Лизочкино счастье Чарская Лидия

ГЛАВА X

Пирожки. — Матрена в роли прекрасного королевича

— Суп с пирожками, суп с пирожками! — весело вскричал Павлик и захлопал в ладоши, как только дети вошли в столовую с большим, уже накрытым столом, помещавшимся по средине комнаты.

— И пирожки-то с мясом, Мэрины любимые, — заметила Марианна.

— Ах, бедная Мэри, не знала она, что сегодня будет за обедом, а то бы уж наверное повела себя иначе, — сокрушенно произнесла малютка Валя, во всех видевшая все только хорошее и приятное.

— Ну, есть кого жалеть — Мэри! — сердито произнесла высокая девочка, которую звали Алей Большою, — вам ли не попадало от неё? А вы еще жалеете несносную девчонку. Очень нужно! Я вот очень рада, что ее наказали: будет, по крайней мере, долго помнить и вести себя прилично.

— Какая ты недобрая, Аля, — с укором произнесла красивая голубоглазая девочка с белокурой косой, которую Лиза не заметила раньше. — Ты знаешь, что Мэри сидит голодная в темной и до завтрашнего утра ничего не получит. И ты можешь так спокойно отнестись к несчастью твоей подруги?

— Мэри — не моя подруга. Она — злючка, и мы все её терпеть не можем, — оправдывалась Аля Большая.

— Да и я не люблю её, — подтвердила Роза, — а все-таки нельзя её не пожалеть. И я уверена, что все вы жалеете ее и только из скромности не хотите в этом признаться. Поэтому я предлагаю всем: кто хочет дать один из своих двух пирожков для Мэри? Мы соберем их и снесем ей в темную, чтобы она могла поесть.

— Но нам попадет от Анны Петровны, — опасливо проговорила Валя. — Ведь нам строго-настрого запрещено туда ходить.

— Мы и не пойдем, а пошлем Павлика, ему уж никогда не попадет от матери, — нашлась находчивая Роза. — Павлик, Павлик, — обратилась она к мальчику, — ты снесешь пирожки Мэри? Не правда ли, дружок?

— Конечно, снесу, — согласился без малейшего колебания мальчик, — только скажите ей, чтобы она не вздумала трясти меня снова, а то у меня наверное уж оторвется от этого голова.

— Хорошо, хорошо, она не посмеет тебя тронуть, — вскричала Марианна, — с тобой пойдет кто-нибудь из больших мальчиков, хоть Костя Корелин… Ведь ты пойдешь проводить Павлика в темную к Мэри, Костя?

— Удивительные эти девочки! — произнес, пожимая плечами, смугленький Корелин, — как они распоряжаются чужой жизнью. — Ну, представьте вы себе, я послушаюсь вас и пойду с пирогами к Мэри. А Мэри-то злющая-презлющая, а теперь от голода стала, конечно, еще злее. Ну, съест она пироги, съест Павлика, потому что он толстый и вкусный, как сдобная булочка, ну, а потом и меня проглотит, как проглотил волк Красную шапочку, а мне ведь вечером королевича играть надо. И заменить меня некому, потому что Мэри такая большая, что ей другого королевича под рост не подберешь. Нет, уж лучше пусть Медвежонок идет к Мэри с пирогами. Ему, по крайней мере, играть не надо сегодня.

Костя говорил все это самым спокойным тоном, с аппетитом уничтожая кусок жареного мяса. Дети поминутно фыркали от смеха, слушая его, и закрывались салфетками, так как им строго запрещалось смеяться за обедом. M-lle Люси сидела за отдельным столом и издали наблюдала за вверенным ей маленьким стадом. Она, казалось, и не подозревала о новой затее своих шалунов.

— Ах, вот что, — без малейшей улыбки продолжал между тем, как бы спохватившись, Костя (он умел говорить самые смешные вещи, оставаясь все время серьезным), — пожалуй, извольте, я отнесу пирожки Мэри: если она съест меня, то найдется лицо, которое может сыграть за меня сегодня прекрасного королевича.

— Кто же? — вырвалось разом из уст нескольких человек детей.

— Кто? Костенька, миленький, скажи кто? — приставала к нему малютка Валя.

— Как же, — поддразнивал их Костя, — так я вам и скажу! Ишь какие ловкие!

— Ну, Костенька, ну, Корелинька, ну, милый, скажи, — не унималась детвора, заглядывая в глаза мальчику.

— Нет, отгадайте сами, — продолжал поддразнивать Костя, все больше и больше разжигая общее любопытство.

— Мы не можем, мы не знаем, — раздавалось со всех сторон.

— Ну, а как вы думаете?

— Мы ничего не думаем! Ах, скажите, пожалуйста, поскорее. Не мучь нас!

Но Костя и не подумал торопиться. Он обвел торжествующими глазами весь стол и, с минуту помолчав для пущей важности, громко пропищал тоненьким голоском:

— Наша кухарка Матрена. Прекрасного королевича изобразит сегодня она, а я, так и быть, пойду вместе с пирожками на жаркое Мэри.

Не успел еще Костя докончить своей фразы, как все дети дружно прыснули со смеха.

Дело в том, что Матрена, кухарка г. Сатина, вечно грязная, засаленная, в подоткнутом платье, с глупым, постоянно добродушно ухмыляющимся лицом, должна была очень мало подходить к роли прекрасного королевича, предназначаемой ей Костей. Дети очень живо представили себе толстую, грязную Матрену в бархатном камзоле и шапке с пером, в кружевном жабо, со щегольскими туфельками на громадных ногах, всегда обутых в высокие козловые башмаки, и залились неудержимым громким смехом.

— Ишь, бесстыдник, что выдумал-то, — ухмыляясь необыкновенно добродушной и глуповатой улыбкой, говорила, грозя пальцем Косте, прислуживавшая детям у стола Матрена.

— Ничего, Матрена, ты не волнуйся только, — не унимался маленький шалун, — я с тобою живо всю роль пройду после обеда. Ты только выучись становиться на одно колено, прижимать руку к сердцу и говорить: «Наконец-то, прекрасная принцесса, я нашел вас! Этот башмачок принадлежит вам». И одень башмачок на ногу Мэри, только осторожно, потому что у неё мозоли, и если ты ей сделаешь больно, то она ущипнет тебя так, что ты закричишь «караул» на весь театр.

— Ишь ты, выдумщик какой, — продолжала добродушно негодовать Матрена, не переставая, однако, улыбаться во весь рот. — Вот погоди ты у меня! Директорше пожалюсь, живо усмиришься.

— Ах, Матрена, ты не годишься, я вижу, для роли королевича, — с притворной грустью произнес Костя, в то время как остальные дети, пользуясь уходом из столовой M-lle Люси, так и покатывались со cмеху. — Ну, сама только посуди, какой же королевич будет говорить: «ишь ты» и «пожалюсь».

— Да ну тебя совсем, насмешник! — рассердилась, наконец, по-настоящему Матрена и, гремя тарелками, ножами и вилками, понеслась к себе в кухню.

Во все время обеда Лиза не принимала участия в общем оживлении. Она, наголодавшаяся и натерпевшаяся за последнее время нужды, с удовольствием ела все, что ей предназначалось. Простой суп с лапшой и жареное мясо ей, не видавшей ничего, кроме корок черствого хлеба за эти дни, показались необыкновенными, чуть не царскими яствами.

ГЛАВА XI

Заключенная

После обеда Павлик с грудой пирожков, завернутых в салфетку, сопровождаемый Костей Корелиным, направился в «темную» к Мэри.

— Костя, голубчик, дай мне проститься с тобою. Ты уже больше не вернешься обратно, чует мое сердце, — с притворным плачем воскликнул Витя. — Корелинька, мой чумазенький, обнимемся и поцелуемся в последний раз!

— Корелин, милушка, — подхватила веселая хохотунья Мими, — изволь тебя хоть сахарком посыпать, а то ты далеко не вкусное блюдо для бедной Мэри.

— Ничего: она не заметит вкуса, а проглотит целиком, — отшутился Костя, направляясь в «темную».

Дверь темной, куда сажали детей за их провинности, запиралась снаружи и потому Косте и Павлику не стоило никакого труда попасть туда. Лишь только они вошли, Павлик приблизился к Мэри и сказал, насколько мог ласково и добродушно:

— Все наши посылают тебе пирожков, Мэри, зная, что ты сидишь голодная… кушай на здоровье.

Но девочка с сердцем оттолкнула от себя мальчика и крикнула сердито:

— Убирайся от меня! Из-за тебя я наказана и сижу без обеда, и нечего тебе теперь угощать меня твоими гадкими пирожками!

— Ах, Мэри, — жалобно протянул мальчик, — ты попробуй только хоть один пирожок и увидишь, что они вовсе не гадкие, а очень вкусные.

Павлику и не надо было расхваливать пирожки: Мэри знала это и без него. На её голодный желудок они представлялись ей чудесным лакомством, но она не могла побороть своего гнева на мальчика, считая его виновником своего несчастья, и продолжала сидеть, не двигаясь с места, глядя на обоих мальчиков взглядом затравленного волчонка.

Павлику стало бесконечно жаль Мэри. Он, казалось, совсем позабыл о том, что она обидела его так сильно, ему только ужасно хотелось в настоящую минуту, чтобы голодная Мэри отведала его пирожков и хотя бы чуточку утолила ими свой голод. Поэтому он еще ближе подвинулся к ней и сказал еще ласковее прежнего:

— Мэричка, не сердись на меня, пожалуйста, покушай, а то я сейчас заплачу.

— Нет, уж не плачь пожалуйста, — злобно разсмеялась Мэри, — а то опять всех разошлют по аптекам и лавкам, а меня еще вдвое дольше продержат в «темной», — и, окончательно выйдя из себя, она закричала в гневе — Зачем вы пришли ко мне сюда? Разве я звала вас с вашими непрошенными утешениями? Очень нужны мне ваши гадкие пироги! Не надо мне их! Оставьте меня в покое! Убирайтесь! Я вас ненавижу всех, слышите ли — всех вас ненавижу!

— Слышим, не глухие, можешь не кричать и не надсаживать горла, тебе оно еще понадобится для сегодняшнего спектакля, — спокойно и строго проговорил Костя.

— Ну, Павлик, — обратился он к своему маленькому товарищу, — нам с тобой здесь нечего делать. Оставим пирожки развенчанной принцессе и пойдем, брат, восвояси. — И с этими словами оба мальчика вышли из «темной», закрыли дверь, щелкнув задвижкой, и оставили Мэри в прежней темноте и одиночестве.

— А, так-то, — задыхаясь от злости, прошептала она. — Я развенчанная принцесса? хорошо же! И все эти насмешки мне приходится выносить из-за скверной пришлой девчонки, которую я знать не знаю и не хочу. И что в ней особенного нашел Павел Иванович? Рваная, жалкая нищенка с дырявыми сапогами! Разве она может быть принцессой или царевной? И какая она принцесса? Она просто жалкий, ощипанный цыпленок. Даже Золушку и ту она не сумеет изобразить. Я в этом уверена. И куда ей тягаться со мною, все равно не дотянется никогда. — И Мэри злорадно рассмеялась.

Но скоро смех её сменился слезами. Какой-то внутренний голос говорил ей, что Лиза умна, прилежна, кротка и послушна и уж, конечно, все ее полюбят.

— А, если так, — вскричала Мэри в новом приступе гнева, — то я припомню тебе все, что ты мне причинила невольно, дурная, скверная девчонка!

И, бросившись на пол «темной», Мэри заколотила ногами об его доски и заревела на весь дом громкими, злыми, отчаянными слезами.

ГЛАВА XII

Лиза узнает много нового и интересного

Ровно в 7 часов за детьми приехали три наемные шестиместные кареты, чтобы везти их в театр. К этому времени вернулись и Павел Иванович со своей супругой и выпустили Мэри, отсидевшую свой срок наказания в «темной».

В то время как все дети в обществе Люси, хозяев и хромого суфлера вышли на подъезд, к ним присоединился еще один член труппы — Григорий Григорьевич Томин, режиссер детского кружка г-на Сатина.

— Ну-ну, торопитесь, нечего зевать по сторонам, — строго покрикивал он на замешкавшихся на подъезде детей. — Мэри Ведрина, — обратился он к девочке, пристально всматриваясь в её лицо, — что это у вас за подушки вместо глаз? Опять, очевидно, изволили капризничать да плакать? И когда-то вы переменитесь?.. А-а, новенькая, — остановился он глазами на Лизе. — Как тебя зовут, дитя мое?

— Лиза, — произнесла та, робко взглядывая на его бритое, смуглое лицо и живые, быстро бегающие черные глаза.

— Этого не может быть, — резко оборвал он девочку, — ты не можешь называться Лизой, по крайней мере в театре. Это имя слишком просто для того, чтобы помещать его в афишах и программах.

— Ах, простите, пожалуйста, — вдруг неожиданно спохватилась Лиза, вспомнив, что ей дано другое имя, — простите, пожалуйста, я позабыла, что меня здесь назвали Эльзой.

— Ну, это другое дело. Эльза звучит много красивее, — смягчился господин Томин. — Пожалуйста, не забывай его в другой раз; дома и у родных тебя могут называть как хочешь, хоть Февроньей и Агашкой, но на сцене ты Эльза. Слышишь? Эльза — и прошу этого не забывать.

— Нет, не забуду, — прошептала Лиза покорно, сконфуженная за свою беспамятность.

Кареты, наполненные детьми, ехали около получаса по ярко освещенным улицам города и, наконец, остановились у большого здания с колоннами и высокими электрическими фонарями у входа.

— Это и есть театр, — произнес Витя, сидевший подле Лизы в карете. — Выходи.

Вместе с остальными детьми Лиза вошла в прихожую театра, поднялась по какой-то узкой лестнице наверх и очутилась на сцене между искусственыыми кустами и деревьями, перед картонным дворцом, мастерски сделанным, как настоящий.

— Ну, марш одеваться! Живо! — командовал неутомимый Григорий Григорьевич, и мигом все пятнадцать человек детей куда-то разбежались и исчезли.

Потом уже Лиза поняла, что они разошлись по тем уютным маленьким комнатам, которые назывались уборными и где дети одевались, приготовляясь к выходу на сцену.

— А ты что тут делаешь одна? — послышался за спиной Лизы знакомый голос.

Девочка живо обернулась и увидела добродушно улыбающееся лицо директора.

— Пойдем-ка за мною, — сказал он, — только постой немного, тебе надо чуточку переодеться, — и, подняв голову кверху, он стал кричать, приложив руку в виде трубочки к губам: — Мальвина Петровна, Мальвина Петровна, сойдите на сцену, возьмите девочку, переоденьте ее во что-нибудь светлое и приведите ко мне в директорскую ложу.

— Слушаюсь, Павел Иванович, — послышалось в ответ откуда-то сверху, и через минуту седая, низенького роста старушка спустилась по витой лестнице с висячего прямо над головою Лизы балкончика.

Старушка кивнула головою девочке и велела ей идти за собою.

В маленькой, уютной комнатке второго этажа, куда Лиза попала по той же лестнице и через тот же висячий балкончик, стояло большое зеркало перед туалетным столиком, диван и рукомойник. Старушка велела Лизе сбросить свое старенькое, заплатанное во многих местах, платье и сапоги и, порывшись в большой корзине, помещавшейся в углу уборной, вынула оттуда прехорошенькое белое тюлевое платьице с голубыми бантами на плечах и широкой лентой вместо пояса.

— Вот надень, девочка, это тебе впору, и вот эти туфельки, — продолжала она, подавая Лизе маленькие, голубые с блестящими пряжками нарядные полусапожки.

Девочка, одевавшаяся более чем скромно у матери, тихо ахнула при виде этого нарядного костюма. А когда, при помощи старушки, Лиза, одетая в новое платье, подошла к зеркалу, то показалась себе такой блестящей и красивой, что даже усомнилась, она ли эта хорошенькая и нарядная, как бабочка, девочка.

— Ну, теперь остается только привести в порядок твою головку, — сказала старушка и принялась расчесывать и расплетать пышные золотистые локоны Лизы. — Ну, и волосы же у тебя, девочка, настоящее золото! — говорила она. — С такими волосами тебе не надо и парика. Это целое богатство. Впрочем, и вся ты прехорошенькая и можешь назваться лучшим украшением труппы, — невольно любуясь новенькой, расхваливала ее старушка.

Лизе было очень неловко от этих похвал. Мама никогда не говорила ей о её внешности, да и вообще не придавала никакого значения красоте.

— Была бы добрая и умная, а красота — Бог с ней. Гордиться ею не следует, — учила постоянно Мария Дмитриевна дочь. — Бог дал красоту, а не люди приобрели ее своими трудами, значит — можно ли гордиться ею?

Когда туалет девочки был вполне закончен, Мальвина Петровна, оказавшаяся портнихой, заведующей гардеробом труппы, повела ее тем же путем вниз по лестнице на сцену, в самом дальнем углу которой находилась маленькая дверка, ведущая, как Лиза потом узнала, в директорскую ложу. Впустив туда девочку, она закрыла за нею дверь и поспешила обратно в уборную.

Лишь только Лиза переступила порог двери, яркий свет нескольких сотен огней ослепил ее на мгновенье. Целая толпа, отделенная от неё барьером ложи, ходила, сидела и стояла в театральном зале, в ожидании поднятия занавеса. Тут среди взрослых зрителей, была целая масса детей, приехавших посмотреть на игру своих сверстников-актеров.

— А, наконец-то ты нарядилась, — увидев Лизу, произнес Павел Иванович, сидевший позади своей супруги, у барьера ложи.

Оглядев девочку с головы до ног, он наклонился к уху Анны Петровны и сказал тихо, чтобы не быть услышанным Лизой:

— Взгляни, Анюта, что за красоточка-девочка!

Анна Петровна Сатина, нарядная и довольная тем, что театр полон, и что, следовательно, они выручат с мужем крупную сумму денег за сегодняшний вечер, также оглядела Лизу не менее внимательным взглядом. Должно быть, Лиза, в своем новом платье, и ей очень понравилась: она милостиво указала ей на свободный стул подле себя и сказала: — Сегодня ты присмотришься ко всему тому, что должна будешь в скорости делать сама. Будь же как можно внимательнее и постарайся понять твою новую работу: гляди, как играют и говорят твои товарищи.

Лиза обещала быть внимательной и понятливой насколько сумеет. Кроткий ответ девочки понравился начальнице: она кивнула ей очень ласково и угостила конфетами, которые лежали перед нею в нарядной коробке на барьере ложи.

В ту же минуту первые звуки музыки заставили зрителей прекратить разговоры и поспешить занимать места.

ГЛАВА XIII

Занавес поднимается

Тяжелый занавес, отделяющий сцену от зрительного зала, медленно поднялся кверху, и Лиза увидела внутренность бедной комнатки с лежанкой в углу и скамейками, стоящими вдоль стен. На одной из скамеек сидела Золушка или, вернее, Мэри Ведрина, с золотистыми волосами, вместо своих черных, и в рваном платье. Золушка горько плакала о том, что злая мачеха надавала ей много работы, между тем сама со своими родными дочерьми поехала на бал к королю.

Лизе стало очень жаль бедную Золушку. Она совсем позабыла о том, что ее играла злая, капризная Мэри; ей просто было больно за бедную девочку, притесняемую мачехой, и когда перед Золушкою предстала добрая волшебница, в которой Лиза не без труда узнала Марианну, совершенно преобразившуюся от белокурого парика, надетого у неё на голове, Лиза страшно обрадовалась за бедняжку. Она тихо ахнула от неожиданности, увидя, как волшебница-Марианна, дотронувшись жезлом до плеча Мэри-Золушки, в одну минуту превратила ту в нарядную, блестящую принцессу.

— Что, нравится, Лизочка? — наклонился к девочке Павел Иванович, как только занавес опустили, по окончании первого действия.

— О, да! — искренно вырвалось из уст Лизы.

— А играть самой вдвое веселее, — улыбнулся директор, видя неподдельный восторг в лице Лизы.

Все второе, третье и четвертое действие Лиза просидела, не отрываясь глазами от сцены, искренно восторгаясь прекрасной пьесой. В то же время она старалась узнать на сцене своих новых друзей, спрятавших свои юные личики под искусственными бородами и усами и седыми париками, которые совершенно преобразили их. Она почти всех их отыскала в конце концов, кроме Вити. Но когда появился добрый волшебник на свадьбе Королевича и Золушки, — Лиза сразу поняла, что под неуклюжей темной мантией и седой бородой скрывается веселый, живой брат Марианны.

Не даром быстрые, темные глаза мальчика, особенно ярко горевшие из-под нависших приклеенных седых бровей, поминутно устремлялись по направлению директорской ложи, где сидела Лиза. Раз даже девочке показалось, что добрый волшебник незаметно кивнул ей со сцены как раз в ту минуту, когда соединял руки Золушки-Мэри и Королевича—Кости Корелина.

— Сегодня Мэри в последний раз играла Золушку: следующий раз будешь играть ее ты, — сказала Анна Петровна Сатина, выходя с Лизой из ложи по окончании представления.

Тем же путем, в трех громыхающих, тяжелых каретах, детей повезли из театра домой. Перед выходом из театра, Лиза забежала было в маленькую уборную, где ее одевала Мальвина Петровна, с тем чтобы сменить белый нарядный туалет на свое старое заплатанное платье. Но ее новая знакомая, занятая в эту минуту складыванием в большие корзины театральных костюмов, остановила ее словами:

— Зачем тебе снимать это платье, малютка? Или оно не нравится тебе?

— О, напротив, сударыня, — воскликнула девочка, — но это прелестное платье не принадлежит мне, и поэтому я бы желала получить мое собственное.

— Прежде всего не называй меня сударыней, дитя мое. Прервала ее старушка. — Я простая портниха и господского во мне ровно ничего нет. А только платья своего ты не получишь. Сегодня ты поедешь домой в этом белом наряде, а завтра тебе дадут еще другое, серое платьице, которое ты будешь носить ежедневно.

По возвращении домой, детей накормили ужином и отослали спать. Мальчики помещались в одной комнате под присмотром хромого Володи, которого оставляли с ними за старшего. Девочки спали в обществе m-lle Люси. Дети очень уставали, проводя весь вечер в театре, и лишь только добирались до постелей, засыпали как убитые.

Одной только Лизе плохо спалось в эту ночь. Она долго ворочалась с боку на бок, не переставая ни на минуту думать о матери. «Что она теперь? Легче ли ей в больнице? Думает ли она в эту длинную зимнюю ночь о своей маленькой Лизе?» — Вот какие вопросы поминутно навертывались в голове девочки.

Наконец, не выдержав более, она порывисто вскочила на пол и, как была, в одной рубашонке, упала на колени с горячей молитвой.

— Господи, — шептала девочка, — сделай так, чтобы мне хоть одним глазком увидеть маму! Ты Милосердный и Всемогущий, помоги мне в этом, Господи, и пошли маме счастья, покоя и здоровья.

ГЛАВА XIV

Сборы

Лиза очень скоро привыкла к новой жизни. Она сблизилась со своими новыми друзьями, особенно жё с Марианной и её братом Витей. Кроткая, вежливая и добрая Лиза не могла в свою очередь не понравиться детям. Все, за исключением Мэри, искренно привязались к ней в самом скором времени. А Павлик и Валя так полюбили ее, как будто прожили с нею уже много-много времени.

Павлик был в сущности милый и добрый мальчик, только родители избаловали его напропалую, постоянно считая его слабеньким, нуждающимся в попечениях и заботах, больным ребенком. Если бы Павлик не обладал от природы добрым, хорошим сердечком, то наверное бы он окончательно испортился от такого воспитания.

Пика и Ника — весельчаки детского кружка — никогда не пропускали случая посмеяться над преувеличенными заботами родителей Павлика. Чихнет ли Павлик—Пика и Ника уже тут как тут и кричат ему насмешливо:

— Павлик, ты простудился, ты болен! Ты очень болен, Павлик. Ложись скорее сам в постель, пока твои папа и мама не уложат тебя насильно.

— А я сбегаю в аптеку и куплю тебе целый фунт хинина. Кушай на здоровье, милый Павлик, — вставлял свое словечко постоянно подвертывавшийся в такие минуты Костя Корелин, самый большой насмешник и шалун из всего кружка.

Но Павлик и не думал обижаться на эти шутки. Он был премилый мальчик и ревел только в тех случаях, когда Мэри проделывала над ним или Валей, — его закадычной подругой — свои злые, бессердечные шутки.

С самого первого дня Мэри возненавидела Лизу, а по мере того, как Григорий Григорьевич и Павел Иванович, занимавшиеся с девочкой подготовлением её к первому выходу на сцену, хвалили ее за понятливость и прилежание, Мэри злилась все больше и больше и ненавидела все сильнее ни в чем неповинную Лизу.

Действительно, Лиза оказалась очень понятливой и толковой ученицей. После двух-трех репетиций (так назывались подготовительные уроки к спектаклям, происходившие, как и самые спектакли, на сцене, но только в пустом зале, без публики) она не хуже любой из своих подруг по кружку умела говорить и двигаться по сцене. К тому же у Лизы был трогательный, нежный голосок и такое милое личико, что одним уже этим она могла понравиться публике.

Лиза радовалась тому, что ее хвалит не только Павел Иванович, но и его строгая супруга, а главным образом — сам Григорий Григорьевич, который был в глазах детей совершенством и угодить которому было крайне трудно.

Пока кружок г. Сатина находился в Петербурге, Лизу не выпускали играть перед публикою. Она должна была начать играть в небольшом городе В., куда детскую труппу думали перевезти на зимнее время вплоть до великого поста. Пока же девочка усиленно занималась и готовила свои роли.

Однажды утром, когда дети репетировали вполголоса кой-какие сценки из пьес под наблюдением m-lle Люси и хромого Володи, следивших за ними по тетрадкам, дверь с шумом распахнулась, и Павел Иванович, в шубе и шапке, запушенных снегом, весело крикнул с порога:

— Ну, команда, пора собираться! Завтра выезжаем в В.

Необыкновенный шум и гам тотчас же поднялся в классе. Дети суетились и кричали в один голос, задавая вопросы своему любимцу-директору, на которые тот едва успевал отвечать: «Долго ли ехать? Далеко ли В.? Большой ли там театр? С каким поездом они выедут из Петербурга?» — Никто из детей yе стеснялся доброго, ласкового директора, который обращался с вверенными ему ребятишками скорее как отец или близкий родственник, нежели как начальник.

— В. очень, очень далеко, — добродушно смеялся Он, подшучивая над детыми. — На самом краю света. Там лишь леса и болота. По комнатам бродят волки, и лисицы под полом норы роют и в чехарду играют.

— Неправда, неправда, — снова зашумели дети, — для кого же мы играть будем, если там одни волки да лисицы, как вы говорите?

— Кто вам сказал, что мы для людей играть будем? — совершенно серьезно спросил детей Павел Иванович.

— А то для кого же? — недоумевали те.

— Для лисиц, волков и медведей, — еще серьезнее прежнего проговорил директор.

— Ай! — вскрикнула Валя, испугавшись самым искренним образом при одной мысли о такой публике, — Ай! я боюсь медведей.

— Не бойся. Я буду там с тобою и смогу защитить тебя каждую минуту, — важно произнес Павлик.

— Ну, уж ты, защитник! — насмешливо произнесла Мэри, молчавшая все время, — знаем мы тебя. От медведей Валю спасать собираешься, а кто давеча заревел от страху на сцене, когда тебя сажали на лошадь?

— Да, но лошадь-то была настоящая, — протянул в свое оправдание сконфуженный Павлик.

— А медведи будут игрушечные, по-твоему, что ли? — не унималась та.

— Перестань дразнить Павлика, Мэри, — строго прикрикнул Павел Иванович на девочку. — Ну-с, — снова принимая свой добродушный вид, обратился он к детям, — теперь надо готовиться в путь, а не сердиться и вздорить. В В. мы будем ровно через три дня и, отдохнув немного, снова примемся за дело. Эльза теперь вполне готова для своего выхода на сцену. Она у нас молодец. С неё мы и начнем. — И Павел Иванович ласково погладил золотистую головку Лизы.

— Посмотрим еще, какой молодец она будет на сцене, — прошептала Мэри.

— Что ты там ворчишь? — услышав её шепот, обратился к ней с нахмуренным лицом директор.

— Ничего, Павел Иванович, — сразу переменив тон, ответила хитрая девочка, — я только сказала, что если в В. вместо публики нас будут смотреть волки и медведи, то для них такая актриса, как наша Эльза, будет вполне хороша.

— О, какая ты злая девочка, — окончательно вышел из себя обыкновенно снисходительный и добрый Павел Иванович. — Сколько в тебе злобы и насмешки! Так послушай же, что я тебе скажу на это: Эльза вдвое толковее и понятливее тебя. Что бы ты ни делала, как бы ты ни злилась и ни выходила из себя, а тебе придется уступить ей свое место.

— Да я и уступаю, Павел Иванович, — с деланным смирением проговорила Мэри, — я сама вижу, что Лиза Окольцева прекрасная девочка, и я сама за это полюбила ее.

И с этими словами Мэри, в доказательство своих слов, потянулась поцеловать Лизу.

— Берегись, Эльза, она тебе нос откусит, — предупредительно шепнул Костя Корелин Лизе, но так громко, что все дети услышали его слова и дружно рассмеялись.

Действительно, черные глаза Мэри не предвещали ничего доброго, и если б Лиза не была занята своими мыслями, то наверное испугалась бы злого выражения этих, горевших ненавистью, глаз. Но Лиза мысленно была очень далеко в данную минуту. Как только она услышала, что отъезд в В. решен на завтра, сердечко её болезненно сжалось.

«Как? Она уедет, не повидавшись с мамой, не поцеловав ее на прощанье, не зная даже в каком состоянии находится здоровье дорогой болной? О нет, это было бы слишком тяжело! Она не может уехать отсюда, не повидавшись с ней».

И, собрав всю свою храбрость, Лиза обратилась к Павлу Ивановичу тихим, взволнованным голоском:

— Г-н директор, прошу вас… очень вас прошу, отпустите меня к маме… проститься… Я скоро вернусь… только поцелую ее… Отпустите, пожалуйста!

— Проститься с мамой? Что же! Я ничего не имею против, — отвечал Павел Иванович. — Ступай, но у нас правило, по которому мы строго запрещаем детям выходить одним на улицу. M-lle Люси проводит тебя… M-lle Люси, — обратился он к девушке, занимавшейся в это время с Марианной повторением роли, — вы потрудитесь проводить Эльзу в больницу к её матери.

— Хорошо, — отвечала всегда на все готовая m-lle Люси. — Когда прикажете?

Павел Иванович взглянул на часы, потер себе лоб и сказал, что если идти в больницу, то уж сейчас, конечно, потому что теперь как раз там час приема и их пропустят без всяких затруднений.

Лиза чуть не прыгала от радости. Такого огромного счастья она и не смела ожидать. Через какие-нибудь полчаса она увидит маму, будет говорить с ней.

Мигом оделась девочка и от души благодарила директора.

ГЛАВА XV

В больнице

Время по пути в больницу показалось Лизе коротким, счастливым сном. Добрая, кроткая m-lle очень любила детей. Лиза же понравилась ей с первого дня её поступления в труппу, и она всю дорогу проговорила с нею, расспрашивая ее о матери и её прежней жизни дома. Лиза, обрадованная ласковым обращением и сочувствием наставницы, рассказала ей подробно обо всем: как они жили с мамой, хотя и бедно сначала, но без особых лишений, и как потом болезнь подточила мамины силы, и они узнали голод и нужду.

M-lle Люси, сама видевшая много горя в жизни и прожившая всю свою молодость у чужих людей, с искренним сочувствием слушала Лизу. Незаметно прошли они недолгий путь и очутились у подъезда больницы.

— В какой палате лежит Мария Окольцева, вдова чиновника? — спросила m-lle Люси при входе в больницу у бородатого и сурового на вид швейцара, отворившего им двери.

Тот сердито посмотрел на обеих посетительниц, потом подошел к столу и, заглянув в большую толстую книгу, важно произнес сквозь зубы:

— Двенадцатая палата. По грудным болезням. Только сейчас прием окончился и больных видеть нельзя.

— Как нельзя? — вырвалось из груди Лизы, и её маленькое сердечко томительно сжалось.

— Ну да, нельзя, — безжалостно подтвердил швейцар. — Прием окончился, вам же сказали!

— О, пожалуйста, — умоляюще сложив ручки у груди, произнесла Лиза, — пустите меня, ради Бога! Только на минутку. На одну маленькую минутку. Я завтра уезжаю далеко-далеко отсюда и долго не увижу маму.

Но сурового швейцара мало тронул нежный голосок девочки: он преспокойно повернул ей спину и отошел к дверям.

Лиза не выдержала больше и, бросившись в объятия Люси, горько и жалобно заплакала.

Бедная Люси испугалась не на шутку. Она не знала что делать — просить ли снова о пропуске неприступного швейцара, или успокаивать Лизу, рыдавшую навзрыд на её груди.

— О чем так горько плачет этот ребенок? — неожиданно раздался над ними густой, громкий голос.

Подняв головы, они увидели высокого, полного господина, сочувственно и ласково смотревшего на Лизу. Люси, рассчитывая, что незнакомец может оказать им защиту, поторопилась пояснить ему в чем дело.

— Как! — воскликнул незнакомец, узнав причину Лизиных слез, — наш строгий швейцар не хотел пускать эту милую девочку к её маме? В таком случае, малютка, утри твои слезки и пойдем со мною. Я отведу тебя к ней… Надеюсь, Осип, — обратился он к швейцару с добродушной улыбкой на лице, — меня-то ты туда пропустишь, любезный?

— Ваше превосходительство шутить изволите, — осклабился во весь рот Осип. — Разве мы можем вам перечить, ваше превосходительство?

— Ну, вот и отлично! Пойдем же, малютка, — весело проговорил незнакомец и, попросив Люси обождать их немного в швейцарской, стал подниматься с Лизой по широкой, устланной коврами лестнице.

Они незаметно миновали второй и третий этаж и вошли, наконец, в длинный коридор, по обе стороны которого находились небольшие светлые комнаты, где стояли постели с больными и гуляли выздоравливающие в белых халатах и чепцах на голове.

— Ну, деточка, узнай-ка свою маму, — весело проговорил новый Лизин друг, вводя девочку в большую комнату, где стояло до дюжины постелей, на которых лежали больные женщины.

В один миг Лиза окинула взглядом комнату и с легким, радостным криком кинулась к крайней постели, где лежала её милая мама.

— Деточка моя ненаглядная, — со слезами на глазах шептала мама, прижимая к груди Лизу, — вот мы с тобой снова увиделись. Рассказывай же мне скорее про твое новое житье-бытье.

Но Лизу уже нечего было просить об этом. В каких-нибудь несколько минут она поделилась с мамой всем, что произошло с нею за последнее время. Таким образом мама узнала, что у неё есть уже друг — Марианна, и что после Марианны и Вити она больше всего любит Павлика и Валю, что Павлик немного капризен, потому что его пичкают лекарством, когда он и не болен вовсе, что Павел Иванович очень добр ко всем и сердится только на Мэри, а Григорий Григорьевич и Анна Петровна Сатина очень строги, но ею, Лизой, они довольны за её прилежание и еще ни разу не сердились на нее, и что Мэри злюка и всячески, чем может, досаждает ей. И даже о Люси, о суровом швейцаре и о добром господине, выручившем ее, успела сообщить Лиза матери.

— Он очень важный, мамочка, — рассуждала девочка, — швейцар называл его «ваше превосходительство».

— Да, деточка, очень важный. Он старший врач здешней больницы. Самое главное лицо здесь и имеет звание генерала.

— Неужели, мамочка? а какой он добрый, какой простой, ласковый и милый.

— Да, дитя мое, он очень хороший человек и любит детей. У него самого, говорят, есть девочка, которая постоянно болеет. Но скажи мне, родная, хорошо ли живется тебе в пансионе?