Момент Кеннеди Дуглас

Глава четвертая

Прошло несколько часов — будильник на моей тумбочке показывал пять двадцать утра, когда я открыл глаза, медленно возвращаясь в реальность. В моих объятиях была Петра. Она лежала рядом со мной и крепко спала. Я приподнялся на локте и просто смотрел на нее, думая: какая же она красивая. Я вспоминал последние незабываемые часы, каждое их мгновение, как, поднявшись наверх, она сразу притянула меня к себе. Мы предались поцелуям с такой страстью и яростью, что были похожи на любовников, разлученных на годы и истерзанных долгим ожиданием воссоединения.

Содрав с себя одежды, мы, не отрываясь, вслепую, прошли в спальню. Как только мы оказались в постели, она обхватила меня ногами, чтобы впустить в себя как можно глубже. Она держала в руках мое лицо и смотрела на меня с таким желанием и призывом, такой надеждой и страстью, что я тотчас выпалил то, что уже знал, чувствовал с той самой минуты, когда впервые увидел ее:

— Ich liebe dich.

— И я люблю тебя.

Эти слова прозвучали шепотом, словно мы обменивались клятвами. Медленно, осознанно и проникновенно мы занялись любовью. Желание нарастало, и мы уже не могли сдерживаться, страсть выплеснулась через край, стала неуправляемой. Это была любовь на пике, полное слияние душ и тел.

Потом мы лежали, сплетенные, глядя друг другу в глава, одурманенные, шокированные сознанием того, что, наверное, все в наших судьбах изменилось.

— О, моя любовь, — шептала она, задыхаясь в моих объятиях. — О, моя любовь…

— Я твой, — шептал я в ответ, покрывая ее нежными поцелуями.

Она зарылась лицом в мое плечо и всхлипнула.

— Все хорошо, — сказал я, крепче прижимая ее к себе. — Обещаю тебе, теперь все будет хорошо.

— Ты не можешь знать… даже представить не можешь… — сдавленным голосом произнесла она.

— Что, любимая?

— Когда я исчезла вчера вечером, я долго бродила по улицам, и мне было так страшно…

— От чего?

— Я испугалась, что потеряла тебя из-за собственной глупости. Что не могу принять счастье, которое возможно с тобой.

— Но этот страх… он вызван…

— Многим. Со временем я объясню тебе. Но сейчас… пожалуйста… я просто хочу остаться в настоящем. Восхитительном и невероятном. С тобой. Поэтому обними меня как можно крепче, сегодня я хочу спать в твоих объятиях… и завтра, и следующую неделю, и через месяц, и через год, и через десять лет, и до скончания века…

— К началу следующего века ты проспишь в моих объятиях больше шестнадцати лет. Мне нравится эта идея.

— Я люблю тебя, Томас.

— Я люблю тебя, Петра.

Она приподняла голову, подарила мне глубокий поцелуй и снова легла на подушку. Когда мои руки сомкнулись вокруг нее, она закрыла глаза и быстро уснула.

Я тоже заснул, опьяненный и утомленный сумасшедшей стремительностью последних часов. Приник губами к ее затылку и погрузился в потусторонний мир ночи.

А потом наступило утро, пять часов двадцать минут, — и снова момент замешательства, когда я не мог понять, где нахожусь, пока рядом не шевельнулась во сне Петра. Приподнявшись на локте, я просто смотрел на нее, и мысли мои путались. К первой настоящей любви невозможно подготовиться, она настигает тебя подобно урагану — и счастье, если это произойдет в твоей жизни. Ты попадаешь в другое измерение, где все кажется возможным, — и ничто не может омрачить твоего счастья. И мое американское нутро — здоровое крепкое начало, взращенное на лозунге «я все могу», привыкшее сметать все преграды на пути к цели, — убеждало меня в том, что, какие бы испытания и муки ни выпали на долю Петры в прошлом, теперь я обязательно сделаю ее счастливой. Я буду принадлежать ей полностью и безраздельно. Я не позволю ей снова испытать одиночество. Я успокою ее страхи и заслужу ее доверие. Я буду для нее единственной и твердой точкой опоры в этом непредсказуемом мире. Я буду ее мужчиной.

Да, если хотите, я пребывал в экзальтации, совершенно по-новому воспринимая жизнь. Петра спала такая счастливая, так доверчиво прижималась ко мне, казалась такой родной, что, глядя на нее, я поразился тому, насколько другим стал я сам. Настолько, что хотел отдать ей все, а не только себя. Да, все произошло так внезапно, так бурно, подобно удару грома, но наша любовь родилась в момент инстинктивного осознания правды. Я знал. Как знала и Петра. Впервые в своей жизни я понял, что такое уверенность. Можно вечно искать человека, предназначенного тебе судьбой. И в процессе этих поисков соглашаться на компромиссы — разумные или катастрофические, загоняющие тебя в тихое отчаяние или ограничивающие твои горизонты. Но когда и если ты сталкиваешься лицом к лицу с человеком, который может вознести тебя на вершину счастья, тогда ты должен разбиться в лепешку, лишь бы его не потерять. Потому что это твой момент, твой час — а он бывает лишь однажды во вселенной времени, которую мы называем жизнью.

Прошло с полчаса, и я осторожно выбрался из постели, собрал промокшую одежду Петры, разложил ее по всем батареям, чтобы просохла к тому времени, как она проснется. Зайдя в ванную, снял с крючка свой халат и мельком увидел себя в зеркале. Признаюсь, я не из тех, кого приводит в восторг собственное отражение. Однако в то утро на моем лице светилась улыбка — глуповатая, недоуменная, но счастливая.

Я вернулся в спальню, оставив халат на стуле у кровати с той стороны, где спала Петра, на случай, если она проснется первой. Потом снова забрался под одеяло, возвращая ее в свои объятия.

— Это ты? — пробормотала она, полусонная.

— Я.

— Иди ближе…

Меня не надо было уговаривать, и, когда наши тела соприкоснулись, мы снова погрузились в сон.

Проснулся я от тихо звучащего голоса. Сквозь жалюзи струился свет, и часы на прикроватной тумбочке показывали одиннадцать двадцать. Голос стал более отчетливым, когда мое сознание прояснилось и смогло вместить в себя окружающий мир. А вместе с ним и запах свежего кофе из кофеварки. Я был в постели один, поскольку Петра была на кухне, где и напевала себе под нос; песня была на немецком и показалась мне смутно знакомой. Я оторвался от подушки, чувствуя себя невероятно отдохнувшим и — это было для меня внове — по-настоящему счастливым.

— Доброе утро, любимая, — сказал я.

Петра — в моем халате — зашла в спальню. Она как будто светилась, а ее глаза лучились счастьем.

— Доброе утро, любимый, — сказала она, обнимая меня и падая на кровать рядом со мной.

Наш поцелуй был долгим и глубоким. Я стянул с нее халат, и мы снова занялись любовью. На этот раз мы двигались еще медленнее, с чувственной раскованностью, испытывая неизъяснимое интимное удовольствие от физического слияния наших тел.

Уже потом она обхватила мое лицо руками и сказала:

— Это так… господи, хотела сказать «революционно», но вспомнила, что это слишком по-коммунистически! Хотя для меня это действительно революция. То, что я сейчас чувствую к тебе, к нам… это как новая страна…

— …которую мы создаем для себя. Только это имеет значение. Мы. Все остальное — шелуха, Петра. Мы.

— Самое удивительное местоимение. Его никогда не было в моем лексиконе.

— В моем тоже… так что и для меня, как ты говоришь… да, это революция.

— Я никогда не вылезу из этой постели.

— Я и не выпущу тебя.

— Ты никогда меня не отпустишь, правда? — спросила она.

— Обещаю.

— Сегодня утром я — самая счастливая женщина Берлина. Настолько счастливая, что готова принести нам завтрак в постель.

— Тебе не надо идти на работу?

— Вчера вечером я передала им сообщение через охранника, что мне по-прежнему нездоровится… а потом я пришла к тебе.

— И когда я открыл дверь и увидел тебя на пороге…

Наши губы снова слились в очень долгом поцелуе. А потом мы лежали и просто смотрели друг на друга. Пока в эту идиллию не ворвалась реальность: снизу донесся шум работающего циклевочного аппарата.

— О, черт… — вырвалось у меня. — Я совсем забыл…

— Не бойся, — сказала Петра. — Когда я услышала чьи-то шаги внизу, я вышла на лестницу и столкнулась с турецким джентльменом. Он спросил тебя, сказал, что вы делаете кое-какую работу в «студии мистера Аластера». Когда я объяснила ему, что ты еще спишь, он попросил не будить тебя — сказал, что зайдет завтра узнать, не улучшилось ли состояние мистера Аластера. Я так понимаю, что «мистер Аластер» — хозяин квартиры?

— Можно и так его называть. Можно как угодно. Он многолик, этот «мистер Аластер».

— Теперь ты меня окончательно заинтриговал.

— Это долгая история.

— Но я никуда не тороплюсь. И мне хочется знать о тебе все.

— Как насчет завтрака в постель?

— Договорились. Я несу завтрак, а ты мне рассказываешь про своего домовладельца.

— Давай я тебе помогу.

— Нет, не лишай меня удовольствия принести завтрак mein Mann[74]. Позволь мне хотя бы разочек сыграть роль Hausfrau[75].

Она скрылась на кухне, напевая ту же песенку, под звуки которой я проснулся утром.

— Похоже на Шуберта?

— Браво. Это и есть Шуберт: An die Musik. Шуберт с его рефлексиями и юмором.

— Красивая мелодия. И то, как ты ее поешь…

— Только не сравнивай меня с соловьем, умоляю.

— Но ты и не голубь. А вот голос у тебя действительно очень приятный.

— Комплимент принимаю. Но у меня есть серьезный вопрос, который мне просто необходимо задать тебе. Ты пьешь эспрессо черный или con leche[76], а тост с мармеладом или сыром?

— Черный… и с сыром, пожалуйста.

— Прямо как я.

Она вернулась в спальню минут через пять, с подносом в руках, напевая Шуберта, а ее улыбка сияла еще ярче. Поставив поднос на кровать, она сначала наклонилась и поцеловала меня в губы, а потом разлила по чашкам эспрессо. Она подняла свою чашку, и мы чокнулись.

— За нас, — сказала она.

— За нас. — И я снова поцеловал ее.

Кофе был превосходный. Я ужасно проголодался, и немудрено, ведь уже давно перевалило за полдень. Так что мой «памперникель» с мюнстерским сыром был уничтожен в один присест.

— Вот и славно, — сказала Петра, дождавшись, пока я доем второй бутерброд. — Теперь твоя часть сделки. «Мистер Аластер». Вся история — «от» и «до». И в красках… ты ведь намекал, что он колоритный…

— Хорошо, как на духу, — согласился я и поведал ей сагу о Фитцсимонс-Россе.

Когда я закончил, Петра сказала:

— Похоже, он тебе очень симпатичен.

— Знаешь, со временем он мне нравится все больше и больше. Хотя он и проживает свою жизнь экстремально, я не думаю, что в нем есть червоточина. Наоборот, мне он кажется на редкость достойным человеком с высокими моральными принципами. Он очень дисциплинирован в творчестве, организован в быту. Географическим преимуществом этой квартиры — с учетом характера его работы и его наркоманских привычек — я бы назвал то, что мы живем каждый своей жизнью. С тех пор как я убедил Аластера слушать музыку в наушниках, мы вполне мирно сосуществуем, не доставляя друг другу никаких хлопот.

— Это хорошо, — улыбнулась она.

— Так что, если ты переедешь ко мне, это не значит, что ты переедешь к нему.

— Приятно слышать.

— Я, наверное, слишком опережаю события?

— Да, и мне это нравится.

Мы поцеловались.

— Я хочу, чтобы до конца дня мы не выползали отсюда, — сказала она. — Дверь во внешний мир пусть останется запертой.

— Звучит заманчиво и принимается.

— Кстати, я проверила твои припасы. У нас полно еды и выпивки. Даже удивительно обнаружить такую богатую кладовую.

— Я же из Нью-Йорка. У нас бункерный менталитет.

— Я уже придумала меню на ужин: спагетти с томатным соусом и анчоусами. В холодильнике есть даже немного свежего базилика, чеснок и пармезан, а еще две бутылки белого вина. Ты меня покорил, Томас. Я перееду к тебе.

Мы снова поцеловались. Потом, освободившись от подноса с завтраком, забрались обратно под одеяло и насладились моментом близости. Страсть всегда ненасытна, она опьяняет и доводит до блаженного неистовства. Наша потребность в постоянных тактильных ощущениях дополнялась таким же настойчивым желанием говорить друг другу о любви, подбирая эпитеты одновременно абсурдно романтические и в высшей степени искренние. Когда я вспоминаю тот первый день, проведенный вместе, мне самому не верится, насколько свободно изъяснялся я тогда на языке любви, которого всегда сторонился, потому что, если ты никогда не был безумно влюблен, даже выражение «безумно влюблен» вызывает у таких самонадеянных столичных типов, как я, лишь сардоническую улыбку. Но, впадая в состояние «безумной влюбленности», ты произносишь Ich liebe dich настолько часто, что уже задаешься вопросом: не пытаешься ли ты убедить себя в том, что все это происходит с тобой наяву, да и возможно ли вообще такое счастье?

Похоже, Петра думала о том же. Когда после короткой дремы я открыл глаза, то увидел, что она сидит в постели и смотрит на меня — как ночью смотрел на нее я.

— Привет, — тихо произнес я, взяв ее за руку. — Все хорошо?

— Я все спрашиваю себя: неужели так бывает? Не сон ли это?

— Я сам все время думаю об этом.

— И я постоянно прошу Всевышнего, хотя Он никогда не прислушивался ко мне в прошлом, поскольку знает, что я скептически отношусь к его существованию: пожалуйста, пожалуйста, сделай так, чтобы это длилось вечно. Пусть все останется так, как есть сейчас.

— Но почему должно быть иначе? Никто не может помешать нам быть вместе.

Она прикусила губу и сделалась печальной.

— Я что-то не то сказал? — спросил я.

— Тебе часто везло в жизни, Томас?

— Везло? Что ты понимаешь под везением? Родился на Манхэттене. Никогда не гнался за материальным. Если не считать родителей, вечно недовольных друг другом… ну, наверное, по большому счету, все складывалось удачно. Особенно с тех пор, как я решил жить так, как мне хочется.

— Знаешь, а меня удача почему-то всегда обходила стороной. Временами я думала: за что мне столько испытаний, почему столько трудностей?

— Что ты вкладываешь в слово «трудности»?

— Понимаешь, когда тебе не слишком везет в жизни, ты начинаешь думать, что все хорошее, что вдруг приходит к тебе, обязательно отберут.

— Это не так… этого не будет.

— Обещай мне.

— Конечно, я обещаю тебе это.

Она уткнулась в мое плечо и крепко прижалась ко мне.

— Спасибо тебе, — сказала она.

— И тебе спасибо.

— За что?

— За то, что ты такая, какая есть.

— Но ты еще толком не знаешь меня, Томас. Вдруг я окажусь невыносимой, ворчуньей, стервой…

— Не пытайся купить меня своими достоинствами.

— Пожалуйста, смеши меня, когда я бываю слишком серьезной и мрачной.

— С удовольствием.

— И не убегай от меня.

— Я никогда этого не сделаю.

— Но ведь в прошлом у тебя это было?

— Признаюсь, грешен. Но, если честно — а я впервые говорю это, — я всегда искал предлог, чтобы остановиться.

— Мы с тобой сумасшедшие.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что говорим друг другу все эти возвышенные слова… после единственной ночи вместе.

— Так это же здорово.

— Ты действительно никогда не испытывал ничего подобного?

— Никогда. А ты?

— Я была замужем. Но это было… совсем не то. Не то, что я чувствую сейчас. А что я чувствую сейчас? Безумие. Восхитительное безумие.

— В этом безумии нет ничего плохого.

— Пока оно длится.

— Оно и будет длиться всю жизнь, любимая.

Уже перед заходом солнца мы вместе приняли душ — долго стояли под струящимся водопадом, чувственно и медленно лаская друг друга душистой мыльной пеной, ни на секунду не прерывая поцелуев. Потом мы вытерлись полотенцами, оделись и уютно устроились на диване с первой бутылкой «Пино Гриджио» и сигаретами. Петра просмотрела мою коллекцию из пары десятков пластинок, которые я купил с момента переезда.

— Значит, ты любишь джаз пятидесятых. И квартеты Бетховена. И Бартока. И Баха в фортепианном исполнении. А еще много Брамса — стало быть, в тебе есть меланхолическая жилка. И два альбома Фрэнка Заппы — чтобы доказать, что ты все-таки живешь в восьмидесятых. Но больше никакой новой музыки. Ни «Клэш», ни «Секс Пистоле», ни «Полис», ни «Токингхедс»…

— Все они мне нравятся.

— А я их просто обожаю, поскольку открыла их для себя только в прошлом году. Но я не критикую твой вкус. Просто все это слегка… рафинированное. Выбор нью-йоркского интеллектуала. Я бы хотела посмотреть Нью-Йорк.

— Это легко устроить.

— Теперь моя очередь забегать вперед. Мне бы следовало быть более сдержанной, холодноватой. Так учила мама, когда меня потянуло к мальчикам. Не показывай виду, скрывай свой интерес. Всегда держи дистанцию и прикидывайся скромницей.

— И что ты?

— Я пыталась… но у меня так плохо получалось, ужас. Я не люблю игру. И мне не нравится быть скромницей. Это не я. Впрочем, и секс-бомбой я никогда себя не ощущала. До сегодняшнего дня. Но мы отклонились от другой темы — «ты».

— Почему бы тебе не выбрать какую-нибудь пластинку? — предложил я.

— Хорошо, пусть будет Брамс. «Трио для кларнета». Но ты должен продолжить рассказ о своем отце.

Она достала пластинку — запись старого доброго Бенни Гудмена — и поставила ее на проигрыватель, старомодный ящик «Виктрола». Я купил его на соседней барахолке за пятнадцать марок, получив в подарок от хозяина аж две запасные иголки.

— Впечатляет, — сказала Петра.

— Что именно?

— Что у тебя нет навороченной стереосистемы.

— Я бы не возражал против нее. Но поскольку мой бюджет не позволяет…

— А та книга, которую ты пишешь… О чем она будет?

— Думаю, о Берлине. Но точно смогу сказать, только когда возьмусь за нее. А этого не произойдет, пока…

— …пока ты не уедешь из Берлина?

Петра опустила пластинку на длинный штырь, который мог бы вместить сразу штуки четыре. Потом нажала на рычаг, пластинка смачно плюхнулась на диск вертушки, и тонарм, автоматически вставший у края, опустился в ближайшую канавку. После вступительного шуршания грянули мрачные аккорды Брамса.

— Я не собираюсь уезжать из Берлина, — сказал я.

— Извини… я не хотела тебя грузить.

— Я мог бы покинуть сейчас Берлин только при условии, что ты поедешь со мной.

Она наклонилась и поцеловала меня:

— Мне нравится, что ты можешь принять такое решение после дня знакомства.

— Я знал это сразу, как только увидел тебя.

— И я тоже… хотя страшно испугалась этого. Перспектива счастья… она может внушить страх. Ты читал Грэма Грина?

— Думаю, что каждый, кто путешествует и пишет об этом, любит Грэма Грина.

— В прошлом году я прочитала его «Суть дела», и меня так поразила одна фраза, я даже подчеркнула ее три раза:

«Он испытывал чувство привязанности к несчастью, ощущая себя в нем на своем месте».

— Чертовски здорово сказано, вот почему Грэм Грин — это Грэм Грин. В каком-то смысле это относится к моим родителям. И что было, когда ты прочитала это?

— Я подумала: выберусь ли я когда-нибудь из этой нескончаемой тоски?

— Это было до или после того, как ты сбежала на Запад?

— Незадолго до этого. Но…

Слова повисли в воздухе, и это означало, что мы подошли к опасной черте, переступить которую она была не готова. Пока. Я обнял ее и сказал:

— Твое место уже не там.

Мы вместе готовили ужин — колдовали над соусом для спагетти, спорили, сколько добавить зубчиков чеснока (я настаивал на пяти, Петра была уверена, что и двух будет много), зато по анчоусам разногласий не возникло — мы были единодушны в том, что они придадут соусу и пикантность, и остроту. Я предложил сбегать в итальянскую бакалейную лавку за багетом, но Петра сказала:

— Сегодня вечером я не хочу с тобой расставаться даже на пять минут. Не беспокойся, я не всегда буду такой липучкой. А сейчас позволь мне этот маленький каприз…

— Конечно, — сказал я, а сам подумал, что, возможно, в ее прошлой жизни был мужчина, который однажды вышел за пачкой сигарет и уже никогда не вернулся.

Соус удался на славу. Пока в большой кастрюле варилась паста, а Петра натирала пармезан, я зажег свечи, откупорил вторую бутылку вина и погасил общий свет. И да, все эти мелочи домашнего уюта — ее силуэт на фоне зажженных свечей, когда она несла сыр к столу; разговоры о том, какая текстура должна быть у пасты al dente; и (самое захватывающее зрелище) бумажные салфетки, которые Петра искусно выложила в форме оригами, — навсегда врезались в мою память, и я до сих пор вижу их так отчетливо, будто все это было вчера. Наверное, счастье так устроено, что ни одно его мгновение не забывается.

— Ты, оказывается, рукодельница, — сказал я, когда Петра соорудила двух оригинальных многокрылых птиц из самых обычных бумажных полотенец.

— Это мое маленькое хобби, оригами. Что-то вроде тайной страсти, которая открылась во мне года четыре назад, когда я работала в издательстве в Восточном Берлине и случайно, среди отказных рукописей, нашла книжку по оригами. Она была опубликована в Бундесрепублик и называлась «Оригами своими руками»; какой-то редактор отверг ее, усомнившись в том, что она пройдет тест на идеологическую чистоту. Я унесла ее домой и несколько недель изучала. Дефицита бумаги в ГДР никогда не было, и я практиковалась на газетах «Нойес Дойчланд». У нас было так мало милых вещиц — гэдээровская эстетика не располагала к красоте, — и для меня оригами стали попыткой раскрасить жизнь маленькими художественными произведениями из бытовых материалов. Я так преуспела в этом, что Юрген даже настоял на организации частной выставки в нашей квартире в Пренцлауэр-Берге. На выставке побывало человек пятьдесят, и все мои «скульптуры» были раскуплены. Конечно, цены мы устанавливали символические — четыре-пять, а то и меньше одной дойчемарки за изделие. Но эта экспозиция значила для меня очень многое. Мы ведь вращались среди писателей, художников, и вот наконец, я своими руками создала что-то по-настоящему оригинальное, и это было оценено моим окружением. А теперь я, должно быть, единственный человек в Кройцберге, кто может превратить обычную салфетку в японскую версию лебедя. Скажу честно, многие мои друзья из Пренцлауэр-Берга открыли в себе самые причудливые таланты из-за серости тамошней жизни. Я была знакома с лучшим художником-абстракционистом Восточного Берлина, Вольфгангом Фридрихом, который стал великим специалистом по унитазам.

Все началось с того, что у него в квартире сломалась канализация. Так и не дождавшись государственного водопроводчика, он разобрал свою систему, выяснил, как она работает, и сам все починил. После этого пошел слух, что Вольфганг — мастер по ремонту туалетов. Повалили заказы, у него было до тридцати вызовов в неделю, и за каждый он брал по пять дойчемарок. Короче, за неделю он зарабатывал сто пятьдесят марок — столько же платили мне за месяц как переводчику. Разумеется, я никогда не завидовала его заработкам. Пять марок — это скромная плата за починку унитаза, а Вольфганг мог прийти по вызову в течение часа. В конце концов, как и следовало ожидать, на него все-таки донесли, и он был вынужден прекратить свое «незаконное обогащение». Но парень — помимо того, что считался Де Кунингом Восточного Берлина, — действительно был классным сантехником.

— Bon apptit, — сказал я, раскладывая по тарелкам спагетти с соусом.

— Поцелуй меня.

Я подчинился. Как и прежде, поцелуй затянулся, пока Петра не отстранилась, прошептав:

— Паста…

Паста еще не остыла, когда наконец дошла очередь и до нее.

— Наша первая совместная трапеза, — сказал я.