Момент Кеннеди Дуглас

— Хочешь взглянуть на мужчину, с которым она все это время спала и спит?

— Не так чтобы очень.

— И все-таки я настаиваю, — сказал Бубриски, доставая из папки новую фотографию и швыряя ее на стол, как крупье карту, которая, как он знает, обойдется игроку в кругленькую сумму.

На снимке, что оказался передо мной, был все тот же мужчина с предыдущей фотографии, только на этот раз отпечаток был четким. Гельмут Хакен оказался обрюзгшим коротышкой с промасленными черными волосами, зачесанными назад, в тяжелых черных очках, с ужасной козлиной бородкой, плохими зубами и сальной кожей. Всем своим видом он вызывал брезгливость.

— Я мог бы сейчас скинуть фунтов двадцать, — сказал Бубриски, — и все равно не рискнул бы назвать себя симпатягой. Но этот головорез — а иначе про него не скажешь — вызывает физическое отвращение. Вот человек, с которым твоя возлюбленная начала спать примерно через месяц после того, как с нашей помощью «обустроилась» в своей комнатке в Кройцберге и получила работу на «Радио „Свобода“». На протяжении всего вашего «романа» она встречалась с Хакеном по меньшей мере дважды в неделю — и обмен информацией непременно сопровождался сексом. Мне трудно представить, что фрау Дуссманн было приятно сожительство с этим садовым гномом…

— Пожалуйста, прекратите.

— Я просто пытаюсь понять… каково тебе знать, что приходилось делить ее с этим уродцем…

— Вы все уже сказали.

— А теперь, как я и намекал, нам нужно слегка посочувствовать фрау Дуссманн. Потому что, работая под началом куратора Штази и пользуясь всеми благами жизни на Западе, ты просто обязана трахаться с ним на регулярной основе. Что, собственно, она и делала со всей ответственностью…

Бубриски снова порылся в папке и извлек письменный отчет, который держал перед глазами, пока говорил.

— Как установила наша группа наблюдения, они занимались сексом два раза в неделю. Кстати, никогда не встречались у него на квартире. Он всегда снимал номер в каком-нибудь дешевом отеле, обычно в районе вокзала, но постоянно менял дислокацию. Я сомневаюсь в том, что она подозревала о нашей слежке, поскольку изначально наши люди помогли ей укрепиться в образе страдающей героини. Но Хакен был очень осторожен — делал бесконечные пересадки в метро, впрыгивал в такси, отрываясь от «хвоста». Иногда ему действительно удавалось ускользнуть от наружки, но в остальное время…

Он выкладывал передо мной одну за другой фотографии — все с отметками о дате и времени, — на которых было видно, как Хакен заходит в какой-нибудь дешевый отель, а Петра появляется там спустя семь — десять минут.

— Как ты думаешь, где сейчас находится твоя возлюбленная? — спросил он.

— На пути в Гамбург, куда ее отправили как переводчика с мистером Велманном.

— Это она тебе сказала, да?

— А вы знали, что она собирается уехать из города со своим кукловодом.

— Отличное выражение, Томас. Я даже осмелюсь украсть его.

— Значит, вы застаили Павла вызвать меня. Готов держать пари, это Павел подсовывал ей ложные секретные документы для копирования, верно? Я хочу сказать, что он слеплен из оппортунистического дерьма и, возможно, считает, что, будучи вашим лакеем, прорвется наверх по карьерной лестнице. Чем вы готовы расплатиться с ним за оказанные услуги? Грин-картой?

— Вы, мистер, зарываетесь. Но, как я уже говорил, ты сейчас на стадии «отрицания». И наверняка думаешь: «Ее подставили. Эти злодеи нарочно подкладывали ей документы, чтобы она их фотографировала. И конечно, она так любила меня, трахала с такой страстью». Бьюсь об заклад, она говорила тебе, что ты — мужчина, о котором она всю жизнь мечтала, но уже отчаялась найти. Когда вы заводили разговоры о женитьбе, о детях, о совместной жизни в Нью-Йорке, которую собирались начать через месяц…

— Заткнись, — прошипел я.

— Правда не всегда приятна и удобна, не так ли? Хочу заметить, что мы никогда не записывали ваши разговоры. Но не обязательно быть умным писателем, как ты, чтобы представить себе диалоги, которые ведут в постели любовники после соития. Мы все проходили через это, дружище. «Со мной еще никогда такого не было… наша страсть никогда не угаснет… я всегда буду с тобой… Ты единственный. Неповторимый. Я вверяю тебе свою жизнь».

Я обхватил голову руками, пытаясь заглушить его голос, остановить его, и в то же время мне хотелось, чтобы он продолжал отчитывать меня за мою глупость, наивность, за любовь, которую я так долго искал… и думал, что нашел. И вот теперь… теперь… если хотя бы часть из того, что говорил этот мерзавец, было правдой — а в его чертовой папке было так много тому подтверждений, — оставалось лишь признаться в том, что меня жестоко, чудовищно надули. Пусть даже Петра действительно испытывала чувства, в которых клялась.

Подумать только. Она отправила тебя через границу со святой миссией вернуть фотографии потерянного сына. И только что ты видел документ, доказывающий, что она добровольно отдала его на усыновление. А тебя использовала как курьера, чтобы добыть микропленку для этой жирной скотины, которого она обслуживала два раза в неделю, при этом убеждая тебя в том, что никогда не знала любви, пока ты не вошел в ее жизнь.

— Очевидно, что все эти сантименты — заверения в любви и преданности — звучали искренне, — продолжал Бубриски. — Как я уже сказал, ты был влюблен. А она поддерживала в тебе отчаянную потребность в любви. Потому что знала: как только она даст тебе любовь, которой ты прежде не знал, ты будешь готов ради нее на все. Радар, мой друг. Все опять возвращается к радару. Она и ее куратор быстро раскусили тебя и обработали. «Подари ему образ любви, но сделай так, чтобы эту любовь было трудно завоевать. Сыграй на том, что ты женщина, которая не может отдаться полностью своему чувству, поскольку раздавлена монолитом коммунистического режима. Со временем открой ему тайну своей трагедии. Заводи разговоры о вечной преданности и браке. А потом отсылай ничего не подозревающего мальчишку за кордон, чтобы притащил нужные документы».

— У вас есть какие-то идеи о том, что могли содержать эти фотографии? — спросил я.

— Нет. Герр Хакен — опытный агент. Он либо сжег информацию, либо так тщательно все спрятал, что мы никогда не узнаем, какой уровень шпионажа могли бы открыть эти микропленки.

— А то, как со мной обошлись на той стороне при возвращении?

— О да, я слышал, что тебя там продержали пару часов.

— Ваши источники безупречны. И как вы думаете, зная то, что происходит, этот полуарест был задуман с целью…

— …заставить тебя поверить, будто ты находишься в опасности после визита к фрау Юдит Фляйшман, сомнительному информатору Штази? Абсолютно. Тебя ведь здорово перепугал этот инцидент, не так ли? И в то же время ты страшно гордился тем, что тебе удалось выскользнуть из лап полицейского режима и доставить фотографии ребенка, насильно разлученного с фрау Дуссманн…

— Так, выходит, все это было инсценировкой специально для меня? — перебил я его.

По лицу Бубриски расползлась улыбка великого психолога, который понял, что ему удалось «зацепить» пациента.

— Яне могу утверждать это на сто процентов… но да, думаю, что твое задержание было финальным театральным аккордом, чтобы ты наконец ощутил себя героем собственного триллера на тему «холодной войны». Точно так же я уверен, что за тобой был «хвост» с того момента, как ты ступил на территорию Восточного Берлина, — опять же для усиления драматизма ситуации. Если бы мы в конце концов не приняли решение закрыть герра Хакена и его банду оперативниц, не сомневаюсь, что, прежде чем вы со своей возлюбленной отправились в Нью-Йорк, она бы попросила тебя оказать ей еще одну услугу и принести оттуда дорогие ее сердцу вещи Йоханнеса. Наверняка она рассказала бы тебе о другой подруге, которая хранила у себя все его игрушки, и ты бы вернулся с плюшевым медведем, напичканным микропленками. Меня во всей этой истории интригует один вопрос: в чем тайный замысел герра Хакена, разрешившего ей ехать с тобой в Штаты? Может, они считают, что она будет полезной для них там? Скажем, работая переводчицей в высших эшелонах ООН? Или все это изначально было неким изощренным планом?

— Каким еще планом?

— Как передают наши источники из ГДР, руководство Хакена не совсем довольно уровнем разведматериалов, которые он посылает им через своих агентов, — им необходим крупный улов. Мы хотим поймать Хакена с поличным, чтобы допросить его как следует и потом использовать для обмена на троих наших людей — в том числе и того парня, что отбывает двадцатилетний срок на каторге, — которых надо вызволить из гэдээровскихтюрем. Однако, как мы чувствуем, Хакен и твоя возлюбленная начали догадываться, что наш человек с «Радио „Свобода“» подсовывает им фуфло. Что нам необходимо, так это схватить фрау Дуссманн в момент фотографирования секретного документа.

— Но, наверное, за этот год у вас было немало возможностей сделать это.

— Верно, но мы не хотели арестовывать ее. Мы хотели создать иллюзию, будто им с Хакеном сходит с рук их мелкая шпионская деятельность, к тому же нам нужно было раскрыть их так называемый план игры. Сейчас мы уже пришли к выводу, что оба они, в лучшем случае, мелкие сошки… но полезные для нас при аресте по тем причинам, которые я уже назвал. Другое дело, что мы не хотим устраивать публичную сцену на «Радио „Свобода“», когда дело дойдет до ее ареста. Вот если бы мы могли провести задержание в твоей квартире…

— Нив коем случае.

— Выслушай меня, Томас. Я знаю, ты все еще отказываешься верить в то, что узнал о фрау Дуссманн. Это понятно, ведь ты столько вложил в эти отношения, доверял ей. Все, что я рассказал тебе, все доказательства, которые представил, должно быть, трудно переварить. Любой на твоем месте испытывал бы те же чувства, если бы ему сказали, что самый дорогой на свете человек — не тот, за кого себя выдает…

— Не могли бы вы избавить меня от этих лирических отступлений?

— Ты все еще не веришь мне?

— Доказательства — вещь гибкая, особенно в руках таких, как вы.

— Очень элегантно ты выразился — и да, по сути верно. Мы так же, как и «другая сторона», умеем манипулировать правдой в своих интересах. Но разве сейчас я не убедил тебя?

— Она могла просто встречаться с этим человеком, предоставляя ему отчеты о своей работе.

— Хороший довод, — произнес он как-то даже радостно и с легкой иронией, словно учитель, похваливший ученика за наивную реплику с места. — Но мы можем показать тебе фотографии — сделанные с расстояния, но все равно достаточно четкие — этой парочки в постели. Кстати, они довольно свежие, сняты не далее как три недели назад. Хочешь взглянуть?

Он снова раскрыл папку и порылся в фотографиях.

— Вы задались целью бесконечно загонять меня в угол?

— Почему ты так решил?

— Всякий раз, когда я предлагаю гипотетическую альтернативу той реальности, которой вы меня пичкаете…

— …у нас появляется визуальное опровержение? Хорошо, допустим, что она просто встречалась с Хакеном в этих убогих гостиницах для отчета о проделанной работе. Но факт остается фактом: она агент тоталитарного режима и обманом заставила тебя думать…

— Я сам знаю, о чем я думал. И помню все слова, что были сказаны между нами. Я знаю…

Я замолчал. Нам принесли новую порцию шнапса. Я залпом осушил свою стопку. И тут же подумал: просто встань и уйди отсюда, и больше никогда не возвращайся. Иди домой. Собери вещи. И на последнем поезде уезжай из города… Только вот этот поезд мог оказаться ночным экспрессом до Гамбурга, куда она отправилась ублажать своего тролля, управлявшего ее жизнью весь последний год.

— Мне нужны доказательства, что она не в Гамбурге с Велманном, — услышал я собственный голос.

— Это легко устроить. Сегодня вечером герр Велманн идет с женой в Берлинскую филармонию. Ты ведь повернут на классической музыке, не так ли? Поэтому тебе наверняка понравится этот итальянец Аббадо и его интерпретация Мендельсона и Шуберта. Поскольку мы в ЮСИА — народ культурный, у меня случайно оказался лишний билетик на концерт. Место в следующем ряду от Велманна. Так что, если тебе нужны доказательства…

Он полез в карман и протянул мне билет в Берлинскую филармонию. Я накрыл его рукой.

— Значит, после того как ты увидишь Велманна сегодня вечером… — продолжил он.

— Мне все равно нужны доказательства, что она работает на Штази.

— На твоем месте я бы потребовал то же самое.

— Но вы не на моем месте. И вам от меня что-то нужно. А я не хочу подставлять ее.

— Тут такое дело… Ты ведь рассказал ей, что будешь брать интервью у этих танцоров из ГДР, верно?

— Это вас не касается, черт возьми.

— Будем считать, что это утвердительный ответ. Значит, если ты рассказал ей про интервью, наверняка упомянул и про расшифровку текста, которую ты получишь в выходные.

— Вы специально меня подставили, черт бы вас побрал, — прошипел я.

— Дело в том, что вы сами себя подставили, сэр. А теперь я должен сообщить, что никакого интервью не состоится. Но, скажем, если бы мы предоставили тебе якобы расшифровку этого разговора с пометкой «Секретно» и ты бы оставил ее на столе для своей возлюбленной…

— Прекратите называть ее так!

— Извини, извини, я понимаю, что ты сейчас слегка взвинчен…

— Пошел к черту, приятель. К черту ваши интеллектуальные головоломки и игры в «доброго» и «плохого» полицейского. Вы все мне не нравитесь. Мне не нравится, чем вы занимаетесь, за что боретесь, мне противны ваши грязные игры, которые вы ведете, прикрываясь именем Бога и страны. Мне не нравится презрение, с которым вы относитесь ко всем, кого нельзя назвать «командным игроком», «простым парнем» или «настоящим американцем». И хотя вы изливаете свою злобу на любого соотечественника, не разделяющего ваши неоконсервативные «черно-белые» взгляды на мир, сами вы живете в густом тумане моральной серости.

— Жаль, сэр, что мудрости, которую вы демонстрируете на страницах своих книг, не хватает вам в реальной жизни. Я могу играть в циника, Томас. Я могу изводить тебя своей среднезападной туповатостью. Но при этом я сочувствую тебе, вынужденному решать сложнейшую дилемму. Вот почему, вместо того чтобы и дальше убеждать тебя в своей правоте, я предлагаю простой тест, который либо изобличит, либо реабилитирует фрау Дуссманн. Он даст тебе возможность самому ответить на вопрос, кто она на самом деле. Позволишь мне изложить мой план?

Я опустил голову. Ты же хотел доказательств. Вот тебе возможность получить их.

— Валяйте, — тихо произнес я.

— Когда в воскресенье вернется фрау Дуссманн, ты должен собраться с силами и притвориться, что ничего не произошло. Это ты сможешь сделать?

— Не знаю.

— Честный ответ. Но в твоих же интересах — я имею в виду, ты ведь хочешь получить ответы на свои вопросы — тебе надо будет играть эту роль не один день. Собственно, и играть ничего не нужно — ты просто останешься тем, кем был все это время. Мужчиной, который ее обожает. Да, это значит, что придется тащить ее в постель, заниматься с ней любовью, говорить ей, как всегда, слова любви — в общем, вести себя так, будто ничего не изменилось. Но потом в разговоре всплывет тема твоего интервью с танцорами. И тут ты должен будешь сказать — помимо того, что танцоры оказались интересными собеседниками, пока еще не пришли в себя, но очень довольны своим поступком, — что интервью получилось очень занятным… и для «Радио „Свобода“» это, конечно, большая победа — первыми выйти в эфир с такой бомбой. Все, больше ни слова. У вас пройдет приятный вечер. Вы ляжете в постель. Наверняка вы трахаетесь каждую ночь…

— Заткнись.

— Я упомянул об этом лишь из тактических соображений. Если вы занимаетесь любовью каждый день, тогда и продолжай в том же духе. Ты обычно сразу засыпаешь?

— Это обязательно знать?

— Да, обязательно. И объясню почему. Потому что Хакен — самая большая угроза…

— Тем не менее вы позволили ему здесь работать в течение двух лет.

— Мы надеялись, что он выведет нас на более крупную рыбу. Но он — настоящий бандит. В свое время работал в спецотделе Штази в тюрьме Хохеншонхаузен, применял к заключенным зверские психологические пытки. В прошлом году он подобрал проститутку возле Тиргартена и так ее отделал, что она лишилась глаза. Ее лицо теперь обезображено на всю жизнь. Он охотился и на восточногерманских перебежчиков здесь, в Бундесрепублик. В прошлом году один из них был найден мертвым на железнодорожных путях под Гамбургом. Власти списали это на самоубийство, но наши судмедэксперты говорят, что беднягу определенно бросили под поезд. И это тип, с которым твоя подруга регулярно спит, для которого фотографирует якобы секретные документы. И если ты посмеешь вякнуть насчет того, что ее силком затянули в эту игру… В тюрьмах ГДР сидят тысячи диссидентов, которые могли бы выбрать для себя роль осведомителей, но они этого не сделали. Все в жизни сводится к двум вещам: выбору и его интерпретации.

Мы принимаем решение, а потом выбираем такую его трактовку, которая позволяет нам жить с этим выбором. Именно так поступила фрау Дуссманн. Любить тебя и одновременно предавать, а потом уговаривать себя, что только так она может расплатиться за счастье жить на Западе. Но помни, Томас, она выбрала эту роль. Так же, как выбрала обман по отношению к тебе.

Размышляя сейчас, спустя многие годы, я понимаю, что Бубриски был мастером своего дела. Он так ловко обработал меня, сознательно подогревая во мне чувство ярости и обиды, что постепенно я стал видеть в нем пусть и зловредного, но союзника. Хотя внутренний голос настойчиво призывал меня: беги отсюда сейчас же.

Однако отчаяние и все возрастающее негодование буквально пригвоздили меня к пластиковому стулу в той Bierstube, заставили внимательно выслушивать Бубриски, который выстраивал свой план, шаг за шагом расписывая мои будущие действия. Точность его инструкций, выверенность каждого слова натолкнули меня на мысль, что он, как писатель, который тщательно продумывает канву своего произведения, прежде чем взяться за перо, разрабатывал эту схему в течение очень долгого времени.

— Итак, возвращаемся в постель с фрау Дуссманн. Представь, что сейчас поздний вечер воскресенья. Вы только что закончили заниматься сексом. Повторяю свой предыдущий вопрос: обычно ты сразу засыпаешь?

— Если поздно — да.

— Тогда не ложись в постель раньше полуночи. После секса притворись, что уснул, но ни при каких обстоятельствах не засыпай. Иначе это погубит весь план. Я так думаю, убедившись в том, что ты спишь, она встанет и найдет твой портфель — хотя нет, ты ведь носишь какой-то кожаный рюкзак? — с расшифровкой интервью, которую мы тебе доставим днем. Оставь рюкзак в гостиной на том большом столе.

— Не помню, чтобы я когда-нибудь приглашал вас к себе домой.

— Мы в курсе, что и где находится, — сказал он. — Знаем и то, что в двери спальни довольно крупная замочная скважина, заглянув в которую — прищурившись, конечно, — можно увидеть стол в гостиной. Как только она закроет за собой дверь, ты считаешь до шестидесяти, потом осторожно вылезаешь из постели, подходишь к замочной скважине и смотришь, фотографирует ли она документы. Думаю, она будет пользоваться маленькой камерой, которую всюду таскает с собой. Потом она вернется в постель, так что к этому времени ты уже должен лежать под одеялом. Если вдруг она решит тайком выскользнуть к герру Хакену, пока ты спишь, ничего не предпринимай — у твоего дома будет дежурить наш человек, и дальше он поведет ее. Если она ляжет в постель, проследи, чтобы утром вы проснулись вместе и опять-таки, веди себя как ни в чем не бывало. Потом, когда она уйдет, я попрошу тебя просто подойти к окну на кухне, там у тебя всегда подняты жалюзи, если я не ошибаюсь. Все, что от тебя потребуется, — опустить их. Это будет сигналом нашим людям о том, что она сфотографировала документы. Если ничего не произойдет, не трогай жалюзи, и мы тоже не предпримем никаких действий. Но я очень надеюсь, Томас, что, когда ты воочию убедишься в том, кто она на самом деле, ты не позволишь ей уйти. Даже не стану лишний раз говорить о том, насколько это важно, чтобы мы взяли Хакена с поличным. Он погубил столько жизней. В том числе и тех, кто бежал из ГДР и осел в Бундесрепублик… скажем так, если ты поможешь нам в этом, то сослужишь хорошую службу своей стране, и это не останется незамеченным.

— Мне не нужны ни ваши орденские ленточки, ни патриотические похлопывания по спине. Если я и сделаю это, то только потому…

Но я не смог договорить. Потому что по-прежнему отказывался верить в этот бред.

— Запомни одно, Томас. Ты не предаешь ее. Она сама предала себя много лет назад, когда…

— Вы не умеете вовремя останавливаться?

Он понял, что я у него в кармане. Играя на теме предательства, он вторгался в особо чувствительную зону моей психики, где жила идея о том, что любовь — это в лучшем случае мимолетное приключение. Может, и это было в моем досье — что родители всю жизнь вели себя так, будто я для них обуза, оставив меня со стойким ощущением, что мне не на кого положиться в этом мире? Я так и жил с этим ощущением, пока не встретил Петру. Ее любовь заставила меня поверить в то, что духовная близость и доверие все-таки существуют. Тем страшнее было сознавать, что она обманывала меня с самого первого дня… что все это время она работала на людей, которые якобы разрушили ее жизнь…

Я должен был немедленно покинуть это место. Сунув в карман билет в Берлинскую филармонию, я встал из-за стола:

— Я пойду на концерт. И еще раз все обдумаю.

— Тогда увидимся завтра.

— С чего вы взяли, что я захочу с вами увидеться?

— Если ты откажешься сотрудничать с нами, тогда нам придется признать, что ты помогаешь вражескому агенту. Я уже говорил о том, какими неприятностями может это обернуться — лишением паспорта, возможным заключением на родине, трудностями с передвижениями по миру…

— Другими словами, у меня нет выбора?

— Ты забываешь мои слова, Томас. У каждого из нас есть выбор. Но этот выбор неизбежно влечет за собой последствия. Вот вопрос, который ты должен задать себе: эта лживая женщина достойна того, чтобы из-за нее лишиться многого? — Он встал и протянул мне руку. — Я уверен, ты сделаешь разумный выбор, каким бы сложным он ни был. Увидимся завтра в кафе «Стамбул». Как насчет завтрака в девять утра, ведь завтра суббота!

— Вы знаете кафе «Стамбул»?

— Я знаю, что это твой выездной офис. Что ж, а пока наслаждайся концертом. Аббадо, как и фон Караян, действительно умеет украсить любую вещь. Он обожает музыку и делает ее по-настоящему живой. Хотя что я, парнишка из Индианы, понимаю в таких вещах, верно?

В тот вечер я не слышал ни одной ноты Берлинского филармонического оркестра, хотя и сидел прямо по центру в шестом ряду партера. Джером Велманн занимал место прямо передо мной и, когда увидел меня, обернулся:

— Какое интересное совпадение — ты здесь и у меня за спиной.

— Вот, достал билет в самую последнюю минуту, — сказал я.

— Должно быть, у тебя влиятельные знакомые, — заметил он и тотчас познакомил меня с миниатюрной женщиной с острыми чертами лица, что сидела рядом с ним: — Моя супруга Элен. — А это знаменитый Томас Несбитт.

Что он имел в виду? Может, намекал жене: «Вот тот парень, о котором я тебе рассказывал. Это он спит с восточногерманской шпионкой; нам разрешили взять ее на работу, и мы с самого начала подыгрываем ей»? И еще эта реплика насчет «влиятельных знакомых»… не хотел ли он сказать, что знает, кто снабдил меня билетом на сегодняшний концерт? Все, что я чувствовал в тот момент, когда Велманн приветливо улыбался мне, можно было описать одним словом — отчаяние. Знал ли он — через Бубриски, — что Петра использовала его в качестве алиби на этот уик-энд? Одно только присутствие шефа здесь, передо мной, подтверждало страшную правду, что открыл мне Бубриски около часа назад. Выходит, она действительно солгала, сказав, что едет в Гамбург в качестве переводчика Велманна. Что, в свою чередь, означало…

Неужели она и впрямь с этим жирным слизняком Хакеном? Неужели спала с ним все это время, пока длился наш роман? Как она могла называть меня мужчиной всей своей жизни, а потом бежать к этому сальному коротышке и раздвигать перед ним ноги…

Послушай, ты сейчас напоминаешь обманутого любовника. «Как она могла так поступить со мной?» А между тем ты не знаешь всей правды…

Я все еще находился на той стадии отрицания, когда хотелось найти какое-то иное объяснение… скажем, Петра знала, что поставляет ему дезинформацию… и она вовсе не спала с этим говнюком… лишь выполняла его приказы…

Какие именно? Она отказалась от ребенка, передав его на усыновление. Она была вынуждена играть в эту игру, чтобы…

Концерт прошел как в тумане, я слышал только себя. Все это блеф. Фотографии ничего не доказывают. Лица парочки в постели размыты. Она поехала в Гзмбург только потому…

Когда отгремели заключительные аккорды и зал взорвался овациями, Велманн обернулся ко мне и сказал:

— Желаю интересного уик-энда.

Он знал. Этот сукин сын все знал. В то же время его реплика была ничего не значащей. В конце концов, он мог просто пожелать мне «интересного» отдыха.

И снова я оказался один на один с мрачной и полной загадок реальностью. Можно ли было отыскать в ней хоть крупицу правды?

Был теплый вечер, поэтому я отправился домой пешком — и все думал, думал, думал, пытаясь найти какие-то разумные доводы, уговаривая себя, что, когда в воскресенье Петра вернется домой, найдется логическое объяснение всему этому, сомнения развеются… и через несколько недель мы отправимся в Штаты, женатые, счастливые, и Петра наконец успокоится, стряхнет с себя кошмары своего прошлого.

Довольно, вопил мой внутренний голос. Ты продолжаешь жить романтическими фантазиями, а они противоречат документально подтвержденным фактам.

Но что делать, если с фактами невозможно смириться…

Я дошел до дома к полуночи. Аластер еще бодрствовал, сидя за столом с открытой бутылкой водки и стаканом. Три полотна покинули мастерскую, и он задумчиво смотрел на теперь уже голую стену.

— Выпить хочешь? — спросил он, когда я вошел.

Я отказался.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Да нет, просто есть о чем подумать.

— Где Петра?

— Уехала в Гамбург.

— По работе?

— Что-то вроде того.

Я заметил, что он пристально вглядывается в меня:

— Что произошло, Томас?

— Ничего.

— Почему-то я тебе не верю.

— Где твои картины?

— Отправил сегодня в свою лондонскую галерею. Но ты уходишь от ответа. С тобой явно что-то не так.

— Я иду спать.

— Ты увиливаешь… это на тебя непохоже.

— Спокойной ночи.

— Томас…

— Я сейчас не настроен на разговоры.

— Хорошо, хорошо, — сказал он, с еще большим беспокойством оглядывая меня. — Но что бы ни произошло — а я чувствую, что это связано с Петрой, — не делай поспешных выводов. Она замечательная, и она нужна тебе.

— Спасибо за совет, — произнес я, наверное, слишком резко.

Я поднялся к себе и хлопнул дверью. Достал свою бутылку водки и стал опрокидывать стопку за стопкой, пока алкогольное отравление не погнало меня в постель. Но пять процентов разума, которые еще могли соображать, помогли мне завести будильник на восемь утра, прежде чем сбросить с себя одежду и забиться под одеяло.

А потом было утро. И звонок будильника. Голова раскалывалась от польского спирта, которым я накачался накануне. Пока я стоял под ледяным душем, а потом давился кофе, выпив три чашки подряд, у меня созрел план действий на предстоящую через час встречу с Бубриски.

Он ждал меня в дальней кабинке кафе «Стамбул», помешивая приторный турецкий кофе крохотной изогнутой ложкой, фирменной для этого заведения. Он был одет в своем понимании стиля «кэжуал»: в красной рубашке «Лакост» и желтоватых брюках. Но даже этот маскарад не мог скрыть в нем профессионала, привыкшего всегда быть начеку. Создавалось впечатление, будто он оделся для партии в гольф в каком-нибудь респектабельном загородном клубе и в то же время приготовился следить за всеми, кто попадет в поле его зрения. Когда я приблизился к кабинке, где он расположился, мне стало понятно, что он подслушивает разговор турка и его подружки-немки, худющей блодинки, за соседним столиком.

— Она наркоманка, а он ее дилер и заодно сутенер, — доложил он мне, когда я уселся напротив него.

— Прошу прощения?

— Парочка у тебя за спиной. Она пашет на него, а он снабжает ее белым порошком, на котором много лет держался твой сосед по квартире. Впрочем, снимаю перед ним шляпу — смог без наркоты закончить свой триптих. Мне всегда нравились истории про «победы над слабостями», особенно с участием художников-геев и наркоманов, которые еще работают в стиле экспрессионизма… хотя он, кажется, терпеть не может сравнения с Ротко, не так ли?

— Мне что, пора задаться вопросом, не работает ли и он на вас?

— Наконец-то ты развеселил меня. Заявляю со всей ответственностью, что мистер Фитцсимонс-Росс не имеет к нам никакого отношения. Но вижу, ты усвоил, что у всех стен есть уши. Похвально.

— В вашем мире это уж точно.

— Позволю себе заметить, вид у тебя неважный. Что за субстанция повергла тебя в такое состояние?

— Это мое дело.

— Кто бы спорил. А как тебе концерт?

— Впечатляет.

— Другими словами, ты не расслышал ни одной ноты. Да и кто тебя осудит, зная о том, что занимало твои мысли? Мистера Велманна видел?

Я кивнул.

— Ты счел это убедительным доказательством?

Я не ответил, но потянулся к его пачке «Олд Голде» и вытащил сигарету.

— В подкрепление вчерашних слов я прихватил с собой вот эти фотографии фрау Дуссманн и герра Хакена, которые прибыли в Гамбург разными поездами.

Он полез в папку, что лежала перед ним на столе.

— Не надо, — остановил я его. — Я сделаю то, о чем вы просите, но при одном условии: я хочу покончить со всем этим завтра же.

— Почему, позволь спросить?

— Потому что я знаю, что не смогу долго играть эту роль.

— Что ж, это честный ответ.

— Вы просите меня уложить ее в постель и сделать вид, что ничего не произошло. Но как я могу прикоснуться к ней после того…

— Если ты не займешься с ней любовью сразу по приезде, она заподозрит…

— Я симулирую пищевое отравление или что-нибудь в этом роде.

— И все равно она может насторожиться.

— Нет. С чего ей подозревать меня? Вы ведь все держите меня за болвана, не так ли? Так почему же она решит, что я знаю ее маленький грязный секрет?

— Но ты упомянешь про расшифровку интервью?

— Разумеется.

— Тогда скажи, что на радиостанции управились с работой еще вчера. Назови имя фрау Кёниг. Обычно она занимается этим.

— А если, как я подозреваю, Петра не станет фотографировать документы…

— Если фрау Дуссманн случайно спросит у фрау Кёниг про ту работу, которую та якобы делала для тебя в выходные, фрау Кёниг знает, что ей ответить. Но зачем она станет упоминать об этом, ведь в таком случае она разоблачит вас как пару?

— Думаю, в этом вы правы.

— Что ж, значит, план остается прежним. Она возвращается экспрессом Гамбург — Берлин в семнадцать сорок три. С вокзала ее «проводят» прямо до твоей двери. Другая группа оперативников будет дежурить на улице, и, как только она войдет в подъезд, они передвинутся к входной двери. Я предлагаю тебе сразу же пожаловаться ей на недомогание и сказать, что пораньше ляжешь спать. Но вечером, как бы мимоходом расспросив ее про поездку в Гамбург…

— Думаю, я сам соображу, что сказать. Когда я смогу получить текст интервью?

— Завтра, после одиннадцати утра, здесь же.

— Вы полагаете, это хорошая идея?

— Здешний хозяин… он мой друг.

Я закрыл глаза. Неужели этот человек и его люди проникли во все уголки моей жизни?

— У вас так много друзей, да? — наконец произнес я.

— Это потому, что я очень дружелюбный парень.

Остаток дня я провел в кинотеатре. Я знал одно местечко возле Кудамм, где начинали крутить кино в час пополудни, и программа там постоянно менялась. Я так и мотался из зала в зал до позднего вечера, пытаясь не думать, а набираться решимости для завтрашней встречи с Петрой.

Когда я вернулся домой, был уже час ночи. Слава богу, Аластер еще не пришел, и остаточное похмелье в сочетании с недосыпом помогли мне сразу отключиться. Проснулся я в десять утра. И снова было ясное, чистое утро. Но меня тут же накрыло волной ужаса. Поэтому я оделся в спортивную форму и отправился на пробежку по пустынным улицам. Воскресным утром Кройцберг и сам был как будто с похмелья — мостовые завалены мусором и пустыми пивными бутылками, попадались и использованные презервативы. Редкие прохожие тащили свои нетрезвые тела домой после ночных кутежей. Я разогнался до предельной скорости, стараясь физической нагрузкой вытеснить из головы все мысли. Уже через двадцать минут я был в Тиргартене. Дважды обежал парк по кругу, потом перешел на бег трусцой и вернулся в Кройцберг. Когда впереди замаячило кафе «Стамбул», я посмотрел на часы и обнаружил, что бегал больше часа. Хотя и взмокший от перенапряжения, я все равно не смог до конца избавиться от волнения, которое испытывал в предвкушении встречи с Петрой. Смогу ли я прикинуться дурачком? Почувствует ли она мое беспокойство? Как я отреагирую, когда она начнет лгать про уик-энд? И что будет, если она действительно сфотографирует документы?

Я заглянул в кафе. Омар, как всегда, был за стойкой бара.

— Тебе оставили пакет, — сказал он и передал мне пухлый манильский конверт.

Попросив кофе, я скользнул в кабинку, вскрыл конверт и достал аккуратную пачку из двадцати двух листов. Первая страница была отпечатана на бланке «Радио „Свобода“», и в правом верхнем углу стояло имя переводчика, Магдалены Кёниг. Мое имя значилось в самом начале рукописи, а потом уже везде приводилось в сокращении: Т. Н. Текст шел на немецком языке, воображаемое интервью с Гансом и Хейди Браунами было датировано вчерашним числом. Я прочитал его полностью, пытаясь запомнить подробности из жизни брата и сестры в ГДР: их политическая деятельность, побег из страны, планы на будущее, в котором они собирались открыто выступать против репрессивного режима Эриха Хонеккера. Мне показалось, что описание бегства выполнено уж очень мастерски. И я сразу подумал, что Петра наверняка заметит это… если она, конечно, и впрямь работает на Штази.

Это была та «правда», которую я никак не мог принять. После всего, что она рассказывала об ужасах своего заточения, о своей ненависти к режиму, об агонии разлуки с сыном… и то, как она втайне мучилась, преследуемая призраками прошлого… нет, невозможно было представить, что она действительно сотрудничает с этими мерзавцами.

Я вернулся домой и застал Аластера в мастерской, где он опять созерцал голые стены. Он оглядел меня с головы до ног, обратив внимание на мой пропотевший спортивный костюм, растрепанные волосы и конверт под мышкой.

— Тебе, должно быть, совсем хреново, раз носишься по улицам в такую рань.

— Помогает держать демонов в узде, — ответил я с улыбкой.

— И что это за демоны?

— Те, что сопровождают нас повсюду.

— Спасибо, что просветил, Иероним Босх. Но позволь полюбопытствовать: ты всегда бегаешь с манильским конвертом под мышкой?

— Это с работы, передали для меня через Омара. Надо к вечеру дописать очерк.

— А я сегодня вечером приглашен на домашний ужин к одному очень влиятельному арт-критику. Его отец был какой-то важной шишкой в BMW и оставил ему солидное наследство. Парень, кажется, проникся ко мне симпатией и поговаривает о заказе. Так что я могу задержаться допоздна. А когда возвращается Петра?

— Вечером.

— Я очень рад.

— Ладно, пойду, у меня еще куча дел.

— Томас, если ты что-то задумал…