, когда ты… тебя не стало. — Я уловил заминку. — Мне было горько. Хотелось чем-нибудь подсластить. Теперь без пары ложек сахара и жизнь не мила. — Она глянула в чашку, взболтала темную жидкость и улыбнулась. — Я думала, ты исчезнешь. Думала, ты мне мерещишься и тебя надо все время удерживать взглядом, как лепрекона. Ты часто приходил во сне. Иногда, в хороших снах, ты являлся таким же, как раньше. А иногда, в кошмарах, ты выползал из темноты и раскраивал мне голову.

— А какой я сейчас?

— Не знаю. — Взгляд выдавал страх и надежду. — Когда я тебя увидела, такого настоящего, живого, я подумала, что ты, наверное, из кошмара. В жутких снах ты всегда был более осязаемым. И вот ты ходишь, насвистываешь, завариваешь чай… Мартин, что случилось? Где ты был все это время? Почему так долго? Почему вернулся сейчас, ничего не…

— Ди, стоп. — Я опустился на колени и всыпал в ее чай две ложки сахара. — Не надо вопросов. Потом. Не сейчас. Сперва расскажи ты. Я ничего этого не помню. Многое уже вернулось, но большая часть по-прежнему в тумане. Ты сказала, что тебя зовут Ди, но я этого не помню. Если бы ты назвалась Сандрой, Линдой или Мэри, для меня не было бы никакой разницы. Я знаю, что мы поженились, но не знаю когда. Знаю, что мы любили друг друга, но почему любили или почему перестали — я не помню. Расскажи мне, кто я, кем я был, что делал, какой я был, как жил… как исчез.

— Хорошо. Только объясни сперва, где ты пропадал. Больше пока ни о чем не спрашиваю. Но это мне надо знать.

Я задумался.

— Год назад я сошел с поезда в одном большом городе и поселился у человека, назвавшегося моим дядей. Он взял меня к себе на работу. — Я осторожно подбирал слова. Не исключено, что Ди знает больше, чем показывает, но вряд ли. А раз так, незачем ей слушать про Кардинала и мое приобщение к миру криминала и смерти. — С тех пор я там и жил. С того дня, как приехал в тот город, помню все, а до этого — ноль. Почти ничего, — поправился я. — Долгое время я вообще не замечал за собой никаких странностей, но потом, когда понял, что прошлое стерлось из памяти, отыскал старый железнодорожный билет, и он привел меня сюда. Вот и все. На данный момент.

— Амнезия?

— Наверное. И еще, видимо, состояние бреда. Не знаю, кем я был здесь, но чувствую, что у Мартина Робинсона маловато общего с Капаком Райми — так меня звали в городе. Ди, я был плохим человеком? Участвовал в темных делах?

— Нет! — Она изумилась. — Нет, что ты! Ничего подобного.

— Точно?

— Абсолютно. — Она принялась покачиваться в кресле, собираясь с мыслями. Ей всегда думалось лучше в кресле-качалке. — Ты родился не здесь, не в этом доме, но ты здесь вырос. Это было родовое гнездо, замок Робинсонов. Родители обращались с тобой как с принцем, однако при этом воспитали тебя вежливым и понимающим. Ты был очень милым ребенком. Ты меня на восемь месяцев старше, но мы попали в один класс, и родители наши тоже дружили. Ты смеялся над моей прической и одеждой — у мамы был жуткий вкус, она меня одевала так, как даже кукол не одевают, — а я тебя дразнила за кривые зубы.

— У меня были кривые зубы? — За неимением детских воспоминаний я привык к себе теперешнему, и мне как-то не приходило в голову, что я с возрастом мог, как и все нормальные люди, сильно измениться.

— Не такие уж кривые. Торчали совсем чуть-чуть, но ты очень стеснялся. Пара шуток про Багза Банни, и все, ты в истерике. Потом миновала доподростковая фаза, когда мы вообще друг друга не замечали. Я водилась с девчонками, ты — с мальчишками. Года три-четыре так прошло. В четырнадцать у нас открылись глаза, и вскоре мы уже встречались вовсю. В семнадцать мы обручились. — Ди пожала плечами и начала раскачиваться чуть быстрее. — Глупо, наверное, но мы были влюблены и хотели доказать, что любовь будет длиться вечно. Но мы не собирались нестись под венец сломя голову. Решили подождать до окончания колледжа. Мы разъезжались учиться в разные города — ты еще сказал мне потом, годы спустя, что думал, у нас все закончится в первые же месяцы. Поэтому ты и сделал предложение — казалось, что это не всерьез и до женитьбы так и не дойдет.

— Нет! — рассмеялся я. — Я не мог быть таким ветреником.

— Еще как мог. — Ди тоже рассмеялась. — Но мы выдержали. Пару раз пробовали сходить налево, но ни тебе, ни мне не понравилось, и каждый раз при встрече мы влюблялись заново. Поэтому в конце концов мы осознали, что это и есть настоящая любовь, от которой спасения нет все равно, и через несколько месяцев после выпуска связали себя узами брака, став мистером и миссис Робинсон. — Она скорчила гримасу. — Это единственное, что омрачало радость, — называться миссис Робинсон. Даже в газете пошутили, когда публиковали нашу свадебную фотографию, чтобы ты на всякий случай поглядывал, нет ли где Дастина Хоффмана[7].

Я попытался вспомнить нашу свадьбу, представить Ди в подвенечном платье, солнечное небо, переполнявшее меня счастье. Ничего в душе не откликнулось.

— Наверное, наши родители радовались, — предположил я.

Ди вздохнула, и я понял, что ответ будет печальный.

— Твой отец умер, когда тебе было шесть… — Тяжелая утрата. Но поскольку я совершенно не помнил отца, для меня это известие ничего не значило. — Вот тогда ты всерьез занялся теннисом.

— Теннисом? — заинтересовался я.

— Ты отлично играл. Тебя учил отец, пока был жив. И после его смерти ты ушел в теннис с головой. Он часто повторял, что ты переплюнешь Борга[8] со временем, и ты кинулся оправдывать надежды. Подумывал уйти в профессионалы, но решил все-таки получить образование. Не хотел класть все силы на спортивную карьеру, где у самых лучших после двадцати песенка спета. Ты продолжал играть, но для собственного удовольствия. И выиграл уйму любительских соревнований.

Вот почему я показал такой класс там, в городе.

— А мама? — спросил я.

— Она умерла, когда ты учился в колледже. На втором курсе. Сердце. Оно у нее уже давно барахлило. Мы еще и поэтому поженились так рано: у тебя был дом, где мы могли бы поселиться, и ты остался один в целом мире. Неужели совсем родителей не помнишь?

Я покачал головой:

— Только имена. Мать. Отец. Смысл. Но не их самих. Значит, мы въехали в этот дом и счастливо зажили вместе?

— Да. Иногда мы ссорились из-за крыши — она тогда еще была крыта соломой, — а еще из-за плиты, окон и дверей. Дом требовал ремонта, но ты не хотел ничего менять. Хотел сохранить его как есть, из-за сентиментальных воспоминаний. — Ди отпила чай. — Я осталась здесь, когда ты… тебя не стало. Во-первых, потому что уйти мне казалось предательством. Во-вторых, я тоже прикипела к этому дому душой. Он такой… им проникаешься. Ты меня сам об этом предупреждал, говорил, что когда-нибудь и мне будет так же ненавистна мысль о ремонте и переменах, как и тебе. Я фыркала недоверчиво, но ты оказался прав… Мы оба работали здесь, в городе, — продолжала она. — Ходили пешком, иногда ездили на велосипеде, если пешком было неохота. Машиной не обзавелись. И даже водить не учились: я — потому что всегда терпеть не могла машины, а ты… твой отец погиб в аварии. Я любила эти пешие прогулки: рано утром туда, вечером, после работы, обратно.

— Где мы работали?

— Я — в турагентстве. А ты учителем.

Я ошарашенно моргнул. Из мистера Чипса[9] в Аль Капоне? Ничего себе смена деятельности. Теперь понятно, почему в обрывках воспоминаний всплывали галдящие дети, но представить себя учителем все равно было выше моих сил. Хотя… если вспомнить, как терпеливо и внимательно я обращался с Кончитой…

— Учителем чего?

— Физкультуры. Ты мог бы преподавать и в университете при желании, но тебе нравилось в школе. Меньше нагрузки, никакой общественной деятельности. Так мы жили год за годом, купаясь в своем счастье, никуда не деваясь и не меняясь. Планировали наплодить полный дом детей, но не торопились, понимая, что времени еще вагон. Мы ведь рано поженились, хотелось пожить сперва для себя. Но у нас уже шли серьезные разговоры о детях, когда… — У Ди сдавило горло, по ее лицу прошла горестная тень. — Мы собирались расширяться, затеяли приделать пристройку — иначе тут едва хватит места троим. Подбирали строительную бригаду, уже почти… как вдруг ты…

Ди старательно избегала неприятного упоминания. Осекалась, обрывала фразу, тянула до последнего. И дотянула. Обходить мое исчезновение больше не получалось. Как ни мучительно, я должен знать, каким образом Кардиналу удалось прибрать меня к рукам.

— Ты точно хочешь слушать дальше? — выдавила она севшим голосом.

— Да. Мне надо знать, Ди. Все.

— А сам ты не помнишь? — Она взглянула на меня с мольбой. — Попытайся, Мартин. Ты должен помнить. Такое важное… — Я с безнадежным видом покачал головой. — Ладно. — Она вздохнула, сдаваясь. — Значит, мы почти каждый день ходили пешком в город. Зимой закутывались в шубы и топали, как пара эскимосов. Тогда была не зима, но день стоял холодный, поэтому мы надели меховые куртки. Поцеловались на прощание, как всегда. Я пошла к себе в офис, ты — в школу. У тебя была спортивная гимнастика третьим уроком. Ты ее очень любил, особенно прыжки через коня… — Голос Ди сорвался, по щекам побежали слезы. — Пожалуйста, Мартин, можно я дальше не буду?

— Надо. — Я сжал ее руки, утешая, как заботливый муж. — Теперь уже поздно обрывать на середине. Недосказанное будет давить. Давай уж разделаемся одним махом.

Ди прерывисто вздохнула, высморкалась, вытерла слезы и погнала без передышки:

— Ты любил работать на публику. В конце урока ты часто показывал ребятам гимнастические номера — серии кувырков из немых комедий, которые мы с тобой любили смотреть, а потом выделывал трюки на брусьях и канате. И всегда заканчивал прыжком через коня. Разбег, сальто в воздухе, приземление на руки, переворот. Ребята просились попробовать, но ты не разрешал — слишком опасно. В тот день кто-то из детей устроил подлянку. Так, небольшой розыгрыш, не из мести, не из злобы. Ребята тебя любили. Школьники вечно шалят. Ты их никогда сильно не наказывал. И вот мальчику по имени Стиви Грир пришла в голову замечательная мысль — намазать маслом спинку коня. Он думал, ты просто соскользнешь и плюхнешься на задницу. Думал, выйдет смешно. Оно бы и вышло, но не сложилось. Ты, как обычно, подошел к коню такой гимнастической походкой, весь из себя, паясничая перед ребятами. Оттолкнулся от доски и, взлетев высоко в воздух, перевернулся на сто восемьдесят градусов, взметнув вытянутые ноги к потолку. И подставил руки, упираясь в деревянную спину коня перед соскоком. Но ладони соскользнули, и ты бухнулся на пол. И в падении ударился головой об коня. Шея сломалась. Дети сказали, хлопнуло громко, как из пистолета. Они тебя не двигали — насмотрелись сериала «Скорая помощь», — только накрыли одеялом и вызвали медсестру. Но было уже поздно.

Ди перестала раскачиваться, умолкла, даже дышать, кажется, перестала. Лицо залила пепельная бледность. Ее руки в моих ладонях обмякли и похолодели.

— Это оттуда я пропал? Из больницы?

Ди уставилась на меня, как будто я грязно выругался:

— Что? — В ее голосе звенел лед.

— Из больницы? Я исчез оттуда?

Она моргнула, будто очнулась ото сна и видит меня впервые.

— Из больницы? Ты плохо слушаешь, Мартин. — Ди рассмеялась противным смешком, от которого мороз пошел по коже. — Ты сломал шею. Ты ниоткуда не пропадал. — Она снова начала раскачиваться, отвернувшись к стене. — Ты умер. Ты сломал шею и умер. — Ди повернулась ко мне, кривя рот то ли в усмешке, то ли в истерике, глядя на меня расширенными безумными глазами. — Ты умер, Мартин, — прошептала она.

Я стоял у окна и смотрел на улицу. Шарил взглядом по деревьям в поисках снайперов и по кустам в поисках шпионов, но вокруг, насколько хватало глаз, лежала мирная деревушка. Если меня и «довели» до Сонаса, то явно не до самого дома. Хотя они могли установить прослушку заранее.

Отойдя от окна, я вернулся на прежнее место. Несмотря на работающую плиту, в комнате стоял ледяной холод. Ди сидела с помертвевшим, безучастным лицом.

— Наверное, где-то что-то перепутали, — начал я.

Она дернула уголком губ:

— Как? Ты умер. Смерть констатировали. Я видела тело своими глазами. Я столько над ним прорыдала…

— Они ошиблись. Я не умер. Только покалечился.

— Я тебя видела. Глаза открыты, шея свернута. Сердце не бьется, дыхания нет, не шевелишься. Ты сломал шею и умер. Что тут можно перепутать?

— Ну а как иначе? — взвился я. — Посмотри на меня — я ведь живой. Либо похоронили кого-то другого, либо меня забрали до похорон, либо я выбрался потом. Что-то произошло. Какая-то грязная история. Но я не умирал.

— Тогда что? Что?

Она сидела бледная, сжав губы. Ждала объяснений. Их у меня не было, но я понимал, что она так и будет сидеть изваянием, пока не дождется ответа.

— Можешь принести зеркало?

Ди удивленно дернула головой, но за зеркалом сходила без лишних вопросов. Я рассмотрел свое отражение. Синяки пропали, нос выпрямился. Ни царапин, ни шрамов. Как не бывало.

— У меня лицо нормальное?

— В каком смысле?

— Не разодранное, не избитое?

— Конечно нет.

— Вчера я попал в передрягу. Меня здорово избили. На мне места живого не было. И вот, через сутки с небольшим я снова в норме, как будто меня и пальцем не тронули. — Отложив зеркало, я посмотрел на Ди. Догадка почти созрела. — Регенеративные способности, — выпалил я, хватаясь за соломинку.

— Что-что? — заморгала она.

— Может, я обладаю способностями к самоисцелению. Сломал шею, по всем медицинским показателям умер, но потом восстановился и воскрес.

— Бред!

— Знаю. Но я же здесь. Как еще это объяснить? — Теперь я сакраментальным вопросом загнал Ди в тупик.

— Как же ты выбрался из могилы? Если ты исцелился, почему этого не обнаружили до похорон? Как ты сбежал? Процарапал гроб изнутри и пробрался наверх?

— Кто-то меня вытащил. Обо мне знали. Кто-то обнаружил мою способность, выждал и в нужный момент сделал свое дело…

Кардинал бы не упустил такой случай. С его подробными досье в архивах, его тягой к сверхъестественному. И тот сон, который он мне пересказывал, — про парня, которого не берут пули, который невредимым прошел сквозь прицельный огонь, — может, это и не сон, может, это Кардинал испытывал мою память… Что, если поэтому он мной и заинтересовался?

— Это единственный возможный вариант, — сказал я вслух, уже наполовину веря в него. — Других нет.

— Есть, — тихо возразила Ди.

— Что?

Она уставилась на свои скрещенные руки:

— Хочешь послушать полный бред?

— Выкладывай, Ди. Делись.

— Хорошо. — Она начала раскачиваться. — Ты — призрак.

— Да ладно, не дури.

— Я же сказала, это бред.

— Ди, я… Да ты дотронься! Разве я похож на призрака?

— Не знаю. Может, они материальны и ничем не отличаются от обычных людей. Вдруг ты зомби, упырь, вампир?

— Ты веришь в такие вещи? — Я подумал, что ослышался.

— Нет. Просто предлагаю разные варианты. Еще хочешь? Могу продолжить.

— Давай.

— Тебя похитили из могилы инопланетяне и оживили. Тебя выкопал сумасшедший ученый и сотворил нового Франкенштейна. В могилу просочилась живая вода, и ты ожил. Ты клон — генетики создали нового Мартина Робинсона, заполучив образцы тканей старого.

Я расхохотался, но Ди оставалась серьезной.

— Бред, — подтвердил я. — Инопланетяне? Клоны? Зомби? Давай ближе к реальности. Я здесь, я настоящий, я живой. Надо только объяснить, как это получилось. Надо как следует разобраться. Я год прожил другим человеком. Мне надо знать, как я стал Капаком Райми.

— Может, ты и не стал. Может, этот год тебе померещился.

— Ди… — простонал я.

— А что? Остальное действительно бред, я только хотела показать, какая чушь твоя версия. Но сейчас я всерьез. Ты на год погружаешься в амнезию, даже не замечаешь, что не можешь вспомнить прошлое, и остальные тоже не замечают, не задают вопросов и не удивляются, что ты ничем не можешь подтвердить свою личность? Вот она реальность, Мартин. Твоя жизнь, твоя смерть, наш брак, твое прошлое. Ты был учителем, теннисистом, хорошим человеком и любящим мужем. Вот она реальность. А кем ты был там, в городе?

Я ответил не сразу, хотел соврать, но все-таки признался:

— Гангстером.

Ди расхохоталась, а я вспыхнул.

— Да ты и мухи не обидишь! Но зато ты обожал гангстерские фильмы — «Крестный отец», «Однажды в Америке», всякие черно-белые с Джеймсом Кэгни и Хамфри Богартом. Что, если так: ты не умер, врачи ошиблись, ты выжил. Но ты никуда не уезжал и никаким гангстером не становился. Это все тебе примерещилось в бреду. Шрамы исчезли? Это потому, что тебя никто и не бил. Все произошло там, в воображении.

Где ты пропадал целый год? Не знаю. Возможно, бродил в тумане, медленно приходя в себя, продираясь мысленно сквозь банды гангстеров, распутывая в подсознании узлы заблуждений, чтобы в конце концов вернуться сюда. Если так, то никакой тайны, никаких сверхспособностей, никаких заговоров и ничего паранормального. Ты пострадал от несчастного случая, какое-то время жил в плену иллюзий и пришел назад, когда сознание восстановилось. Как тебе сейчас представляется Капак Райми? Настоящим? А остальные люди в том городе? Как оно, становится на места, если взглянуть трезво?

Я вспомнил тот странный дождь. Перестрелку, в которой дядя Тео погиб, а я остался жив. Кончиту с ее разновозрастными телом и лицом. Аму, кинувшуюся заниматься сексом с незнакомцем на лестнице. Кардинала, строящего империю на гадании по требухе. Паукара Вами, бесчеловечного, каким может быть лишь вымышленный персонаж. Исчезающих бесследно людей, стертых из памяти. Настоящие? Нормальные? Возможные?

Даже близко нет.

— А как же тогда могила? — возразил я, из последних сил цепляясь за единственно знакомую мне реальность. Если у меня отнимут прошедший год, прошлого не останется вообще. — Ее как объяснить? Как я выбрался?

— Да, тут загвоздка. Хотя… — Ди улыбнулась. — Нет, все ясно. Накануне похорон ты лежал в гробу на церемонии прощания. Потом гроб закрыли крышкой, но не завинтили. Наверное, ты очнулся ночью, вышел из церкви и побрел прочь, ничего не помня и не соображая. Не знаю, как ты выбрался из города незамеченным, и как ты ходил со сломанной шеей, и как ты перебивался все это время. Но это ведь уже объяснение, Мартин. Вполне логичное.

Ее глаза радостно заблестели. Она думала, что разгадала загадку, что теперь может на самом деле поздравить меня с возвращением и что жизнь пойдет своим чередом. Но меня ее версия не убедила.

— Неужели те, кто нес гроб, не заметили бы разницу в весе?

— Гроб был сам по себе тяжелый, — ответила Ди. — А несли молодые парни, твои друзья. Из них раньше носильщиком довелось быть только одному, откуда им знать, сколько должен весить гроб с телом? — С каждым словом у Ди прибывало уверенности, которая заражала и меня. Вымышленный мир, иллюзии…

— Кладбище, — осенило меня. — Оно далеко отсюда?

— В паре миль.

— Надо туда сходить.

— Выкопать гроб? — Ди сдвинула брови. — Ни за что!

— Почему?

— Это святотатство. Нас посадят. И потом, это же твоя могила. Как я смогу копать твою…

— Да нет же! — Я стиснул ее руки в своих. — Если ты права, Ди — а ты наверняка права, — то гроб пуст. И ничего плохого мы не сделаем, если раскопаем пустую могилу.

— Не знаю… — Идея внушала ей отвращение.

— Только так мы сможем убедиться. Увидим, что там пусто, и будем выяснять, в чем дело. Все равно придется вытащить тайну на свет — если не мы, то это сделает полиция, когда меня увидят живым. Так давай их опередим и выиграем время на разбирательства. Может, оттуда я смогу проследить свой путь. Может, там у меня что-то всколыхнется в памяти.