Человеческий крокет Аткинсон Кейт

Недоделки

Изобел кто-то позвал, честное слово, — эхо незримо повисло в сером свете, и она ущипнула Чарльза за ухо, чтоб проснулся. Ну да, их кто-то звал — голос далекий, охрип. Чарльз вскочил, нахлобучил фуражку.

— Это папа, — сказал он.

Истерзанный, будто со вчерашнего дня постарел на много-много лет. Голос все ближе, совсем близко, уже можно к нему идти. А потом вдруг, словно все это время прятался за деревом, а теперь вышел, — вот он, Гордон.

От облегчения он рухнул на колени, Изобел упала ему в объятия и разревелась, однако Чарльз не подходил, глядел пусто, словно подозревал, что Гордон — очередной лесной мираж. Фокус с появлением.

— Ну иди сюда, старина, — тихонько позвал Гордон, протянул Чарльзу руку, и тот наконец припал к габардиновой отцовской груди и зарыдал — глубокие, ужасные всхлипы сотрясали его невеликое тельце.

Гордон щекой прижался к кудрям Изобел, и втроем они разыграли еще одну никудышную сентиментальную сценку («Где же вы пропадали, дражайший батюшка?», например). Гордон смотрел прямо перед собой, на дерево, словно виселицу узрел.

— Пора идти, — в конце концов нехотя сказал он.

Чарльз яростно хлюпнул носом, вытерся рукавом, сказал:

— Надо маме помочь, — и подчеркнул настоятельность этого сообщения горестной икотой.

Гордон высоко поднял Изобел и понес, прижимая к груди, а другой рукой держал ладошку Чарльза.

— С мамой все в порядке, — сказал Гордон, и не успел Чарльз возразить, они застыли при виде Винни — Винни, про которую оба забыли напрочь, примерно когда она пошла это самое.

Она сидела на замшелом пне, обхватив голову руками. Была она темна и кряжиста, словно древний леший. Но затем поднялась, с ними даже не поздоровалась, и Чарльз с Изобел увидели, что перед ними обыкновенная Винни, а никакое не мифическое существо.

— А, это ты, — сказал Гордон, будто они случайно столкнулись в саду, и — видимо, во власти того же заблуждения, — она ответила:

— Ты, я вижу, не торопился.

Толстые бурые чулки ее пошли дорожками, на носу ссадина. Может, ее оцарапал дикий зверь.

В знакомом нутре черной машины они ослабели от счастья. Вдыхали зелье кожаных сидений, Изобел подозревала, что сейчас умрет от голода, подумывала съесть кожаные сиденья, и Чарльз, наверное, размышлял о том же — гладил кожаную спинку ладонями, будто спину живого зверя. Ноги у них болтались, носки грязные, икры исчерчены царапинами.

— Мама, — напомнил Чарльз, а Гордон в зеркале ответил омертвелой ободряющей улыбкой.

— С мамой все нормально, — сказал он и поддал газу.

Непонятно, как это может быть, — когда они видели ее в последний раз, с ней все было совершенно ненормально. Где она?

— Где мама? — проныл Чарльз.

У Гордона задергалось веко, он включил поворотник и, вместо ответа, внезапно свернул направо.

— В больнице, — сказал он, когда они еще немного проехали этой новой дорогой. — Она в больнице, ее там полечат.

Винни, которая осела на переднем сиденье и, судя по лицу, нуждалась в переливании крови, на минуту ожила, еле ворочая языком, пробормотала:

— За нее не волнуйтесь, — и угрюмо хохотнула. — Наконец-то я сижу впереди, — вздохнула она и закрыла глаза.

Чарльз вынул Элайзину туфлю из кармана, где она лежала с вечера, и молча протянул Гордону — тот выронил туфлю и чуть не врезался в дерево. Винни проснулась, выхватила туфлю и запихала в сумку. Шпильку на туфле своротило на сторону, точно выбитый зуб.

— Мы домой едем? — после паузы спросил Чарльз.

— Домой? — неуверенно переспросил Гордон, будто ему такой план и в голову не приходил. Он глянул на Винни — может, она подскажет, — но Винни уснула и с облегчением храпела, а потому Гордон, испустив глубокий вздох, отвечал: — Да, нам нужно домой.

В «Ардене» Вдова сварила овсянку и яйца, пожарила бекон, а потом уложила детей в постель.

— Приговоренный сытно позавтракал, — произнес Гордон, мрачно разглядывая яйца с беконом.

Он порезал бекон на мелкие кусочки, долго-долго на них смотрел, сунул кусок в рот, будто хрупкую штучку, которую легко раздавить, если жевать слишком энергично. Приложив немало усилий, сглотнул, а затем отложил нож и вилку, точно в жизни больше не собирался есть. А вот Винни ничего не смущало, она завтракала так, будто нет лучше средства нагулять аппетит, чем всю ночь бродить по лесу.

Вдова пробудила их от сна без снов, доставив обед в постель, как тяжелобольным. Они съели бутерброды с ветчиной, последние помидоры из оранжереи и лимонный кекс «Мадейра», а потом опять уснули и не заметили, как Вдова убрала подносы.

К чаю она их снова подняла, они спустились к столу и сели есть вареные яйца и тосты-солдатики, а потом остатки яблочного пирога. Быть может, так они и будут отныне жить — есть, спать, есть, спать; такой детский режим Вдова одобряла.

Гордон, Винни и Вдова тоже сидели за столом, но ничего не ели, хотя Вдова только и делала, что подливала чай — цветом как листва лесного бука — из большого хромированного чайника под желто-зеленой бабой. Яйца ждали их в одинаковых желто-зеленых чехольчиках, словно только что вылупились из чайника. Винни отпивала из чашки, изысканно согнув мизинчик. Вдова очень пристально наблюдала за Чарльзом и Изобел — что бы они ни делали, интересовалась очень живо.

Чарльз снял с яйца чехольчик и постукивал по скорлупе чайной ложкой, пока скорлупа не пошла трещинами, как старый фарфор. Гордон, завороженно наблюдая, странно скрипнул, будто ему сдавили легкие, и Вдова сказала Чарльзу:

— Прекрати! — наклонилась и сняла верхушку с яйца. С яйца Изобел тоже сняла верхушку, велела: — Ешьте.

И Изобел послушно ткнула поджаренной хлебной палочкой в рыжий яичный глаз.

В кои-то веки стояла поразительная тишина — Винни не пилила, Вдова не делилась мудростью. Только Чарльз жевал тост, а Винни смешно булькала, глотая чай. Гордон смотрел в скатерть, заблудившись в темном лабиринте мысли. Временами взглядывал на плотные хлопковые занавески в окне эркера, будто ждал, что оттуда вот-вот кто-то выступит. Наверное, Элайза. Хотя нет — Элайза в больнице, Вдова подтвердила. При имени Элайзы между губами у Винни змейкой мелькал язык. Ни Гордон, ни Винни, ни Вдова говорить об Элайзе не хотели. Никто ни о чем не хотел говорить.

Но что же случилось? Вчера все было так ясно — лес, страх, потерянность, — а сегодня ускользало, словно вчерашний туман не отступил, но стал невидимым. Чарльз цеплялся за то единственное, в чем они были уверены, — отсутствие Элайзы.

— А когда мы пойдем к маме? — горестно сипел он.

— Скоро, — отвечала Вдова. — Я так думаю.

Гордон закрыл глаза руками, будто смотреть на скатерть стало невыносимо.

Чтобы ему помочь, Винни собрала тарелки на большой деревянный поднос. Вере дали «пару дней отпуска», сказала Вдова, а Винни заныла:

— Надеюсь, ты не собираешься меня припахать, — и, чтобы показать, до чего плохая из нее выйдет служанка, ухитрилась грохнуть целый поднос фарфора, еще не добравшись до двери; Гордон и головы не поднял.

Собираясь спать в третий, и последний, раз за тот день, они, в пижамах, спустились пожелать всем спокойной ночи. Вдова дала им с собой молока и печенья, а за это они поцеловали всех на ночь — легонько клюнули в щеку Винни и Вдову, потому что высокоградусной нежности те бы не вынесли. Вдова пахла лавандовой водой, Винни — дегтярным мылом и капустой. Гордон обнял их по одному, крепко, слишком крепко, хотелось вырваться, но они не вырывались. Он прошептал:

— Вы даже не представляете, как я вас люблю. — И его усы щекотали им уши.

На миг Изобел почудилось, что она снова в Боскрамском лесу. Потом она сообразила, что проснулась в собственной постели, а маньяк, который страшно размахивает руками в полутьме, точно свихнувшийся немой, — вообще-то, Чарльз, и он тянет ее за собой на лестничную площадку.

Сквозь щель в занавесках пробивался столбик света, слышалось знакомое пррт-пррт-пррт черной машины. Всю сцену они наблюдали сверху из-за занавесок. Гордон (габардиновый воротник поднят, поля шляпы опущены, вылитый злодей) стоял у открытой дверцы машины, что-то сказал Вдове, та вскрикнула, вцепилась ему в лацканы, и Винни пришлось ее отрывать. Гордон сел в машину, хлопнул дверцей и, не оборачиваясь, укатил из Боярышникового тупика.

Раздутый лунный фонарь, что всего сутки назад вел их по лесу, завис теперь в черноте над древесными улицами. В конце Каштановой машина притормозила, словно задумалась: ехать налево по Остролистному проезду или направо по Сикоморной? Наконец приняла решение, свернула налево, к северу, и габаритные огни внезапно исчезли в ночи.

Наутро за завтраком по-прежнему сидела Винни — громадными ступеньками нарезала бутерброды с джемом и говорила:

— Перееду к вам, поживу чуть-чуть, помогу за вами присматривать. — Она подождала отклика на эту весть, но они ничего не сказали, потому что Вдова всегда учила: «Если не знаете, что сказать хорошего, лучше помолчите». — Вашему папе пришлось уехать по делам, — продолжала Винни, переводя взгляд с одного на другого, с Чарльза на Изобел и обратно, будто ждала, что они не поверят.

В столовую вошла Вдова, села за стол.

— Вашему папе пришлось уехать, — прохрипела она и промокнула глаза платком с витиеватой монограммой (не «В», потому что «Вдова», а «Ш», потому что «Шарлотта»), и тут Изобел кое-что вспомнила.

Она так резво рванула из-за стола, что чуть со стула не грохнулась. Выбежала в прихожую, придвинула стул к вешалке, чтоб достать до колышков, взобралась и сунула руку в карман клетчатого шерстяного пальто, которое там висело с самого их возвращения из леса.

Платок Элайзы так и лежал в кармане, аккуратным треугольником, как сэндвич, инициал на месте, пахнет по-прежнему Элайзой — табаком и Arpege и чем-то сумеречным, похожим на гниющие лепестки и плесневеющие листья. Винни стащила Изобел со стула — та уже билась в истерике и, вырываясь из костистой хватки, выдрала Винни клок волос. Винни закричала (так кричат ржавые дверные петли и крышки гробов) и сильно шлепнула Изобел под коленкой.

— Лавиния! — сурово попеняла Вдова из столовой, и от этого тона Винни подпрыгнула. — Не забывай, что у нас случилось, — прошипела Вдова на ухо противной своей дочери.

Винни эдак дернула плечом и пробормотала:

— Ей без нее все равно лучше.

В схватке Винни удалось отнять у Изобел платок, и Вдова наклонилась, подобрала кружевной трофей с монограммой и поспешно запихала в чопорный вырез блузки.

После отъезда Гордона в ночь Вдова и Винни были дерганые, как кошки. Чуть рыкнет мотор, чуть послышатся шаги — они уже настороже. Каждый день прочитывали газеты от корки до корки, будто шифровки искали.

— Я прямо комок нервов, — говорила Вдова, подпрыгивая и хватаясь за сердце, когда Вера, бормоча себе под нос, входила в столовую с супницей.

Вдова старалась обходиться с ними по-доброму, но вскоре стало ясно, что этот труд ей не под силу.

— Вы такие озорники, — раздраженно вздыхала она. — Вот что случается с озорниками, — говорила она, в воскресенье запирая их в чердачной спальне за какую-то провинность. Им было все равно, они были не против вместе сидеть под замком.

Им даже нравилось.

Они ждали Гордона и Элайзу. Ждали пррт-пррт-пррт черной машины. Ждали, когда Элайзу выпустят из больницы. Когда Гордон закончит дела и вернется. Жизнь вроде бы шла своим чередом — проснуться, поесть, поспать, пойти в школу после каникул, — но роботы вкладывали бы в эту жизнь больше души. Подлинное время — время, которому они про себя вели счет, — застыло: они ждали возвращения Элайзы.

Время плыло и искажалось. Дни ползли с невыносимой медлительностью улиток, даже уроки не сокращали великих пропастей времени, что разверзались перед ними. Мистер Бакстер разрешил Изобел пойти в школу пораньше — «чтоб вы с ней не возились». Миссис Бакстер взялась провожать их в школу по утрам и приглядывать за ними до вечера, пока Вдова и Винни на работе. Миссис Бакстер поила их молоком и кормила плюшками в просторной теплой кухне, а на случай, если войдет мистер Бакстер, Чарльз прикидывался совсем другим мальчиком.

Винни, и без того сердитая, на нынешний поворот событий рассердилась так, что, пожалуй, рада была бы посадить их обоих под замок на веки вечные. Сама говорила. Лицо у нее стало как лежалое дикое яблочко, и Вдова придумывала ей занятия в кладовой, подальше от покупателей, чтоб от кислой физиономии Винни не сворачивались сливки и не плесневел сыр.

— Жизнь-то у нее изменилась, — вполголоса объясняла Вдова миссис Тиндейл за печеньем (впрочем, эту половину голоса Винни отлично слышала).

Жизнь изменилась у всех, но ведь не навсегда же, правда? Рано или поздно Элайза выйдет из больницы, Гордон доделает дела и вернется, все придет в норму. Ни Чарльзу, ни Изобел и в голову не приходило, что Гордон и Элайза бросили их навеки в когтях Винни и Вдовы. О поломанной Элайзе под деревом, о скорлупе ее черепа, разбитой и раскрошенной, о белом горле ее, невыносимо растянутом (как время), они вспоминать не желали. Вдова говорила, что в больнице Элайза поправляется.

— Почему тогда нельзя ее навестить? — хмурился Чарльз.

— Скоро, скоро, — отвечала Вдова, и ее дряхлые молочно-голубые глаза туманились.

Без Гордона жизнь стала чуть скучнее, без Элайзы лишилась смысла. Она была все на свете — их спасение (даже когда сердилась), их забавы (даже когда скучала), их хлеб, и молоко, и мясо. Она жила у них внутри болью где-то в районе сердца.

— Наверное, маме запретили разговаривать, — размышлял Чарльз как-то раз в унылую субботу, когда они играли в «Змеи и лестницы» в своей чердачной тюрьме; причина заточения осталась неясна, но, вероятно, имела отношение к большой царапине на Вдовьем обеденном столе, неким образом порожденной перочинным ножиком, который Чарльз таскал в кармане. — Наверное, для горла вредно, — продолжал он.

Изобел запуталась в кольцах исполинской змеи и не замечала, что Чарльз плачет, пока ее внимание не привлекла к этому обстоятельству крупная прозрачная слеза — немногим меньше грушевых слез на Вдовьей люстре, — которая шлепнулась на поле.

К слезам друг друга они привыкли, их ожидание смачивалось и сдабривалось слезами. («Вечно у кого-нибудь из вас глаза на мокром месте», — попеняла измученная Винни как-то утром, когда Чарльз, собираясь в школу, стал задыхаться и Винни пришлось колотить его между лопатками, — средство, способное скорее убить, нежели исцелить.)

— Веселей, — посоветовала ему сейчас Изобел, но от ее меланхоличного тона ему стало только хуже. Она протянула ему игральную кость, но им обоим еще долго не удавалось сделать следующий ход.

Они сидели у камина и слушали «Детский час», а Винни (в кресле, которое она присвоила) штопала толстые чулки. Рукоделие Винни не давалось — штопка, над которой она так корпела, смахивала на плетень, — и Вдова недовольно цыкала, разглядывая неудачные плоды ее трудов.

Где-то гремела Вера — накрывала к ужину в столовой. Вдова поглядела на Винни, и та отложила штопку. Вдова глубоко вдохнула, наклонилась и выключила радио. Они разом вопросительно уставились на нее.

— Дети, — веско произнесла она, — боюсь, у меня печальные новости. Ваша мама не вернется. Она уехала.

— Уехала? Куда уехала? — заорал Чарльз, вскочил на ноги, сжал кулаки и изготовился к драке.

— Успокойся, Чарльз, — сказала Вдова. — Она никогда не была, что называется, надежным человеком.

Ненадежна? Едва ли это объясняло исчезновение Элайзы.

— Ты врешь, я тебе не верю! — завопил Чарльз. — Она нас не бросит!

— Боюсь, Чарльз, она вас бросила, — бесстрастно промолвила Вдова.

Это правда? Непохоже, но откуда им знать — что от них зависит? Вдова махнула Вере в дверях и сказала:

— Ну пойдемте, вытри слезы, Изобел, у нас на ужин отличный пастуший пирог. И малиновое желе на десерт, ты же любишь малиновое желе, Чарльз.

И Чарльз уставился на нее, себе не веря. Она что, вправду считает, что розовое желе, которое будет съедено через две секунды, восполнит потерю матери?

Миновало почти два месяца с тех пор, как Гордон укатил в ночь в обществе одной лишь луны. Как-то утром Вдове по почте пришло письмо — тоненькая голубенькая бумажка с иностранными марками. Вдова вскрыла конверт, прочла, и на глаза у нее навернулись слезы.

— Ну, он ведь не помер, — сердито пробубнила Винни чайнику.

— Кто? — напрягся Чарльз.

— Тебя не касается! — огрызнулась Винни.

В тот вечер перед сном Вдова сказала, что у нее печальные новости. Лицо у Чарльза горестно вытянулось.

— Папа ведь нас не бросил? — прошептал он Вдове, а та кивнула:

— Боюсь, именно так.

— Он вернется, — заупрямился Чарльз. — Папа вернется.

Винни окунула в чай сладкий крекер и погрызла, точно крупная мышь. Дряхлая Вдовья рука, вся в печеночных пятнах, задрожала, чашка звякнула по блюдцу, и Вдова произнесла:

— Папа не может вернуться, Чарльз.

— Почему? — От волнения Чарльз опрокинул свое какао.

— Тряпка, Винни, — сказала Вдова таким тоном, будто советовала Винни остерегаться тряпки, а не просила эту тряпку принести.

Из прихожей донеслось бормотание Винни: «Тряпкавиннитряпкавинни».

Вдова взяла себя в руки:

— Он не может вернуться, потому что он на небесах.

— На небесах? — хором переспросили они.

Вдова каждую неделю гоняла их в воскресную школу, и про «небеса» они выучили — небеса голубые, в них полно облаков и ангелов, но людей в фетровых шляпах и габардиновых макинтошах там не водится.

— Он что, ангел? — удивился Чарльз.

— Да, — сказала Вдова, секунду помявшись. — Папа теперь ангел, он приглядывает за вами с небес.

— Он же не умер? — прямо спросил Чарльз, и Вдова побледнела еще сильнее, хотя, казалось бы, куда сильнее, и ответила:

— Ну, не совсем умер… — и закрыла лицо руками, чтоб им было не видно, и сидела так долго-долго, ни слова не говоря, и наконец им стало неуютно, они на цыпочках вышли из столовой и взобрались по лестнице.

Спать они отправились, так ничего и не поняв, — честно говоря, еще больше запутавшись, чем до поступления «печальных новостей».

Наутро за завтраком Винни любезно прояснила ситуацию. Вдова еще не вышла, а Вера грохнула хромированным чайником об стол и отправилась обугливать тосты. Чарльз и Изобел черпали свою овсянку и помалкивали, потому что по утрам Винни в нелучшей форме. Она закурила и сказала:

— Надеюсь, вы понимаете, что теперь все изменится. — Это замечание они встретили вполне заслуженным безмолвием. К великому своему несчастью, они отчетливо сознавали, до чего все изменилось. — Вам теперь надо вести себя очень хорошо, раз ваш папа умер.

— Умер? — в ужасе переспросил Чарльз. — Умер?

Он побелел, как Вдовий сальный пудинг, побелел, как Вдова, и выбежал из-за стола. Потом его не без усилий выволакивали из шкафа под лестницей, где он выл, как волчонок.

Гордон умер от бронхиальной инфекции в лондонском тумане.

— Много народу померло, — говорила Винни, словно это утешало. — Жертва желтого тумана. — Кажется, она в кои-то веки гордилась братом.

— Он страдал астмой, — каждому встречному и поперечному рассказывала Вдова, — с самого детства.

И со своего караульного поста на лестничной площадке они слышали, как люди ахают, удивляются, ужасаются. Что такое астма, они не знали, но, видимо, что-то серьезное.

На серванте стояла фотография Гордона в красивой серебряной рамке. Пока был оригинал, фотографию они почти не замечали, а теперь она стала важнейшим их тотемом: вот же он, Гордон, видимый и осязаемый (пусть и двумерный), — как это может быть, что он так недоступен? Красавец-военный в летчицкой форме, лихая фуражка набекрень — незнакомый храбрец, они жалели, что не обращали на него внимания.

Ночами Изобел лежала в постели и воображала, как Гордон уходит в стену белого тумана: туман белой ватой окутывает его тело, ватный туман заполняет легкие, душит Гордона. Иногда во сне Гордон выступал из туманной стены, подходил к Изобел, подхватывал на руки и подбрасывал к небу, но, когда она приплывала к земле, Гордон исчезал — она была одна в темноте посреди бескрайней лесной чащи.

Где похоронили Гордона? Когда они спросили, Вдова вздрогнула.

— Похоронили? — Она разгоняла мотор в мозгу, в глазах крутились шестеренки. — На юге, в Лондоне, где он умер.

— Почему? — не отступал Чарльз.

— Что почему? — раздраженно спросила она.

— Почему его похоронили там? Почему ты не привезла его домой?

Но с ответом Вдова не нашлась.

От Элайзы не осталось ничего. Кроме детей, разумеется. Чарльз хотел посмотреть ее фотографии, а Вдова сказала, что никаких фотографий нет, — странное дело, Гордон столько раз доставал старый «кодак» и говорил: «А теперь все скажите „сы-ыр“!» Пугало то, что Элайзин портрет у них в голове с каждым днем понемножку выцветал, как недопроявленная фотография, как распадающееся время — как свитеры, которые Винни распускала, чтобы заново связать что-нибудь равно страхолюдное. Может, через несколько лет Элайза вновь появится — из нее свяжут новую мать.

— Не говори глупостей, Изобел, — сказала Вдова, ее терпение уже почти истощилось.

— Наверное, она вас бросила, потому что вы столько озорничаете, — высказалась Винни, когда Чарльз позаимствовал у Веры банку политуры «Особняк», чтобы сделать каток, и Винни прокатилась по полу столовой на индийском коврике.

Поначалу они окопались в не ахти какой спальне, щупали одежду Элайзы в гардеробе, рылись в сундуке с сокровищами — шкатулке с драгоценностями, — точно в усыпальнице. Чарльз нашел Элайзину красную ленту, спящей змеей свернувшуюся в фарфоровом горшочке «каподимонте», у которого из крышки росли розовые розы. Ленту они спрятать не успели — Вдова отняла и сказала Винни:

— Ну хватит, это нездорово.

И назавтра, когда по Боярышниковому тупику процокала лошадь старьевщика, Винни отправили наперехват, и все вещи Элайзы свалили в телегу. Винни недоумевала:

— Могли бы выручить что-нибудь, это же денег стоит.

— Я не хочу денег, — холодно отвечала Вдова. — Я хочу, чтоб духу этого всего тут не было.

Миссис Бакстер — она вынесла яблоко лошади старьевщика — вскричала:

— Боженьки мои, какая красивая одежка, вы ж не на тряпки ее пустите? — Она пощупала подол красного шерстяного платья и грустно прибавила: — Ой, я помню, как миссис Ферфакс его надевала, такая красавица в нем была.

Вдова, поджав губы, подождала, пока миссис Бакстер не удалится, и сказала:

— Я тут одна-единственная миссис Ферфакс! — Что, к несчастью, было истинной правдой.

— Вечно нос сует, — сказала Винни и взвизгнула, потому что лошадь старьевщика пихнула ее мордой в спину.

Обитатели древесных улиц с любопытством наблюдали из-за занавесок, как мимо плывет гора Элайзиных вещей. Вдова излагала обстоятельства исчезновения Элайзы каждому встречному («удрала со своим красавцем-мужчиной») — пожалуй, можно было и поскромнее — и обычно вставляла замечание о «бедняжке» Гордоне и его до сей поры незаметной астме.

Сразу после наиужаснейшего на свете Рождества Вдова слегла с тяжелым гриппом, и все дела перешли к Винни. В первый день исчез мальчишка-курьер, во второй — Айви, недавно нанятая продавщица.

— Что ты с ними делаешь? — сипло негодовала Вдова со своего одра. — Ешь?

Как-то раз в январе, в серую тоскливую субботу, когда она еще недужила, валялась в спальне, отхаркивалась и откашливалась, а Чарльз и Изобел были предоставлены самим себе, в заднюю дверь робко постучалась миссис Бакстер — предлагала с ними посидеть, но, увы, пришлось им отказаться: они и сами сильно простудились, и Вдова строго-настрого велела им сидеть дома. Бедная миссис Бакстер разговаривала с ними через замочную скважину, потому что Винни распорядилась никому не открывать.

Они играли на нижней площадке: у Чарльза — машинки и грузовики, у Изобел — скотный двор. Курицу с выводком желтых цыпляток она посадила на платформу грузовика — красного, металлического, любимой игрушки Чарльза.

Вдова вышла из комнаты и посетовала на шум. В толстом клетчатом халате, в старых шлепанцах, волосы не убраны и свисают на спину сальным седым мотком. Смахивает на древнюю предводительницу дикарей. Вдова совсем охрипла, что не помешало ей заорать, едва она узрела плотность дорожного движения и оживленность скотного двора на лестнице.

— Что за кавардак? Сию минуту уберите, — сказала она, над ними нависнув, а они валялись на красно-синей ковровой дорожке. Уцепилась за перила, сказала: — Пойду аспирину выпью, — и стиснула лоб, словно боялась лишиться головы на плечах.

В последние дни она была очень несчастная — не захочешь, а пожалеешь, — и сейчас Чарльз подпрыгнул и сказал:

— Я тебе принесу, бабуль.

Однако причина подобного проворства была двоякой: а) принести упомянутый аспирин, однако б) Чарльз ужасно отсидел левую ногу. Едва он на нее оперся, ногу закололо так, что она подалась и Чарльз рухнул на Вдову.

Само по себе это не скинуло бы ее с лестницы, однако под ударом Вдова выставила ногу, ища опоры, и, увы, как раз там, куда она приладила ступню в старом шлепанце, уже припарковался красный металлический грузовик, груженный желтыми цыплятками. Другая нога дрыгнулась, разбрасывая машинки и животных, а грузовик, неосмотрительно остановившийся на краю, слетел с верхней ступеньки, увозя с собой новый груз — ногу в шлепанце. Курица и желтые цыплятки брызнули во все стороны, а Вдова покатилась кувырком (или «вверх тормашками», как сказала бы Винни): седина-шлепанцы-седина-шлепанцы-седина, — подпрыгивая на каждой ступеньке. И крича. Крича, как зверь, как старый кот миссис Бакстер кричал, нажравшись крысиной отравы. Когда Вдова долетела до подножия лестницы, крики смолкли. Она неловко приземлилась на загривок, и пустые глаза ее уставились на задранные разбросанные ноги. Наверняка ей так неудобно.

Очень-очень быстро они сбежали по лестнице и подобрали красный грузовик и цыпляток. Потом ринулись наверх, по пути собирая жертв катастрофы, которую учинила Вдова, — коров и овец, коричневую тележку, пожарную машину, черный «ровер», телегу молочника, молочные бутылочки, уток и гусей, — побросали это все в ящик с игрушками и отволокли к себе на чердак.

Потом опять спустились, проскользнули мимо Вдовы, стараясь на нее не глядеть. Влезли в плащи и резиновые сапоги, отперли дверь и выбежали под дождь в сад, наплевав на все запреты.

Во Вдовьем саду всегда царил порядок, опрятно росли благовоспитанные цветочки — львиный зев и левкои, четкие бордюры из патриотичных белых бурачков, голубых лобелий и красного шалфея. На зеленом бархате газона хоть в кегли играть, а деревья — сирень, груша, боярышник и яблони — всегда аккуратно подстрижены. Играть в таком саду — так себе веселье, но, как сказала бы Вдова, если б смогла заговорить, веселья им на сегодня вполне хватило.

Они упрямо играли в глубине сада, где даже ребенок с острым слухом, не говоря о детях с забитыми простуженными ушами, вряд ли услышал бы крики падающей женщины. Таково, во всяком случае, было у них алиби.

Впрочем, когда из задней двери выскочила Винни, ее крики они прекрасно расслышали.

Спустя много недель они играли в шарики, шарик закатился под вешалку, и Чарльз нашел там одинокого желтого цыпленочка — достал его и предъявил сестре. Оба не сказали ни слова. Желтый цыпленочек тоже тайны не выдал. Большое ему спасибо.

И вот так они остались на попечении Уксусной Винни, урода их рода, тетушки из преисподней — ровесницы века (сорок девять), но вовсе не современной. И близко не стояла. Раньше они о Винни особо не задумывались — главное, не попадаться ей на пути, — а теперь, когда сгинули все остальные, от нее стало некуда деться.

После смерти Вдовы Вера уволилась и уехала к сестре. Не вынесла мысли о том, что в доме будет хозяйничать Винни. Чарльз переехал в Верину комнату, а Винни с кошкой Каргой — в комнату Вдовы (лучшую спальню), вечно жаловалась, что Вдовий матрас ее убивает, а они вспоминали принцессу на горошине (хотя из Винни скорее получилась бы горошина, чем принцесса), и Чарльз обильно фантазировал о матрасах-убийцах, потому что не раз и не два они всерьез мечтали о том, чтобы Винни поглотили конский волос и тик.

Таким, как Винни, нельзя поручать детей. Дети ей не нравились, и она не любила воспитывать никого, кроме кошки — твари, которая изредка приоткрывала в Винни тайники нежности. Страшновато бывало войти в комнату и увидеть, как она стоит на четвереньках, заглядывает под диван и зовет: «Кис-кис-кис» — добрым голосом, осипшим от редкого использования.

— А все ваша мать виновата! — кипела Винни, дергая колтуны Изобел; без присмотра кудри у Изобел стали как проволока и смахивали на терновник. — Я вам что, парикмахерша? — бормотала Винни, сражаясь с щеткой «Мейсон Пирсон».

Чарльз спасался хулиганством. Дрался в школе, пинался, кусался, и его с позором отсылали домой, где Винни лупила его той же щеткой. Он носился как одержимый, все ронял, все ломал, потом застывал с идиотской ухмылкой. Ему вечно не сиделось на месте. Может, потому, что родился в дороге. Когда Винни его отчитывала, он стоял руки в боки, ржал, как робот на пружинке, — ха-ха-ха, — и Винни лупила его по лицу, чтоб замолчал.

Почти каждую ночь он писался в постель — что особенно удручало Винни, которая ежеутренне сгружала его постельное белье в медный котел, сопровождая процедуру рыданиями и ламентациями, достойными катастрофы библейских пропорций.

— Я не понимаю, что с тобой такое! — визжала она, волоча его за большое ухо вверх по лестнице.

Один аспект суррогатного материнства неустанно поражал Винни: оказывается, дети растут. Изобрети китайцы метод бинтования всего тела, Винни стала бы их первым заказчиком.

— Ты что, опять выросла? — скрежетала она всякий раз, когда Изобел предъявляла пальцы, стоптанные в слишком тесной обуви, а худые веснушчатые запястья Чарльза вылезали из манжет блейзера.

Раз уж ей достались дети, пускай они будут карликами. Хотя, разумеется, с точки зрения Винни, не бывает детей подходящей модели — разве что выросшие и уехавшие.

Ладно бы Чарльз, низкорослый, давно отставший от сверстников, но вот с Изобел были проблемы. За полгода она выросла из старой школьной формы, и Винни решительно отказалась покупать новую.

— Как грибы после дождя, — умилилась миссис Бакстер, принеся Винни сверток. — Ношеная, но в чудном состоянии, — уговаривала она.

Она и не знала, возмутилась Винни, что нуждается в благотворительности, и миссис Бакстер сказала:

— Ох-х нет-нет-нет-нет, ну какая благотворительность, просто в школе у мистера Бакстера целое море формы про запас — все считают, что это разумно… я и решила… они так быстро вырастают… и новые покупать — только деньги на ветер, и… это разумно… очень многие так считают…

И в конце концов, когда сложилось впечатление, будто Винни делает миссис Бакстер одолжение, а не наоборот, Винни приняла сверток. Нелюбезно ворча. Можно ли утонуть в море школьной формы?

Клоунская Чарльзова физиономия лыбилась из-под фуражки а-ля Билли Бантер[54] — Чарльз собрал обширную коллекцию дурацких гримас, посредством которых и общался с внешним миром, будто мир крепче его полюбит, если Чарльз сумеет одновременно скосить глаза к носу и надуть щеки. Ничего подобного, увы.

Простуда, одолевавшая Чарльза со дня смерти Вдовы, так его и не оставила — нос вечно забит желто-зелеными соплями, уши заложены чем-то похожим. Чарльз населял подводный мир слабослышащих, и, лишь когда школьная медсестра направила его в больницу, остальные узнали, до какой степени он полагался на чтение по губам, расшифровывая слова, — ушная дислексия, игра «эрудит» на слух.

— Такой-то лопоухий, — сказала Винни, она много часов проторчала в больничной приемной и была недовольна, — мог бы и научиться слышать.

Бедный Чарльз, у него на голове торчали розовые уши слоненка Дамбо, как у тезки королевских кровей.

— Уже взлетел? — полюбопытствовал Тревор Рэндалл, главный школьный задира, и Чарльз, вместо того чтобы мудро струсить и улизнуть, заехал ему в глаз, за что был избит до раскаяния мистером Бакстером.

В конце концов Чарльза прооперировали — добрый хирург проткнул ему барабанные перепонки и вытянул все желто-зеленые сопли. К сожалению, это не помогло Чарльзу научиться читать, и мистер Бакстер продолжал колотить его по рукам линейкой, чтобы Чарльз лучше разбирал слова.

Чарльз помалкивал о том, что Элайза, когда вернется, оторвет мистеру Бакстеру голову и выдерет легкие через горло. Он предвкушал потрясение мистера Бакстера. «Хлоп! Хлоп! Хлоп-п-п!» — говорила кожаная плетка мистера Бакстера (она же «камшик» на своеобразном диалекте миссис Бакстер).

Скудные воспитательские умения и навыки Винни были истощены кашлями и простудами, вирусами и инфекциями, ноющими и острыми болями, прыщами и бородавками — микробно документированной утратой родителей. Чарльза снова положили в больницу с подозрением на аппендицит, а затем выписали, не найдя объяснения его таинственным болям.