И вспыхнет пламя Коллинз Сьюзен

3

Кровь… Это же запах его дыхания.

«Интересно, почему? – думаю я. – Может, он ее пьет?» Представляю себе, как он потягивает багровую жижу из чашки, макая туда печенье.

За окном заводится машина – тихо, вкрадчиво, словно кот промурлыкал, – и вот звук затихает вдали. Капитолийцы скрываются незаметно, как и приехали.

Кабинет начинает плясать перед глазами, описывая кривые круги. Не упасть бы в обморок. Я хватаюсь за край стола. Другая рука до сих пор сжимает красивое печенье Пита. Кажется, на нем была тигровая лилия, но теперь в кулаке одни крошки. Я и не знала, что раздавила его в ту минуту, силясь хоть что-нибудь удержать, когда вся жизнь полетела в тартарары.

Здесь только что был президент Сноу. Дистрикты на грани восстания. Гейл, и не он один, в смертельной опасности. Все, кого я любила, обречены. Неизвестно, кому еще придется расплачиваться за мое поведение. Разве что все изменится после тура. Разве что я усмирю недовольство и успокою президента. Да, но как? Доказав перед всей страной, что люблю Пита Мелларка.

«Не выйдет, – проносится у меня в голове. – Я не настолько искусно играю». Вот Пит – он и вправду хорош, способен убедить в чем угодно. В то время как я замыкалась и молчала, он говорил за двоих. Но ведь не Пит должен доказать свои чувства, а я.

В коридоре слышатся легкие торопливые шаги. «Не стоит ей говорить. Ни единого слова». Потянувшись к подносу, я спешу отряхнуть ладонь и пальцы от крошек. Потом беру чашку и делаю судорожный глоток.

– Все хорошо, Китнисс? – интересуется мама.

– Да. По телевизору этого не показывают, но президент каждый раз встречается с победителем и желает удачного тура, – жизнерадостно улыбаюсь я.

Ее лицо светлеет от облегчения.

– Ясно. Я-то боялась, что у нас неприятности.

– Ничего подобного. Неприятности могут начаться, когда команда подготовки увидит, как я запустила свои брови.

Мама смеется. Я смотрю на нее и вспоминаю, что еще в одиннадцать лет приняла на себя семейные заботы. Поворачивать поздно: теперь я всю жизнь буду защищать родных.

– Налить тебе ванну? – спрашивает она.

– Чудесная мысль, – отзываюсь я и вижу, как маму радует мой ответ.

По возвращении с Голодных игр я только и делала, что пыталась наладить наши отношения. Приучала себя обращаться к ней с просьбами, а не сердито отказываться от помощи, как делала все эти годы. Отвечать на объятия, а не терпеть их. Позволила тратить мой выигрыш. На арене я поняла, что не могу и дальше наказывать маму. Она не виновата в том, что впала в такое тяжкое уныние после смерти отца. Порой с людьми происходит такое, к чему они совершенно не готовы.

Вот, например, как со мной. Прямо сейчас.

И потом: когда мы вернулись в дистрикт, мама совершила один очень мудрый поступок. На вокзале, после первых же объятий с родными, репортеры начали задавать вопросы. Кто-то поинтересовался ее мнением о моем новом парне. Мама ответила, что считает Пита более чем достойным на эту роль, но меня – слишком юной для того, чтобы вообще заводить отношения с мальчиками. И многозначительно посмотрела на Пита. Послышался дружный хохот, выкрики вроде: «Ой, кому-то не поздоровится». Пит выпустил мою руку и сделал шаг в сторону. Всего на минутку, ведь обстоятельства вынуждали действовать с точностью до наоборот, – зато у нас появился повод держаться чуть холоднее, нежели в Капитолии. И может быть, это сойдет за отговорку, почему меня так редко видели в обществе Пита с тех пор, как уехали телевизионщики?

Я поднимаюсь наверх, где над готовой ванной клубится пар. Мама бросила в воду пакетик сушеных цветов, которые добавляют воздуху благоухания. Мы до сих пор не привыкли к подобной роскоши, когда стоит повернуть ручку крана – и в нашем распоряжении сколько угодно чуть ли не кипятка. Дома, в Шлаке, вода была ледяная, ее приходилось греть на огне. Раздевшись, я погружаюсь словно в жидкий шелк: оказывается, мама добавила еще и немного масла, – и пытаюсь решить, как быть дальше.

Первый вопрос: кому рассказать и рассказывать ли вообще? Мама и Прим отпадают; они только зря разволнуются. Гейл тоже. Даже если будет возможность поговорить: что он может поделать? Пожалуй, я помогла бы ему бежать в леса. Но Гейл не один на свете. Он ни за что не оставит родных. Да и меня, наверное. После тура надо будет как-нибудь объяснить, что наши общие воскресенья останутся в прошлом, но сейчас я не в силах загадывать настолько далеко. Кроме того, Гейл и так уже зол и рассержен на Капитолий. Не хватало еще и мне подстрекать его к личному мятежу. Нет, ни единой душе из дистрикта рассказывать нельзя.

Впрочем, есть еще три человека, которым можно довериться, и первый из них – мой стилист Цинна. Он и без моей помощи навлек на себя немилость. Зачем ухудшать его шаткое положение? Дальше – Пит. Ведь ему суждено стать моим товарищем по обману. Да, но как начать разговор? «Эй, привет! Помнишь, я тут заикнулась, что вроде как притворялась влюбленной в тебя? Так вот, пожалуйста, выкинь это из головы. И давай продолжать в том же духе, а то президент убьет Гейла». Нет, не могу. И потом, Пит отлично сыграет по правилам, даже не зная ставок. Кто остается? Хеймитч. Пьяница, разгильдяй и драчун, которого я только что окатила холодной водой из таза. Во время Голодных игр каждый ментор отвечает за выживание своего трибута. Надеюсь, Хеймитч еще заинтересован в этом.

Я опускаюсь на дно, позволяя воде сомкнуться над головой и отрезать все внешние звуки. Вот если бы ванна могла раздвинуться и позволила мне поплавать – как жаркими летними воскресеньями, в лесу, с отцом! Прекрасные были дни. Мы покидали дом рано утром и уходили в чащу дальше обычного, к небольшому озеру, которое папа нашел однажды во время охоты. Даже не помню, когда он успел научить меня плавать, – видимо, очень рано. Помню только, как я ныряла, плескалась и кувыркалась в воде. Помню вязкий ил между пальцами ног, ароматы цветов и зеленых листьев. Вот я лежу на спине, как сейчас, и смотрю в голубое небо. Вода заглушает лесные звуки. Отец набьет дичи, гнездящейся на берегу, я разыщу в траве яйца, и мы накопаем на мелководье корней китнисса – растения, от которого и пошло мое имя. Ближе к ночи, когда вернемся домой, мама сделает вид, будто не узнала свою слишком чистую дочь, и приготовит восхитительный ужин: жаркое из утки с печеными голубоватыми клубнями под аппетитным соусом.

Я никогда не водила Гейла на озеро. А могла бы. Дорога неблизкая, зато непуганой дичи там – сколько душа пожелает. Просто мне не хотелось ни с кем делить это место, оно было наше – мое и папы. После Голодных игр, когда стало нечем заполнить время, я несколько раз выбиралась туда в одиночку. С удовольствием плавала, но всегда возвращалась в печали. За эти пять лет озеро совершенно не изменилось – а кто бы узнал меня?

Даже под водой не укроешься от суеты. Гудят подъезжающие машины, кто-то кого-то приветствует, хлопают двери. Выходит, пробил час готовиться к туру. Кое-как вытираюсь насухо, набрасываю халат – и в то же мгновение в ванной комнате бесцеремонно появляется команда подготовки. Какая уж тут приватность. Что касается тела, между мной и этой троицей не осталось тайн.

– Китнисс, брови! – прямо с порога верещит Вения.

Хотя над моей головой собираются черные тучи, я все равно давлюсь усмешкой. Лазурные волосы Вении торчат во все стороны острыми клочьями, а прежние золотистые татуировки над бровями заворачиваются уже и под глаза.

– Да ладно, брось, – снисходительно похлопывает ее по спине Октавия, настоящая пышечка по сравнению с костлявой подружкой. – Ты-то быстро управишься, а мне что прикажешь делать с такими ногтями?

Она хватает мою ладонь своими бледно-зелеными руками – нет, скорее уже не бледно-, а ярко-зелеными: видимо, дань последнему писку капитолийской моды.

– Ну правда, Китнисс, с чем мне теперь работать? – почти рыдает Октавия.

Это верно, за последние несколько месяцев я изгрызла ногти до самых корней.

– Извини, – бормочу я под нос.

Все хотела избавиться от досадной привычки, однако приличный повод так и не подвернулся. Меньше всего в это время я размышляла о том, как бы угодить команде подготовки.

Флавий приподнимает несколько прядок влажных и спутавшихся волос – и неодобрительно трясет головой, разбросав оранжевые кудряшки.

– Честно скажи, к ним кто-нибудь прикасался? – говорит он сурово. – Помнишь, тебя просили не трогать волосы.

– Да! – Хорошо, что хоть в этом не подвела. – Вернее, нет, их никто не стриг. Конечно, я учла твое пожелание.

Ничего-то я не учитывала. Просто руки не доходили. Заплетала привычную косу – и все.

Кажется, это смягчает их праведный гнев. Меня осыпают дождем поцелуев, усаживают на кресло в спальне и, по заведенному обычаю, принимаются разом без остановки трещать, даже не дожидаясь ответа. Пока Вения колдует над моими бровями, Октавия клеит фальшивые ногти, а Флавий втирает в голову что-то клейкое, я успеваю чего только не наслушаться о Капитолии. И что последние Игры «были просто блеск», и что потом в Капитолии некуда было деваться от скуки, и что все ждут не дождутся нашего с Питом возвращения в последний день тура. А там уже не за горами Квартальная бойня.

– Ой, ты, наверное, волнуешься?

– Ты такая везучая!

– В первый же год – и сделаться ментором Квартальной бойни! – взахлеб восторгаются эти трое.

– Ну да, – говорю я бесстрастно.

А что остается? Даже в обычное время быть ментором – не пожелаешь и злейшему врагу. Я и так не могу проходить мимо школы без содрогания, все думаю: кто из детей станет моим трибутом? Да к тому же еще грядут семьдесят пятые Игры, Квартальная бойня. Их проводят каждые двадцать пять лет, отмечая порабощение дистриктов особенно пышными торжествами, а для пущей потехи – каким-нибудь новым издевательством над трибутами. В школе однажды рассказывали, что на второй юбилей Капитолий затребовал для арены вдвое больше трибутов. Учителя не вдавались в подробности, а странно, ведь именно тогда житель Дистрикта номер двенадцать завоевал корону.

– Теперь Хеймитч снова будет у всех на слуху! – пищит Октавия.

Он никогда не делился с нами собственным опытом на арене. А сама бы я ни за что не спросила. Если Голодные игры с его участием и повторяли по телевизору, я была слишком юной и ничего не запомнила. Зато Хеймитчу Капитолий не даст забыть. Может, в каком-то смысле оно и к лучшему, что во время следующей Жатвы менторские места займем уже мы с Питом. Похоже, Хеймитч свое отработал.

Вдоволь нащебетавшись о страшной Квартальной бойне, участники подготовительной команды принимаются самым подробным образом обсуждать свою бестолковую жизнь: сплетничают о людях, имен которых я даже не слышала, хвалятся новыми туфлями, а Октавия угощает нас длинным рассказом о том, какую промашку она дала, пригласив на день рождения гостей в нарядах из перьев.

Но вот мои брови выщипаны, волосы стали гладкими и шелковистыми, а ногти готовы принять слой лака. Очевидно, троице было приказано заняться только лицом и руками – все остальное скроет зимняя одежда. В ход идут самые разные краски. Флавий, которому страсть как хочется испробовать на мне фирменную пурпурную помаду, скрепя сердце ограничивается розовым оттенком. Судя по выбранной стилистом палитре, на этот раз я должна выглядеть невинной девочкой, а не соблазнительницей.

Это хорошо. Вызывающая внешность и поведение не способствуют доверию. Хеймитч предельно ясно дал мне это понять, когда готовил для первых интервью.

Входит мама и застенчиво говорит, что Цинна велел показать команде, как она заплела мои волосы в день Жатвы. Троица чуть ли не прыгает от восторга и, затаив дыхание, наблюдает за маминой замысловатой работой. Я вижу в зеркале абсолютно серьезные взгляды; взгляды, в которых горит желание сделать собственную попытку. Эти люди так почтительно и любезно ведут себя с мамой, что мне становится стыдно за прежнее к ним презрение. Кто знает, какой бы я стала или о чем говорила, если бы выросла в Капитолии? Вполне возможно, меня бы ничуть не меньше мучили сожаления о том, что все гости явились на праздник в перьях.

Прическа готова, и я спускаюсь в гостиную, к Цинне. Один его вид уже внушает некоторую надежду. Стилист не переменился: простая одежда, стриженые каштановые волосы, легкая золотая подводка у глаз. Мы обнимаемся, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не выложить ему историю с президентом Сноу. Нет, решено: сначала Хеймитч. Он лучше знает, кого еще можно огорошить подобным рассказом. И все-таки с Цинной очень легко говорить. Совсем недавно мы долго болтали по телефону, появившемуся у нашей семьи вместе с новым домом, словно в насмешку: ведь ни у кого из наших знакомых подобной роскоши нет. Питу я не звоню, а Хеймитч вообще много лет назад вырвал провод из стенки. Правда, можно связаться с Мадж, дочкой мэра, мы с ней подруги, но лучше встретиться лично. Поначалу эта штуковина подолгу стояла без пользы. Потом стал названивать Цинна и развивать мой талант.

Считается, что талант есть у каждого победителя. Имеется в виду некое дело, которым вы занимаетесь, когда отпадает необходимость ежедневно ходить в школу или на фабрику. Это может быть все – нет, правда, все что угодно, была бы тема для интервью. Как выяснилось, у Пита талант к рисованию. Он с детства расписывал глазурью печенья и торты в семейной пекарне, теперь разбогател и может позволить себе мазать красками холст. А у меня никакого таланта нет. Разве что к нелегальной охоте, но это не для экрана. Или к пению – чего я не стала бы делать для Капитолия ни за какие коврижки. Мама честно пыталась заинтересовать меня множеством разных увлечений из длинного списка, который прислала ей Эффи Бряк. Кулинария, составление букетов, игра на флейте. Ничто меня не зацепило, хотя у Прим обнаружилась склонность ко всем трем занятиям. Наконец за дело взялся стилист. Он предложил развить мою страсть к моделированию одежды. Очень трудно развить в человеке то, чего в нем нет и в помине, однако я согласилась – ради возможности время от времени пообщаться с Цинной.

В гостиной его руками разложены ткани, предметы одежды, альбомы с набросками. Я беру один из альбомов и всматриваюсь в платье, эскиз которого якобы создала.

– Знаешь, Цинна, по-моему, я подаю большие надежды.

– Одевайся, никчемное ты существо, – отвечает он и бросает мне кучу тряпок.

Может, я не питаю склонности к созданию разных нарядов, зато обожаю произведения Цинны. Например, вот эти. Черные струящиеся брюки из плотной теплой материи. Уютная белая рубашка. Вязаный свитер из пушистой, словно котенок, синей, зеленой и серой шерсти. Кожаные ботинки на шнуровке, нисколько не жмущие в носках.

– Я сама это создала? – осведомляюсь я.

– Нет, но мечтаешь придумывать собственные наряды, чтобы когда-нибудь превзойти меня, своего кумира. – Цинна вручает мне кучу маленьких карточек. – Прочтешь на съемке, пока они будут давать наплыв на шмотки. И постарайся вложить хоть немного души.

Внезапно врывается Эффи Бряк в парике – оранжевом, словно спелая тыква, – и громко напоминает:

– Работаем по графику!

Она целует меня в обе щеки, одновременно подзывая жестами остальных, и указывает, где мне нужно стоять. Не будь Эффи, мы бы, наверное, никуда не успели в столице, поэтому я ублажаю ее как могу. Дергаюсь, точно кукла на нитках, трясу одеждой и произношу бессмысленные фразочки вроде:

– Ну как, вам нравится?

Звукооператоры записывают на пленку мой бодрый голос, читающий карточки, чтобы позже наложить его на изображение, а потом выпроваживают меня из комнаты, чтоб не мешала снимать мои/Цинны шедевры.

Сегодня Прим отпросилась из школы пораньше. У нее тоже берут интервью, на кухне. Небесно-лазурный фартучек так подходит к ее глазам. Белокурые волосы перевязаны подходящей по цвету ленточкой. Сестра привстает на цыпочки в своих белоснежных туфлях так, словно собралась улететь, словно…

Бам! Кажется, меня только что с размаху ударили в грудь. Нет, разумеется, не ударили. Но боль такая, что я отступаю на шаг. И, крепко зажмурившись, вижу перед собой не Прим, а Руту. Двенадцатилетнюю Руту, соперницу по арене. Эта девочка из Одиннадцатого дистрикта и впрямь летала между деревьями, точно птица, цепляясь за самые тонкие веточки… Я ее не спасла. Позволила ей умереть. Перед глазами встает образ Руты, лежащей под деревом, с копьем в животе…

Кого еще мне в будущем не удастся спасти от ярости Капитолия? Кто еще погибнет, если я не смогу задобрить президента Сноу?

Оказывается, Цинна пытается нарядить меня в шубу. Опомнившись, я поднимаю руки. Мех и внутри, и снаружи, он обволакивает меня. В жизни не встречала подобных животных.

– Горностай, – поясняет стилист, заметив, как я поглаживаю белоснежный рукав.

Наряд дополняют кожаные перчатки, ярко-красный шарф и… Головы касается что-то мягкое.

– Ты возрождаешь моду на меховые наушники.

«Терпеть не могу меховые наушники», – думаю я. В них трудно слышать. После того, как во время Голодных игр меня наполовину оглушило взрывом, я возненавидела этот головной убор еще сильнее. Врачи Капитолия восстановили больное ухо, но неприятный осадок остался.

Тут появляется мама, зажав что-то в руке.

– На счастье, – произносит она.

Круглая золотая брошь с изображением летящей сойки-пересмешницы. Я пыталась отдать ее Руте, однако та не взяла. Сказала, что и доверилась мне исключительно из-за этой броши. Цинна прикалывает украшение к узлу шарфа.

Поблизости возникает Эффи Бряк и хлопает в ладоши.

– Всем-всем, внимание! Снимаем первые кадры на улице. Победители приветствуют друг друга перед началом чудесного путешествия. Давай, Китнисс, улыбайся шире, ты же взволнована, правда?

И она буквально выталкивает меня за дверь.

Сначала я ничего не вижу за пеленой уже всерьез повалившего снега. Потом различаю Пита, выходящего из парадной двери. В голове раздается голос президента: «Убедите меня». Придется.

Расплывшись в улыбке, я делаю несколько шагов, затем, словно не сдержавшись, бросаюсь бегом. Пит подхватывает меня на руки, кружит, поскальзывается на искусственной ноге, мы оба летим в сугроб – я сверху, он снизу – и целуемся, впервые за несколько месяцев. К поцелую примешиваются мех, снежинки, помада, но даже сквозь них ощущается спокойствие и уверенность, которые Пит излучает везде и всегда. И я понимаю, что не останусь одна. Пит не бросит, не подведет перед камерами, несмотря на причиненную мною боль. Даже не поскупится на подлинный поцелуй. Он по-прежнему заботится обо мне – как тогда, на арене. От этой мысли почему-то хочется плакать. Но я помогаю Питу подняться, просовываю руку в перчатке ему подмышку и весело тащу за собой.

День пролетает мимо, точно пейзаж за окном. Добираемся до вокзала, со всеми прощаемся, поезд трогается, и мы вместе, старым составом: Пит и я, Эффи с Хеймитчем, Цинна и Порция – стилист моего напарника, наслаждаемся великолепным ужином. Наконец я, в просторном халате поверх пижамы, сижу в шикарном купе, ожидая, пока остальные заснут. Хеймитч долго еще будет бодрствовать: не любит спать, когда снаружи темно.

Кажется, все затихло. Сую ноги в тапочки, тихо иду к его купе. Стучать приходится несколько раз. Дверь открывается, на пороге – Хеймитч, сердитый и хмурый, точно уверен, что я принесла недобрые вести.

– Что надо?

Облако винных паров окутывает меня и чуть не сбивает с ног.

– Есть разговор, – шепчу я.

– Прямо сейчас?

Киваю.

– Нашла время.

Он выжидает, но я уверена, что в капитолийском поезде каждое наше слово записывается на пленку.

– Ну? – рявкает Хеймитч.

Вагоны вдруг принимаются тормозить. Ясно: президент Сноу следил за мной, ему не понравилось, что я собралась довериться ментору, и сейчас от меня избавятся. Хотя нет, машинист просто останавливается для дозаправки.

– Не продохнуть в этом поезде, – небрежно бросаю я.

Невинная фраза, и все-таки Хеймитч понимающе щурится.

– Я знаю, что тебе нужно.

Оттолкнув меня, он бредет по вагону к выходу, борется с дверью, отпирает ее (метель ударяет в лицо) и вываливается на землю.

Проводница из Капитолия спешит помочь, но Хеймитч добродушно отмахивается, удаляясь неверной походкой.

– Я на минутку. Воздухом подышу.

– Простите, он выпил. – В моем голосе звучат извиняющиеся нотки. – Я за ним присмотрю.

Спрыгиваю, бреду по следам, черпая снег мягкими тапочками. Ментор уводит меня к хвосту поезда, где никто не станет подслушивать, и только тогда оборачивается.

– Что?

Я выкладываю все. Про нагрянувшего президента, про Гейла, про то, как мы все умрем, если у меня ничего не получится.

Озаренный багровыми хвостовыми огнями, Хеймитч заметно трезвеет и даже будто бы стареет на глазах.

– Значит, должно получиться.

– Поможешь мне продержаться до конца путеше… – начинаю я.

– Нет, Китнисс, поездка – это еще не конец, – произносит он.

– Как это? – не понимаю я.

– Даже если сейчас выгорит, через несколько месяцев капитолийцы вернутся и заберут нас на новые Игры. Теперь каждый год вы с Питом будете менторами. Каждый год они станут копаться в вашей личной жизни, разглашая на всю страну подробности вашего любовного романа. Ничего другого тебе не остается, как жить с этим парнем долго и счастливо, до скончания дней.

Его слова – очень сильный удар. Выходит, мне никогда не быть с Гейлом, даже если захочется. Значит, выход один – любовь до гроба, ибо так решил Капитолий. Осталось от силы несколько лет свободы, мне ведь всего шестнадцать. Пока еще можно жить с мамой и Прим.

А потом… потом…

– Ты поняла? – не отступает Хеймитч.

Я киваю. Да, поняла: если хочу уцелеть и спасти своих близких, мое будущее предрешено. Придется выйти замуж за Пита.

4

Мы в молчании ковыляем обратно к вагону. В вагоне, уже перед моей дверью, Хеймитч похлопывает меня по плечу.

– Знаешь, могло быть гораздо хуже.

И бредет обратно в купе, унося с собой мощный запах перегара.

Я захожу к себе, скидываю мокрые тапочки, халат и пижаму и забираюсь под одеяло в одном белье. Долго смотрю в темноту, вспоминая разговор с Хеймитчем. Все, что он сказал, чистая правда: и ожидания Капитолия, и мое будущее вместе с Питом, и даже последнее замечание. Разумеется, могло быть гораздо хуже. Однако не в этом дело, правда? В Двенадцатом дистрикте жители не избалованы свободами, но хотя бы вольны выбирать, с кем связать свою жизнь и связывать ли вообще. У меня отняли даже это право. А если президенту Сноу захочется, чтобы мы завели детей? Тогда им каждый год будет грозить Жатва. Ребенок победителя (а тем более двух) – лакомый кусок для телевизионщиков. Раньше такое уже случалось. И всякий раз вызывало в стране волнения: дескать, мало шансов, чтобы лотерея выбрала именно эту семью из множества. Однако шанс почему-то выпадал, и довольно часто. Гейл не сомневался: Капитолий нарочно подделывает результаты, чтобы прибавить Голодным играм остроты. Если учесть, как много шума я подняла вокруг своей персоны, нашему будущему ребенку прямая дорога на арену.

В голову лезут мысли о Хеймитче. Ни жены, ни семьи, весь мир заслонила пьяная мгла. Он мог выбрать любую женщину в дистрикте, но предпочел жить в уединении. Нет, это слишком уютное, спокойное слово. Он предпочел добровольное одиночное заключение. Может, потому, что уже на арене понял: так будет лучше? Когда имя Прим прозвучало в день Жатвы и младшая сестра начала подниматься на сцену, навстречу смерти, у меня хотя бы был выбор. Я заняла ее место. У мамы такого выбора не было.

Мысли отчаянно мечутся в поисках выхода. Я не дам президенту Сноу обречь меня на этот кошмар. Прижмут к стене – покончу с собой. Или попытаться сбежать? Что они сделают, если я вдруг исчезну? Бесследно растаю в лесах? Вот бы уговорить кого-то из близких скрыться вместе и начать в чаще новую жизнь. Маловероятно, что у меня получится, однако надежда есть.

Я трясу головой. Не время строить безумные планы. Нужно сосредоточиться на туре победителей. Судьбы многих людей зависят от того, хорошо ли я справлюсь с ролью.

Рассвет наступает раньше, чем мне удается заснуть, и вот уже Эффи колотит в дверь. Натянув на себя первое, что подворачивается под руку, я тащусь вслед за ней в вагон-ресторан. Не понимаю, для чего в обычный день тура меня подняли ни свет ни заря. Оказывается, накануне команда Цинны готовила только к поездке на вокзал, а настоящая работа нам предстоит сегодня.

– Зачем это все? – ворчу я. – На улице холодно, так что и носа из-под шарфа не высунешь.

– Только не в Одиннадцатом дистрикте, – отвечает Эффи.

Дистрикт номер одиннадцать. Наша первая остановка. Родина Руты. Честно говоря, я предпочла бы начать где угодно, лишь бы не здесь. Но расписание тура почти всегда одинаково. Поезд отходит от нас, из Двенадцатого, и посещает все дистрикты, считая в обратном порядке, до Первого. Потом – Капитолий. Дистрикт победителя пропускают, оставляют на самый конец. Обычно в Двенадцатом праздник получается скомканным – ужин для трибутов и победный митинг на площади, где публика даже и не старается напускать на себя восторженный вид, – поэтому в наших краях поезд никогда особенно не задерживался. Но в этом году, впервые после победы Хеймитча, тур окончится в Дистрикте номер двенадцать, и Капитолий раскошелится на торжества.

Я пытаюсь «радоваться насущному хлебу», как выражается Хейзел. Повара явно решили меня побаловать. Приготовили самые любимые деликатесы, даже тушеное филе барашка с черносливом. На столе с моей стороны стоит апельсиновый сок и чашка дымящегося горячего шоколада. Все исполнено безупречно, и я набиваю еду за обе щеки, однако не чувствую вкуса. Между прочим, досадно, что к завтраку встали только мы с Эффи.

– А где остальные? – интересуюсь я.

– Кто знает, где носит этого Хеймитча, – отвечает она. Вот уж кого я совсем не ждала увидеть: должно быть, он только добрался до кровати. – Цинна вчера трудился до поздней ночи, обустраивая твой вагон-гардеробную. Там, наверное, сотня разных нарядов. А команда Пита, по-моему, еще не вставала.

– Разве ему не нужно готовиться? – осведомляюсь я.

– Не так усиленно, как тебе.

Выходит, пока меня целое утро будут ощипывать, Пит преспокойно выспится? Об этом я до сих пор не задумывалась, но кое-кто из парней на арене и вправду был волосат в таких местах, которые девушкам обривали наголо. В том числе Пит. Помню, как я омывала его у ручья. Под солнечными лучами, очищенная от грязи и крови, его белокурая голова засияла. А лицо было совершенно гладким. Ни у кого из парней с арены не росла борода, хотя многим она полагалась по возрасту. Интересно, как этого добились?

Я ощущаю себя разбитой, но на подготовительную команду и вовсе жалко смотреть. Троица глушит кофе напропалую и обменивается яркими цветными таблеточками. Насколько я могу судить, эти несчастные привыкли нежиться под одеялами до полудня, а тут срочный заказ национального значения – мои волосатые ноги…

Сегодня никто не расположен к обычным пустым беседам. В тишине слышно, как каждый волосок выдирается из своей фолликулы. Меня замачивают в ванне, наполненной густым вонючим раствором. Лицо и руки мажут разными кремами. Потом еще ванны с отварами, уже не такими противными. Тело чистят, драят, скоблят, массируют и натирают.

Флавий берет меня за подбородок и скорбно вздыхает:

– Жаль, что Цинна не разрешил ничего менять.

– Да уж, мы бы сделали из тебя конфетку, – прибавляет Октавия.

– Вот погодите, когда она подрастет, – зловеще вставляет Вения, – Цинна уже не отвертится.

Что он им тогда разрешит? Раздуть мои губы, как у президента Сноу? Сделать татуировки на груди? Окрасить кожу пурпуром и врастить в нее драгоценные камни? Покрыть лицо художественной резьбой? Превратить руки в лапы с хищными крючковатыми когтями? Пересадить на щеки кошачьи усы? В Капитолии мне встречалось и не такое. Эти люди хоть представляют себе, какими уродами кажутся нам, обыкновенным смертным?

Значит, однажды я стану беспомощной жертвой капризов моды. Мало того, что все тело болит и требует сна; впереди маячит навязанный брак; президент угрожает убить моих близких, если не справлюсь, – так тут еще и это!.. В итоге к началу обеда, за который Эффи, Цинна, Порция, Хеймитч и Пит уселись, не дожидаясь меня, я окончательно раскисаю и не могу ни с кем говорить. Зато остальные наперебой радуются еде и тому, как сладко можно выспаться в поезде. Все в восторге от нашего тура. Ладно, все, кроме Хеймитча. Мучаясь похмельем, он отщипывает от булки маленькие кусочки. Мне тоже кусок не лезет в горло: то ли от горя, то ли переела с утра. Лениво помешиваю бульон, отхлебываю пару ложек. На Пита, своего будущего супруга, даже смотреть не могу, хотя он нисколько не виноват.

Соседи по столу замечают мое настроение, но я пресекаю любые попытки втянуть меня в беседу. А потом поезд останавливается. Появляется проводница и объясняет: это не дозаправка. Что-то там поломалось, и мы простоим не меньше часа.

Эффи впадает в раж. Достав расписание, она подробно расписывает, как эта непредвиденная задержка повлияет на нашу дальнейшую жизнь вплоть до скончания века. Слушать ее становится просто невыносимо.

– Эффи, да всем наплевать! – вырывается у меня.

Все смотрят с укоризной; даже Хеймитч, которого тоже бесит ее болтовня.

– Нет, правда наплевать! – повторяю я, ощетинившись, и покидаю вагон-ресторан.

Что за жуткая духота! Мне становится дурно. Чуть ли не выломав дверь вагона, не обращая внимания на сработавшую сигнализацию, спрыгиваю на землю. А где же снег? Теплый благоухающий воздух ласкает кожу. Неужели за сутки можно так далеко уехать на юг? Я шагаю вдоль рельсов, щурясь на яркое солнце. В душу закрадываются первые сожаления: Эффи-то здесь при чем? Надо бы возвратиться и принести извинения. Вспышка – признак дурных манер, а манеры для этой женщины слишком важны. Однако ноги сами несут меня прочь, мимо поезда, в даль. Остановка продлится не менее часа. Можно идти целых двадцать минут в одну сторону и только потом развернуться: времени хватит с лихвой. Вместо этого, пройдя пару сотен ярдов, я сажусь на траву и устремляю взгляд перед собой. Интересно, пошла бы я дальше, окажись в руках верный лук и стрелы?

Через некоторое время за спиной раздаются шаги. Наверняка пришел пожурить Хеймитч.

– Знаешь, у меня нет настроения слушать нотации, – обращаюсь я к пучку зеленой травы под ногами.

– Хорошо, постараюсь быть кратким, – отзывается Пит и садится рядом.

– Я думала, это Хеймитч.

– Нет, он еще не догрыз свою булку. – Пит с осторожностью пристраивает на земле искусственную ногу. – Что, неудачный день?

– Да так, – отвечаю я.

Он набирает в грудь воздуха, точно перед прыжком.

– Слушай, Китнисс, я все хотел с тобой поговорить о своем поведении. Ну, тогда, в поезде. По дороге домой. Я ведь знал, что между тобой и Гейлом что-то есть. И ревновал – еще прежде, чем нас объявили парой. Я был не прав: Голодные игры закончились, и ты мне ничем не обязана. Прости.

Его извинения – точно гром среди ясного неба. Конечно, Пит воздвиг между нами стену, когда узнал, что моя влюбленность была чем-то вроде притворства. Но мне ли его винить? На арене я так старательно играла влюбленную, что временами сама не могла разобраться в чувствах к Питу. И до сих пор не могу.

– Ты тоже прости, – говорю я коротко.

– Тебе-то за что извиняться? Ты спасала наши шкуры. Просто мне как-то не по душе, что мы шарахаемся друг от друга в реальной жизни, а перед камерами валяемся в снегу. Вот я и подумал: если не буду строить из себя… ну, ты понимаешь, обиженного мальчишку, мы бы могли стать… не знаю… друзьями?

Все мои друзья, вероятно, обречены на смерть. Однако Пита отказ уже не спасет.

– Ладно.

Словно камень с души свалился. Все-таки меньше придется лицемерить. Лучше бы этот парень пришел со своим предложением чуть пораньше, прежде чем я узнала о планах Сноу. Теперь-то «просто друзьями» быть не получится. Но я благодарна уже за то, что мы вновь разговариваем.

– Что-то не так? – произносит он.

Я не могу рассказать. И молча щиплю пальцами траву.

– Ладно, давай потолкуем о чем-нибудь попроще. Представляешь, ты рисковала жизнью ради меня на арене… а я до сих пор не знаю, какой твой любимый цвет.

Мои губы трогает улыбка.

– Зеленый. А твой?

– Оранжевый.

– Да? Как парик у нашей Эффи?

– Нет, более нежный оттенок. Скорее, как закатное небо.

Закат. Перед глазами тут же встает картина: краешек заходящего солнца и небеса в оранжевых разводах. Красиво. Потом вспоминается глазурная лилия на печенье, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не рассказать о визите президента. Хеймитч этого не одобрит. Лучше продолжить незатейливую беседу.

– Говорят, будто все без ума от твоих картин, а я ни одной не видела. Жалко.

– Так ведь у меня с собой их целый вагон. – Пит поднимается и подает мне руку. – Идем.

Приятно, что наши пальцы снова переплелись, и причиной тому – не нацеленные камеры, а настоящая дружба. Мы шагаем обратно к поезду.

– Надо задобрить Эффи, – спохватываюсь я.

– Не бойся перестараться, – советует Пит.

Возвращаемся в вагон-ресторан. Остальные еще обедают. Я рассыпаюсь в преувеличенных извинениях и, по-моему, здорово перегибаю палку – впрочем, этого еле-еле хватает, чтобы загладить столь ужасную вину, как нарушение этикета. Эффи (надо отдать ей должное) великодушно принимает мои оправдания: дескать, она понимает, какое давление я сейчас испытываю, и вновь начинает распространяться о том, как важно, чтобы каждый из нас неукоснительно следовал расписанию. Речь продолжается ровно пять минут. Думаю, я легко отделалась.

По окончании лекции Пит уводит меня в особый вагон, где хранит полотна. Не знаю, чего я ожидала. Наверное, увидеть тигровую лилию – как на том печенье, только размером побольше. И разумеется, не угадала. Пит изобразил на картинах Голодные игры.

На некоторых – подробности, понятные лишь тому, кто был с ним на арене. Струйки воды сочатся сквозь трещины в потолке пещеры. Пересохшее русло ручья. Руки Пита роются в земле, выкапывают коренья. Другие картины понятны любому зрителю. Знаменитый Рог изобилия. Мирта с ее арсеналом ножей под курткой. Белокурый зеленоглазый переродок, подозрительно похожий на Цепа, кидающийся на нас с жутким оскалом. И еще – я. Всюду я. То высоко забираюсь на дерево. То стираю рубашку в ручье между двух камней. То лежу без сознания в луже крови. А вот такой я, должно быть, казалась ему во время сильной горячки: образ выступает из переливчатого серого тумана, под цвет моих глаз.

– Нравится? – спрашивает Пит.

– Мерзость, – роняю я. Мне явственно чудятся запахи крови, грязи, не человечье и не звериное дыхание переродка. – Ты воскрешаешь то, о чем я все это время мечтала забыть. Как тебе вообще удалось удержать в голове столько подробностей?

– Я вижу их каждую ночь.

Понимаю. Кошмары. Я и до Игр знала о них не понаслышке. Теперь они – постоянные спутники сна. Старые – об отце, которого на куски разрывает в шахте, – в последнее время редки. Зато я еще и еще раз переживаю происходившее на арене. Тщетно пытаюсь спасти Руту. Беспомощно наблюдаю, как истекает кровью Пит. Поворачиваю гноящееся тело мертвой Диадемы. И очень часто слушаю страшные вопли Катона, угодившего в зубы к переродкам.

– Да, я тоже. Ну и как, рисование помогает?

– Не знаю. Вроде бы стало немного легче уснуть. По крайней мере, хочется в это верить, – отвечает он. – До конца я от снов не избавился.

– Возможно, и не избавишься. Как Хеймитч.

Ментор ни разу об этом не упоминал, но… что еще мешает ему засыпать в темноте?

– Пожалуй. Но лучше уж просыпаться с кистью в руке, чем с острым ножом, – произносит Пит. – Значит, тебе не понравилось?

– Нет. Хотя сделано потрясающе. Правда, – признаюсь я. Однако не могу больше на это смотреть. – А ты не хочешь полюбоваться на мой талант? Цинна потрудился на славу!

– В следующий раз, – усмехается он. В это мгновение поезд дергается, и мы обращаем взгляды к ландшафту, плывущему за окном. – Подъезжаем. Дистрикт номер одиннадцать.

Мы переходим в самый хвост поезда. Здесь поставлены и кушетки, и кресла, но самое любопытное: задние окна сливаются между собой, распространяясь даже на потолок; впечатление такое, словно едешь снаружи, на открытом воздухе. Перед глазами непривычный пейзаж: широкие, бескрайние луга, по которым лениво бродят молочные стада. Никакого сходства с нашим дистриктом, густо поросшим лесами.

Поезд замедляет ход. Новая остановка? Но нет: впереди вырастает забор. Тридцати пяти футов высотой, весь в кольцах колючей проволоки. По сравнению с ним наше ограждение выглядит детской забавой. Привычно шарю глазами у основания. Его обложили массивными железными плитами – не подкопаешься, не улизнешь на охоту. И всюду, на равном расстоянии друг от друга, торчат сторожевые вышки. Посреди заливных лугов, поросших цветами, они будто бельмо на глазу.

– Что-то новенькое, – вслух замечает Пит.

Из разговоров с Рутой я вынесла смутное представление о здешних порядках, куда более жестких, нежели в нашем дистрикте, – но чтобы такое?

Начинаются золотые поля, протянувшиеся насколько хватает глаз. Мужчины, женщины, дети в соломенных шляпах от солнца распрямляют спины и смотрят нам вслед. В отдалении зеленеют сады. Наверное, в одном из таких же работала Рута. Рвала спелые плоды, добираясь до самых тонких веточек. То здесь, то там попадаются горстки лачуг (оказывается, наши дома в Шлаке – еще не худший вариант). Людей рядом нет. Похоже, всех до единого угнали на сбор урожая.

И так продолжается до бесконечности, все одно и то же. Невероятно, какой он огромный, Дистрикт номер одиннадцать.

– Интересно, сколько здесь жителей? – произносит Пит.

Я трясу головой: дескать, понятия не имею. В школе нам говорили, что здесь обширные земли, но и только. Странно: молодежь в ожидании Жатвы, мелькающая во время Голодных игр на экранах, явно составляет мизерную часть местного населения. Как же этого добиваются? Досрочно вытягивают тессеры? Заранее определяют участников и подстраивают, чтобы они оказались в толпе? Как получилось, что Рута вышла на сцену, и только ветер тоскливо провыл о желании занять ее место?

Меня начинает мутить от просторов и бесконечности. Когда Эффи зовет нас переодеваться, я даже не возражаю.

Иду к себе, отдаюсь на милость команды подготовки, которая долго колдует над моими лицом и прической. Цинна приносит прелестное рыжее платье, с узором в виде осенней листвы. Питу очень понравится.

Эффи в последний раз повторяет с нами расписание на день. Кое-где победителей возят по городу под ликование толп, однако местные жители, очевидно, нужнее сейчас на полях и в садах, так что мы просто выступим на площади перед Домом правосудия. Когда-то это большое мраморное сооружение было не лишено красоты… увы, время его не пощадило. Даже по телевизору можно заметить, как покосилась крыша, как зеленый плющ стыдливо пытается прикрыть осыпающийся фасад. Площадь зажата между обветшалыми витринами магазинов, по большей части – пустующими. Состоятельные обитатели дистрикта явно живут не здесь.

Наше выступление должно пройти на так называемой веранде, на вымощенном плиткой пространстве под сенью крыши, которую держат колонны. Нас с Питом представят публике, мэр прочитает спич в нашу честь, а мы ответим благодарственной речью, заготовленной в Капитолии. Хорошо, если трибут прибавит несколько теплых слов от себя лично, упоминая погибших союзников. Придется заговорить о Руте и Цепе. Я еще дома много раз пыталась выжать из себя хоть одно предложение, но застывала над белым листом бумаги. Вспоминать о них – значило растравить ужасные раны. К счастью, Пит ухитрился что-то накропать для нас обоих. В конце торжества нам вручат какую-нибудь памятную табличку – и поведут в Дом правосудия, на особый праздничный ужин.

Вокзал приближается; Цинна окидывает меня критическим взглядом, меняет оранжевую ленту на золотистую и закрепляет на груди круглую брошь с пересмешницей – ту, что была на мне во время Голодных игр.

Цветами поезд не встречают. Команда из восьмерых миротворцев торопится проводить нас к бронированному фургону. Когда дверь с грохотом захлопывается, Эффи презрительно фыркает: