Книга Тьмы (сборник) Олди Генри

Самый стабильный заработок дают самые идиотские проекты. У доброго боженьки все в порядке с чувством юмора. Зато у меня — не очень. Я уже давно не улыбаюсь, видя в школьных фойе, рядом с объявлением о родительском собрании и рекламой курсов рукопашного боя, афишу «Голубой волшебник газ». Внизу, под «Автор-исполнитель В. Смоляков», набрано красным курсивом «Явка младших классов обязательна». Вот с воплями и гиканьем в актовый зал набивается малышня, по бокам озабоченным конвоем выстраиваются учителя, и я, любимый, варварски подыгрывая себе на гитаре, пою с эстрадки на мотив приснопамятных «Утят»:

  • — Голубой волшебник газ
  • Есть у вас и есть у нас,
  • Есть у вас и есть у нас
  • Волшебник газ!..

А потом на скорбном примере двух мышей-рэкетиров и одного кота Леопольда излагаю популярно, как пользоваться плитой и колонкой. Куда звонить по номеру «04». В каких случаях. С шуточками-прибауточками. С моралитэ, достойными Стивена Кинга: «Маленькая девочка услышала запах газа, но не сказала об этом маме. И вот темной-темной ночью…»

  • — В доме восемь дробь шестнадцать
  • Кот живет,
  • Этот кот утечки газа
  • Не дает…

Когда я ухожу, учителя благодарят. Они всегда благодарят. Как мне кажется, искренне. Просят заходить в следующем году. А у заведующей местной столовой можно купить по дешевке мясо и молочные продукты. Еще ватрушки с творогом. В принципе, Управление газового хозяйства требует, дабы я просвещал детишек «поклассно». Не больше тридцати человек за раз, для лучшей усвояемости. Но тогда я рехнусь окончательно. Слава очковтирательству! — начальство «голубого волшебника» и директора школ закрывают глаза на то, что в среде массовиков-затейников с вульгарной ухмылочкой именуется «кидать палки». Делаешь один концерт, а в отчете ставишь пять палочек. Дескать, пять классов обслужил. Чисто конкретно, не оптом, а в розницу. Зато платит Управление регулярно. Иногда думается: так они отмывают наркомиллионы. Или отрабатывают гранты фондов пропаганды сексуальных меньшинств.

Когда меня заберут в психушку, я всех психов научу правильно открывать вентиль.

Услышав взрыв, знайте: это я.

…гость пришел в среду. Вечером. Наташка возилась на кухне, грохоча сковородками. Пахло карпом, жаренным в кляре. Еще пахло луком, нарезанным тоненькими колечками: размять пальцами, чтоб пустил сок, постное маслице, капелька уксуса, щепоть сахара, перец… И чекушка «Охотничьей» в холодильнике. Я валялся на диване с книжкой в руках, предвкушая таинства вечерней кулинарии. Это тоже старая привычка, связанная с ритмом работы вольного художника: завтрак на бегу, обед галопом и полновесный, из трех блюд, ужин. Зачастую глубокой ночью. Ненавижу тех, кто предлагает мне ужин отдать врагу. Нет у меня таких врагов, кроме гадов-советчиков.

Но и им я ужин не отдам.

Звонок глухо брызнул трелью. «Лерка, открой! — крикнула Наташка. — Это, наверное, Денис!» Сунув ноги в шлепанцы, я поплелся в коридор. Втайне радуясь: сын редко приходил домой к ужину, предпочитая утаптывать асфальт в компании однолеток. И через минуту проклял свою лень, из-за которой так и не удосужился вставить дверной глазок.

На лестничной площадке топтались двое громил. Кожаные куртки, шарфы из мохера. (По нонешней теплыни в таком «прикиде» упреешь в два счета. Но ничего не попишешь — форма одежды обязывает!) У обоих чернявый ежик начинается над бровями и шустро катится назад, погребая узенький рубеж лба. Тупое дружелюбие взглядов. Шкаф-Вася с Нижней Гиевки рядом с ними выглядел бы дистрофиком. Очень захотелось иметь помповое ружье. С картечью. Или бомбарду. Выкатываешь на позицию и под бодрый марш «Голубой волшебник газ»…

— Вы к кому?

— Добрейший денечек, Валерий Яковлевич! — приятным баритоном донеслось из-за «сладкой парочки». — Я к вам. Можно?

Голиафы раздвинулись, пропуская вперед крохотного, прилично одетого старичка. Очень прилично. Особенно мне понравился галстук. И шляпа. Мало кто способен так изысканно приподнять шляпу, явившись на ночь глядя в дом незнакомого человека.

— Э-э-э… А, собственно, по какому поводу?

Когда нервничаю, голос становится гнусно-сварливым.

— По поводу досадного инцидента. Имевшего место в прошлую субботу у Благовещенского базара.

— Вы… вы из милиции?

— Вы поражаете меня, Валерий Яковлевич. Я похож на работника органов? В данном случае я, скорее… м-м-м… представитель виноватой стороны. Имеющий полномочия уладить конфликт. Впрочем, если вам угодно, мы можем говорить здесь, на площадке.

На цыгана он был похож, как я на Майю Плисецкую. Даже меньше.

Адвокат? Всем табором нанимали?!

— Н-нет… н-не надо. Заходите…

Он зашел один. Долго возился в коридоре, снимая туфли. Я с подозрительной услужливостью сунул старичку тапки. Ч-черт, один порванный!.. Стыдно. И шляпу некуда повесить. Чувствуя себя лакеем, пытающимся без протекции устроиться к князю Потемкину, примостил шляпу на краешек вешалки — старинной, еще дедовской, с завитушками-вензельками, но разбитой по самое не могу.

Из кухни ударил ритуальный бубен:

— Денис! А хлеба купить? Почему я вечно должна…

— Это не Денис, Наташа. Это ко мне.

— Кто?

— Цыганский барон!

Ну кто меня за язык дергал?!

Старичок смеялся на редкость вкусно. Прыгали очки в тонкой оправе. Платочек из батиста промокал уголки губ. Бегали, веселясь, морщинки. И пахло дорогим одеколоном, забивая даже чад жареной рыбы.

— Вы весьма остроумны, Валерий Яковлевич. И наблюдательны. По рюмочке?

Откуда он извлек бутылку? Загадка. Я пригляделся. Рот наполнился слюной, как у собачки Павлова. «Юбилейный», выдержка и цена примерно одинаковы. Если выдержку считать в годах, а цену — в баксах.

— Прошу в комнату…

Внимательно следя, чтобы в рюмках не оказалось дохлого пруссака (были случаи!), наскоро сервирую стол. В комнату заглядывает Наташа, мигом проникаясь расположением к импозантному старичку. Он не по летам бодро вскакивает с продавленного кресла. Целует моей жене ручку — по-гусарски, у запястья. Представляется Вольдемаром Павловичем, хотя ожидалось что-то вроде брата Жемчужного. Категорически отказывается ужинать: надолго не задержу, коньячку для плезира и баста, обсудить мелочи… Наташка цветет. Поглядывает на меня: такие знакомые? откуда?! Я ничего не рассказывал ей о цыганах на базаре. Я ей вообще ничего не рассказывал.

Зачем?

«А громилы скучают на лестнице, — мелькает невпопад. — Вынести по чарке?»

— Итак, — начинает понятливый Вольдемар Павлович, едва Наташка выходит. — Целью моего визита является загладить неприятный осадок, вполне способный остаться у вас, Валерий Яковлевич…

Он внимательно смотрит мне в лицо. Залпом, варварски опрокидывает рюмку, которую грел в ладошке. Я вдруг понимаю: он боится. Он нервничает. Сильно, до озноба, до мокрых подмышек. Цыганский барон Вольдемар не знает, как со мной разговаривать. Отсюда замашки дореволюционного юриста.

— Валерий Яковлевич, давайте начистоту?

Слабо киваю. Начистоту — значит, начистоту.

— Я старше вас, Валерочка. Я намного старше вас. И очень прошу вас: простите им. Катерина еще очень юная… Она просто не успела. И Федька, дурак, поспешил влезть. Вы его правильно отвозили. Жаль, мало.

Он наклоняется ко мне. Близко. Я вижу припудренные мешки под глазами.

Шевелятся сухие, будто лакированные губы.

— Они до сих пор… иногда…

— Что — иногда?!

— Танцуют. Идут по улице и вдруг… Вы простите их, хорошо? Оставьте в покое. А я, со своей стороны…

Короткий, небрежный щелчок пальцами. В ответ слышен стук отворившейся двери. Когда я с ужасом понимаю, что дверь открыли снаружи, один из громил уже входит в комнату. С новеньким «дипломатом» в лапе. Откидывается крышка.

Какие-то бумаги…

— Это дарственная, Валерочка. — Громила растворяется под гул Вольдемарова баритона. — Все честь по чести, все заверено. Знаете платную автостоянку возле Политеха?

— Знаю.

— Там стоит «хонда». Цвет «металлик». Спросите у сторожа, он покажет. Машина ваша. Здесь все записано: номер, прочее… Мы могли бы выбрать и подороже, но тогда это привлекло бы внимание. Вы понимаете меня? Машину можете держать на стоянке сколько угодно. Хоть круглый год. Там блок гаражей… Это тоже оплачено. У вас есть права?

— Нет…

— Но водить вы умеете?

Чувствую себя Алисой в Стране Великанов. Или Джеком-Потрошителем в Зазеркалье. Очень плохо я себя чувствую.

— Нет. Жена умеет. Ее отец научил… Только на права никак не соберется сдать.

— Запишите мне данные ее паспорта. Через недельку вам позвонят, скажут, куда идти сдавать. Раньше не могу, извините…

Когда я провожал Вольдемара Павловича, на лестничной клетке обнаружился мой сын. Денис стоял на последней ступеньке, обалдело глядя на громил, сомкнувших плечи.

— Папа! Они меня не пускают! Домой! Не пускают! — И тоном ниже: — Говорят, ты очень занят…

Тот громила, что заносил «дипломат», поймал беглый взгляд старичка. Сгорбился. Повернулся к пышущему гневом Денису.

— Хочешь дать мне в рожу? — спросил громила. — Давай.

— Вы простите их, Валерий Яковлевич, — сказал старичок, непонятно кого имея в виду. — Ладно?

Я был очень рад, когда Денис отказался.

А я — согласился.

10

Поначалу, когда принес сюда первый заказ на афиши, даже и не думал, что знакомство с директором «Блиц-Пресс КПК» может оказаться полезным. Казалось бы, что нам Гекуба и что мы Гекубе? Ан нет! Пять процентов посреднику от суммы добытого заказа — не кот начихал. Плюс бесплатные визитки. Вот сейчас жена сосватала брошюру некоего Ф. М. Варенца «Тысяча километров по Пслу, или Туда и обратно». В их издательстве эту муть завернули, хотя автор грозился «за свой счет». Видимо, брезгливость победила. Что ж, тем лучше. Комиссионные за «километры по Пслу» выйдут явно побольше Наташкиного гонорара за редактуру. И пусть печатается «в авторской редакции», согласно желанию малопочтенного господина Варенца.

Из офиса «Блиц-Пресса» я вышел в благостном расположении духа: считай, на ровном месте полторы сотни срубил. Оное расположение еще не успело измениться, когда рядом мягко притормозила черная «Волга». Опустилось тонированное стекло.

— Добрый день, Валерий Яковлевич.

Подполковник Качка в собственном соку. Чуяло сердце: неладно дело с баронской «хондой». Вроде все бумаги в порядке. И сама машина — не новье, но в очень приличном состоянии. Жена вокруг стоянки объехала, на место поставила — а глаза прямо светятся. Мигом помчалась документы на права подавать, по наводке Вольдемара-благодетеля. У Дениски вообще челюсть отпала, когда узнал. «Ну, батя! Ну!.. Cool!!! А я-то думал…» И немедленно тоже на права сдавать намылился. Труднее всего было правдоподобно объяснить, за какие-такие дела мне эта «хонда» досталась. Пришлось рассказать почти правду. Мол, обжулить хотели, да не вышло. Теперь боятся, что в суд на них подам, — решили откупиться. Кажется, Наталья до конца не поверила — ну на сколько меня обжулить можно?! — но допытываться не стала.

А подарок-то, выходит, «троянским конем» оказался. Краденая небось тачка…

— Здравствуйте, Матвей Андреевич. По мою душу?

Улыбка вышла кривая. Все недавнее благодушие разом кануло в тартарары.

— Можно и так сказать, — получаю в ответ отеческий прищур. — У вас часок-другой найдется? Засядем где-нибудь, пивка возьмем?..

Интересное предложение. По кружечке и без протокола? Или хитрит Качка? Разомлеет подозреваемый, расслабится… Да к черту! Что я, жулик?! Подозревал бы — в кабинет вызвал. Повесткой. Кстати, он ведь следователь по особо важным. Старший. Тоже мне, «особо важное дело» — машина краденая! Если она вообще краденая.

— Найдется. С удовольствием.

— Тогда садитесь. Знаю я один чудный подвальчик… И от вас недалеко.

Устраиваюсь на заднем сиденье. В салоне — запах кожи и хорошего табака. Едем в центр. Молчим. Качка время от времени косится на меня, но разговор начинать не спешит. Может, при водителе не хочет?

«Чудный подвальчик» обнаружился на Маяковского, возле Сумского рынка. Машину Матвей Андреевич отпустил, и мы чинно спустились в полутемный бар. Людей внутри не оказалось вовсе, из колонок ностальгировал усталый блюзмэн, судя по голосу — негр. Интим, прохлада, аккуратные столики. Действительно уютно.

К нам сразу подскочила нимфетка-официантка с бэджем «Светлана» на форменной жилетке. Вручила меню. Надо же, и цены вполне божеские. Странно, что я этого места раньше не знал.

— Вы какое будете? Светлое? Темное?

— «Золотую Эру».

— А я «Славутич». Светочка! Еще чипсы с беконом и пару бутербродов с балычком!

Заказ принесли на удивление быстро.

— Знаете, Валерий Яковлевич, я и сам в недоумении: зачем вас сюда пригласил? Ну, пиво — это святое. — Качка кривит губы в плохой, болезненной усмешке. — Наверное, просто поделиться не с кем. Коллеги не поймут. Разве что вы. Странная история выходит с нашим Скоморохом. Признание есть, вещдоки в наличии, свидетельские показания — тоже. Преступник был смертельно ранен при задержании и умер в больнице. Суда, соответственно, не будет, дело можно закрывать. Да оно, считайте, уже закрыто. И все-таки…

Выходит, он не насчет цыганской «хонды». Ф-фух, полегчало!

— Этот красавец Кожемяка у нас и раньше проходил. Лет десять назад. Свидетелем. То-то, думаю, откуда мне его физия знакома? Было одно дело, полный «глухарь». Я еще с капитанскими звездочками хаживал… Вроде к разному привык, задубел сердцем, но до сих пор как вспомню — мороз по коже. Три случая. В общей сложности девять трупов за неделю. И ни единой зацепки! Расчлененка без мотивов. Некоторые части тел вообще не нашли. На останках — следы когтей, зубов… Нет у нас таких зверюг! Нет и не было! Тем более в городе. Так вот, Кожемяка в двух случаях из трех свидетелем проходил. Ничего толком не видел, правда. Хотя теперь думаю: врал. Видел он. Может, тогда и подвинулся, на почве стресса. Потом, через год, его, кстати, за ерунду сцапали — мелкое мошенничество. Штрафом отделался…

Качка помолчал. В два глотка допил пиво. Кликнул официантку, заказал еще. Я жевал бутерброд с балыком, но после рассказа подполковника не чувствовал вкуса. Похоже, это только прелюдия. Цветочки.

— Как думаете, это он сам и был? Скоморох? Тогда?! — с надеждой качнулся вперед Матвей Андреевич. Словно рассчитывал, что я ему отвечу. И фотографии предоставлю: Кожемяка грызет руку потерпевшего. — Хотя… Он потом еще дважды свидетелем проходил. Черт, и как никто ничего не заподозрил?! К нему смерть прямо липнет. Лет семь… или восемь?.. а, неважно! Артист один под трамвай ночью попал. Ну где он в три часа ночи трамвай нашел?! А позже свидетель сыскался.

— Кожемяка?

— Он самый.

— А артист откуда? Наш, местный?!

— Местный. Театр-студия «У виадука».

Я знал, о ком говорит подполковник. С Лешей Сайкиным, нелепо погибшим под колесами, мы были знакомы. И в газетах писали. Правду говорят, что наш город — большая деревня. Все друг друга знают. А случай был действительно странный. Уж не Скоморох ли Лешку под колеса толкнул?!

И будто в ответ, сквозь сигаретный дым:

— …еще было. Двое наркоманов прохожего зарезали. Опять — единственный свидетель. Но там у него чистое алиби. Нарков через день взяли, они признались… Ну вот скажите: разве может такое с нормальным человеком все время приключаться? Как убийство — он тут как тут. Свидетель. Нутром чует, на запах идет. Приходит и смотрит. Нет, уверен: он давно на этом свихнулся. Простите, я говорил уже…

Во рту пересохло. Следуя примеру Качки, спрашиваю себе еще пива.

— …выяснили: два лишних покойника за ним. Из неопознанных. Сам в признании написал. И исповедаться успел, попа в больницу затребовал. С-скотина! В аду ему гореть, в пекле! Хоть наизнанку кайся… Двенадцать жертв за четыре года. Всякий раз наособицу. Вот, когда брали его — стихи «живца» читать заставлял. Из «Отелло». Спасибо, кстати, за подсказку. А с другими… — Качка беззвучно жует губами, собираясь с мыслями. — Подростка из лицея возле церкви прикончил. В Молодежном парке. Там райотдел в трех шагах — не побоялся. Ни Бога, значит, ни нас. Утром убитого нашли. Батюшка на службу приехал, а тут — труп. Сидит под кленом, задушенный. На голове — колпак с бубенчиками, в руке — погремушка, а рядом зачем-то три дворняги бродячие привязаны. Воют…

— Мишель Гельдерод, «Эскориал».

— Что?

Он даже вздрогнул от неожиданности. Молчал, понимаешь, Валерий свет Яковлевич, молчал — и выдал.

— Мишель Гельдерод, бельгийский драматург. Пьеса «Эскориал». Там король сажает шута на свой трон, заставляет признаться в любви к покойной королеве, а потом приказывает палачу его удавить. И это все под церковные колокола и вой собак. Жутковатая сцена. Даже в театре. А в жизни…

Меня передернуло. Едва пиво не расплескал.

Ясно вспомнилось: гастроли Рижского академического, и Будрас, уже старый, больной, в роли короля-садиста, сорванным голосом шепчет в замерший зал: «Разве святые таинства предназначены для шутов? Пойдем, выполним святой долг!» В глазах Будраса слезы, настоящие, без дураков, а за спиной его Человек-в-красном навалился на шута Фолиаля и душит, душит, молча, беззвучно, бесстрастно…

— Верно, сходится! — В глазах подполковника зажегся огонек азарта. — А ну-ка, ну-ка, давайте: я вам рассказываю, а вы угадываете!

— Ну, знаете… Я не энциклопедия. Мало ли что маньяку в башку треснет?

— Но дважды угадали?! «Отелло» и этот… «Эскориал». Два из двух — отличный результат, не находите? Итак, убита молодая женщина. Сексуального насилия не было. Скоморох ударил ее по голове, оглушил, связал и с камнем на шее бросил в воду. Что делал раньше — неизвестно. Никаких необычных предметов на месте преступления не обнаружено.

— А лодки там не было?

— Лодки?.. Нет. Он столкнул жертву с берега, это точно.

Развожу руками.

— Тогда не знаю. Была бы лодка — мог бы предположить «Му-му». Или «Из-за острова на стрежень…»

«Му-му» Матвей Андреевич проглотил. Запил пивом. А мне стало стыдно: человек всерьез спрашивает, а я со своими хохмами… Да еще на такую тему. «Есть вещи настолько серьезные, что по их поводу можно только шутить». Станислав Ежи Лец. Вот она, моя гнилая сущность интеллигента: к любому случаю найти подходящую цитату и спрятаться за ней. Типа «А отвечать кто будет?» — «Пушкин!»

— Ладно, продолжим. Сомневаюсь, правда, что есть такая пьеса… В общем, дело было в подвале дома, предназначенного под снос. Скоморох привязал две жертвы к батарее рядом с газовым баллоном, открыл вентиль, бросил что-то горящее и ушел.

— Сигарету. Сигарету он бросил горящую.

— Вы уверены? Почему?

— Потому что эту пьесу я знаю. Она в ТЮЗе шла. Алексей Дударев, «Порог», из жизни бомжей. Бывший афганец, крепко подвинутый после Кандагара, привязывает двоих доморощенных «борцов с гнилью» возле баллона… Только по пьесе взрыв успели предотвратить. А в исполнении Скомороха, насколько понимаю, — нет.

— Увы, — сумрачно кивает старший следователь. — Вам бы, Валерий Яковлевич, в «Что? Где? Когда?» играть… Выходит, он с жертвами спектакли разыгрывал?

— Выходит, что так.

— Ладно, давайте еще один случай, контрольный. Вот вам совсем уж «экзотика». Трупы троих молодых мужчин были обнаружены в заброшенном частном доме. В левой глазнице каждого находилась проникшая в мозг стрела от спортивного лука, которая и явилась причиной смерти. — Матвей Андреевич, казалось, дословно цитировал протокол осмотра места преступления. — Трупы были накрыты покрывалом шерстяной ткани, частично распущенным.

— Достаточно. Антонио Буэро Вальехо «Она ткала свои мечты». Сцена возвращения Одиссея на Итаку и убийства женихов.

— Погодите! Вальехо — это художник! Или он…

— Художник — Борис Вальехо. А пьесу написал Антонио Буэро Вальехо.

— Ясно. В другой раз не стану спорить с профессионалом, — неожиданно усмехается Качка. — В целом, можно считать, картина ясна. Каждое преступление Скомороха — это… гм… инсценировка пьесы, где в финале происходит убийство. Спасибо вам большое, Валерий Яковлевич. Могу только еще раз повторить: жаль, что мы не были знакомы раньше. Это ж надо: маньяк-театрал! Призрак в опере! Не дай Бог, повторится — непременно к вам обращусь. За консультациями.

Так и не понял, шутит ли он.

— Вот вам моя визитка, на всякий случай. Искренне надеюсь, что она вам, в свою очередь, не понадобится. Но если что, то всегда рад.

«Будете у нас на Колыме — заезжайте…»

Я сделал заранее обреченную на неудачу попытку расплатиться по счету, но Матвей Андреевич пресек ее в самом зародыше. На улице мы распрощались, и каждый пошел своей дорогой.

Тогда я искренне думал, что больше не встречусь с подполковником, носящим смешную фамилию Качка.

11

Поворотный круг заело. Выгородку тряхнуло, Пашка Качалов — с такой фамилией он трижды проваливался в театральный! — пошел матом не по тексту. Наконец дощатый стол и три лавки укатили вправо, освобождая место для драки.

— Мерзавец! Мне режет плечо! — подала реплику Лапочка. Вообще-то она не Лапочка, а Эльвира (если по роли) или Виктория Сергеевна Черныш (если по паспорту), но эту маленькую, пухленькую, разбитную травестишку никто иначе как Лапочкой не звал. Говорят, были основания. Не знаю, не проверял. Хотя однажды хотелось. Всю жизнь играя Гаврошей, Трубачей-на-Площади, Юных Барабанщиков и прочих Малышей-при-Карлсонах, наша Лапочка мытьем-катаньем умудрилась прорваться в «Последнюю женщину сеньора Хуана». Этой самой Эльвирой, супружницей знаменитого сердцееда.

Хорошая роль.

Выигрышная, если подать с умом.

Вот как сейчас: будучи привязанной к каминной решетке, приспустить платье с левого плечика, прогнуться, отчетливо обозначив бюст… И чуть-чуть хрипотцы в мальчишеский голос. Какие наши годы?!

— Спокойно, сеньора. — Пашка закончил материться, завершив пассаж виртуозным зигзагом. Нагнулся. Проверил узлы, по ходу дела смачно чмокнув Лапочку в плечико.

Люблю, когда режиссер спит на прогоне. Или это такая задумка?

— Спокойно. Сейчас вернутся ребята, и идите себе на все четыре стороны.

Я скучал в пятом ряду, ожидая конца репетиции. Работенка у меня сегодня была — не бей лежачего. И собственно к местному «репету» не имела никакого отношения. Сейчас ребята вернутся, крутанут финал, я покалякаю с ними за жизнь минут пять и начну бродить по пустой сцене. С умным выражением лица. За те бабки, которые мне пообещал Арнольдыч, лицо само делается умным.

Как у шимпанзе в зоопарке.

У Арнольдыча срывалось шоу звезды местного значения. Звезда сверкала «под фанеру», основную нагрузку тащил знойный кордебалет, гей-мансы-перформансы, трудяга-осветитель и спецприбамбасы — а перед самым приездом выяснилось, что часть вышеупомянутых прибамбасов на нашей сцене не катит. Геи катят, мансы пляшут, а «римские свечи» ни в какую. Кордебалет с ножками — да, а «чертово колесо» — ни за что. Еще зал подожгут. Звезда тускнела на глазах, пролетая на голой «фанере» и вялой сексапильности. «Спасай, Валерик! — Арнольдыч стал похож на верблюда, лишившегося горба и надежды на оазис. — У тебя золотое сердце!» Я согласился. Что да, то да. «Пошурши там, Валерик! Вот раскладочка, глянешь. Висячки подчеркнуты, если знак вопроса, значит, наплевать и обойтись! Спасай, родимчик!»

Дальше мы около часа спорили: за какую сумму я спасу звезду? Это было мое Бородино и Ватерлоо Арнольдыча. Или наоборот. Я трижды напоминал старику, что родимчик не спасает, а хватает. Старик упирался, грозясь валидолом. Железный старик. Чугунный.

Но бабки я выгрыз зубами.

За кулисами громыхнул топот и звон. Поворотный круг дернулся в судороге. Спотыкаясь и бестолково размахивая гнутыми шпагами, взгляду явились Дон Хуан с враждебными сеньору мачо. Звукооператор проспал, но выправился: колонки невпопад взвились джазово-тревожным «Аранхуэсом», но после краткой прелюдии биг-бэнд Дэвида Метью выровнял темп, раскрутив «Spain» Кориа. Ударник, свинг, иглы синкоп… У меня есть этот диск, еще виниловый. Люблю. На фоне музыки актеры с их ковыряльниками смотрелись бледной спирохетой.

— Стоп! Стоп! Звук с начала!

Уже без круга, на собственных ножках, народ выбрел к исходным позициям. По новой грянул «Аранхуэс», Дон Хуан приступил к чудесам потасовки, мучаясь одышкой. «Гнилой Жан-Маризм», как смеялся мой препод сцен-движения. А ведь это кульминация. Это, считай, финал. Провалят пьесу, и весь им МХАТ. Глядя на творящееся безобразие, я вдруг отчетливо представил себе кино. Нет, лучше реальность. Нижний зал гостиницы. Пахнет кислятиной из подвалов и горелым жарким. К каминной решетке намертво прикручены две женщины: молоденькая служанка, готовая сдохнуть за старого сеньора, чей язык острее шпаги, а шпага быстрее молнии, — и жена означенного сеньора, усталая, скитающаяся за блудным мужем по дорогам Испании, чтобы любить или убить. Бой одного с тремя. А у решетки медлит безликий соглядатай, готовый в любую минуту перерезать женщинам глотки.

Скрип половиц.

Тяжелое дыхание — криков нет, на крик нужны силы. Сил жаль.

И над жизнью-смертью, из психованного будущего самолетов и «Макдональдсов», золотой спиралью захлебывается труба Арта Фармера.

Память рассмеялась: «Помнишь?» Я улыбнулся в ответ. В театральном ставили «Дом, который построил Свифт». Меня, намекнув о пользе фехтовального прошлого, взяли на «проходняк». Роль Черного констебля. Ну, не «Кушать подано!», но что-то вроде. Две реплики в середине спектакля, потом уйти, вернуться через семь минут и заколоть Рыжего констебля, Костика Савелькина. На премьере мы с Костиком скучали за кулисами, ожидая первого антракта, и одна подружка выволокла нас в кафе «Арлекино» тяпнуть по бокалу шампанского. Тяпнули. Перекурили. Вернулись, оделись в костюмы, взяли сабли.

Все шло по плану: скучно и обыденно.

Но когда я вымелся закалывать Костика… Возможно, шампанское треснуло ему в голову. Или моча. Или авансы подружки. Но он стоял у тюремной решетки, держа саблю совсем иначе, чем мы уговаривались. Вместо кварты — прима. И детский, сумасшедший кураж во взгляде. В следующую секунду я отчетливо понял: сейчас пойду на отработанный выпад, Костин клинок рванется навстречу, под неудачным углом собьет наискосок вверх… Прямо в правый глаз. Без промаха. Азарт, чужой и страшный, охватил меня. Зал встает, повисая в паузе перед овацией, на полу лежит Костик без глаза, дура-публика балдеет от восторга…

Зал таки встал.

Это был лучший выпад в моей жизни. Костик опоздал на треть такта. Не поднявшись до уровня лица, кончик моей бутафорской сабли вошел ему между пуговицами мундира, скользнул впритирку к корпусу — и, прорвав ткань на боку, высунулся наружу.

«А-а-а!!! Браво! Браво!»

— Сука ты! — шепнул я, наклонясь к убитому, якобы щупать пульс.

— Прима? — уныло спросил труп. — Вместо кварты? С меня коньяк…

Вечером мы напились как сволочи.

Вспоминая давнюю эскападу, я поймал себя на том, что стараюсь без лишней нужды не шарить по карманам. Вот уже больше часа — стараюсь. Все время казалось: где-то там валяется резной шарик. Наследство. Шар-в-шаре-в-шарике… И, наверное, из потаенной глубины мне подмигивает звездочка: невыколотый глаз недоубитого Костика Савелькина. Катарсис мой несостоявшийся. И еще: почему-то, вспоминая, я вспоминал как зритель. Из зала. Ощущения, что вся история приключилась со мной, любимым… Не было его, этого ощущения.

Из зала смотрю. Из безопасности. На шута-притворщика в моем колпаке.

Пятый ряд, третье место. Направо от прохода.

Вот как сейчас.

— …говно! Ты понял, Лерка — полное говно!

Ах, травестюхи, соль земли! Пыль кулис! Я и не заметил, когда она подошла. На сцене суетились рабочие, муравьями растаскивая выгородку, режиссер давал последние указания завпосту, синему от щетины и вечного похмелья, а Лапочка сидела рядом, нога за ногу, и излагала точку зрения.

— Кто, Лапочка?

— Я. Тебе хорошо: шебуршишь по-тихому, бабки рубишь и насрать тебе на высокие чувства! А у меня, может быть, депрессия?! Я, может быть, завтра элениума наглотаюсь и сдохну. Сорок таблеток. И в горячую ванну.

— Фталазола наглотайся. Сорок таблеток. А в ванной, Лапочка, вены режут.

— Нет, вены не хочу, — на полном серьезе сказала она. Распустила верх корсажной шнуровки, глубоко вздохнула. — Лежи в кровище… Противно. Эх, Лерик, клевый ты чувак! Простой как правда. А наш педик меня поедом ест: «Викто’ия Се’гевна! Еще ‘азик диалог с А’кашенькой! Вами не ‘аск’ыта т’агедийность мотиви’овок!» Я этот диалог уже в сортире выдаю и смываю! Трагедия, м-мать… Передача «Я сама»: как справиться с климаксом…

Педик — это был их режиссер. Аркашка — Дон Хуан, премьер-любовник на пенсии.

Клевый чувак — я.

Интересно, как она меня за глаза величает?

— Ты просто Аркашу терпеть не можешь, Лапочка. И весь тебе психоанализ.

— Точно! — Маленькая актриса вдруг завелась. Сунула в зубы сигарету, но подкуривать, провоцируя скандал со стороны «педика», не стала. Сбила в угол рта, прикусила мелкими блестящими зубками. — Лерка, ты гений! Мейерхольд драный! Аркашка меня за ляжки щупает. На коленки усадит, якобы по роли, и давай стараться! А у него ладошки влажные, липкие… Слушай, Лерка, пройди со мной диалог! Ну хоть разик! Я ж после буду под Аркашкой диалог пыхтеть, а тебя, золотого, вспоминать! Ну что тебе стоит, Лерик! Наташка твоя не ревнивая…

— Слушай, ты совсем тронулась…

— Да что ты ломаешься, как целочка! Пройди разик — и свободен. Мне разницу нужно почувствовать! Ну, просто реплики подбрасывай…

— Лапочка, я здесь по делам. Часа на два, не меньше!

— Ну и зашибись со своими делами! Лерка, родненький, я покурю, подожду…

Чего хочет женщина, хочет Бог. Выражаясь культурно, хрен отвертишься.

Как там пел Вертинский?

  • — И вынося привычные подносы,
  • Глубоко затаив тоску и гнев,
  • Они уже не задают вопросы.
  • И только в горничных играют королев…

12

— …Ах, вот оно что! Это и есть твой гребень?

— Да! Ты слышишь — да! Я за этим приехала! Вот до чего ты меня довел! Потому что ты развратник! Ты лгун! Ты негодяй!

— Не забудь сказать, что я убийца…

В зале было темно и пусто. На сцене было темно и пусто. Ночной театр — сон разума, рождающий чудовищ. Тускло светилась внизу, у боковой двери, лампочка «Аварийный выход». Желтое напоминание о возможности дать себе расчет простым кинжалом… М-да, Шекспир оказался на редкость некстати.

— Не забудь сказать, что я убийца.

— Пошел в жопу, Лерка. Хватит.

Хотел огрызнуться, но раздумал. Лапочка чуть не плакала. За час с лишним я, садист и мироед, довел ее почти до истерики. И ничего не мог с собой поделать. У меня пропало чувство сцены. Зритель, зритель, только зритель, которому режет глаз дура-фальшь. Которого на репетиции категорически пускать нельзя. Диалог с каждым повтором становился лучше, а я — злее. Большая фальшь раздражает. Малая фальшь раздражает вдвойне — приходится вглядываться, ожидать, предчувствовать, как ждешь в анекдоте второго сапога, брошенного в стену пьяным соседом. Темнота пустой сцены оживала, делаясь реальной: нижний зал гостиницы. Пахнет кислятиной из подвалов и горелым жарким. На фоне реальности Лапочка с ее кривляньем, страстями и утрированьем жестов смотрелась белой вороной в куче угля.

Это была пытка.

Я был — палач.

— Ладно, закончили. Извини.

Ступеньки мышами пискнули под ногами. Пройдя в зал, я безошибочно нашел — пятый ряд, третье место. Минутой позже у правых кулис затлел огонек сигареты. Вопреки противопожарной безопасности. Не буду вмешиваться. Пусть курит.

— Спасибо, Лерочка… Спасибо. С меня коньяк.

Сперва я решил, что ослышался.

— Понимаешь, мне этого не хватало. Чтоб мучили. Чтоб пытали: с любовью. Чтоб… Аркашка — засранец. Мелочь вонючая. А мне нужен был Хуан. Хоть на минутку. Чтоб понять: как можно следом, по всему свету, с кинжалом в сумочке… Спасибо.

Шар-в-шаре-в-шарике…

— Иди сюда, — сказал я, чувствуя: звездочка подмигивает мне из бездны.

И она пошла. Как на привязи.

В пятый ряд, к третьему месту. От прохода — направо.

Шутов хоронят за оградой

Акт I Явление третье

Зрительный зал. Выгорожен «эскизом»: десяток-другой кресел, расставленных в хаотическом беспорядке, тем не менее создают ощущение большого пространства. Все внешнее освещение выключено. Сбоку раскачивается на шнуре оранжевая лампа. Блики, отсветы, тени. Падуги свисают очень низко, создавая давящее впечатление.

Валерий сидит в зале, глядя, как от боковой лестницы к нему идет Лапочка. Маленькая женщина на ходу расстегивает корсаж: она не успела переодеться в обыденную одежду. Поравнявшись с Валерием, женщина гасит сигарету о спинку ближайшего кресла. Опускается перед мужчиной на колени, спиной к зрителю.

Валерий (со странной интонацией, хрипло). Чтоб мучили. Чтоб пытали: с любовью. Шар-в-шаре…

Лапочка расстегивает ему брючный ремень. Не мешая ей продолжать, Валерий сперва молчит, а затем целиком вынимает ремень из петель. Держит в руках.

Раскачивается лампа.

Апельсин, удавившийся на шнуре.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

«ВОРУЮТ!» – этот вечный ответ Карамзина на вопрос, как дела в России, ничуть не устарел за минувшие ...
Для всех важно уметь писать понятные и убедительные тексты. Будь то описание вашего продукта, доклад...
Никто не застрахован от ошибок, и мобильные агенты Официальной службы не исключение. Но цена некотор...
Светлой фее с кучей неприятностей и темному магу, который временно исполнял обязанности ее слуги, бы...
Я обычная ведьма. Отучилась четыре года, вышла на защиту диплома и… провалилась. Ну кто же знал, что...
Прощаясь с холостяцкой жизнью, Майкл Харрисон устроил мальчишник, закончившийся трагично: сам он, гл...