Мятежная Рот Вероника

Глава 36

Но я продолжаю дышать. Неглубоко, слишком неглубоко, чтобы мне хватало воздуха, но дышать. Питер закрывает мне веки. Я не умерла? А Джанин? Видит ли она происходящее?

— Увезите тело в лабораторию, — приказывает Джанин. — Вскрытие проведем днем.

— Хорошо, — отвечает Питер.

Начинает толкать стол к двери. Я слышу перешептывание, когда он провозит меня мимо зевак-эрудитов. Мы сворачиваем, моя рука падает со стола и ударяется о стену. Я чувствую укол боли в пальцах, но не могу пошевелить ими, как ни пытаюсь.

На этот раз, когда мы минуем коридор, где стоят предатели-лихачи, там царит молчание. Питер идет вперед, сначала медленно, потом сворачивает за угол и идет уже быстрее. Почти бежит по коридору и вдруг резко останавливается. Где я? Я еще не в лаборатории. Зачем мы тут?

Питер подсовывает руки под мои колени и плечи и поднимает меня. Моя голова падает ему на плечо.

— Для такой маленькой ты слишком тяжелая, Сухарь, — бормочет он.

Он знает, что я в сознании.

Я слышу трель из писков и шум. Закрытая дверь открывается и отъезжает в сторону.

— Что ты…

Голос Тобиаса!

— О, боже мой! О…

— Избавь меня от причитаний, о’кей? — говорит Питер. — Она просто парализована. Это продлится еще минуту. Будь готов бежать.

Я не понимаю.

Откуда Питер в курсе дела?

— Позволь мне нести ее, — говорит Тобиас.

— Нет. Ты стреляешь лучше меня. Бери мой пистолет. А я ее понесу.

Я слышу, как пистолет выскальзывает из его кобуры. Тобиас проводит рукой мне по лбу. И они бегут.

Сначала я слышу лишь топот их ног. Моя голова болтается из стороны в сторону. Больно. В ладонях и ступнях начинает колоть.

— Слева! — кричит Питер Тобиасу.

— Эй, что… — раздается крик в конце коридора.

Выстрел. Крик обрывается.

Снова топот.

— Справа! — кричит Питер.

Выстрел, еще выстрел.

— Вау, — шепчет Питер. — Подожди, стой!

Колет вдоль спины. Я открываю глаза. Питер открывает еще одну дверь. Пробегает дальше, и, прежде чем стукнуться головой о проем, я выставляю руку и притормаживаю его.

— Осторожнее, — прошу я. Голос странный. Горло напряженное, такое, как тогда, когда он только что сделал укол и было трудно дышать. Питер поворачивается, проносит меня сквозь проем, а потом пяткой толкает дверь, закрывая ее. И кладет меня на пол.

В комнате ничего нет, кроме двух мусорных баков с одной стороны и квадратного металлического люка — с другой, достаточно большого, чтобы в него вошла горловина бака.

— Трис, — Тобиас садится рядом со мной. Его лицо бледное, до желтизны.

Мне хочется сказать так много.

— Беатрис, — первые мои слова.

Он устало смеется.

— Беатрис, — он прикасается ртом к моим губам. Я сгибаю пальцы, хватая его за рубашку.

— Так, ребята, если вы не хотите, чтобы меня стошнило прямо на вас, оставьте нежности на потом.

— Где мы? — спрашиваю я.

— Там мусоросжигатель, — отвечает Питер, хлопая по люку в стене. — Я его выключил. Мы выберемся в переулке. И тогда тебе придется стрелять лучше, чем ты можешь, Четыре, если ты хочешь выбраться живым из района Эрудиции.

— Пусть моя меткость тебя не заботит, — огрызается Тобиас. Он босой, как и я.

Питер открывает люк.

— Трис, ты первая.

Мусоропровод шириной около метра и больше метра в высоту. Я закидываю внутрь одну ногу, а потом мне помогает Тобиас. Желудок сжимает, когда я начинаю катиться по металлическим роликам вниз, стуча по ним спиной.

Я чувствую запах гари и пепла, но не горю. И падаю, ударяясь рукой в металлическую стенку. У меня вырывается стон. Я приземляюсь на цементный пол, жестко, так, что от удара колет в голенях.

— Ой.

Я ковыляю в сторону от отверстия.

— Давайте! — кричу я.

К тому времени, как на пол вываливается Питер, мои ноги уже перестают болеть. Он падает набок, стонет от боли и отползает в сторону, чтобы прийти в себя.

Я оглядываюсь вокруг. Мы внутри мусорной печи. Тут было бы совершенно темно, если бы не полосы света от щелей по краям небольшой двери в противоположной стене. В некоторых местах пол покрыт толстыми листами металла, в других я вижу решетки. Вокруг пахнет гниющими отбросами и гарью.

— Только не говори, что я всегда привожу тебя в мерзкие места, — ворчит Питер.

— Даже и не мечтай.

Тобиас вываливается из трубы, приземляясь на ноги, но по инерции летит вперед и падает на колени. Вздрагивает от боли. Я помогаю ему встать на ноги и прижимаюсь к нему. Все запахи и ощущения этого мира сейчас особенно остры. Я была почти мертва, но теперь я жива. Благодаря Питеру.

И никому иному.

Питер проходит по решетке и открывает дверку. Внутрь льются лучи света. Тобиас идет вместе со мной, прочь от запаха гари, от металлической топки, в помещение с бетонными стенами, внутри которого установлена печь.

— Пистолет с тобой? — спрашивает Питер.

— Нет, решил, что буду стрелять ноздрями, и оставил наверху, — отвечает Тобиас.

— Заткнись, а?

Питер выставляет перед собой другой пистолет и выходит из помещения. Мы оказываемся в сыром коридоре, по потолку которого идут трубы, но в нем длины метра три. На табличке на двери в конце коридора написано «ВЫХОД». Я жива, и я ухожу.

Полоса земли, разделяющая кварталы Эрудиции и Лихачества, выглядит по-другому, когда идешь по ней в обратную сторону. Наверное, все меняется после того, как ты едва не побывал на том свете.

Когда мы доходим до конца переулка, Тобиас прижимается плечом к стене и едва выглядывает за угол. Его лицо бесстрастно. Он выставляет руку с пистолетом, прижимает ее к стене, для устойчивости, и дважды стреляет. Я затыкаю уши пальцами, стараясь не обращать внимания на выстрелы и на то, о чем они мне напоминают.

— Быстрее! — кричит Тобиас.

Мы бежим по Уобаш-авеню, Питер первым, я — второй, Тобиас — последним. Оглядываясь через плечо туда, куда стрелял Тобиас, я вижу двоих мужчин. Один не двигается, а вот второй, держась за руку, бежит к двери. Он позовет подмогу.

Моя голова кружится от усталости, но адреналин помогает мне бежать дальше.

— Выбираем наименее логичный маршрут! — кричит Тобиас.

— Что? — спрашивает Питер.

— Наименее логичный маршрут, — повторяет Тобиас. — Тогда они нас не найдут!

Питер бросается влево, в другой переулок, забитый картонными коробками, внутри которых драные одеяла и грязные подушки. Старое обиталище бесфракционников, понимаю я. Перепрыгивает через одну коробку. Я мчусь напролом, отбрасывая ее ногой.

В конце переулка он сворачивает влево, к пустоши. Мы снова на Мичиган-авеню, в прямой видимости штаб-квартиры Эрудиции. Стоит только посмотреть в окно.

— Плохая идея! — кричу я.

Питер сворачивает направо. Здесь, по крайней мере, улицы чистые — ни упавших дорожных знаков, которые надо обегать, ни дыр, которые надо перепрыгивать. Легкие горят так, будто я вдохнула ядовитого газу. Ноги, которые поначалу просто болели, теперь просто немеют. Это лучше. Где-то вдалеке слышатся крики.

И тут мне приходит мысль. Самое нелогичное — никуда не бежать.

Я хватаю Питера за рукав и тащу к ближайшему зданию. Шестиэтажное, с широкими окнами в ряд, разделенными узкими кирпичными перемычками. Первая дверь, которую я дергаю, оказывается закрытой, но Тобиас стреляет в окно рядом с дверью до тех пор, пока оно не раскалывается, и открывает дверь изнутри.

Здание совершенно пустое. Ни единого стола, ни стула. И слишком много окон. Мы выходим на аварийную лестницу, и я проползаю под первым пролетом, так, чтобы лестница закрывала меня. Тобиас садится рядом со мной, Питер — напротив нас, поджав колени к груди.

Я пытаюсь перевести дыхание и успокоиться, но это нелегко. Я была мертва, а потом ожила. Почему? Благодаря Питеру?

Я гляжу на него. Он сохраняет невинный вид, несмотря на то, что сделал все, чтобы доказать, что не невинен. Его сверкающие черные волосы лежат гладко, будто он и не летел сломя голову больше мили. Круглые глаза оглядывают лестницу, а затем останавливаются на мне.

— Ну? — спрашивает он. — Что ты на меня так смотришь?

— Как ты это сделал?

— Ничего сложного, — замечает он. — Взял парализующую сыворотку, подкрасил в лиловый, подменил смертельную. Подменил провод, идущий в кардиомонитор от твоего сердца, на пустой. С кардиомонитором оказалось труднее. Пришлось позвать на помощь кое-каких эрудитов с оборудованием — пультом дистанционного управления и прочей хренью. Если начну объяснять, ты не поймешь.

— Но зачем? — спрашиваю. — Ты хотел, чтобы я умерла. Что изменилось?

Он сжимает губы, но не отворачивается. Потом открывает рот, раздумывая, и отвечает.

— Не люблю быть в долгу ни у кого. О’кей? От мысли о том, что я тебе чем-то обязан, меня тошнило. Я просыпался по ночам с ощущением, что меня вот-вот вырвет. В долгу у Сухаря? Совершенная чушь. Я не смог этого вытерпеть.

— О чем ты говоришь? Где ты мне задолжал?

Он закатывает глаза.

— В Товариществе. Кто-то стрелял в меня. Пуля шла на уровне головы. Могла попасть мне прямо между глаз. Ты оттолкнула меня в сторону. До этого мы были в расчете — я едва не убил тебя во время инициации, ты едва не убила меня во время симуляции. На равных, так? А после того…

— Ты чокнутый, — говорит Тобиас. — Так нельзя жить в этом мире… когда каждый все считает.

— Разве? — спрашивает Питер, приподнимая брови. — Я не знаю, в каком мире живешь ты, но в моем люди делают что-то для тебя по двум причинам. Либо если они хотят что-то взамен, либо если чувствуют, что чем-то тебе обязаны.

— Это не единственные причины, по которым люди что-то для тебя делают, — говорю я. — Иногда они делают что-то потому, что тебя любят. Ну, может, не тебя, но…

— Именно та ерунда, которую я ожидал услышать от Сухаря, — хмыкает Питер.

— Видимо, нам придется убедить тебя, что ты нам чем-то обязан, — добавляет Тобиас. — Иначе ты быстренько побежишь к тому, кто предложит сделку получше.

— Ага, — улыбается Питер. — Почти всегда так и бывает.

Я качаю головой. Не могу представить себе, как так можно жить. Все время считать, кто тебе что дал, что надо отдать взамен, никакой любви, преданности, прощения. Одноглазый с ножом в руке, ищущий, кому другому глаз выколоть. Это не жизнь. Это ее бледное подобие. Интересно, откуда он этому научился.

— Когда нам будет можно отсюда вылезти, как думаешь? — спрашивает Питер.

— Через пару часов, — отвечает Тобиас. — Надо идти в район Альтруизма. Там бесфракционники и лихачи, те, кто без приемопередатчиков, не подверженные симуляциям. Должны быть.

— Фантастика.

Тобиас обнимает меня. Я прижимаюсь щекой к его плечу и закрываю глаза, чтобы больше не глядеть на Питера. Я бы много могла ему сказать, но не уверена, стоит ли заводить разговор здесь и сейчас.

Мы идем по улицам, которые когда-то были для меня домом, говорим и умолкаем, люди смотрят на меня внимательно. Они считали — наверняка считали, учитывая умение Джанин распространять новости, — что я умерла шесть часов назад. Я замечаю, что у некоторых бесфракционников метки синей краской. Они уязвимы перед симуляциями.

Здесь, когда мы в безопасности, я осознаю, что у меня на ступнях куча порезов от бега босиком по битому стеклу и обшарпанным тротуарам. Каждый шаг начинает причинять боль. Я стараюсь сосредоточиться на этом и отвлечься от любопытных взглядов окружающих.

— Трис? — окликает нас кто-то. Я подымаю взгляд и вижу на тротуаре Юрайю и Кристину с револьверами в руках. Юрайя бросает револьвер на траву и бежит ко мне. Кристина бежит следом, но медленнее.

Юрайя подбегает, но Тобиас выставляет руку, преграждая ему путь. И я очень благодарна ему. Сейчас я не в состоянии выдержать объятия Юрайи, его бурную радость и неизбежные расспросы.

— Ей много пришлось пережить, — объясняет Тобиас. — И сейчас ей надо просто поспать. Она будет в тридцать седьмом доме, по этой улице. Приходи в гости завтра.

Юрайя хмуро глядит на меня. Лихачи не любят ограничения, а он — лихач до мозга костей. Но, должно быть, соглашается с оценкой моего состояния.

— О’кей, завтра, — кивает.

Кристина подходит и, протянув руку, слегка сжимает мне плечо. Я пытаюсь выпрямиться, но мои мышцы сковали меня, как цепями, и я продолжаю сутулиться. Мы идем дальше, и взгляды людей щекочут мне затылок. Когда Тобиас подводит меня к серому дому, принадлежавшему Маркусу Итону, я чувствую сильное облегчение.

Не знаю, каких усилий ему стоит войти внутрь. Для него дом наполнен воспоминаниями о криках и ругани родителей, свисте ремня в воздухе, часах, проведенных в темной кладовой. Но, когда он ведет меня и Питера на кухню, на его лице нет признаков беспокойства. Мне лишь кажется, что он выпрямился и стал выше. Таков его характер. Он всегда становится сильнее, когда от него ждут слабости.

На кухне стоят Тори, Гаррисон и Эвелин. Зрелище ошеломляет меня. Я приваливаюсь плечом к стене и закрываю глаза. Перед моим мысленным взглядом стол, на котором меня казнили, будто отпечатавшийся на обратной стороне век. Я открываю глаза. Пытаюсь дышать. Они что-то говорят, но я не слышу. Почему Эвелин в доме Маркуса? Где он сам?

Эвелин обнимает Тобиаса одной рукой, другой касается его лица и прижимается к нему щекой. Что-то говорит ему. Он улыбается, отходя от нее. Воссоединение матери и сына. Мне не кажется, что это умно.

Тобиас разворачивает меня и, положив мне одну руку на талию, а второй взяв меня за руку, чтобы не прикасаться к раненому плечу, ведет к лестнице. Мы подымаемся наверх.

Там бывшая спальня родителей, его комната, между ними — ванная. Он приводит меня к себе, и я на мгновение замираю, оглядывая место, где он провел большую часть жизни.

Он продолжает держать меня за руку. Постоянно старался касаться меня, так или иначе, с того момента, как мы ушли из-под лестницы, где прятались, будто боялся, что я развалюсь, если он не будет меня придерживать.

— Уверен, после того, как я ушел, Маркус и не заходил в эту комнату, — отмечает он. — Когда я сюда вернулся, тут ничего не изменилось.

У альтруистов в комнатах не слишком-то много украшений, поскольку это считается потворством желаниям, но то немногое, что допускается, здесь имеется. Стопка грамот из школы. Небольшой книжный шкаф. И, как ни странно, скульптура из синего стекла на платяном шкафу.

— Мать тайком принесла ее мне, когда я был маленьким. Сказала спрятать, — продолжает Тобиас. — В день Церемонии Выбора я поставил ее на шкаф, перед тем как уйти. Чтобы он увидел. Небольшой акт неповиновения.

Я киваю. Странно оказаться в таком месте, где полностью сохранилась память о жизни человека. Комната шестнадцатилетнего Тобиаса, решившего избрать Лихачество и уйти от отца.

— Давай-ка займемся твоими ногами, — он не сходит с места, только передвигает пальцы на сгиб моего локтя.

— О’кей, — отвечаю я.

Мы идем в ванную, совмещенную с туалетом, и я сажусь на край душевого поддона. Он садится рядом со мной, положив руку мне на колено, поворачивает кран и затыкает слив пробкой. Вода льется, покрывая мне ступни, и розовеет от крови.

Он становится на колени рядом, берет мою ступню в ладони и начинает промывать глубокие порезы махровой салфеткой. Я не чувствую ничего, даже когда он начинает намыливать мою ногу. Вода сереет.

Я беру в руки кусок мыла, и через несколько секунд они покрываются белой пеной. Протягиваю пальцы к Тобиасу и провожу по его кистям и ладоням. Приятно снова прикоснуться к нему.

Мы начинаем ополаскивать себя и забрызгиваем весь пол. Мне становится холодно, я дрожу, но не обращаю внимания. Он берет полотенце и начинает вытирать меня.

— Я не…

Мой голос сдавлен, будто меня душат.

— Все мои родные либо мертвы, либо предали меня; как я могу…

Моя речь бессвязна. Рыдания начинают сотрясать меня, все тело, заполняют мою голову. Он прижимает меня к себе. Влага стекает по моим ногам. Обнимает меня, крепко. Я слышу биение его сердца, и через некоторое время чувствую, что этот ритм меня успокаивает.

— Теперь я тебе родня.

— Я люблю тебя.

Один раз я уже так говорила, перед тем, как уйти к эрудитам, но тогда он спал. Почему я раньше не признавалась? Может, опасалась раскрыть степень своей преданности. Боялась — вдруг я на самом деле не знаю, что значит кого-то любить. Но сейчас я понимаю, как ужасно молчать и ждать, пока не станет слишком поздно.

Я принадлежу ему, а он — мне, и это случилось давно.

Он глядит на меня. Я жду, пока он ответит, держась за его руки, для устойчивости.

— Повтори еще раз, — хмуро просит он.

— Тобиас, я люблю тебя.

Его кожа скользкая от воды, от него пахнет потом, моя рубашка прилипает к его рукам, когда он обнимает меня. Прижимается к моей шее и целует над ключицей, потом в щеку и в губы.

— И я тебя люблю.

Глава 37

Когда я засыпаю, он лежит рядом. Я жду, что у меня начнутся кошмары, но, видимо, настолько устала, что в голове пустота. Когда я открываю глаза, Тобиаса нет, только стопка одежды на кровати рядом.

Встаю и иду в ванную. Кожу саднит, будто я драла ее мочалкой, при вдохе в легких немного колет, но я в порядке. Не включаю свет в ванной, зная, что он яркий и безжизненный, такой же, как в штаб-квартире Эрудиции. Моюсь под душем в темноте, убеждая себя, что выйду отсюда обновленной и сильной, а вода исцелит меня.

Затем я щипаю себя за щеки, сильно, чтобы прилила кровь. Глупо, но я не хочу выглядеть бледной, слабой и уставшей.

Когда я возвращаюсь в комнату Тобиаса, там уже полно народу. Юрайя лежит на кровати лицом вниз, Кристина держит в руках синюю скульптуру, разглядывая ее. Линн стоит около Юрайи с подушкой в руках и ухмылкой на лице.

Бьет Юрайю подушкой по затылку, сильно.

— Привет, Трис, — говорит Кристина.

— Ай! Ты даже подушкой ухитряешься больно ударить, Линн! — кричит Юрайя.

— Вот такая я сильная, — радуется Линн. — Тебя что, ударили, Трис? У тебя одна щека ярко-красная.

Наверное, я не очень старалась.

— Это… утренний румянец у меня такой.

Я пытаюсь шутить так, будто для меня это новый язык. Кристина смеется, возможно, несколько громче, чем следовало бы, учитывая шутку, но я ценю и это. Юрайя пару раз подпрыгивает на кровати, сползая к краю.

— Ладно, разговор совсем не об этом, — он машет рукой в мою сторону. — Ты едва не умерла, тебя спас этот садист-педик-пончик, а сейчас мы начинаем полномасштабную войну в союзе с бесфракционниками.

— Педик-пончик? — переспрашивает Кристина.

— Жаргон Лихачества, — ухмыляясь, отвечает Линн. — Дикое оскорбление, но им уже давно не пользуются.

— Ага, потому, что оно слишком унизительное, — кивает Юрайя.

— Нет, потому, что оно настолько глупое, что нормальный лихач о нем даже не подумает, не то что произнести. Педик-пончик. Тебе что, двенадцать лет?

— С половинкой.

Их перепалка мне на пользу. Самой не надо ничего говорить, можно просто посмеяться. И я смеюсь, столько, что хватает, чтобы растопить камень у меня в животе.

— Внизу еда есть, — предлагает Кристина. — Тобиас сделал омлет, но, как оказалось, это изрядная гадость.

— Эй, а мне омлет нравится, — говорю я.

— Значит, вот какой нормальный завтрак для Сухарей, — она хватая меня за руку. — Пошли.

Мы спускаемся по лестнице вместе, грохоча так, как никогда не дозволялось в доме родителей. Отец всегда отчитывал меня, если я бегала по лестнице. «Не надо привлекать к себе внимание, — повторял он. — Невежливо по отношению к окружающим».

Я слышу голоса в гостиной. Целый хор, иногда прерывающийся взрывами хохота, тихая музыка, то ли банджо, то ли гитара. Не ждешь такого в доме альтруистов, где обычно тихо, вне зависимости от того, сколько народу собралось. Голоса, смех и музыка вдохнули новую жизнь в эти глухие стены. Мне становится уютнее.

Стою в дверях гостиной. На диване, рассчитанном на троих, сидят пятеро, играя в карты, игру, которую я как-то видела у правдолюбов. В кресле сидит мужчина, у него на коленях сидит женщина, кто-то еще примостился на подлокотнике, держа в руках банку с супом. Тобиас непринужденно сидит на полу, привалившись спиной к кофейному столику. Одна нога согнута, другая прямая, рука на колене, голова наклонена. Я никогда не видела, чтобы он чувствовал себя настолько хорошо без пистолета в руке. Даже не думала, что такое возможно.

У меня мерзкое ощущение в животе, такое, как со мной бывает, когда мне лгут, но я не понимаю, кто мне сейчас лжет и насчет чего. Это совсем не то, чего я ждала от бесфракционников. Меня учили, что это хуже смерти.

Я стою пару секунд, прежде чем собравшиеся меня замечают. Разговор затихает. Я вытираю руки о край рубашки. Слишком много глаз, слишком много тишины.

Эвелин прокашливается.

— Познакомьтесь, это Трис Прайор. Думаю, вчера вы о ней немало услышали.

— А еще Кристина, Юрайя и Линн, — добавляет Тобиас.

Я благодарна за попытку отвлечь всеобщее внимание от меня, но его прием не срабатывает.

Я застываю в дверном проеме на пару секунд, и вдруг один из мужчин-бесфракционников, пожилой, с морщинистым лицом и кучей татуировок, заговаривает со мной.