Сивилла Шрайбер Флора

30. Исцеляющая ненависть

В тот январский день 1962 года, когда Сивилла и доктор Уилбур ехали по Уэст-Сайд-хайвей на одну из ставших в последнее время частыми выездных встреч, пациентка была вялой, равнодушной. Обычно она с радостью включалась в личное общение с доктором, но в этот хмурый день депрессия приглушила энтузиазм.

Доктор предположила:

— У вас плохое настроение, потому что вы сердитесь и обращаете свой гнев против себя. Возможно, это связано с вашей матерью.

— От этого мне не легче, — раздраженно ответила Сивилла. Отвернувшись к окну, она ясно дала понять, что вопрос закрыт.

Руки доктора Уилбур лежали на руле, глаза ее следили за автомобилями, идущими впереди, но мысли были сосредоточены на непроницаемой преграде, которая до сих пор четко разделяла сознательную и подсознательную сферы Сивиллы. Практически все остальные «я», представляющие собой подсознание, энергично выразили свою ненависть к Хэтти Дорсетт, ненависть, которую Сивилла тоже проявила в сновидении о матери-кошке. Однако ни реакции других «я», ни собственное поведение в этом сновидении не просочились в сознание Сивиллы.

Теперь, когда разрыв между внутренней правдой и внешним осознанием стал очевидным, наступил, по мнению доктора Уилбур, самый подходящий момент для прямой атаки на ту удушающую силу, которая не позволяла Сивилле стать единым целым.

— Сивилла, — сказала доктор, положив ладонь на плечо Сивиллы.

— Да? — неохотно отозвалась та.

— Вы не будете возражать, если я загипнотизирую вас, чтобы выявить источник вашей депрессии?

Сивилла посмотрела на доктора с сомнением:

— Прямо здесь?

— Прямо здесь, — был решительный ответ.

На фоне гудков автомобилей и рева моторов поплыли гипнотические заклинания. Когда сознание угасло и Сивилла погрузилась в сон, она впилась ногтями в обивку сиденья и пробормотала:

— Если у тебя есть мать, ты должна любить и уважать ее.

— Но не в тех случаях, когда она не заслуживает любви или дает основания не уважать ее, — сказала доктор.

— Я хотела, чтобы она была довольна, потому что она была моей матерью, — тихим, напряженным голосом произнесла Сивилла. — Но мне это не удавалось. Она говорила, что я странная. Когда я вспоминаю о ней, мне становится душно и хочется плакать. Она привязывала меня. Было ужасно больно. Она всегда делала такие вещи… жуткие вещи…

Голос Сивиллы задрожал, она вздрогнула всем телом.

— Сивилла? — тихо окликнула ее доктор.

— Я совсем запуталась. Ничего не понимала. Держала все внутри. Черная полоса, и в ней круглая дыра. Я вижу ее сейчас.

Молчание. Низкий мучительный стон. Доктор Уилбур затаила дыхание. Она понимала, что Сивилла, подобно хирургу, нацелившему скальпель для решающего надреза, готова сделать откровенное признание, касающееся ее травмы. Сивилла заговорила громче:

— Я внушала себе, что люблю мать и только притворяюсь, будто ненавижу ее. Но это не было притворством.

Ее голос прервался. Наступил кризисный момент.

— Я действительно ненавидела ее — с тех пор, как помню себя.

Сивиллу захлестнуло чувство ненависти, она задыхалась:

— Я ненавижу ее. Всякий раз, когда она меня мучила, я мечтала схватить ее за горло. Или что-нибудь другое. Зарезать ее. Много раз я хотела ее зарезать. Ее фигурки, проткнутые гвоздями. Я никогда не делала этого дома. Иногда в школе, а иногда в хозяйственном магазине. Но мне хотелось делать это. Хотелось. Когда она умерла, я сначала подумала, что это я убила ее. Я так долго хотела этого. Я хотела убить свою мать.

Внезапно доктор Уилбур увидела, как взрыв ненависти, просачивающейся из подсознания, вторгается в сферу сознательного. Это внутреннее движение толкнуло Сивиллу вперед. Доктор Уилбур удержала ее от удара о приборную доску. Но она не могла — и не стала бы, даже если бы могла, — сдерживать этот поток ненависти, крещендо коротких отрывистых фраз:

— Я ненавижу ее. Я ненавижу эту суку. Я хочу убить свою мать. Даже если она моя мать. Я хочу, чтобы она умерла! Я ненавижу ее, вы слышите? Я ЕЕ НЕНАВИЖУ!

Сивилла ударяла кулаками по приборной доске. Обратившись внутрь себя, она извлекла наружу тот гнев, наличие которого отрицала со времени пребывания в больнице Святой Марии, когда изначальная Сивилла прекратила свое существование.

В автомобиле воцарилось молчание, нарушаемое лишь доносящимися снаружи гудками машин, визжанием шин автомобиля, у которого спустило колесо… Совершенно не обращая внимания на происходящее вокруг, доктор Уилбур осознавала тот факт, что первичный корень травмы, вызвавшей исходное расщепление личности, только что был разрушен. Доктор решила разбудить пациентку.

— Похоже, я не очень хорошо думала о своей матери, — таковы были первые слова Сивиллы.

Изумленная тем, что пациентка запомнила происходившее, доктор Уилбур возразила:

— Напротив, вы думали о ней хорошо. И отчаянно хотели заставить ее полюбить себя.

Криво улыбнувшись, Сивилла ответила:

— Желание убить свою мать вряд ли можно отнести к нежным чувствам.

Еще более поразившись тому, что пациентка помнит многое из сказанного ею в состоянии гипноза, доктор поняла, что в анализе пройдена важная веха. Сивилла не только помнила то, что говорила под гипнозом, но вспомнила и приняла как свое «убийство» Майком самодельной фигурки Хэтти Дорсетт. Эти два события, дополнявшие фундаментальный факт признания ненависти к Хэтти, столь важный для выздоровления, представляли собой огромные шаги на пути к интеграции.

Впервые с тех пор, как ей исполнилось три с половиной года, Сивилла смогла проявить свой гнев. Таким образом уменьшалась потребность в других «я», которые имели дело с гневом, и теперь эти «я» частично интегрировались с Сивиллой. Теперь, когда пожелание смерти, принадлежавшее Марсии, стало желанием Сивиллы, появилась возможность сближения Марсии и Сивиллы. Но наиболее примечательным было то, что как только у Сивиллы восстановилась способность испытывать гнев, очистились пути для выхода иных эмоций. Сам акт выражения гнева по отношению к Хэтти Дорсетт сделал Сивиллу женщиной с нормальными эмоциями. Сивилла начала продвигаться от ущербности к цельности.

Хэтти Дорсетт, которая никак не умирала до тех пор, пока Сивилла не убила ее своей ненавистью на Уэст-Сайд-хайвей, перестала быть главным препятствием на пути к выздоровлению дочери.

Освобождение Сивиллы произошло почти мгновенно. Оно драматическим образом заявило о себе через несколько недель, когда она приехала с визитом к отцу в Детройт. Сивилла сидела на диване на террасе, когда Уиллард присоединился к ней. Сначала она по привычке ожидала, что он спрячется за своим «Архитектурным форумом», и когда вместо этого он сел рядом с ней, явно готовый выслушать все, что она скажет, она впервые не почувствовала препятствий к разговору с ним.

— Когда мне было шесть лет и у тебя случился неврит, — услышала она себя в потоке воспоминаний, властно нахлынувших на нее вскоре после начала разговора, — ты впервые позволил мне приблизиться к тебе.

Лицо Уилларда невольно исказилось, когда он тихо ответил:

— Я не понимал, что все было так.

— Когда в ту зиму мы уехали на ферму, — безжалостно продолжала она, — наша близость усилилась. Но как только мы уехали с фермы и ты вернулся к своей работе, а я пошла в школу, мы снова превратились в чужих людей.

Взволнованный и смущенный, Уиллард Дорсетт ответил:

— Я давал тебе все. Хороший дом, хорошую одежду, игрушки. Уроки гитары. Я делал все это, потому что заботился о тебе.

— Папа… — Сивилла сделала паузу, взвешивая слова, которые собиралась произнести; потом, опираясь на столь недавно обретенную уверенность, она приступила к сути: — Ты подарил мне гитару, хотя я хотела скрипку. Ты и сейчас не понимаешь, что действовал в безвоздушном пространстве? Что никогда не пытался общаться со мной?

Уиллард стремительным движением поднялся на ноги:

— Я чувствовал, что уроки гитары заставляют тебя нервничать, но, конечно, не понимал почему. — Он задумался. — Теперь я на многое смотрю по-другому. Мне всегда хотелось сделать, как лучше для тебя, но я не знал, как именно.

Взволнованная сознанием близости к нему и тем, что он не пытается перевалить вину на нее, потому что впервые в жизни она разговаривает с ним открыто, Сивилла решила высказать то, что таилось глубже всего.

— Папа, — сказала она, — когда я была совсем маленькой, со мной происходили нехорошие вещи…

Уиллард Дорсетт закрыл глаза, словно пытаясь остановить воспоминания дочери, которые возродили в нем чувство вины, испытанное им пять лет назад в кабинете доктора Уилбур.

— Папа, ты плохо себя чувствуешь? — встревоженно спросила Сивилла.

Открыв глаза, он отстраняющим жестом выставил вперед ладони:

— Сивилла, не говори ничего больше. Я уже старый человек. Пощади меня хотя бы из-за моего возраста, если не по другим причинам.

— Когда я была очень маленькой, папа, — вновь начала Сивилла, не обращая внимания на его просьбу, — со мной происходили ужасные вещи. Ты не остановил это.

— Зернохранилище. Крючок для ботинок, — прошептал Уиллард. Он с мольбой взглянул прямо в глаза дочери. — Прости меня.

Сивилла тоже встала и начала расхаживать по террасе. Простить за все потерянное время, за все потерянные годы? Гнев, который она столь недавно научилась выплескивать, мешал прощению. «Пусть мертвое прошлое остается похороненным», — вертелось у нее в голове, пока она постепенно склонялась к примирению. Она была готова забыть, но не в старом смысле слова — отворачиваясь от того, что не в силах вместить в себя, а в совершенно новом — отказываясь переживать то, что минуло много лет назад.

Критический момент прошел, и внешне ее поведение изменилось. Уиллард и Сивилла начали обсуждать менее болезненные вопросы и те приятные события, которые ожидали ее во время этого визита. Но до того, как Фрида позвала их на ланч, Уиллард Дорсетт впервые в жизни поговорил с дочерью о ее выпадениях из реальности. Он спросил:

— Если бы я давал тебе больше денег, эти выпадения прекратились бы?

— Деньги никогда не помешают, — прямо ответила Сивилла, — но после тридцати шести лет таких переживаний никакие деньги не способны решить проблему. — И добавила: — Но теперь это случается реже. Я поправляюсь.

— Раз уж зашел разговор о деньгах, Сивилла, — продолжал Уиллард, — я хочу, чтобы ты знала: если что-нибудь со мной случится, ты будешь обеспечена. Этот новый дом на две семьи, который я строю, будет принадлежать тебе.

— Спасибо, папа, — сказала Сивилла, не в силах до конца поверить в заботу, которую он наконец-то проявил.

Тут Уиллард задал странный вопрос:

— Скажи, Сивилла, а кто эти люди, с которыми ты разговариваешь и которых считаешь знакомыми?

Удивленная, она внимательно смотрела на человека, который много лет прожил под одной крышей с Пегги, Вики, Марсией, Ванессой, Мэри и другими.

— Папа, ты неправильно понял то, что доктор Уилбур рассказывала об этих «других», — сказала она. — Я не беседую с ними и не считаю, что знаю их. Я и не подозревала об их существовании, пока доктор Уилбур не рассказала мне. Только сейчас я начинаю узнавать их и разговаривать с ними.

Подобное заявление не желало укладываться в голове Уилларда. Пытаясь нащупать его значение, он сумел только сказать:

— Я очень многого не могу понять о тебе, Сивилла.

Совершенно сбитый с толку, он повел ее в столовую, где их ждал приготовленный Фридой ланч.

Этой ночью, находясь в комнате для гостей в доме своего отца, Сивилла видела во сне террасу дома Дорсеттов в Уиллоу-Корнерсе. Хэтти умерла, и Сивилла срочно приехала навестить отца. Единственная оставшаяся в доме кровать — та самая большая белая железная кровать, на которой спали ее родители, — теперь стояла на террасе. Поскольку Сивилле нужно было где-то спать, а это была единственная кровать в доме, она уснула, прикорнув на ее краешке. Отец спал на другом краю. Неожиданно проснувшись, она увидела в окне лицо мужчины. Его губы шевелились. Этот незнакомец говорил кому-то невидимому: «Они спариваются».

«Не открывай глаза, папа, — сказала вслух Сивилла, разбудив его. — Тут какой-то человек подглядывает в окно. Он думает, что мы с тобой вместе спим». Заметив, что у этого обвинителя в окне есть фотоаппарат, она прикрыла ладонью глаза, чтобы ее невозможно было опознать на фотографии. «Папа, — попросила она, — дай мне, пожалуйста, стакан теплого молока, чтобы я могла заснуть». Пока ее отец молча хлопотал, она изучала лицо наблюдателя в окне, чтобы потом сделать его подробный рисунок для полиции. Она была расстроена, потому что у этого обвинителя были светлые волосы.

Осторожно просунув руки сквозь прутья изголовья кровати, она дотянулась до стоявшего на полу телефонного аппарата. «Станция, — сказала она, — свяжите меня с полицией».

Какой-то голос ответил: «Они все ушли на ночь».

«Тогда, пожалуйста, свяжите с констеблем», — настаивала Сивилла.

«Все ушли на ночь», — раздраженно повторил голос.

«Но мне нужна помощь! — закричала Сивилла. — У меня в окне какой-то мужчина».

«А ваш отец застрахован?» — поинтересовался голос.

«При чем здесь это?» — воскликнула Сивилла.

«Я могу позвонить брокеру из страховой компании, мадам, — услужливо ответил голос. — Если у вас есть номер…»

Внезапно Сивилла обнаружила, что сжимает в руке бизнес-карточки страховых компаний. Когда она стала искать на них название, обнаружилось, что печать слишком мелкая и прочитать что-либо невозможно. «Номер, пожалуйста, номер, пожалуйста», — гудело у нее в голове. «Я не могу прочитать номера, — беспомощно запротестовала она. — Эти карточки такие скользкие». Руки ее напрасно пытались удержать карточки, которые перетасовывались сами собой.

«Прошу в таком случае отменить вызов», — сказал наконец голос оператора.

«Пожалуйста, — умоляла Сивилла, — кто-то ведь должен помочь!»

Оглушительное молчание вместо ответа позволило ей осознать истину, которую она до сих пор не желала признавать: никто не собирался прогонять этого обвинителя в окне да и вообще хоть чем-то помочь ей.

Через три месяца в офис доктора Уилбур пришло письмо от Фриды Дорсетт, датированное 12 апреля 1962 года:

Врач моего мужа вызвал меня сегодня и сказал, что отец Сивиллы долго не протянет. Как я уже писала раньше, мистер Дорсетт страдает неизлечимой формой рака.

Этот врач рекомендовал мне написать Вам и сообщить, что он был бы рад побеседовать с Вами и разъяснить ситуацию, если Вы будете любезны позвонить ему. Его визитная карточка прилагается.

Ни Сивилла, ни ее отец не упоминали, планирует ли она приехать навестить его. Я никаких советов по этому поводу не давала, потому что не знаю, в состоянии ли она обойтись без вас. Похоже, они оба не сознают серьезности его болезни. Мистер Дорсетт все время говорит, что через несколько дней ему станет лучше. Врачи дают ему достаточное количество лекарств, чтобы он не чувствовал боли, но эти лекарства нарушают у него ясность мышления. Он уже больше недели не спрашивает, есть ли письма от Сивиллы, хотя всегда придавал им огромное значение. Когда в последний раз я пыталась прочесть ему одно из писем, он остановил меня.

Я была бы рада принять Сивиллу, если бы могла позаботиться о ней, но, честно говоря, это меня уже давно беспокоит. Вы знаете, что мне приходится ходить на работу и я не могу оставаться с ней днем.

Буду рада услышать от Вас советы и рекомендации.

Спустя две недели доктор Уилбур сообщила Сивилле о смерти Уилларда. Сивилла восприняла эту новость спокойно, в отличие от Мэри, которая беззаветно любила отца. Сивилла не хотела ехать на похороны, и именно ее решение взяло верх. Однако в ночь после похорон Сивилле приснился сон, будто она находится на каком-то приеме и доктор Уилбур говорит ей, что отец умер. «Он не умер, не умер», — услышала Сивилла свой собственный протест. Потом она побежала на террасу и увидела, что отец жив и лежит в постели, окруженный какими-то людьми. Она бросилась к нему и стала рядом на колени, продолжая кричать: «Он не умер, не умер».

Однако на самом деле Уиллард умер для Сивиллы гораздо более разрушительным образом, чем она могла представить. Сообщение от Фриды, что Уиллард оставил свою дочь без гроша, поставило Сивиллу перед ужасной правдой, к которой ее уже подготовили сны.

— Видите ли, Сивилла, — говорила доктор Уилбур, утешая ее, — у вас всегда был сильный эдипов комплекс по отношению к отцу, но в то же время вы всегда ненавидели его. Та, исходная Сивилла ненавидела и отца, и мать.

Ненависть эта подпитывалась воспоминанием о словах отца, которые теперь звучали издевательски: «Если со мной что-нибудь случится, ты будешь обеспечена».

Обеспечена? С прекращением субсидий от отца, оставшись без наследства, Сивилла не знала, как свести концы с концами. К счастью, у нее уже была степень магистра искусств и она успела завершить программу первичного медицинского образования с курсом химии. Так что об оплате за учебу можно было не беспокоиться. Однако оставались неоплаченными сеансы анализа — своего рода инвестиции доктора Уилбур в достижение интеграции Сивиллы. Она воспринимала это как долгосрочную ссуду с последующей выплатой. Что касалось оплаты квартиры, еды, одежды и других предметов первой необходимости, то здесь Сивилла находилась на иждивении друзей. Это она тоже рассматривала как ссуду. Кроме того, у нее были кое-какие мелкие заработки от эпизодически подворачивающихся уроков и от продажи картин. (В Уэстчестерской больнице она больше не работала.) И еще имелась временная работа в прачечной, на которую ее устроила Ванесса.

Между тем анализ, подталкиваемый импульсом гнева, который Сивилла получила возможность ощущать, давал заметные результаты. Вики эффективно объединяла разные «я», рассказывая им о прошлом и настоящем тотальной Сивиллы Дорсетт. «Эта компания, — говорила Вики доктору Уилбур, — начинает становиться дружной».

Больше не существовало двух Пегги, зато вернулась Пегги Луизиана. Эта консолидированная Пегги с юмором воспринимала перспективу воссоединения с Сивиллой. Как-то утром майского дня 1962 года одетая в свободный плащ, хитро прищурившаяся Пегги вошла в кабинет доктора, заглянула под столы и кресла и наконец торжественно объявила:

— Мы должны добраться до сути наших травм. Это потребует настоящей детективной работы, доктор Уилбур, — я хочу сказать, доктор Ватсон.

— Ну-ну, мистер Холмс, и что же мы обнаружим сегодня? — спросила доктор Уилбур.

— Кусочки головоломки, доктор Ватсон. Кусочки, которые помогут нам решить эту необычную загадку, — ответила Пегги.

В течение трех следующих дней Пегги продолжала разыгрывать роль Шерлока Холмса, активно сотрудничая в выявлении и уничтожении травм прошлого.

Потом неожиданно, как раз тогда, когда доктор Уилбур начала думать, что интеграция находится на расстоянии вытянутой руки, Мэри впала в тяжелую депрессию.

Сидевшая в кабинете доктора в начале июня 1962 года Мэри была настолько подавлена, что не могла разговаривать. На следующий день никто из «я» не явился на сеанс. Доктор Уилбур позвонила Сивилле домой, но никто не ответил. Когда наконец она смогла попасть в квартиру, то оказалось, что Мэри забилась под комод и не желает вылезать. Вытащив оттуда Мэри, доктор уложила ее в постель. На следующий день, когда опять никто не явился на сеанс, доктор Уилбур снова отправилась на квартиру Сивиллы, где разыгралась та же самая сцена. Представление это повторялось еще много раз.

В один из таких дней Мэри кипела от злости:

— Я здесь.

— Где?

— В каменном помещении без дверей и без окон, извилистом и открытом сверху, — ответила Мэри. — Мне никак не подняться наверх, чтобы выбраться. Выхода нет. Я в этих стенах как в ловушке.

Сначала доктор Уилбур подумала, что стены символизируют крушение мечты Мэри о собственном доме.

— Как выглядит это строение, Мэри? — спросила доктор.

— По форме оно похоже на эскимосское иглу, — ответила Мэри.

Припомнив их прежние дискуссии о религии, в которых Мэри говорила о том, что замкнута внутри стен, доктор спросила:

— А не может это иглу быть вашей церковью?

— Я не знаю. Не знаю, — всхлипывала Мэри.

Когда стало ясно, что этим иглу, из которого нет выхода, является религия и что иглу превратилось в препятствие, мешающее продолжать анализ, доктор Уилбур была вынуждена разрушить иглу до последнего камня. Задача включала в себя повторный анализ основного религиозного конфликта. Однако чем больше они концентрировались на религии, тем сильнее становилась депрессия Мэри. С усилением депрессии Мэри все более подавленным и склонным к суициду становилось тотальное «я». Марсия хотела прыгнуть в Гудзон. Вики, которая когда-то уберегла от подобного поступка Сивиллу, на этот раз сообщила доктору Уилбур:

— Марсия хочет прыгнуть в реку, и я думаю, что позволю ей сделать это.

— Подождите, пока я приеду, — приказала доктор Уилбур.

И хотя Вики болезненно реагировала на заразительную интенсивную депрессию Мэри, она подождала.

Этот суицидальный кошмар поддерживался объяснениями Мэри: «Даже если тебе суждено гореть вечно, больно будет только сначала» — или: «Я не боюсь, что не попаду в рай. Единственное, зачем я хотела бы попасть туда, так это чтобы быть вместе с бабушкой, но если там находится мать, то она все равно не даст мне встречаться с бабушкой». Потом, всхлипывая, Мэри рассказывала о том, что она называла «моим горестным детством», и о голых стенах церкви в Уиллоу-Корнерсе.

Пегги протестовала: «Мы хотим заниматься делом, а Мэри тянет нас назад».

Парадокс, но после освобождения Сивиллы от матери, которое произошло на Уэст-Сайд-хайвей, у некоторых альтернативных «я» все еще сохранялась сильная тяга к суициду. Доктор Уилбур всегда считала стремление Сивиллы к самоубийству выражением ненависти к матери, ненависти, обращенной против себя. Но теперь доктор предположила, что освобождение Сивиллы не коснулось Марсии, которая всегда несла на себе бремя этого стремления и которая в то же самое время, как пояснила Вики, больше всех нуждалась в матери.

Мэри, со своей стороны, не была глубоко затронута освобождением Сивиллы от матери, поскольку главной проблемой Мэри являлась не мать. Эта личность была озабочена главным образом бабушкой Дорсетт, своим отцом и фундаменталистской религией, пронизывающей их жизнь. До тех пор, пока Мэри принимала бабушкину простую веру — жить честной жизнью, — она была спокойна. Однако когда она подпадала под власть церкви и теологии, которую исповедовали ее отец и дедушка Дорсетт, она начинала нести на себе бремя религиозных пут, которое в той или иной степени разделяла большая часть альтернативных «я» и сама Сивилла. Для Мэри не могло быть ни разрешения проблемы, ни уменьшения суицидальных наклонностей до тех пор, пока не будет исчерпан религиозный конфликт.

Годы между 1962-м и 1965-м промчались на фоне этого конфликта. Год за годом Мэри оставалась в ловушке своего иглу; год за годом шла борьба между тенденциями выживания и самоубийства, между стремлением выздороветь и остаться больной. «Мы все боимся поправиться», — доверилась доктору Уилбур Марсия. Но существовал и другой страх, тонкий, неуловимый, экзистенциальный, — страх, который Майк и Сид ранее озвучили вопросом: «Нас собираются убить?»

«Я должна умереть?» — спрашивало доктора Уилбур каждое из этих «я». Для некоторых из них интеграция была синонимом смерти. Уверения доктора в том, что, став едиными с Сивиллой, индивидуальные «я» не перестанут существовать, по всей видимости, убеждали лишь отчасти. «Мне хотелось сделать еще так много, — сказала Марсии Ванесса. — Понимаешь, мне недолго осталось». Даже Сивилла, неправильно поняв слова доктора Уилбур о том, что Вики больше напоминает исходную Сивиллу, чем сама Сивилла, возбужденно заметила: «Я не хочу погибнуть и превратиться в эту болтушку».

А потом произошли два события, сделавшие землю обетованную еще более далекой.

Доктор Уилбур считала, что вскоре после возрастной прогрессии до тридцати семи лет Майк и Сид должны были интегрироваться. Казалось теоретически невозможным продолжение существования «мужчин» тридцати семи лет в женском теле. Представлялось вполне вероятным, что сохранятся только их следы в виде мужского начала, которое присутствует в каждой женщине. Однако в один прекрасный день 1964 года раздалось:

— Я — Майк, и я хочу поговорить с вами, доктор Уилбур.

— Привет, Майк, — ответила доктор.

Что ж, рассудила она, раньше ей не доводилось сталкиваться с расщеплением личности, и она не знала, чего можно ожидать в таких случаях. Так стоит ли удивляться?

— Мне хотелось бы кое-что узнать, — воинственно заявил Майк.

— Что именно?

— Сколько вы еще собираетесь тянуть с этим фарсом насчет интегрирования меня и Сида с этими женщинами?

— Но я уже давно объяснила, — напомнила доктор Уилбур своему пациенту, — что вы живете в женском теле и должны смириться с этим фактом.

— Тогда зачем вы сделали нас мужчинами? Такие вещи подобают только Богу. Это вас не беспокоит?

Майк загнал доктора в угол тем же способом, которым, как жаловались некоторые «я», она сама припирала их к стене.

— Я не делала из тебя и Сида мужчин, — ответила она наконец. — Раз вы никогда не были настоящими мальчиками, значит и сейчас не являетесь мужчинами. — Она тихо добавила: — У вас все еще нет пенисов.

— Это ложь, — сердито ответил Майк, — чистой воды ложь. Как и все остальное, пенис существует в представлении его обладателя. В моем представлении мой пенис существует. Я — мужчина среди мужчин. — Он выдержал пристальный взгляд доктора и добавил: — Я не собираюсь становиться частью женщины. Сид тоже не собирается.

Доктор решила потянуть время.

— А где Сид?

— Я здесь, — ответил Сид. — Я пришел с Майком. Он говорил за нас обоих. Теперь, когда наш отец умер, мы остались единственными мужчинами в семье, и мы не позволим никакому сопливому доктору мешать нам.

— Сид, — спросила доктор, — в чем я так провинилась, что ты разговариваешь со мной подобным тоном? Я думала, что мы друзья.

— Тогда и поступайте как друг, — ответил Майк. — Дайте нам свободу быть теми, кем мы являемся.

— Именно это я и стараюсь сделать, — возразила доктор Уилбур.

— Не пытайтесь одурачить нас словами, — бросил Сид. — Нашу интеграцию с этой толпой баб нельзя назвать свободой.

— Я достаточно побыл их заложником, — удрученно заметил Майк. — Настало время нам освободиться. Нравится вам это или нет, но мы не собираемся становиться частью женщины. Мы будем мужчинами, имеющими свои права.

— Вы такие, какие вы есть, — сказала доктор.

— Знаете, дайте-ка я вам кое-что объясню, — заявил Майк. — Вы готовите Сивиллу к самостоятельной жизни в этом мире. Вы ее во сне настраивали на то, чтобы она стала независимой женщиной и нашла в жизни свое место. Место учительницы? Может быть. Но серьезные должности в системе образования занимают мужчины. А мы с Сидом не будем помогать ей, как помогали раньше. Мы не собираемся что-нибудь строить для нее или изображать Мастера Умелые Руки в ее доме. А насчет этих глупых мечтаний стать доктором — так ей не потянуть. Все эти годы изучения естественных наук прошли неестественно и ничего ей не дали. Медицинские учебные заведения очень разборчиво принимают женщин, и подстраиваться под нее они не собираются. Этот мир остается мужским, и у женщин в нем немного шансов. Доктор, пора посмотреть правде в глаза насчет Сивиллы Дорсетт. Она женщина, а женщина не может блеснуть в этом мире.

Потом они покинули кабинет. Уже в дверях Майк выступил с ультиматумом:

— Отдайте нам нашу свободу, госпожа доктор. Этот мир принадлежит не вам, а нам.

С бунтующими Майком и Сидом, с Мэри, продолжающей сидеть в своем иглу, «распалась связь времен». И вновь доктору Уилбур нужно было набираться терпения, которого требовали предыдущие восемь лет.

На следующее утро пациенткой была сама Сивилла, укрепленная Вики, Пегги и Рути, которые были достаточно близки с ней, чтобы поддержать ее. Как и в самом начале анализа, Сивилла говорила о музыке, хотя и не то же самое.

— Я не играла на пианино с тех пор, как была ребенком, — с сожалением сказала Сивилла. — Я все позабыла. Это тревожит меня.

— Вы будете играть, — пообещала ей доктор Уилбур примерно тем же тоном, каким доктор Тейлор говорил о скрипке в старой аптеке Уиллоу-Корнерса.

— Откуда вам знать? — недоуменно спросила Сивилла.

Доктор Уилбур ответила:

— Вы, наверно, удивитесь, когда узнаете, что одно из ваших «я» прекрасно играет. Когда вы воссоединитесь с этим «я», оно вернет вам способность играть на пианино точно так же, как Пегги вернула вам способность сердиться.

Ошеломленная Сивилла с трудом улыбнулась.

— Кто? — спросила она.

— Ванесса, — ответила доктор Уилбур. — Я хочу серьезно поговорить с Ванессой и попытаться убедить ее сблизиться с вами. Она все еще довольно далека от вас. Но вскоре, Сивилла, когда вы все пятнадцать станете единым целым, все пойдет по-другому.