Дом одиноких сердец Михалкова Елена

«Смерть ходит за мной по пятам так непринужденно, что временами мне даже становится смешно. Нет-нет, никакой старухи с косой и прочей бессмысленной атрибутики вроде черной мантии до пола. Скорее кружевной зонтик или букетик цветов… со вкусом подобранный плащ… Поэтому иногда мне кажется, что на меня в солнечный день падает тень. Или запах цветов, почти неуловимый, появляется где-то совсем близко. Или шуршание плаща раздается на совершенно пустой лестничной клетке. В такие секунды я резко начинаю ощущать смысл слов, которые бездумно произношу, – например, лестничная клетка. И я внутри лестничной клетки, за решеткой. Не хватает только дрессировщика, который войдет с кнутом и выведет меня на арену.

Жаль, что я не верю в Бога, – так было бы гораздо легче. И еще жаль, что мое дело останется незаконченным. Если только мне не удастся найти человека, который закончит его за меня.

Но тут возникает небольшая моральная дилемма, правда? Ведь если я все-таки найду его, то дама с букетиком, под кружевным зонтиком, в хорошо пошитом плаще будет ходить уже за ним. С одной стороны, не очень хорошо. С другой стороны, для меня к тому времени это не будет иметь ровным счетом никакого значения.

А раз так – нужно его найти».

Глава 1

Даша гуляла по лесу, с наслаждением вдыхая упоительный запах сосен и травы. Август выдался холодным и дождливым, и Даша с грустью думала о том, что коротким летом не удалось в этом году полностью насладиться. Но сегодняшний день был ласковым и теплым. «Счастье какое, – вздохнула Даша, вертя в руках пахучую сосновую веточку, – в кои-то веки не нужно Прошку мыть». Словно услышав ее мысли, Проша обернулся и посмотрел на нее долгим задумчивым взглядом.

– Иди, иди, – махнула ему Даша. – Нечего меня гипнотизировать. Еще пять минут – и домой!

Проша гулко гавкнул, повернулся и неторопливо засеменил по росистой траве. Еще некоторое время Даша глядела ему вслед, одновременно размышляя: на завтрашнее утро назначены занятия, которые нужно хорошенько распланировать.

Впереди раздался собачий бас, быстро выведший ее из задумчивости. «Опять бомж», – решила Даша и ускорила шаг. Но Проша, обычно от души облаивавший любого человека, от которого пахло спиртным, неожиданно замолчал. Обогнув кусты, она увидела, что пес стоит на тропинке, наклонив голову и изучая человека под корявой раскидистой сосной.

– Не бойтесь! – крикнула Даша еще издалека, разматывая на ходу поводок. – Он не кусается.

– А я, сударыня, прекрасно вижу, что он не кусается, – ответил звучным голосом человек под сосной. – По-моему, вполне благовоспитанный пес флегматичного темперамента.

Даша подошла поближе и теперь смогла разглядеть обладателя звучного голоса. Это был высокий сухопарый старик в сером костюме, на вид лет семидесяти, с пушистыми белыми усами над верхней губой и гладко выбритым подбородком. Подойдя к нему, Даша уловила легкий запах одеколона, мгновенно вызвавший воспоминания из далекого детства: она маленькая сидит у деда на коленях, завороженно рассматривая сказочную, волшебную шкатулку. По крышке шкатулки скачут три коня с развевающимися гривами – белый, черный и красный, а за ними, в шкатулочной дали, встает изумрудный лес. Шкатулка черная, гладкая, пахнет лаком, но внутри – какое разочарование! – лежат всего лишь скучные маленькие книжечки в красных и зеленых обложках, какие-то документы да пара запасных ключей от входной двери.

Воспоминание в долю секунды промелькнуло в Дашиной голове, пока она рассматривала старика с пушистыми усами.

– А вы хорошо разбираетесь в собаках? – спросила она, улыбнувшись. Старикан ей понравился.

– Я хорошо разбираюсь в хозяевах, – усмехнувшись в усы, ответил тот. – Иногда, знаете ли, достаточно увидеть хозяина, чтобы рассказать о характере его пса.

– Не может быть, – рассмеялась Даша.

– Может, сударыня, уверяю вас, может. Вот, например, иногда в дальней части парка, там, где детская площадка – знаете? – я встречаю мужчину с двумя таксами. Вы, может быть, их тоже видели.

Даша неопределенно кивнула, с интересом ожидая, что незнакомец скажет дальше. Хозяин такс жил двумя этажами ниже ее, и о характере его псов она имела полное представление.

– У такс ведь обыкновенно какой характер? Правильно, независимый и самолюбивый, – продолжал старик. – Так вот, с этими двумя таксами я близко не знаком, но готов заложить свою вставную челюсть, что они совершенно инфантильны и подавлены хозяином. Более того, и чувство юмора, присущее многим представителям этой чудной породы, у них отсутствует. Вот не улыбаются они – и все!

Даша подозвала Прошу и наклонилась над его ошейником, стараясь скрыть удивление. Старик на редкость точно описал обеих несчастных животин, которые были так забиты хозяином, что боялись гавкнуть лишний раз. Хотя вполне возможно, пришло ей в голову, что старик просто хорошо знает всех троих.

– А вот сейчас вы подумали, я вижу, – раздался у нее над ухом голос, – что я с собачками и раньше встречался и с их хозяином также. Нет-с, уверяю вас, не встречался и близко не общался. Так что вы ошибаетесь на мой счет.

Даша подняла глаза на старика, и выражение ее лица было такое, что тот расхохотался.

– Сударыня, я не читаю мысли, – покачал он головой с довольной усмешкой.

– Но тогда как же… – растерянно начала Даша.

– Как я узнал? Немного наблюдательности, вот и все. Собственно говоря, у большинства людей мысли идут по стандартному варианту – удивление, недоверие, потом настороженность. И вы не явились исключением.

– Просто вы так точно описали, – пробормотала Даша, смутившись. – Вот я и подумала…

– Не стоит извиняться, – великодушно махнул рукой старик, хотя она и не думала этого делать. – Между прочим, по любой собаке точно так же можно определить и характер ее хозяина, но об этом мы с вами побеседуем в другой раз. Да, прошу меня простить великодушно: я же не представился. С вашего позволения – Петр Васильевич Боровицкий.

Он слегка поклонился Даше и, взяв ее руку, галантно прижался к ней губами. Оторопев от неожиданного и непривычного для нее жеста, Даша только почувствовала, как мазнули по руке пушистые усы и еще сильнее пахнуло старым, давно забытым запахом мужского одеколона.

– Даша, – выговорила она. – То есть Дарья Андреевна.

– Разрешите, Дарья Андреевна, предложить вам небольшую прогулку по парку, – предложил Петр Васильевич. – Если, конечно, вас не слишком обременит в качестве спутника такая трухлявая развалина, как я.

Даша совершенно искренне запротестовала, причем сразу против всего: и против «обременит», и против «трухлявой развалины», но тут заметила искорки в глазах старика. «Елки-палки, да он ни секунды в моем согласии и не сомневается! – поняла она вдруг. – И развалиной себя не считает, и вообще вертит мной, как захочет!» От такой мысли Даша рассмеялась, непринужденно, как хорошего знакомого, взяла старика под руку, и они пошли по парку. За ними семенил довольный Проша, радуясь, что хозяйка не будет его дергать ближайший час. Тут он был совершенно уверен.

К концу прогулки Даша узнала о своем новом знакомом довольно много. Петр Васильевич оказался журналистом и писателем, собиравшим материал для новой книги. Он сообщил Даше название нескольких уже опубликованных своих книг, но ни одной из них она не читала и поинтересовалась, о чем же будет новая книга. И тут выяснилось кое-что для нее неожиданное.

– Вы, наверное, видели пансионат в глубине лесопарка? – спросил Петр Васильевич и, узнав, что Даша не видела, очень удивился.

– Понимаете, мы в этом районе только третий месяц живем, – объяснила Даша. – Купили здесь квартиру. Много лет снимали жилье и вот наконец купили собственное. Поэтому я еще не весь лесопарк обошла, а только один кусочек.

Тогда старик рассказал, что пансионат, раньше называвшийся «Прибрежный», несколько лет назад выкупили в частную собственность. Новые владельцы организовали там дом престарелых.

– Типичный частный дом престарелых, – рассказывал Петр Васильевич, постукивая тростью при каждом шаге. – Название сохранили прежнее, и теперь полностью он именуется так: Патронажный пансионат «Прибрежный». Стариков там проживает немного, около тридцати человек, и чуть ли не столько же обслуживающего персонала. Так вот, директриса его – на новом русском языке она именуется управляющей – разрешила мне бывать у них, практически беспрепятственно, и я изучаю стариков, живущих там, беседую с ними, а после по беседам пишу свою книгу. Приезжаю сюда три раза в неделю и с утра до обеда, как правило, присутствую. А когда у них начинаются медицинские процедуры, гуляю для моциону по здешнему прекрасному парку. Вот, собственно, и все.

– А почему вы выбрали именно этих стариков? – поинтересовалась Даша. – Почему бы не беседовать с любыми? Или просто найти в самой Москве подобный дом, и неподалеку от того места, где вы живете? Все-таки ехать сюда к нам не близко.

– Ну что вы, что вы, – покачал головой Петр Васильевич. – Мне нужен именно этот дом, и никакой другой. Дело в том, что контингент тут несколько специфический – люди, которые либо сами были очень состоятельными до того, как попали в пансионат, либо имеют весьма небедных родственников. В двух-трех известных мне в самой Москве частных домах престарелых поселяют стариков исключительно в обмен на квартиру, понимаете? А здесь все не так. Здесь они платят ежегодно – или за них платят, – и ни о каких квартирах речи не идет. А вы догадываетесь, в какую сумму обходится проживание в таком доме?

– Догадываюсь, – хмыкнула Даша. – Наверняка в очень и очень немаленькую.

– В том-то все и дело! И родственники, отправляющие своих близких в сие богоугодное заведение, вполне могли бы найти другой вариант – сиделку нанять, например. Но они выбрали «Прибрежный» – все по разным причинам. В раскрытии этих причин и заключается мой, так сказать, охотничий азарт. Потому что за каждой, уважаемая Дарья Андреевна, скрывается чья-то судьба, а нет ничего увлекательнее, чем писать о судьбах.

Петр Васильевич остановился, прищурясь, взглянул на нее.

– Как-нибудь я покажу вам, чем занимаюсь, – пообещал он. – А пока – разрешите откланяться. Чрезвычайно был рад знакомству.

Он церемонно поклонился, взмахнул тростью и неторопливо пошел по дорожке, ведущей к реке. Даша некоторое время смотрела ему вслед, потом подозвала Прошу и заторопилась к дому, огибая маленький прудик, чтобы срезать дорогу. Давно пора было возвращаться.

Человек, сидевший на скамейке у пруда, встал и внимательно посмотрел на нее, когда она проходила рядом, но Даша не обратила на него внимания. И пес, огромный мастино неаполитано, чуть прихрамывающий на переднюю правую лапу, тоже пробежал мимо. Человек вздохнул с облегчением – собак он панически боялся, а вот таких громадных, тяжелых, с гладко лоснящейся шкурой и внимательным, чуть ли не человечьим взглядом из-под нависающих бровей – в особенности. Потом ему пришло в голову, сколько может стоить такая вот прихрамывающая корова, и он злобно сплюнул вслед стройной светловолосой женщине в зеленой куртке.

«Жадная стерва! Откуда она появилась и когда он успел с ней познакомиться, да так, что я ничего не заметил? Хотя неважно. Понятно, что давно – иначе не бродили бы под ручку, как юные придурки. Знаю я таких баб – только дай им богатого мужика, они из него выжмут все соки, а потом пойдут искать следующего. По-хорошему, их всех нужно убивать! Не, ну всех – это типа утопия, а вот с одной разобраться вполне можно. Только собака мешает. Собака, собака… Что же придумать с собакой?..»

Вечером, кормя уставшего и голодного Максима ужином, Даша рассказала ему о своем новом знакомом.

– Писатель? – переспросил Максим с набитым ртом. – Известный?

– Да нет, по-моему. По крайней мере, я ничего не читала.

– А, ну тогда неинтересно! Вот если бы ты с живым классиком познакомилась, тогда да! И он бы с тебя и Олеськи писал литературные портреты, увековечивая для потомков.

– Кто писал? – подала из соседней комнаты голос Олеся, которая давно должна была спать, но не спала, а слушала разговор родителей. – Я тоже хочу, чтобы меня нарисовали.

– Спи давай! – прикрикнула на дочь Даша. – Нарисуют тебя, не волнуйся, еще нарисуют. Но знаешь, Максимушка, – она уселась за стол и задумалась, вспоминая, – он так своеобразно разговаривает – со всякими старинными «позвольте», «разрешите предложить». И даже «ну-с» вставляет иногда! Но получается у него совершенно органично. Наверное, из-за возраста. И вообще, он весь такой интеллигентный… в хорошем смысле.

– То есть бывает интеллигентный еще и в плохом? – заинтересовался Максим. – Ну-ка, ну-ка, поподробней…

– В плохом – это когда человек не умеет постоять ни за себя, ни за кого-то другого, – неуклюже объяснила Даша. – Такой несколько карикатурный персонаж, но довольно часто встречающийся. Ну вот как Владик твой, например, – бездна эрудиции, а при том патологический трус. Петр же Васильевич, мне кажется, при необходимости даже подраться сможет.

– Если не рассыплется, – кивнул Максим, дожевывая третью котлетку. – Ну, в общем, тебе теперь есть с кем общаться, кроме твоих несчастных детишек. Кстати, ты к кому завтра едешь?

– К Барсукову, – вздохнув, ответила Даша. – С самого утра.

– Ах ты моя бедная, – пожалел ее Максим. – Будешь барсучонка учить букву «р» выговаривать? Рассказывать про Карла, экспроприировавшего у несчастной Клары единственную память о курортном романе?

– Ну тебя! – Даша забрала у супруга пустую тарелку и начала ожесточенно тереть ее под водой. – Тебе смешно, а мне страдания. И никакую не «р» – как раз она у него поставлена. Ладно, не хочу даже думать об этом.

Максим встал и сочувственно погладил ее по спине.

– Давай я посуду помою, что ли, – предложил он. – Из сострадания к твоим завтрашним мучениям.

Даша насмешливо хмыкнула, но от раковины отошла.

На следующее утро, трясясь в автобусе, она настраивалась на предстоящий урок. Даша была частным логопедом и занималась со всеми детишками подряд, то есть бралась и за самые сложные случаи.

Стать логопедом ей помогла чистая случайность. Даша трудилась переводчиком в одной из многочисленных московских фирм и была почти довольна своей работой, а самодур-шеф был почти доволен ею. До тех пор, пока Даша не высказала собственное мнение об идеях его молодой любовницы, работавшей в соседнем с Дашиным отделе. Любовница, как все прекрасно знали, была круглой дурой, и ее многостраничный труд по критериям оценки деятельности переводчиков был набором бессмыслиц, прямо-таки умилительных потому, что ни одного иностранного языка сама юная Светочка не осилила.

Дашина точка зрения стала известна сотрудникам, и за глупую откровенность она вылетела с работы так быстро, что толком не успела ничего понять. А потом последовала поездка в Турцию, куда Дашу на последние деньги отправила мама и где та познакомилась с будущим мужем. Когда они поженились и Даша забеременела, ей стало не до работы, да и Максим не возражал против того, чтобы во время беременности любимая жена сидела дома, варила супы, гуляла и не нервничала (за время их общения в Турции он убедился, что его Даша отличается крайней впечатлительностью, и очень опасался, как бы эта ее особенность не повлияла на развитие еще не родившегося ребенка).

Даша и не волновалась, прекрасно себя чувствовала все девять месяцев, а в положенный срок родила здоровую девочку, которую назвали Олесей. Неприятности начались позже: Олеся не заговорила ни в три года, ни в три с половиной, а когда наконец начала произносить слова, то выдавала невнятный набор звуков. Ужаснувшись, Даша начала таскать дочь по всем специалистам, каких только нашла, но после полугода бессмысленно потраченного времени убедилась: помочь девочке сможет только она сама.

Даша записалась на логопедические курсы, читала по ночам статьи в Интернете, покупала медицинские книги, искала статьи на английском и сама переводила их. И занималась, занималась, занималась с Олесей. Попутно нашла еще четырех мам с похожими проблемами, и они обменивались опытом, вместе размышляли, что бы придумать новое для обучения своих детей.

В шесть лет Олеся говорила уже чисто и хорошо, куда лучше большинства сверстников. Даша вздохнула спокойно, решив, что наконец-то можно возвращаться к работе. Но неожиданно сосед по дому, пристально наблюдавший за успехами ее и Олеси, попросил логопеда-самоучку поработать с его внуком, в пять лет упорно не желавшим выговаривать половину алфавита. Так Даша и начала заниматься тем, что вовсе не считала своей специальностью, – стала учить говорить теперь чужих детей.

Педагогом она оказалась прекрасным, и ее «передавали» знакомым и знакомым знакомых, когда собственные дети клиентов начинали говорить вполне достойно. В последний год Даша даже смогла осуществить свою давнюю мечту – вставать с постели не тогда, когда необходимо куда-то спешить, а в то время, когда хотелось ей самой. Она просыпалась в начале девятого, быстро делала все домашние дела и к девяти часам была готова к большой прогулке. Проша ложился на коврик у входной двери заранее и начинал ждать, когда же раздастся позвякивание карабина на поводке и хозяйка скомандует: «Гулять». Гуляли они по часу, а теперь, когда в двух шагах от их дома был такой огромный лесопарк, и по полтора. Только после этого Даша начинала занятия.

Правда, иногда все же случались непредвиденные обстоятельства, и приходилось силком вытаскивать себя из теплой постели, выпивать огромную чашку кофе и бочком прокрадываться мимо Проши, укоризненно смотревшего на Дашу огромными, как сливы, карими глазами. Сегодня таким непредвиденным обстоятельством была бабушка Никиты Барсукова – Инна Иннокентьевна. Даша часто думала, что у человека, назвавшего ребенка именем Инна при Иннокентии-папе, должны начисто отсутствовать слух и вкус.

Сегодня Инна Иннокентьевна была в ударе. Пока Даша раздевалась в прихожей, она поведала ей о проблемах с машиной, обругала походя папу Никиты, своего зятя, и одним словом уничтожила зеленую курточку Даши, которой та очень гордилась.

– Миленькая на вас вещица, – заметила Инна Иннокентьевна. – Я, правда, не сторонник распродажных вещей, хотя, если нет выбора…

«Вот именно, нет выбора, – чуть не сказала ей Даша. – Не у каждого есть возможность одеваться исключительно за границей, и вовсе не потому, что одни глупые, а другие умные, а потому что жизнь у людей устраивается по-разному». Сама Инна Иннокентьевна была вдовой московского чиновника и последние пять лет жила припеваючи на то, что «незаметный служащий» оставил после себя. Ее огромный джип-внедорожник ненавидели все соседи Барсуковых, потому что, приезжая в гости к дочери и внуку, Инна Иннокентьевна, не задумываясь, бросала машину у чужих гаражей, прочно перекрывая все въезды и выезды. Причем сигнализацию на машине она не включала, поэтому пинки по колесам черного монстра ничего не давали – Инна Иннокентьевна отгоняла машину тогда, когда нужно было ей, а не каким-то неудачникам на «Дэу» или, прости господи, «Хундаях».

– Так чем мы сегодня займемся? – поинтересовалась бабушка Никиты, прочно обосновываясь в кресле. – Мальчик так ужасно говорит! Вот, помню, я в его возрасте…

С возрастающей тоской Даша слушала воспоминания Инны Иннокентьевны о ее юных годах и чувствовала, что опять попала в ловушку. Инне Иннокентьевне нужен был слушатель, и она использовала любого несчастного, подворачивающегося ей на жизненном пути.

– Никита, – кипятилась тем временем дама, кивая на насупившегося мальчика, – он даже букву «ч» не выговаривает! Вот как так можно, объясните мне как логопед!

Даша вспомнила «распродажную вещь» и почувствовала, что терпение ее лопнуло, как воздушный шарик.

– Объясняю как логопед, – вежливо и сухо произнесла она, глядя мимо Инны Иннокентьевны. – На сегодня я вижу единственную причину, по которой Никита не освоил данный звук, – лично вы. Мне неловко вам это говорить, но чем раньше мы начнем заниматься с Никитой наедине, тем быстрее он научится выговаривать все звуки.

Даша ожидала, что бабушка Никиты разразится длинной тирадой, но Инна Иннокентьевна окинула ее долгим взглядом, поднялась из кресла и молча вышла.

– Ну что же, дружочек, давай заниматься, – обратилась Даша к мигом повеселевшему мальчику. – Дай-ка мне ладошки. Смотри, вот тут поскакал зайчик, а за ним гналась лиса…

Через час с лишним выдохшаяся Даша вышла из комнаты, оставив довольного Никиту разбираться с новой игрой, и побрела по коридору, чтобы найти бабушку мальчика. Дойдя до кухни, она остановилась. Из-за прикрытой двери доносился рокочущий голос:

– Если это твой хваленый профессионал, Ирина, то ты просто дура. Ты не видишь, что ли, что у Никиты нет никакого прогресса? Твой сын деградирует! И сколько она берет за одно занятие? Сколько?! Да ты с ума сошла!

Даша повернулась и пошла обратно.

– Никита, найди, пожалуйста, бабушку, – попросила она мальчика, вернувшись в детскую. – И скажи, что мы закончили заниматься.

Когда Никита вышел, Даша потерла виски и зажмурилась. В голове гудел колокол, как бывало всегда, когда ей приходилось рано вставать.

– Вы уже закончили? Так быстро?

В дверях выросла монументальная фигура Инны Иннокентьевны, облаченная во что-то изумрудное и драпирующее.

– Занятие идет час с небольшим, – отозвалась Даша ровно. – Сейчас половина одиннадцатого. Я приехала в девять.

– Да нет, к вам у меня нет никаких претензий, – пожала плечами Инна Иннокентьевна. – Идите получите ваш гонорар.

Складывая в кошелек мятые купюры, Даша испытывала ощущение брезгливости и унижения. Она сама понимала, что это глупо, что нужно уметь защищаться от таких вот дам непробиваемым щитом равнодушия, но у нее никогда не получалось отгораживаться. Вежливо попрощавшись и получив в ответ приторно-ласковую улыбку от Инны Иннокентьевны, Даша вышла из подъезда с совершенно больной головой. Она побрела в сторону автобусной остановки, но через два шага остановилась. По тротуару бегал туда-сюда полный лысоватый мужичок, ежесекундно вытирая платком блестящую лысину. Одного взгляда Даше хватило, чтобы понять, в чем дело: грязная белая «девятка» была припаркована в углу двора, перед мусорными баками. Выехать из закутка водитель никак не мог – вплотную к его машине стоял внушительный джип, уже знакомый Даше.

– Нет, ну что с такими делать, а?! – обратился страдалец к Даше, заметив сочувствие на ее лице. – Стекла в машине бить – так себе дороже встанет. В милицию звонили – там нас просто подальше посылают. Вот как нагрянет эта сука раз в неделю, так хоть на метро езжай! И ведь никогда не знаешь, куда она тачку свою приткнет в следующий раз. Черт возьми, хоть бы ее джип угнали, что ли! – высказал он наконец заветную мечту.

– Вы знаете, – деликатно заговорила Даша, стараясь не вспоминать семейство Барсуковых, – мне муж как-то рассказывал, что они с друзьями в подобном случае очень простую вещь сделали: крошек хлебных на капот насыпали.

– И что? – непонимающе хмыкнул мужик.

– Да ничего особенного. Просто голуби со всего двора слетелись.

– Обгадили! – догадался водитель, светлея лицом. – Слушайте, да ведь… О, гениально!

Он стремительно бросился к подъезду, что-то возбужденно бормоча себе под нос. Даша разобрала только «Да хоть всю машину!». Громко хлопнула подъездная дверь, и во дворе наступила тишина. Со смешанным чувством удовлетворения и стыда Даша бросила взгляд на блестящий джип и побежала со всех ног к остановке.

В четверг Даша опять увидела Петра Васильевича. Она обрадовалась и сама удивилась своей радости: подумаешь, случайное знакомство, что тут такого? Но Петр Васильевич был, казалось, рад видеть ее ничуть не меньше. Поцеловав ей руку, он опять предложил прогуляться, и они долго ходили по лесу вдвоем, а из кустов то и дело выныривал довольный Проша. На сей раз Боровицкий больше расспрашивал, а Даша рассказывала о себе. Старик слушал с интересом, очень внимательно, и Даша неожиданно пожаловалась на Инну Иннокентьевну, хотя вовсе не собиралась обсуждать неприятную женщину, тем более с почти незнакомым человеком.

– Дарья Андреевна, сударыня вы моя, – успокоил ее Петр Васильевич. – Если вы полагаете, что сия дама бросила замечание про вашу прелестную курточку случайно, то вы очень и очень заблуждаетесь. Она именно хотела вас задеть, и у нее прекрасно получилось.

– Но зачем? – удивилась Даша. – Я ее не обижала, скорее даже наоборот. – Она невесело улыбнулась, вспомнив бесконечные рассказы Инны Иннокентьевны о ее насыщенной жизни.

– А дело тут вовсе не в обидах, – возразил Боровицкий. – У определенного сорта женщин такая, знаете ли, тренировка, чтобы навыки кусания не пропадали. Вы никогда не обращали внимания, что есть люди, которые норовят любому человеку в разговоре сказать хоть маленькую, но гадость? Причем частенько весьма успешно маскируют эту гадость под комплимент. Ну так вот ваша дамочка из их числа. Бывает, поговоришь с подобным человеком – хоть вроде ничего особенного он и не сказал! – и остается какое-то ощущение неприятное, а настроение испорчено вдребезги. Начнешь прокручивать в голове разговор, и иногда всплывает, куда он тебя куснул, а другой раз, сколько ни вспоминай, и сообразить не можешь. Только одно средство помогает – надо вычислять таких людей и постоянно помнить об их, так сказать, увлечении. Учитесь толстокожести, милая Дарья Андреевна, причем толстокожести избирательной – вот вам мой стариковский совет. Кстати, о толстокожести. Хотел вас спросить: отчего ваш Проша прихрамывает? И почему он, собственно, Проша? Обычно таким породистым собакам, по моим наблюдениям, дают более эффектные клички. Или такие, знаете, с претензией на изыск. Вот, например, Бакс одно время было очень в моде.

Даша улыбнулась и объяснила:

– Проша – потому что у нас фамилия Пронины. Мы ему ничего специально не придумывали, как-то само получилось – Прошка и Прошка. А хромает – потому что он бракованный.

– Я всегда полагал, что бракованных щенков от породистых собак уничтожают, – удивился Петр Васильевич.

– Ну что вы! – покачала головой Даша. – Может, где-нибудь в Европе их и уничтожают, а у нас продают точно так же, как и всех остальных, только дешевле. Прошу моему мужу на Птичьем рынке вообще чуть ли не даром всучили.

И Даша вспомнила, как три года назад отправившиеся на рынок за рыбками Максим и Олеся вернулись с черным щенком, постоянно поскуливавшим и не наступающим на переднюю лапу. Даша хотела их отругать, но у нее язык не повернулся, и следующие шесть месяцев они с мужем исправно возили щенка к ветеринару, перебинтовывали лапу особым образом, приучали собаку, оказавшуюся неожиданно умной, не срывать повязки. В конце концов у Проши осталась лишь слабая хромота, что, как объяснил ветеринар, было большим достижением.

– Повезло вам, – прямо сказал собачий доктор, – у пса связки порваны, а срослись черт знает как. Хорошо, что вы его таким маленьким взяли и сразу лечить начали. Молодцы! Ну и я, конечно, постарался, – скромно добавил он. – Но еще предупреждаю: он у вас будет много болеть – иммунитет у мастино никуда не годится.

Но Проша болеть не спешил и через два года превратился в собачью лошадь, как его называла Олеся. Практически никем из семьи не обучаемый, он понимал все команды и всегда внимательно прислушивался, когда речь заходила о нем. Когда кое-кто из знакомых говорил Даше, что можно было бы им купить и здоровую собаку, она ничего не объясняла и только с сочувствием смотрела на того человека.

– М-да, вы с супругом действительно молодцы, – заметил Петр Васильевич, выслушав ее рассказ. – Кстати, мы с вами сделали круг.

Они стояли под той же самой сосной, под которой встретились час назад. В развилке между двумя ветками Даша заметила черный провал дупла.

– Смотрите-ка, Петр Васильевич, – она легко дотянулась до углубления в стволе. – Здесь, наверное, чье-то гнездо было.

– Хм, а ведь дупло может нам с вами сослужить неплохую службу… – сообщил Боровицкий, приподнимаясь на цыпочки и заглядывая внутрь. – Нет, гнезда никакого тут не было, потому что оно неглубокое, а вот приспособить его для себя мы с вами вполне можем.

– Приспособить? – не поняла Даша.

– Видите ли, Дарья Андреевна, у меня сейчас нарушается привычный график приездов, и я буду узнавать день следующего визита только после посещения пансионата. Так вот, поскольку мне не хотелось бы жертвовать нашими совместными прогулками, я могу оставлять вам в дупле записочки. Что вы думаете по этому поводу?

Даша только было собралась ответить, что вообще-то у нее имеется сотовый телефон, да и у Петра Васильевича тоже, но взглянула на старика и… промолчала. Боровицкий прямо-таки с воодушевлением смотрел на старую сосну, глаза его горели, и она просто улыбнулась и кивнула. Записочки так записочки. В конце концов, если старый и мудрый человек хочет немного побыть ребенком, то ей стоит его поддержать.

«Значит, старый ублюдок решил тряхнуть стариной. Нет, ничего у тебя не получится. И знаешь почему? Потому что за тобой слишком много долгов. Ты должен моему отцу, должен моей матери, но в первую очередь – мне. А ты хочешь увильнуть от своей обязанности, прикрыться лохматой стервой, использовать ее – и все только для того, чтобы оставить меня ни с чем? Но я был готов к этому! Еще отец предупреждал, что от тебя можно ждать чего угодно, и он был прав. От тебя действительно можно ожидать очень многого…

Но есть кое-что, чего даже ты, такой умный и понимающий, не знаешь. Ты не знаешь, что от меня тоже можно ожидать чего угодно».

Глава 2

За следующие две недели совместные прогулки и разговоры с Петром Васильевичем вошли у Даши в привычку. Идея с записочками, следовало признать, оказалась просто замечательной. Заглядывая в темное дупло почти каждое утро, Даша с интересом ожидала: увидит она там белую бумажку или нет? Иногда там лежала не бумажка, а открытка, а пару раз обычный конверт. Но всегда в нем содержалось одно послание: «Уважаемая Дарья Андреевна, буду на нашем с вами месте…», а внизу четко, разборчиво Боровицкий приписывал день недели. Далее шла красивая подпись с длинным росчерком на конце. Все это было необычайно увлекательно, хотя Олеся и Максим всячески вышучивали Дашу.

– Мама заделалась бойскаутом, – на полном серьезе рассказывала Олеся бабушке, матери Максима. – Она перевязывает лапы белкам и оставляет секретные послания в дуплах. Вот вчера купили палатку. Даже не знаю, куда она сейчас отправится – может быть, в горы?

Даша смеялась вместе с ними, но на следующее утро высматривала записку в дупле с тем же радостным ожиданием. И совсем хорошим день получался, если под сосной она видела знакомую фигуру в светлом костюме, а подходя ближе, улавливала слабый запах одеколона, давным-давно вышедшего из моды.

Радостное предвкушение встречи никогда не обманывало ее. Боровицкий был прекрасным собеседником и таким же хорошим слушателем. Эрудиция его была, казалось, неисчерпаема, и Даше доставляло огромное удовольствие просто слушать, как он неторопливо рассуждает о чем-нибудь, время от времени поворачиваясь к ней и вопросительно заглядывая ей в глаза, словно пытаясь удостовериться, что она с ним согласна. Он был всегда элегантен и всегда галантен. В его отношении к ней проскальзывало что-то покровительственное, словно именно она была старой женщиной, а он мужчиной средних лет. Про себя Даша прозвала его аббатом Фариа: частенько случалось так, что после бесед с ним ей становилось понятным то, на что в течение долгого времени она не могла найти ответа. Петр Васильевич скупо рассказывал о себе, но у Даши сложилось впечатление, что у него есть дети и что его отношения с ними оставляют желать лучшего. Впрочем, Боровицкий не вдавался в подробности, а она не расспрашивала. У них было много других тем для разговоров.

В последний понедельник августа Петр Васильевич, встретившись, предложил:

– Дарья Андреевна, а не хотите ли познакомиться с моим авторским материалом? Я имею в виду, разумеется, дом престарелых, о котором я вам рассказывал. Мне было бы весьма любопытно узнать ваше мнение о некоторых его обитателях.

– А меня туда пустят? – заколебалась Даша, представив себе ограду с колючей проволокой наверху и охранника с бетонной физиономией.

– Пустят, пустят, – успокоил ее Боровицкий. – На сей счет совершенно не беспокойтесь. Готовы ли вы сами к таким впечатлениям, вот в чем вопрос.

– Вот заодно и узнаем, – решительно сказала Даша, беря Петра Васильевича под руку и направляясь по дорожке в сторону реки. – Только куда мы Прошу денем?

– А пускай с нами ходит, – решил Боровицкий, – мы же не будем сегодня в корпус заходить, а так, побродим по территории, получим первое впечатление от «Прибрежного». То есть вы получите – я-то уже и второе получил, и десятое.

Между высоких, качающихся на теплом ветру сосен они дошли до берега, где дорожка сворачивала направо. В двухстах метрах ниже по течению Даша с удивлением увидела голубое двухэтажное здание, очень аккуратное, за которым виднелись такие же чистенькие пристройки. Никакой колючей проволоки и бетоннолицего охранника поблизости не наблюдалось – была обыкновенная ограда, терявшаяся где-то среди сосен. Когда они прошли ворота, в глаза Даше бросились простые, но аккуратные клумбы, постриженные кустарники и чистые деревянные скамеечки через каждые пятнадцать шагов. Широкая заасфальтированная дорога вела от ворот ко входу в пансионат, а от нее разбегались в разные стороны, петляя и извиваясь, дорожки поменьше. По ним прогуливались несколько стариков, двое или трое сидели на скамеечках. Было тихо и пахло рекой.

– Петр Васильевич, как здесь хорошо! – изумленно сказала Даша, оглядываясь по сторонам. – А в корпусе…

– И в корпусе так же, – понял ее вопрос Боровицкий. – Я вам потом комнаты покажу, так вы наверняка некоторым позавидуете. Я ведь вам, Дарья Андреевна, говорил – частный пансионат, частный. И обитатели здесь… несколько своеобычные.

Они свернули на одну из тропинок и пошли вдоль живой изгороди.

– Вот, полюбуйтесь, – размеренно говорил Петр Васильевич, – на дальней скамеечке сидит Виктория Ильинична Окунева, бывшая балерина. Она, между прочим, терпеть не может собак, поэтому не мешало бы нам Прошу куда-нибудь пристроить, как вы полагаете? А я пока подойду и поздороваюсь с нашей служительницей муз.

Оглядевшись, Даша заметила у ограды небольшую лужайку, закрытую с одной стороны пышным кустом хризантем. Она отвела пса на лужайку и строго-настрого приказала ему лежать и ждать ее. Проша вздохнул, но подчинился. Даша убедилась, что его закрывает тень от куста, и побежала догонять Петра Васильевича.

Бывшая балерина, с которой он беседовал, оказалась невысокой сухонькой старушкой с поразительно красивой посадкой головы. Совершенно седые волосы, расчесанные на прямой пробор и собранные сзади в пучок, тонкие губы, маленький прямой нос… Даша подумала, что Окунева в молодости была красавицей. Когда она поздоровалась, подойдя к скамейке, бывшая балерина тут же повернулась к Даше с приятной улыбкой.

– Петр Васильевич сказал, что вам очень понравились наши клумбы, – произнесла она чуть дребезжащим голосом. – Мне было так приятно это слышать, ведь именно я предложила разбить их как раз здесь. Не правда ли, получилось очень мило?

Даша заверила Викторию Ильиничну, что получилось замечательно, и еще пять минут поддерживала светскую беседу о погоде и состоянии лесопарка. Когда они наконец отошли от скамейки на значительное расстояние, Даша заметила:

– Какая приятная женщина. Она, наверное, раньше была очень красивой?

– Не сказал бы, – возразил Боровицкий. – Я видел ее фотографии, где она снята совсем молодой: лицо самое непримечательное. А вот к старости в нем появилась некая значительность, которая, конечно, ей очень идет. Но черты лица правильные, этого не отнимешь. Между прочим, сия приятная женщина, выдающая себя за великую балерину, каковой она никогда не была, здесь не по своей воле.

– А по чьей же?

– Ее отправил сюда сын, деловой человек, как говаривали раньше, а по-современному – бизнесмен. Виктория Ильинична, живя с ним, умудрилась расстроить два его брака, и, женившись в третий раз, несчастный бизнесмен пристроил госпожу Окуневу сюда, поскольку поселиться отдельно наша балерина не захотела.

– Не может быть, – не поверила Даша. – Так не бывает.

– Бывает, бывает. Между прочим, Виктория Ильинична поступила весьма разумно. Ведь сын так или иначе от нее все равно бы избавился, но здесь она получила замечательную возможность совершенствовать талант актрисы – каждому из своих знакомых она рассказывает, как родной сын запихнул ее в дом престарелых. Причем в красках описывает свои нравственные и физические мучения. Узнав о цели моих визитов, она попыталась сделать меня своим биографом, но не преуспела и теперь на дух меня не переносит.

– А ведь вы ее тоже не любите, – догадалась Даша.

– Не люблю, – согласился Боровицкий. – Точнее, отношусь к ней без сочувствия. В отличие от следующей дамы.

Навстречу им по тропинке двигалась, переваливаясь, тучная женщина в спортивном костюме. Ее оплывшее лицо напомнило Даше индюка Савелия, которого бабушка держала одно время у себя в деревне, но который быстро был прирезан за злобный и совершенно неуравновешенный характер. «Не повезло, – говорила бабушка, – попался псих индюшачий, вот и возись с ним теперь. Кричит, бросается, а зачем бросается – непонятно». Судя по тому, что женщина выкрикивала на ходу что-то угрожающее, она как раз представляла собой разновидность индюшачьего психа.

– Что случилось, уважаемая Ирина Федотовна? – издали крикнул Боровицкий и шепотом добавил: – Прошу вас, Дарья Андреевна, не раздражайте ее.

Женщина доковыляла до них, уставилась на Петра Васильевича маленькими заплывшими глазками и визгливо переспросила:

– Что случилось? Я вам скажу, что случилось! Они, – толстуха неопределенно махнула рукой в сторону пансионата, – книжек мне привезли!

– Это вас расстроило? – деликатно осведомился Боровицкий с искренним сочувствием в голосе.

– Сколько раз я тебе говорила, старый дундук, чтобы ты ко мне на «ты» обращался, а?! – внезапно крикнула Ирина Федотовна, и Даше стало не по себе. – Нечего мне «выкать», словно я вошь балетная!

– Моль, – поправил ее Боровицкий. – Обычно говорят не вошь, а моль.

– Поучи меня еще! – так же визгливо огрызнулась старуха. – Книжек, говорю, мне привезли, а?! Совсем совесть потеряли! Ни стыда нет, ни чести! А ты что подслушиваешь? – набросилась она на молчавшую Дашу, так что та вздрогнула. – А ну, иди отсюда! Все вы заодно!

– Мы уже уходим, – спокойно пообещал Боровицкий и, взяв Дашу под локоть, повел к следующей свободной скамеечке, пока толстая Ирина Федотовна что-то кричала им вслед. Наконец она успокоилась и поковыляла дальше, а Даша перевела дух и вопросительно уставилась на старика.

– И вот ей вы сочувствуете? – поинтересовалась она, когда крики смолкли в отдалении. – Чем же она вам нравится?

– Ну, «нравиться» и «сочувствовать» все-таки разные вещи, – покосился на нее Боровицкий. – А интересна она мне вот чем. Когда-то, давным-давно, она усыновила одного за другим троих детей. При том, заметьте себе, Дарья Андреевна, что у нее был свой родной ребенок, которого она очень любила. И стало у нее детей четверо. Но надо же было такому случиться, что родной ее сын подростком погиб – утонул в море. Осталась она одна с тремя приемными детьми.

– А муж? – спросила Даша.

– А муж от нее еще раньше ушел, насколько я помню. То ли другую жену себе нашел, то ли просто жизни такой не выдержал… В общем, детей она вырастила, каждому дала весьма неплохое образование и, можно сказать, всю жизнь свою положила на приемышей. Но к старости, как вы видели, сделалась совершенно невозможным человеком. Жить с ней вместе ни один из детей не может, одна она тоже существовать не в состоянии, потому что больна и стара. Сиделки дольше месяца с ней не выдерживали – дама бывает весьма агрессивной, не то, что сейчас.

Даша вспомнила про «сейчас» и представила себе Ирину Федотовну в «весьма агрессивном» настроении.

– Что вы ежитесь, голубушка? – заботливо спросил Боровицкий. – Замерзли?

– Нет-нет, – помотала головой Даша. – Я просто так.

– Ну так вот… Собственно, дети ее решили, что другого варианта нет, и отдали мамочку в «Прибрежный». И теперь Ирина Федотовна их ненавидит, потому что она ради них отказалась от всего, а они на старости лет ей отплатили злом. А дети ее ненавидят, потому что при каждом их визите она напоминает, что они неблагодарные детдомовские свиньи, и пусть бы лучше они тысячу раз утонули в море, а ее родной мальчик остался жив. От всех подарков, что дети ей привозят, она оскорбляется, потому что ждет от них совершенно другого. И они стараются уехать по возможности быстрее, так как выносить ее долго, уверяю вас, совершенно невозможно.

– Я могу их понять, – тихо сказала Даша. – И ее тоже.

– Так вот это и есть самое печальное, – грустно произнес Боровицкий, поднимаясь со скамейки и протягивая ей руку. – Что всех можно понять. Всех можно понять…

Главный врач пансионата стоял у раскрытого окна и смотрел на странную пару, идущую по дорожке в сторону пруда, – высокого элегантного седого старика с белыми усами и молодую женщину, тоже худую и светловолосую. Их легко было принять за отца и дочь, но главный врач знал, что никакой дочери у Боровицкого нет. Интересно, кто же она такая? И доктор точно знал, что интересно не ему одному.

Другой человек тоже смотрел на женщину и старика, прислушиваясь к своим внутренним голосам. «Ты понимаешь, что нужно сделать это как можно скорее?» – спрашивал один голос. «Понимаю, понимаю», – соглашался второй. «Потом может быть слишком поздно, и даже, может быть, поздно уже сейчас, иначе зачем бы они пришли вместе?» – настаивал первый голос. «Ты не беспокойся, – мягко говорил второй, – мы все успеем».

И человек знал, что он действительно успеет. В первый раз было сложно – приходилось все тщательно продумывать, выстраивать, готовиться… Да, а еще терпеть, терпеть долгое время, терпеть мучительно, хотя вообще-то терпения у него было в избытке. Ему припомнилось, как он стоял, затаив дыхание, на лестничной клетке и ждал, когда выйдет жертва. И как двумя минутами позже он прислушивался к отчаянному, дикому крику того, другого, раскачивающегося над разбитым, изуродованным от удара телом.

Но миг его торжества был не тогда, вовсе нет. Миг его торжества настал в тот момент, когда, сидя на жестком стуле в зале суда и глядя на такое знакомое лицо, он услышал слова: «Это я ее убил. Я».

Сейчас не будет такого торжества – но не будет и такой подготовки. Она не понадобится, поскольку жертва пришла сама. «И останется здесь», – сказал голос. Правда, человек не разобрал, который именно. В конце концов, неважно. Главное, что голос был прав.

– А кто там, у окна? – покосилась Даша в сторону пансионата. – Там какой-то мужчина стоит и смотрит, по-моему, на нас. Может быть, ему не нравится, что чужие на территории?

– Нет-нет, Дарья Андреевна, – успокоил ее Боровицкий. – Это, должно быть, местный врач… Вот с именем его у меня всегда случается дурацкая оказия: я его путаю.

– Оно сложное?

– Наоборот, слишком простое, – раздраженно махнул рукой Петр Васильевич. – Зовут его то ли Денис Борисов, то ли Борис Денисов. По-моему, первое, но я могу и ошибаться. И понимаете, какое дело – он и сам весь такой… как валет в колоде: хоть вверх ногами его переверни, хоть вниз – все одно валет. Бывает, скажет что-нибудь, и очень то, что он произнес, ему подходит. Назавтра говорит ну просто совершенно другое, до противоположности, но точно так же и оно ему подходит. Хотя, как ни верти его, человек он, по совести говоря, неприятный.

При последних словах его голос зазвучал с каким-то напряжением, и Даша с тревогой взглянула Боровицкому в лицо. Старик побледнел, на лбу у него выступили капельки пота.

– Петр Васильевич, что с вами? – испугалась Даша. – Вам плохо?

Боровицкий молча остановился и оперся на ее руку.

– Господи, я сейчас врача позову… – выдохнула она, но морщинистая рука крепко сжала ей пальцы.

Старик еле-еле качнул головой, и, повинуясь его настойчивому взгляду, Даша довела своего знакомого до скамейки, усадила в тени. Боровицкий ослабил узел галстука на шее, расстегнул верхние пуговицы взмокшей рубашки, и Даша заметила, что пальцы у него чуть дрожат.

– Петр Васильевич, – взмолилась она, – давайте я до врача добегу!

– Ерунда, – тихо, но твердо проговорил старик. – Ничего страшного, просто жарко… Да чего уж там – старческое это, Дарья Андреевна, старческое. И никакой врач тут не поможет. Посидим вот пару минут, отдохнем и дальше пойдем.

– Перестаньте геройствовать! – вдруг рассердилась Даша. – Никуда мы с вами не пойдем через пару минут. Будете сидеть здесь, пока окончательно в себя не придете, а потом я вас домой отвезу.

– Ишь вы какая, – усмехнулся Боровицкий. – И на чем же вы меня отвезете? На Проше вашем, что ли?

– Такси вызову и с вами доеду, – отрезала Даша. – Давайте не будем проблему на пустом месте создавать.

– Давайте, – согласился старик. – Тогда лучше всего будет, если вы со мной дойдете до корпуса, потому что у меня там внутри свой уголок имеется.

– Какой уголок? – подозрительно спросила Даша.

– Ма-аленький такой закуточек, – протянул Петр Васильевич. – Управляющая пансионатом, добрейшей души женщина, разрешила мне его для своих нужд приспособить. Там, во-первых, прохладно, а во-вторых, можно полежать.

Даша нехотя согласилась. Медленно, останавливаясь у каждой клумбы, они пошли к дверям пансионата. Солнце поднялось высоко, и Даша с опаской поглядывала на Боровицкого, но тот шел как ни в чем не бывало.

– Кстати, а вот и еще один любопытнейший человек, – обронил старик, наклоняясь над крупными пахучими цветами. – Ради него нам с вами стоит подойти к пруду.

– А далеко идти? – насторожилась Даша.

– Да мы уже почти около него. Вон, смотрите…

Приглядевшись, она заметила ровный круг воды невдалеке. Подошли поближе, и Даша разглядела крохотный искусственный прудик, обложенный по периметру крупной галькой. В прудике плавали маленькие разноцветные рыбешки, а на поверхности колыхались белые цветы.

– Настоящий японский сад! – восхитилась Даша. – Кто за ним ухаживает, интересно?

– Я и ухаживаю, – раздалось из кустов, растущих с другой стороны водоема.

От неожиданности Даша вздрогнула, а Боровицкий довольно ухмыльнулся в усы.

– Добрый день, Виконт, – поздоровался он. – Вы все совершенствуетесь?

– Да уж приходится…

Раздалось кряхтение, и из кустов вылез худой высокий старик лет семидесяти. Вид у него был, по мнению Даши, исключительный: зеленая отглаженная рубашка с короткими рукавами, щегольские светлые брюки, лакированные ботинки… Он отряхнулся, провел рукой по чуть смявшимся брюкам и слегка поклонился Даше.

– Иван Сергеевич, – прогудел старик. – Яковлев. Для друзей и близких – Виконт.

– Дарья Андреевна, – пробормотала Даша, стараясь не думать о том, что Иван Сергеевич делал в кустах.

– Иван Сергеевич, – повернулся к ней Боровицкий, – изучает поведение рыбок. А они, как вы можете заметить, очень пугливы.

– Пока пугливы, – поправил его Виконт. – Просто их недавно привезли, и они еще не успели к нам привыкнуть.

Действительно, при появлении людей рыбки молниеносно исчезли на дне пруда. Даша попыталась понять, что интересного может быть в том, чтобы наблюдать за рыбками, но промолчала. Пока она рассматривала пруд, Яковлев и Боровицкий обсуждали какую-то статью, написанную, как она поняла, известным журналистом в соавторстве с Петром Васильевичем. Прислушиваясь к их разговору, Даша подумала, что они похожи – те же выражения, та же легкость и непринужденность общения, не имеющая ничего общего с фамильярностью, тот же налет времени, придававший старикам сходство с ценными антикварными предметами, а не с рухлядью, у которой давно вышел срок службы.

– В другой раз, друг мой, в другой раз, – прозвучал у нее над ухом голос Боровицкого, и они распрощались с Яковлевым, который тут же полез обратно в кусты.