Отпусти кого любишь (сборник) Гольман Иосиф

8

Женька врала, когда сказала Грекову, что хочет ехать одна. Конечно, она не хотела ехать одна. Она вообще не хотела ехать туда, где ей поставят то, что они называют окончательным диагнозом.

В их городке онкодиспансера, конечно, не было, но грамотные врачи-то были. И они пусть с оговорками и утешительным привиранием, но кое-что из ее будущего ей прояснили.

Не очень-то оставалось у нее будущего.

Про это говорили нехорошие «стекла» (как они называли пробы, действительно зажатые между двумя стеклышками) из пунктата. На это же намекала настороженность врачихи, долго пальпировавшей ее груди. Со всем этим нехорошим оказалось несложно разобраться с помощью Интернета, благо Интернет в отличие от онкодиспансера в их городке был.

Единственно, что оставалось хорошим, – как ни странно, ее физическое самочувствие. Она и к врачу-то пошла не потому, что плохо себя чувствовала, а посмотрев пугающую передачу по телику про рак груди – мол, надо всем старше тридцати раз в год проходить обследование.

Вот прошла на свою голову.

Сначала вообще жить не хотелось, недаром ее первым делом направили к психологу, такая единица тоже в их городке была, одна на все его население. Анжелика Викторовна, уже немолодая дама, долго успокаивала Женьку, даже пилюли ей выписала специальные, которые без треугольной печати ни в одной аптеке не получить.

Хотя положительный результат случился по причинам, вовсе не зависящим от хитрых пилюль.

Причин было две.

Первая – опытная докторица отвела ее в кабинет медстатистики и дала посмотреть, сколько «первичных раков» обнаружили за год только в их маленьком районе, куда входил городишко с заводом да два десятка полупустых деревень. Получалось, что беда Женьки по меньшей мере неоригинальна. Это не то чтобы утешало, но каким-то непонятным образом успокаивало. По крайней мере, не оставалось ощущения какой-то безмерной обиды, что у всех все хорошо, а у нее одной – бездна вместо завтра.

Не у одной.

Второе «лекарство» она получила дома и сразу в большом количестве.

Дело в том, что дома все так же хотели есть, как и до ее похода в поликлинику и сдачи анализов. За Лешкой так же надо было следить: гемофилия – это как мина замедленного действия, взорваться может в любой момент. А Машка так же какалась то в штаны, то в памперсы, так же постоянно требовала маминого внимания и так же взрывалась ревом, если его немедленно не получала.

К тому же никто не снял с Грековой забот по палаткам и новому магазину. Короче, как всегда, к ночи уматывалась так, что падала в койку и мгновенно засыпала.

Плохо было по утрам, и то не сразу.

Просыпалась, как всегда, в отличном настроении. И, как всегда, начинала строить планы – и близкие, на день, и дальние, с прицелом. Вот тут-то и вспоминалось…

Если Лешка уже был в школе, а Машка спала, то ревела – без звука, чтобы не напугать ребенка, но до стонов, до спазмов, боясь и яростно не желая расставаться с такой вовсе не надоевшей ей жизнью. А если дети были рядом, то просто молча терпела, пока работа вновь не брала ее в свой ежеминутный водоворот: ведь теперь, кроме обычных дел, добавилась возня по «консервации» бизнеса и продаже всего, чего можно.

Когда анализы были получены и направление выдано на руки, Женька позвонила Грекову, взяла детей и поехала в столицу.

Она вышла из автобуса (деньги экономила, считая их уже не вполне своими) далеко за городской чертой, хотя больница по статусу являлась московской.

Воздух здесь был чистый, птицы кричали весело, радовались подходящему деньку – морозному, но ясному, солнечному.

Остановка была конечной, вышли все, человек двадцать. Женька пыталась распознать, кто из них болен, кто приехал навещать больных близких, а кто – о, счастливчики! – прикатил к больным неблизким или даже просто на работу, ведь здесь явно туча людей работала.

Угадать не получилось. Ошибки были просто радикальными.

Самый хмурый, более всего претендовавший на роль неизлечимо больного, оказался успешным продавцом медоборудования – это Грекова уже потом узнала, подружившись с разным больничным персоналом.

А веселая молодая девица, идеально смотревшаяся в роли разбитной медсестрички, как выяснилось, имела вместо ноги протез и сейчас ложилась на очередную – четвертую или пятую по счету – операцию, с ней Женька тоже потом познакомилась.

Девицу звали Наташа, саркома на правой ноге настигла ее в тринадцать лет! А еще говорят, что рак – болезнь пожилых.

Наташу лечили не только лекарствами, но и буквально молитвами всего персонала. И она не только выжила, но успешно вышла замуж и даже родила ребенка, которым ее лечащий врач так гордился, как будто сам его сделал.

Да, хоть больница была немаленькой, но ощущения муравейника не возникало: здесь дрались за каждого пациента, и в самом деле не считая диагноз приговором. Чудес, конечно, не происходило: удачные и неудачные эпизоды проистекали примерно в том самом соответствии, которое определялось бездушной медстатистикой с учетом текущего развития медицины и фармакологии.

Но все это Женька узнала позже, а сейчас она поднялась по ступенькам и вошла в маленькую проходную, которую от обычной больничной отличали разве что чистота да контрольно-пропускные устройства, управляемые магнитными карточками.

Ей тоже дали такую, когда она предъявила свое направление.

Миновав проходную, Грекова оказалась в начале широкой и длинной аллеи, обсаженной по краям высоченными деревьями. В конце аллеи виднелся красивый, с колоннами, лечебный корпус, в просторечии именуемый здесь старым.

Соответственно, новые корпуса были дальше; для того чтобы к ним попасть, старый надо было обойти справа.

Женька шла медленно, спешить не хотелось. Солнце светило ярко, делая синеву неба еще более синей. Даже снег от этого казался голубоватым. Пели какие-то неведомые зимние птицы. Хотя громче всех каркала ворона, слегка снижавшая эмоциональный градус пейзажа.

«Может, она не мне», – понадеялась Грекова, уже обходя старый корпус. К новому – стильному, довольно высокому, с большим количеством архитектурного стекла – вела тропка поуже.

Навстречу ей шли двое. Эти – точно больные, из-под пальто выглядывали пижамы. Лет мужичкам под пятьдесят обоим. Один рассказывал, второй молчал.

– Сначала, понимаешь, болело, – сипло жаловался тот. – А потом совсем перестало. Я уж думал, можно забыть.

Мужички шли довольно быстро, и Женька не узнала конца истории. Но догадаться могла, раз рассказчик был в больничной пижаме.

Настроение снова испортилось.

Вход в новый корпус оказался просто красивым, с изящным подъездом из стекла и металла. Да и за входом было не менее симпатично: мраморные стены, мраморные полы. Чтобы не нарушать больничную чистоту, всех входящих заставляли надевать сверху ботинок синие полиэтиленовые бахилы на резинках.

Женька прошла к лифтам, окончательно ее поразившим. Эти лифты более соответствовали интерьеру западного банка, нежели отечественной больницы.

«Бывает же такое», – с уважением подумала Грекова, нажав пальцем сразу засветившуюся кнопку. Настроение ее как на качелях качалось. Сейчас, после поездки на плавном и бесшумном лифте, оно пошло вверх: если у них лифты такие, может, и лечат не по-советски? Интерьеры своей медсанчасти – так по документам было правильно называть их городскую больницу – она помнила хорошо.

Впрочем, было и то, что роднило их убогую медсанчасть и это космическое здравоохранительное учреждение. Больничный запах везде одинаков.

«Нет, не везде», – снова с некоей радостью поправила себя Женька. В этом больничном запахе, конечно, оставалась пугающая лекарственная и дезинфекционная составляющая, зато не чувствовались туалетные запахи, столь присущие нашим стационарам, где естественным образом скапливается множество не могущих обслужить себя людей и неестественным – работает очень мало младшего медперсонала.

Вот и кабинет, записанный в ее бумажке.

Женька остановилась, перевела дух. Потом перекрестилась – до болезни в жизни этого не делала, а зря, наверное, – и тихонько постучала.

– Войдите, – раздался молодой голос.

Грекова вошла.

– Мне к Воробьеву Евгению Александровичу, – сказала она, ожидая, что встретивший ее парнишка, видно, еще студент, позовет доктора.

– Слушаю вас, – приветливо ответил «студент».

– Я от Семена Гольца, – назвала пароль Женька.

– От Сени? – улыбнулся доктор. – Да, он звонил. А направление какое-нибудь у вас есть?

– Да, – достала она требуемую бумажку. – Только не в вашу больницу.

А доктор уже разглядывал документ.

– Отлично, – весело сказал он. – Ничего придумывать не придется. Положим хоть сегодня. Раздевайтесь, я вас посмотрю.

– А… – замешкалась Женька. Ей и парня обижать не хотелось, и жизнь ведь одна, пусть бы студенты на других учились.

– Мне тридцать четыре года, – улыбнулся доктор, видимо, привыкший к подобным реакциям. – И я – заведующий отделением. Так что все претензии – к моим родителям.

Женьке вдруг тоже стало весело. Хороший парень. Добрый и умный. Может, вылечит ее? Или хотя бы отсрочит бездну? Ей и надо-то немного: ну хотя бы лет пять-шесть, чтоб Лешка на ноги встал.

А доктор, враз перестав улыбаться, уже давил ей пальцами – сначала по очереди в груди, потом под мышками. Движения его были скупыми и точными, теперь Женьке уже не надо было заглядывать ему в паспорт, чтобы понять, что студенческие годы для этого парня остались далекой историей.

И не только уверенность действий говорила о том. Стоя прямо перед врачом – даже роста они оказались примерно одинакового, – Женька разглядела его глаза. Добрые, ироничные – безусловно. Но уж точно не молодые, уж точно повидавшие столько, сколько вообще-то никакому человеку видеть не следует. Разве что врачу-онкологу…

– А описание «стекол» вы привезли? – спросил он, закончив осмотр. Получив исписанный с двух сторон лист, внимательно его изучил. Потом повел Женьку на маммографию и УЗИ.

В полутемном кабинете у рентгенолога ей еще раз взяли пункцию из образований в правой груди. Было не очень больно – игла не толстая. Но Женьке снова стало страшно и обидно за свою жизнь.

Выступили слезы, и заметивший это Евгений Александрович слегка сжал ей руку, возвращая обратно.

А узист – пожилой бесстрастный мужик, – полив ее обильно какой-то холодной ерундой, лазил своей железной штукой по ее животу, особо упирая на правую сторону, то забираясь вверх, на ребра, то уходя вправо, к середине живота. Потом заставил лечь на бок, снова полил холодной смазкой и начал смотреть ее правое подреберье сбоку и сзади.

– Печень? – испуганно спросила Женька.

– Вот ведь все грамотные какие, – пробурчал узист, но на вопрос не ответил.

– Женя, а где результаты прежних исследований? – спросил ее тезка. Женьке показалось, что он помрачнел по сравнению с моментом их встречи.

– Мне не делали, – виновато ответила она.

– Как не делали? – не понял доктор. – У вас там что, УЗИ нет?

– Аппарат есть. И очень замечательный, – почему-то обиделась за свой городок Грекова. – Просто специалиста нет. То есть тоже есть, но в декрете.

– Понятно, – вздохнул Евгений Александрович.

А мрачный узист тем временем, похоже, закончил свое дело, велел Женьке одеваться и нажал на какую-то кнопку, после чего его умный аппарат лист за листом начал распечатывать картинки с изображением Женькиных внутренностей.

Грекова в ту сторону старалась не смотреть: становилось еще страшнее, и все равно ничего не понятно.

Потом они снова шли по коридорам – Женька дорогу так и не запомнила, – после чего вновь оказались в первом кабинете. Здесь, наверное, было постоянное место работы Евгения Александровича: компьютер стоял включенный, а за стеклом шкафчика виднелись электрический чайник и нехитрые припасы для быстрого перекуса.

– Кофе будете? – спросил Евгений Александрович.

– Не откажусь, – сказала Грекова. Безумная ее надежда на то, что столичные врачи скажут ей о грубой ошибке провинциальных коллег и сочтут ее, Женьку, здоровой, потихоньку улетучивалась. Чудес не происходило даже в такой нестандартно красивой больнице.

Доктор налил кипяток в две чашки, сыпанул туда по полной ложке растворимого кофе и по два куска сахару.

– Ну, давайте подкрепимся, – предложил он и отхлебнул первым.

– Может, скажете, что меня ждет? – не притрагиваясь к чашке, спросила Женька.

– Сложный вопрос, – сощурился доктор. – Сделаем анализы, посмотрим другие органы.

– В печени – метастаз?

– Не знаю. – Евгений Александрович тоже поставил кружку. – Честно, не знаю.

– Знаете, – печально сказала Женька. – А мне надо знать. У меня мальчик двенадцати лет с гемофилией. И девочке два с половиной. А мужа нет.

– Вы в разводе? – уточнил доктор.

– В разводе я с отцом мальчика, – горько улыбнулась Грекова. – Так что он, наверное, пристроен. А с Машкой, если завтра умру, что станет?

– Завтра не умрете, – жестко сказал Евгений Александрович. Теперь он нисколько не походил на студента.

– А… когда? Я должна знать! – взмолилась Женька. – Мне же с детьми определяться надо!

– Не знаю я, понимаете? – теперь уже взмолился доктор. – Не знаю! В печени, возможно, метастаз. Тогда это четвертая стадия. Но не исключено, что это солитарный метастаз, больше ведь пока ничего не нашли, и лимфоузлы вроде не заинтересованы.

– Какой метастаз? – выдернула страшное слово Грекова, напрочь пропустив про незаинтересованные лимфоузлы.

– Солитарный. Одиночный то есть, – объяснил доктор. – И вообще нужно смотреть, что за клетки. Если не слишком злые, то можно держаться довольно долго. – Он так и сказал про клетки: «Если не слишком злые». Как про людей.

– А вылечиться можно?

– Не знаю. Но случаи с длительным выживанием были.

– Какие? – Грековой очень хотелось услышать хоть что-то успокоительное. И она услышала хорошую историю. Как раз про девушку Наташу со злой саркомой и метастазами, которая давно должна была умереть, а вместо этого успешно вышла замуж и родила чудесного сына. Кстати, и рожать ей было нельзя по всем показаниям.

– Это такая болезнь, ход которой не всегда предскажешь, – внушал ей доктор. – Слишком много вариантов.

– А можете назвать лучший и худший? – спросила, замерев сердцем, Женька. – Мне же очень важно знать! Не бойтесь, я в петлю не полезу, особенно если и так осталось мало.

Евгений Александрович задумался.

– Если все плохо, то четыре-пять месяцев. Если терпимо – годы. И если очень повезет, совсем вылечим, как раз сейчас новые препараты опробуем. Точнее будем знать только после полного обследования и лапароскопии.

– Что за лапароскопия? – Женька почему-то опять встревожилась – не из-за возможных «четырех-пяти месяцев», а из-за непонятного, угловатого слова.

– Прокол живота и забор клеток. Такая маленькая полуоперация, – ободряюще улыбнулся он. – Больно не будет, это под наркозом. Лежать потом тоже не надо.

– Но хоть пятьдесят на пятьдесят получается?

– Можно сказать и так, – после некоторого раздумья произнес доктор. Может быть, врал, но Женьке очень хотелось верить.

Доктор Грекову не гнал, но было видно, что он начинает торопиться. Она знала, что день операционный и ей надо уходить.

– Вы остаетесь? – прервал молчание Воробьев. – Отвести вас в приемное отделение?

– А можно завтра? – спросила Женька. – А то дела еще есть.

– Важные?

– Очень.

– Тогда можно. Один день роли не сыграет.

– Спасибо. Завтра утром я буду у вас.

– Приходите, Евгения. – Доктор даже галантно поклонился на прощание, как будто не в раковую больницу приглашал, а на светский раут. – И привет Семке! – Это уже когда она в коридор выходила.

Потом – все в обратном порядке. Снять бахилы. Надеть пальто. И даже когда шла от нового корпуса к старому, опять встретила тех двух мужиков, в пижамах под пальто. Только теперь рассказывал второй, а первый, сиплоголосый, слушал.

Когда шла по аллее к проходной, зазвонил телефон.

Звонил Греков. А она о нем и не вспомнила. Вот ведь неблагодарная…

– Ясность есть? – спросил бывший супруг.

– Ясность есть, – ответила Женька. – Пусть и не полная, но, безусловно, ясность.

– Ну так говори! – чуть не заорал Греков.

«Бедняга, его ведь тоже приперла эта болезнь», – вдруг заново осенило Женьку. Все планы его порушила. Конечно, не так трагично, как ее планы. Но ведь и болезнь не его!

– Пятьдесят на пятьдесят, – даже как-то весело повторила она свой диагноз. И добавила: – Как в казино. Приеду – расскажу подробно.

А больше сказать было нечего, поэтому дала отбой.

Солнце по-прежнему светило ярко. По парку гуляли больные с гостями, и хотя их положение вряд ли было сильно веселым, многие улыбались.

А может, и в самом деле все не так плохо? Женька ни разу в жизни не была в казино, но точно знала, что там не все проигрывают, – иначе кто бы в них ходил? Может, повезет и ей? Тем более ей это так нужно…

9

Авдеева роскошную Егорову квартиру никогда не любила. Ее роскошь лишь напоминала Ленке о том, что классовые различия не только Марксом выдуманы. Да и не смотрелась в ней Авдеева в отличие от Валентины органично. Даже в джакузи ни разу не залезла: смущали бесконечные кнопочки на табло и светящиеся надписи на английском. К тому же эта чертова бадья время от времени что-то лепетала по-английски, в первый раз напугав принимавшую душ Авдееву до полусмерти.

Греков потом ржал, как сумасшедший, когда она в чем мать родила с визгом покинула ванную. А ей было не до смеха.

«Хоть бы разорилась его хренова фирма, что ли», – беззлобно подумала Ленка. Вот тут-то и пригодились бы Егору ее триста баксов в месяц.

Но ведь не разорится…

Она вздохнула и продолжила свое дело, смахивая влажной тряпкой пыль с дорогой грековской мебели: купить купил, а ухаживать не очень-то торопился. Тетку бы нанял, чем в грязи потихоньку утопать.

«Эх, женился бы Греков на мне – тут такая бы была чистота!» – размечталась Авдеева. Ну да ладно. Она ему и так красоту наведет, без загса.

Ленка заглянула в спальню. Машка лежала рядом с братом, обняв ручонками его тоже довольно хиловатую руку. Оба спали.

Это хорошо.

Потому что когда Ленка пришла, здесь был вселенский плач – их мамаша только-только уехала в больницу. Малая ревела в голос, Лешка ее, как мог, успокаивал, но по всему было видно, что ему свой успокоитель нужен.

Ребята Авдеевой сразу понравились, несмотря на то что Лешка на контакт шел неохотно. Впрочем, у парня были на то причины. Его собственная болезнь сильно усложняла жизнь, а тут еще такое с мамой. Взрослый не выдержит, не то что пацан.

Ленка задумалась о том, что мальчишку надо устраивать в школу. И желательно в частную: с его заболеванием жизнь надо вести осторожную и хрупкую – она уже получила подробные разъяснения на этот счет.

Женька даже привезла с собой крошечный холодильник, наполненный пакетами с ее же собственной донорской кровью. Вообще-то Лешке доставали специальный препарат, фактор свертываемости крови – доставал хорошо известный Авдеевой Сеня Гольц, у которого связи простирались повсеместно. А тут случился перерыв, и Женька подстраховывала сына собственной кровью в прямом смысле этого слова.

Ленка уже поняла, в чем здесь крылась подлянка. У мальчика с рождения отсутствовал, точнее, был существенно ниже нормы, фактор свертываемости крови. Их, этих факторов, вообще-то у людей несколько; у Лешки был сильно понижен фактор номер восемь, отчего ему давным-давно поставили диагноз «гемофилия А».

Лечение – предельно простое: нужно просто добавить недостающее, то есть ввести в вену этот самый фактор номер восемь (правда, правильнее писать его римскими цифрами – Ленка уже даже бумаги Лешкины медицинские посмотрела, чувствовала груз ответственности).

Есть фактор в крови – нет гемофилии. Нет фактора – любой порез или, скажем, удаление кариозного зуба может стать смертельным – кровь-то не сворачивается!

У Лешки гемофилия была средней степени. Это означало, что опасны были не только порезы и хирургические операции: кровоизлияния могли происходить и спонтанно, вызывая страшные боли и – если не принимать мер – приводя к потере суставов, «разъедаемых» излившейся в них кровью. А дальше – инвалидность и смерть.

В общем, отвратительная была у Лешки болезнь, если лишить его импортных препаратов (отечественными тоже можно было экстренно остановить кровотечение, но рискуя попутно заразить парня гепатитом, а то и СПИДом, – наши еще не делали подобных, гарантированно свободных от вирусов).

Все это Женька объяснила Авдеевой еще вчера, упомянув и про резерв в переносном холодильничке – прибор, похоже, обошелся мамаше недешево, зато выдавал требуемые минус сорок по Цельсию. А кровь свою собственную Женька использовала именно для того, чтоб уберечь мальца от возможного заражения. «А раком она его не сможет заразить?» – промелькнула в Ленкиной голове страшная мысль. Сама же Авдеева ее и отбросила: нечего себя заранее стращать, тем более что резерв вообще-то не предназначался для использования: Гольц вот-вот должен был привезти следующую партию фирменного препарата, давно заказанную Грековым.

Вчера они с Женькой долго трепались по телефону. Авдеева к бывшей грековской жене абсолютно не чувствовала ревности, не то что к Валентине. И Женька тоже разоткровенничалась. Сказала, что если выживет, непременно разбогатеет. Ей это действительно надо: ведь дорогущие западные препараты (одна инъекция – сто пятьдесят долларов) при постоянном введении могут обеспечить ее сыну обычную, нормальную жизнь. Чтоб не боялся споткнуться или ножиком карандаш чинить. Но денег надо много: укола надолго не хватает.

Так что цель благая, Ленка и сама бы ради такой цели не отказалась разбогатеть.

Она снова заглянула в комнату. Машка еще спала, а Леша сразу повернул голову на звук.

– Леш, как дела? – тихонько спросила Авдеева.

Мальчик улыбнулся, и на сердце у Ленки затеплело.

– Ничего, – тоже шепотом ответил он.

– Пойдем чай пить?

– Пойдем. – Лешка осторожно, чтобы не разбудить сестренку, высвободил руку, и они направились в кухню.

– Ты учиться-то собираешься? – спросила Ленка, присев за стол рядом с мальчиком. Тот не спеша пил сладкий чай, заедая нестандартным бутербродом, сварганенным Авдеевой из разрезанного вдоль и пополам сладкого бублика, сливочного масла и костромского сыра.

– А я учусь, – проглотив, ответил Лешка.

– Там, у себя?

– Ага. – Понимая, куда она клонит, Лешка предмета разговора не одобрял.

– Леш, непонятно ведь, сколько маме лечиться.

– Она мне обещала, что не умрет, – буркнул он.

– Когда обещала? – невпопад спросила Ленка и сама же себя укорила за вопрос.

– Позавчера. Вы не верите? – подозрительно спросил он Авдееву.

– Верю, конечно, Лешечек, – серьезно ответила Ленка. – Вот только лечение может оказаться не таким быстрым.

– Я не хочу в новую школу, – тихо сказал Лешка и опустил голову. Его глаза заблестели, и Ленка прекрасно понимала почему.

– Знаешь что, дорогой, – посуровела Авдеева. – Ты стесняешься своей болезни, это скверно.

– Ненавижу, когда меня жалеют, – поджал губы мальчишка, стараясь не зареветь. – То не тронь, сюда не ходи…

– Это ты брось. Ты сам обязан быть осторожным. Ты же не хочешь сделать свою маму несчастной?

Такой поворот темы озадачил мальчика.

– Не хочу.

– Ну вот! Значит, конечно, нужно предупредить ребят, чтоб тебя не толкали и не задевали.

– Я больше не хочу быть фарфоровой вазой!

– Какой вазой? – не поняла Ленка.

– Учительница сказала, – не выдержав, уже в открытую плакал Лешка, – чтоб со мной, как с вазой фарфоровой. Меня потом дразнили.

– Лешечек, – Авдеева потрепала парнишку за вихры, – дураки тебя дразнили. Это же не навсегда. Мама ведь рассказывала тебе про новые лекарства?

– Рассказывала, – сказал он, вытирая глаза, – все-таки Женькин сын был сильным мальчиком. – Только у нас таких денег нет.