Момент Кеннеди Дуглас

Он прошел на кухню и достал видавший виды ржавый чайник:

— Какое облегчение. Тут на днях ко мне заглядывали ваши соотечественники. Странные типы, выглядят как улыбающиеся зомби, все в одинаково уродливых синих костюмах и с бейджами.

— Мормоны?

— Точно. Я предложил им по чашке чая, а они посмотрели на меня так, будто я попросил разрешения переспать с одной из их сестер.

— У них пунктик насчет всего кофеиносодержащего. Чай, кофе, кока-кола. На сигареты и алкоголь тоже табу.

— Так вот почему они разом побледнели, когда я закурил. Надеюсь, вы не против fags[17]?

— Вы имеете виду сигареты?

— Ах да, я и забыл, что у вас, американцев, это слово означает совсем другое.

— Почему бы вам прямо сейчас не избавиться от привычки то и дело вставлять «у вас, американцев»?

— Вы так прямолинейны, мистер ньюйоркец. И должен признаться, я забыл ваше имя.

Я снова представился. После чего он сказал:

— Позвольте-ка, я угадаю? Будучи довольно серьезным парнем, вы предпочитаете, чтобы вас называли Томас, а не Том или, боже упаси, Томми.

— Томас — нормально.

— Тогда я буду звать вас Томми. Или лучше Томми-бой, просто из чувства противоречия. Итак, Томми-бой, ты куришь?

— Я же не мормон… да, и я курю самокрутки.

— Прямо Джон Уэйн.

— Вы слишком болтливы для очевидно талантливого человека.

Концовка моей реплики зацепила его внимание. Сняв с плиты закипевший чайник, он обдал кипятком большой заварочный чайник из коричневого фарфора, потянулся за темно-зеленой жестяной банкой, открыл ее и всыпал три полные ложки чая, после чего спросил:

— Что навело тебя на мысль, что у меня вообще есть талант?

— Два полотна на стене.

— Хочешь купить одно?

— Если я пришел сюда насчет аренды комнаты, сомневаюсь, что ваши работы мне по карману.

— Откуда ты знаешь, что я стою так дорого?

— Просто предположил.

Он залил кипяток в заварочный чайник, накрыл его крышкой и посмотрел на часы:

— Надо подождать четыре минуты, чтобы заварился как следует… если только ты не из тех неудачников, которые предпочитают пить чай цвета бледной мочи.

— Я не возражаю против темной мочи.

Он кинул мне мятую пачку сигарет «Голуаз»:

— На вот, подыми в удовольствие.

Я поймал пачку, угостился сигаретой, прикурил и сделал долгую глубокую затяжку, смакуя знакомый металлический вкус с примесью выхлопных газов.

— И сколько, по-твоему, стоит одна из этих картин? — спросил Фитцсимонс-Росс.

— Арт-рынок для меня темный лес… особенно европейский.

— Если бы это висело в галерее Киркленд в Белгравии, где я обычно выставляюсь, тебе бы пришлось выложить под три тысячи фунтов за привилегию иметь у себя дома картину Фитцсимонс-Росса.

— Серьезные деньги.

— Полусерьезные. Я не вхожу в лигу Фрэнсиса Бэкона и Люсьена Фрейда. Между тем Дэвид Сильвестер однажды сравнил меня с Ротко. Ты знаешь, кто такой Сильвестер?

— Боюсь, что нет.

— Пожалуй, самый влиятельный арт-критик послевоенной Британии.

— Что ж, браво. И он прав. В этих двух полотнах определенно присутствует цветовой спектр Ротко, только вернувшегося с греческого острова.

— Это кажущееся сходство.

— Вам не нравится сравнение с Ротко?

— Нет, тем более что я категорически против того, за что ратовал Ротко.

— А поконкретней?

— Геометрическая депрессия. Чертовы порталы в каждом углу его идиотских похоронных картин. И все эти кроваво-красные земные тона, сгущающиеся в темноту уныния и жалости к себе.

— Мне казалось, я говорил о ваших прямоугольных формах и цвете.

— И что, они делают меня похожим на этого самоубийцу Марка, будь он неладен, Ротко?

— Вы — первый художник из всех, кого я знаю, кто не восхищается им.

— Ну, тогда считай, что ты потерял невинность с этим Ротко. Поздравляю. Я обесчестил тебя.

— Я что, должен подавиться от смеха или встать в позу после столь глупого комментария? Мне неудобно говорить вам об этом, но в ваших картинах я действительно увидел настоящий талант. А вот ваше остроумие оставляет желать лучшего.

Фитцсимонс-Росс молча достал из пачки сигарету и разлил чай по чашкам.

Потом открыл маленький холодильник, где стояли бутылки вина и пива и единственный пакет молока, а из открытой морозилки торчала бутылка русской водки (по крайней мере, я догадался, что это водка, по надписи кириллицей на этикетке). Он потянулся за молоком и, открыв пакет, плеснул мне в чашку столько белой жидкости, что мой чай стал больше напоминать воду из уличной лужи.

— Не пугайся, — сказал он. — Вот так нужно пить чай. Сахар?

Я согласился на полную чайную ложку. Он указал мне на деревянный стул. Я уселся. Он снова закурил и спросил:

— Итак, позволь, я угадаю. Ты пишешь. И приехал сюда, чтобы написать великий американский роман или тому подобный вздор.

— Да, я пишу. Но не романы.

— О боже, только не говори, что ты поэт. Вокруг меня было столько этих чертовых поэтов, пока я учился в Дублинском Тринити-колледже. Все вонючие, с гнилыми зубами, отирались в пабах вроде «МакДейдз», где ворчали на мир, хвастались друг перед другом своим талантом и клеймили почем зря редактора какого-нибудь журнальчика, осмелившегося править их вирши. В общем, начисто отбивали у всех, кто слышал этот бред, желание прочесть хоть один стих.

— Ну, у вас-то вряд ли отбили.

— Рад, что ты это заметил.

— Как бы то ни было, я не «чертов поэт».

Я вкратце рассказал ему о том, чем занимаюсь, упомянув об уже изданной книге и о той, на которую получил заказ.

— Мог я где-то ее видеть? — спросил он.

— Не исключено. Так вы из Дублина?

— Почти. Из Уиклоу. Бывал в тех краях?

— Однажды. Пауэрскорт, Глендалох, Раундвуд.

— Раундвуд — это моя родина.

— Очень красивое место.

— Раундвуд-хаус — наше фамильное поместье. Классический англо-ирландский особняк. Пока мой отец не потерял все.

— Как ему это удалось?

— Да как — по-ирландски. Пьянство и долги.

— Звучит интригующе. Расскажите подробнее.

— А ты потом все это выложишь на бумаге и, того хуже, используешь против меня?

— Я писатель — поэтому да, некоторый риск есть. Но неужели вас это беспокоит?

— Не так чтобы очень. И потом, кто будет читать то, что ты напишешь?

— Моя последняя книга была продана тиражом в четыре тысячи экземпляров, так что тут вы правы…

Он внимательно посмотрел на меня:

— Я не буду тебя раздражать?

— Не сомневаюсь в том, что вы и дальше будете испытывать мое терпение. Короткий вопрос, прежде чем я все-таки осмотрю комнату. Как насчет тишины? Хоть я и одобряю ваш музыкальный вкус… у вас постоянно так орет?

— Частенько — да.

— Тогда нет смысла говорить про комнату, поскольку я не смогу жить с громкой музыкой.

— Sensitive artiste. Какие мы чувствительные…

— Просто мне нужна тишина, когда я работаю, вот и все.

— А мне нужны деньги, которые ты будешь платить за аренду, так что, возможно, нам удастся договориться. Тем более что обычно я и сам работаю в тишине.

— Тогда почему вы сказали, что у вас всегда громкая музыка?

— Люблю прикинуться сукой…

— Значит, если я беру комнату, вы гарантируете, что, когда я пишу или сплю…

— Будет полная тишина.

Меня удивило то, насколько убедительно прозвучали его последние слова, если учесть, что до сих пор он только и делал, что подкалывал и злил меня своим сардоническим трепом. Было совершенно очевидно, что, несмотря на все разговоры о выставках в лондонской галерее, деньги были для него проблемой, а упоминание о непутевом папаше выдавало в нем человека, которого действительно волнует крыша над головой.

— И сколько вы хотите за комнату? — спросил я.

— Давай поговорим об этом после того, как ты все по-смотришь. — И, поставив чашку на стол, он спросил: — Ну что, готов к экскурсии?

Мы поднялись.

— Здесь, внизу, моя вотчина. Мастерская, кухня, гостиная. Я сплю вон там…

Он показал на дверь в дальнем углу студии. Она была открыта, и я смог увидеть простую двуспальную кровать, безупречно убранную, с накрахмаленными белыми простынями.

— Вы жили в Греции, верно? — спросил я.

— Что, так заметно?

— Конечно. Белые стены. Небесная синева и лазурь на ваших полотнах. Какого черта вы осели здесь, где все так холодно, так серо… и эта Стена совсем рядом?

— По той же причине, что и ты. Сбежал от мира. Нашел себе место по карману, но с драйвом. Да, Санторини, конечно, чертовски привлекательный вариант. Год, что я прожил там, это просто сказка. Но пресно. Этот остров… он как большинство мужчин, с которыми я спал там и где-либо еще. Такой красивый… и такой же пустой.

Случайно брошенная фраза подтвердила мои догадки.

— Что, все ваши любовники похожи на греческие острова? — спросил я.

Тяжелый смех Фитцсимонс-Росса сменился очередным приступом бронхиального кашля.

— Разве что в моих снах, — сказал он. — Но ты и так уже слишком много знаешь. Давай поднимемся наверх, и я покажу тебе, где ты будешь жить.

— Почему вы думаете, что я все-таки буду здесь жить?

— Потому что ты не сможешь устоять перед этим интригующим местом. И потому что ты не опустившийся наркоман, а я предлагаю чистоплотное распутство.

— Чистоплотное распутство, — повторил я следом за ним. — Пожалуй, украду эту фразу.

За кухней находилась узкая винтовая лестница, которая вела на полуэтаж, состоявший из трех комнат: большой студии с крохотной кухонькой, спальни и ванной комнаты. Кухня была представлена мини-холодильником, плитой с духовкой и раковиной. Изолированная ванная комната была такой же миниатюрной, но в ней все-таки нашлось место для душевой кабинки. В углу маленькой спальни стояла простая двуспальная кровать, а рядом деревянный гардероб. Но сама студия была завидной — около сорока квадратных метров. Старый диван с кремовой льняной накидкой. Простой функциональный стол, более чем подходящий для моей работы. Но особенно мне понравилось то, что вся мебель была из натурального некрашеного дерева, и бесцветное лаковое покрытие лишь подчеркивало эту естественную красоту. В сочетании с белыми стенами это производило впечатление аскетической чистоты. Я вдруг подумал, что это место станет для меня идеальным убежищем, оградит от опасностей, которыми кишели здешние улицы, не говоря уже о берлоге Фитцсимонс-Росса.

Кстати, тем и заинтриговал меня мой будущий сосед. С первого взгляда он мог произвести на любого равнодушного наблюдателя впечатление крайне распущенного типа, да еще и невоздержанного на язык. Но мне достаточно было беглого знакомства с его жилищем и мастерской — собственно, как и с квартирой, которую я собирался назвать своим домом (и которую он явно обустраивал как зеркальное отражение собственного пространства), — чтобы разглядеть в нем утонченную и привередливую натуру. Мне вдруг пришло в голову, что, возможно, он так же, как и я, понимает, что внешняя сторона вещей дает ощущение глубокой уверенности, что дисциплинированный подход к домашнему хозяйству позволяет расслабиться, оторваться на всю катушку в чем-то другом. Впрочем, такой проницательностью я вряд ли обладал в то время. Тогда я видел в Фитцсимонс-Россе эдакого ирландского Ишервуда[18] и человека, который умеет демонстрировать хороший вкус даже при скромном бюджете.

— Что ж, очень мило, — сказал я. — Надеюсь, я потяну ее.

— Где ты сейчас проживаешь?

Я рассказал ему про пансион Вайссе, не преминув заметить, что он меня полностью устраивает.

— Ну, тогда оставайся на Савиньи-плац и пиши о своих соседях — торговых банкирах. Или о галеристе, который делает годовой оборот в пять миллионов дойчемарок. Здесь, в Кройцберге, ты сможешь наблюдать, как наркоманы гадят на улицах, а турки-садисты избивают своих жен. А меня сможешь застукать flagrante delicto[19] с мальчишкой-проституткой или депрессивным финном, которого я сниму в Die schwarze Ecke.

— Я хорошо знаю это место. Вчера ночью туда завалился.

— А вывалился в компании?

— Как вы догадались?

— Потому что это Die schwarze Еске, куда весь Кройцберг ходит выкурить косячок и снять на ночь любого, кто не выглядит законченным психом. Вот такой бордель. Мы все знаем, что это зараза. Но ходим — а куда деваться? Если хочешь курнуть гашиша, доверять там можно только Орхану. Турок-гном, толстый такой. Выглядит так, будто начинал трудиться еще при Белоснежке. Но гаш, который он предлагает… premier cru[20].

Он закурил новую сигарету. Потом спросил:

— Так ты берешь комнату?

— Сколько вы за нее хотите? Боюсь, у меня не так много денег.

— Хочешь сказать, что ты вырос не в особняке на Парк-авеню, где порхала негритянка горничная по имени Бьюла?[21]

— Я вырос в маленькой двухкомнатной квартире на углу непрестижной 2-й авеню.

— А, понимаю, отсюда и желание что-то доказать миру.

— В этом мы с вами похожи. Но вы так и не рассказали мне, как ваш отец промотал фамильное состояние.

— Может, никогда и не расскажу.

— Так сколько вы хотите в месяц?

— Тысячу дойчемарок.

— Это куда больше, чем я плачу за квартиру в Нью-Йорке…

— Но я же предлагаю полностью изолированное помещение…

— В далеко не самом благополучном уголке Берлина, где можно снять студию за три сотни. Собственно, именно такую сумму я готов заплатить за ваше помещение. Включая отопление.

— Нет, это невозможно.

— Что ж, приятно было познакомиться.

Я развернулся и направился к лестнице.

— Пятьсот, — крикнул он вдогонку.

— Триста пятьдесят. Это мое последнее слово.

— Четыреста двадцать пять.

— Я не стану торговаться. Но в любом случае, спасибо за чай.

— Ну, ты и жидомор.

— Как вас понимать?

— Скупердяй хренов.

Не намек ли это на еврея? — подумал я, но решил промолчать. Разве что позволил себе реплику:

— Знаешь что, приятель… мне совсем не нравится твой тон.

— Тогда триста пятьдесят, — произнес он, и в его голосе прозвучали нотки отчаяния.

Мы ударили по рукам.

— Сделка состоялась? — спросил я.

— Думаю, да. Одно условие: мне бы хотелось получить аванс за месяц, на всякий случай…

— Ты собственник этого помещения?

Он закашлялся, выпустив облако дыма.

— Я — и собственник чего бы то ни было? — Он медленно отчеканил каждое слово. — Какая оригинальная мысль. Квартирой владеет турок, омерзительный тип, настоящий гангстер, весь в золотых цепях, с кучей охраны и черным «мерседесом», на котором он рассекает по улицам Кройцберга. Он презирает меня. Впрочем, это чувство взаимное. Но я снимаю это помещение вот уже три года, и он разрешил мне его отремонтировать в обмен на снижение арендной платы. Но теперь, когда я привел его в божеский вид — не сравнить с тем, что я получил вначале, — он, естественно, повысил плату до четырехсот в месяц.

— Потому и понадобился сосед.

— Боюсь, что да. Только не пойми меня неправильно — на самом деле мне тошно от того, что ты будешь толкаться наверху. И дело не в тебе лично. Просто мне совсем не нужна компания.

Фитцсимонс-Росс очевидно испытывал потребность демонстрировать свое превосходство при каждом удобном случае. Я с самого начала понял, что отношения с этим парнем легкими не будут. Но чувствовал, что его нервозность и потребность соревноваться со мной во всем — в сочетании с мистикой Кройцберга — могут оказаться тем самым стимулом, который так необходим моему творчеству.

— Послушай, ты, как я понял, хочешь жить один, — сказал я. — Что ж, хозяин — барин, можешь и дальше играть в Грету Гарбо.

На этот раз я подкрепил свои слова действием и начал спускаться по лестнице.

— Хорошо, хорошо, — крикнул он вслед. — Я заткну свой поганый рот.

— Я вернусь через несколько часов с деньгами, — сказал я.

— А ты сможешь заплатить мне еще за месяц вперед?

— Думаю, да. В шесть будешь дома?

— Если ты придешь с кэшем, конечно, буду.

Я вернулся в шесть пятнадцать, предварительно заглянув в пансион Вайссе, где взял из чемодана пачку дорожных чеков и обналичил их в местном банке. Просидев какое-то время в кафе, записав в блокнот подробности встречи с будущим соседом, я спустился в метро и поехал обратно в Кройцберг. Фитцсимонс-Росс сообщил мне код домофона. Так что на этот раз мне не пришлось звонить. Подойдя к двери квартиры, я услышал грохочущую мелодию Майлза Дэвиса из альбома его «прохладного» периода «Однажды мой принц придет». Сразу вспомнились заверения Фитцсимонс-Росса в том, что громкая музыка — это не его стиль. Я с силой стукнул в дверь. Она распахнулась. Я вошел.

— Алло? — крикнул я.

Ответа не последовало. Я прошел в мастерскую. Никаких признаков жизни. И тут я посмотрел в сторону его спальни. Дверь была широко открыта — и от того, что я увидел, у меня перехватило дыхание. Там, на кровати, лежал Фитцсимонс-Росс. Он был без рубашки, и бицепс его левой руки был перехвачен толстым резиновым жгутом. Игла торчала из вздувшейся вены в сгибе. Хотя его голос был каким-то потусторонним, в нем все равно звучала осмысленность:

— Принес деньги?

Почему я не развернулся и не ушел оттуда сразу и навсегда?

Да потому что знал, что должен увидеть, чем все это закончится. И потому что уже в тот момент думал: это все — материал.

— Да, — сказал я. — Принес.

— Положи на кухонный стол. И, если бы ты поставил чайник… я бы выпил чашку чая.

— Нет проблем, — ответил я.

Фитцсимонс-Росс поднял на меня глава, которые, хотя и остекленели от наркотического кайфа, по-прежнему сияли арктической голубизной.

— Не забудь: чай нужно настаивать ровно четыре минуты, — добавил он.

— Хорошо, — сказал я.

Я отвернулся от мужчины с иголкой в руке и мысленно произнес:

Добро пожаловать в новый дом.