Заложник. История менеджера ЮКОСа Переверзин Владимир

Глава 46

Второй отряд

В карантине я нахожусь пять дней, после чего меня распределяют во второй отряд. Как выяснится, это практически худший отряд в колонии. Хуже только первый… Надуманные и ничем не оправданные порядки и правила унижают осужденных и отравляют им жизнь, делая ее невыносимой. Хуже я ничего не видел. Происходящее очень напоминает мне карантин в Мелехово. Опять шмон – дневальный отряда по прозвищу Вампир проверяет содержимое моих баулов. Сейчас мне кажется, что такого не могло быть, потому что такое просто невозможно придумать. Переполненный барак, расшатанные сдвоенные кровати стоят так близко друг к другу, что я не могу протиснуться к спальному месту даже боком. Одна маленькая тумбочка на четверых человек. Личные вещи хранятся в коробках из-под двадцатикилограммовых посылок, в тумбочках можно держать только туалетные принадлежности. За соблюдением установленного порядка зорко следит осужденный дневальный, который ежедневно проверяет содержимое тумбочек. До коробки с личными вещами можно добраться три раза в день, отстояв очередь. Мы с вечера распределяем очередность заправки постелей. Замешкаешься – не успеешь умыться. Утро начинается с диких воплей дневальных:

«Встаем, быстрее, быстрее, выходим на зарядку!»

После зарядки – умывание и заправка кроватей. Время ограничено, все торопятся и, подгоняемые дневальными, толкаются. Нужно побыстрее, к определенному часу. освободить спальное помещение для того, чтобы час тупо в тишине сидеть в помещении воспитательной работы. Разговаривать нельзя – за стеной в отдельном помещении спит местный царек – Сережа Жукин, или Жук, осужденный за нанесение телесных повреждений. Его сон охраняют дневальные. Нарушители тишины будут жестоко наказаны – избиты. Наркоман на свободе, здесь он посчитал себя великим спортсменом. Сережа целыми днями поднимает железяки и горстями пожирает анаболики, принесенные оперативниками. Он без устали отрабатывает удары на груше, дневальных и провинившихся зэках. Ему неведомо, что такое очередная посылка или передача. За его заслуги оперативники персонально для него заносят в колонию сумки с едой без каких-либо ограничений. Нельзя только спиртное и наркотики. Впрочем, передачи Жуку особо не нужны, он и так прекрасно питается. Его друг, коллега и соратник по пресс-хате Владимирской тюрьмы Виноградов по кличке Фанат, ныне завхоз столовой, обеспечивает усиленное питание Жука и его бесперебойное снабжение продуктами. Персональный повар, осужденный, готовящий еду для милиции из украденных у заключенных продуктов, делает свое дело качественно и добротно. Ворованной еды хватает всем – и сотрудникам колонии, и дневальным.

Таким образом система порождает монстров. Люди с завышенной самооценкой, уверенные в собственной исключительности, неспособные к труду, привыкшие командовать направо и налево, безнаказанно избивающие себе подобных, выходят на свободу и совершают новые преступления.

Мы же, обычные осужденные второго отряда, вынуждены находиться в ПВРке и сидеть на скамеечках. Отряд по полной программе реализует статью 106 Уголовно-исполнительного кодекса. Каждый осужденный обязан отработать не менее двух часов в неделю на работах по благоустройству территории. Понятие «благоустройство» тюремными юристами трактуется широко и вольно. Оно включает в себя разгрузку продуктов, привезенных в тюремный магазин, разгрузку бревен и досок на промышленной зоне. Добраться до прорванной трубы, вскопать контрольно-следовую полосу на запретной зоне – тоже наша обязанность. Два часа в неделю превращаются в бесплатный восьмичасовой рабочий день. Многие осужденные с радостью хватаются за любую подвернувшуюся возможность уйти из отряда, для чего здесь умышленно создается невыносимая атмосфера. В туалет – строго по одному и с разрешения дневального, поэтому из желающих справить нужду выстраивается очередь. В перерывах между сидением в душной комнате два раза в день можно выйти на улицу в локальный сектор на перекур. После шести вечера – час личного времени, когда можно заняться своими делами и погулять по небольшому локальному сектору.

Из окна ПВРки видны вышки, забор с колючей проволокой и свобода. После тюремных пейзажей Мелехово вид из окна мне кажется райским. Вдалеке виднеется трасса, знаменитая пекинка, связывающая Москву и Нижний Новгород. Наблюдать за проезжающими вдали автомобилями становится моим самым любимым занятием.

Я обзавожусь новыми знакомствами. Несколько позже один дневальный признается мне, что получил указание от завхоза следить за мной и подслушивать все разговоры. Другой осужденный, Денис Розмарило, любивший со мной поболтать, будет вызван на ковер к завхозу, где ему запретят общаться со мной. Понимая, что долго здесь не выдержу, я считаю дни до УДО и этапирования в Москву, на процесс к Ходорковскому в качестве свидетеля защиты. Адвокат уже подал ходатайство о моем условно-досрочном освобождении, и я жду решения. Формальных оснований для отказа мне в УДО у судьи нет, и я надеюсь на положительный исход этого предприятия.

«Главное, чтобы это произошло до моего отъезда в Москву!» – мечтаю я.

Я продолжаю общаться с осужденными и узнаю много интересного и о колонии, и об отряде. Здесь по нескольку недель незаконно живут осужденные к отбыванию наказания в условиях колонии-поселения. Ждут, живут, терпят и не смеют пожаловаться. Боятся. Наш отряд – своего рода безопасное место, куда перебегают осужденные из других отрядов, проигравшиеся в карты или попавшие в непонятки. Сюда же переводят из других отрядов особо провинившихся зэков – в наказание. Я автоматически попадаю во вторую категорию – особо провинившихся осужденных. Как говорится, я виноват лишь в том, что кому-то захотелось выслужиться…

Здесь не Мелехово, здесь другое государство со своими порядками и законами. Каждое утро встречает нас живой музыкой. Гимн исполняет духовой оркестр из осужденных, краса и гордость хозяина. Худощавый полковник Никифоров, ежедневно подруливающий к колонии на «БМВ Х5», производит странное впечатление. Мне казалось, что он и не знал, что происходило в колонии, где всем рулил его зам по безопасности и оперативной работе Александр Андреевич Рыбаков. Никифоров же довольствовался ежедневным прослушиванием попурри, исполняемого оркестром для услады его слуха. В 15:00 и в 17:00 начиналась музыкальная вакханалия. Репертуар варьировался от «Мурки» и «Если б я был султан…» до «Дня победы». Музыканты старались и выбивались из сил, но при этом страшно фальшивили и играли невпопад. Всегда кто-то отставал или забегал вперед. Из музыкального ряда вылезал то барабан, то труба, то фанфары. Я был в шоке от услышанного.

Колония, находящаяся в черте города и имеющая огромные производственные помещения и толпы свободных рабочих рук, готовых работать практически бесплатно, представляла собой весьма прибыльное предприятие. Швейный цех, автосервис, цех деревообработки и линия по расфасовке сухих пайков позволяли занять работой некоторое количество осужденных. Цех деревообработки, помимо всего прочего, выдавал оборудование для детских площадок (качели и игрушечные домики) и производил прикроватные тумбочки для осужденных. Убогая тумбочка, наспех сколоченная из ДСП и окрашенная в серый цвет, являлась образцом примитивизма. Но при этом стоила весьма дорого – двенадцать тысяч рублей. По крайней мере именно по такой цене эти тумбочки были проданы в соседнюю колонию общего режима в город Покров Владимирской области. Операция «Тумбочка» была реализована УФСИН России по Владимирской области и принесла приличную прибыль. При примерной себестоимости тумбочки около восьмисот рублей навар тюремных предпринимателей оказался весьма высок.

Глава 47

Я – дебошир!

Несмотря на погрузки, разгрузки и прочие бесполезные занятия, время в отряде тянется очень медленно. Мое ожидание прерывает начальник отряда, лейтенант Беликов, который, протягивая мне лист бумаги, как ни в чем не бывало говорит:

«Распишись за нарушение!»

У меня темнеет в глазах.

«В смысле? За какое нарушение?» – недоумеваю я.

«Там все написано».

Я читаю: «Постановление о наложении на осужденного Переверзина выговора за создание конфликтной ситуации и нецензурную брань во время приема этапа».

У меня отвисает челюсть. Я не чувствую ни злобы, ни раздражения и могу только произнести:

«Но этого же не было!»

«Я ничего не знаю, все вопросы к Рыбакову. И скажи спасибо, что тебе бумагу эту вообще показали. А то пришел бы на судебное заседание, и только там узнал бы о нарушении», – отвечает мне начальник отряда. Такое часто случается в тюремной системе. Подаешь ходатайство на УДО, а в суде узнаешь о наложенных на тебя многочисленных взысканиях. На постановлении о наложенном взыскании вместо своей подписи видишь запись сотрудника колонии: «Подписывать отказался»…

Недалекий человек, он не раз спрашивал меня:

«Переверзин, кто тебя заказал?»

Лейтенант внутренней службы Беликов Евгений Алексеевич подался в тюремщики, чтобы откосить от армии. Молодой и ленивый лейтенант не утруждал себя ничем. Спихнуть свою работу на осужденных – в колонии самое обычное дело. С самого утра в его кабинете, расположенном в помещении отряда, сидит дневальный – осужденный, делающий за него всю работу. Дима – и секретарь, и официант в одном лице. Он же – правая рука начальника отряда, а также и левая. Все документы и многочисленные формуляры составляются и заполняются именно им. Отряднику остается лишь подписывать готовые документы, да и то не всегда. Дима частенько сам выполняет за него эту процедуру, чтобы лишний раз не беспокоить человека в погонах, в некотором роде тоже отбывающего наказание, но совершенно добровольно…

Сказать, что объявленное взыскание меня расстраивает – значит ничего не сказать. Оно гранитной глыбой ложится на моем пути к вожделенной свободе, означает крушение всех планов и надежд. Я решаю бороться. Пишу жалобу в прокуратуру по надзору за соблюдением законов в местах лишения свободы, пытаюсь оспаривать наложенное взыскание в суде. Мой адвокат проводит собственное расследование и узнает обо мне много интересного. Оказывается, взыскание было наложено на меня на основании докладной дневального карантина осужденного Мухина, которого я увидел только в помещении карантина. Однако в бумажонке той было написано примерно следующее: «По прибытии в колонию в помещении для помывки осужденных Переверзин оскорблял его, Мухина, обзывал последними словами и, нецензурно выражаясь, провоцировал на драку». Фантазия оперативника, состряпавшего бумагу, бурлила: «Прибежавшие милиционеры пытались его угомонить, но не смогли этого сделать. На замечания Переверзин не реагировал и продолжал дебоширить».

К докладной приложены рапорты сотрудников колонии, подтверждающие написанное…

Н-да… От прочитанного у меня кружится голова. Мне кажется, что я схожу с ума.

А может, у меня амнезия случилась или раздвоение личности? Надебоширил и забыл?

Даже адвокат, знающий меня многие годы, переспросит:

«Точно этого не было? Ну, может, сорвался…»

«Не было этого, не было», – я продолжаю настаивать на своем…

К этому времени автор записки, осужденный Мухин, условно-досрочно освобождается. Мой адвокат, в прошлом работник правоохранительных органов, находит бывшего зэка и встречается с ним.

«А я этого не писал, – говорит тот, с удивлением рассматривая докладную, написанную от его имени, – и почерк не мой, а Крашанова…»

Я до сих пор не понимаю: зачем они так поступили? Попроси оперативник самого Мухина написать докладную, он бы с радостью это сделал!

Адвокат фиксирует показания Мухина на видеокамеру и берет его образцы почерка для экспертизы. Она подтверждает – докладную писал не Мухин, а другой человек.

Глава 48

Путешествие из Владимира в Москву

В Москве в полном разгаре суд над Ходорковским, где я заявлен свидетелем защиты. В любой день меня могут вызвать в суд и этапировать в Москву. Я живу в ожидании событий.

В то лето горели торфяники, и дым застилал нашу колонию. Ходили слухи о том, что обсуждается вопрос об эвакуации осужденных. Думали-думали и решили оставить всех как есть, на свой страх и риск и на русский авось. Ну угорят зэки в крайнем случае, не велика потеря. Существуют особо секретные инструкции о том, что делать с тюремным населением в случае непредвиденных обстоятельств – катастроф и военных действий. Например, что делать с зэками во время войны, когда враг готовится захватить кусочек нашей родины вместе с колонией строгого или общего режима. На этот случай (и на многие другие) имеются многочисленные директивы…

Я каждый день ждал этапа в Москву и вслушивался в объявления, звучащие по дребезжащему громкоговорителю.

«Иванов, Сидоров – в дежурку, с вещами, на этап», – слышал я и продолжал ждать своего часа.

В один из вечеров ко мне подходит дневальный и сообщает, что меня заказали на этап. Утром, к шести, я должен быть в дежурке с вещами.

«Ура! Наконец-то дождался!» – думаю я, собирая вещи. Беру только самое необходимое, чтобы ехать налегке. Поутру, после подъема, в сопровождении дневального с одной сумочкой прибываю в дежурку. Несмотря на ранний час, уже начало припекать солнце. Разморенные надзиратели бегло, для проформы, осмотрев мои вещи, сажают меня в клетку. Ждать приходится недолго – минут через двадцать за мной приезжает машина. Меня с пухлым личным делом передают на руки конвою.

«Статья, срок?» – я слышу привычные вопросы, ответив на которые, бодро забираюсь в автозак. Автозак работает как маршрутное такси. В клетках несколько пассажиров, я сажусь к ним. Это блатные, едут с крытой тюрьмы на строгий режим в Пакино. Пол уставлен вещами. Телевизор, магнитофон, одежда. Я знаю, что крытую тюрьму они будут вспоминать как лучшее место за годы своего заключения во Владимирской области. В Пакино их не ждет ничего хорошего. Мы знакомимся. Мне есть что рассказать в ответ на стандартные вопросы: кто сам, где сидел, с кем пересекался, где какое положение. Обычные арестантские разговоры. В автозаке уже жарко, хочется пить. Меня укачивает. Мужики просят курить… Не проходит и двух часов, как автозак заезжает на территорию колонии и останавливается. Мужики по очереди выпрыгивают и выгружают свой багаж. Я прыгаю последним. Надзиратель сверяет личные дела и отводит меня в сторону. Меня ждет другой автозак, следующий на железнодорожный вокзал города Владимира. Я прощаюсь с братвой, желаю им удачи.

В новом автозаке меня ждут новые попутчики. Из них еще никто не осужден, и я, в черной зэковской одежде, со своими восемью с половиной годами срока, произвожу на них сильное впечатление. Дорога до Владимира занимает около часа и проходит незаметно. Знакомый вокзал приветствует меня, столыпин ждет, мы пересаживаемся в вагон. В купе нас шестеро, у каждого своя полка. Повезло, что в Москву идут не переполненные вагоны. После шмона я устраиваюсь на верхней полке и стараюсь не шевелиться. Каждое движение сопровождается ручьями пота. За окном – август 2010 года. Мне не хочется ни есть, ни пить. Стук колес убаюкивает, и я проваливаюсь в сон. Мерное покачивание вагона будит приятные детские воспоминания. В голове всплывают каникулы, поездки в Крым. Вспоминаю полустанки, где можно было выйти и купить мороженое, чувствую его холод и приторно сладкий вкус…

Резкая остановка поезда выводит меня из состояния неги. Мне не хочется возвращаться обратно в это купе и видеть лица попутчиков, я хочу обратно в сон… Поезд продолжает движение, и я возвращаюсь в настоящее. Мы подъезжаем к Москве. Автозак поджидает нас на отдаленном перроне Курского вокзала. Опять пересадка. В клетку я забираюсь насквозь мокрым от пота. Уже стемнело, и улицы Москвы опустели. Ничем не примечательный автозак быстро довозит нас до тюрьмы. Узнаю Матросскую Тишину. Выгрузив всех осужденных во дворе общего корпуса, меня везут в спецкорпус, в тюрьму в тюрьме, в СИЗО 99/1. Как мне кажется, я был пожизненно закреплен за этой тюрьмой, о чем в моем личном деле наверняка имелась какая-нибудь специальная метка. За четыре года здесь ничего не изменилось. Те же надзиратели, тот же режим. Я ловлю себя на мысли, что рад их всех видеть. Шмон продолжается несколько часов. Без внимания не остается ни одна бумажечка, ни один пакетик. Все мое имущество тщательно переписывается. Уже поздно, два или три часа ночи. Мне выдают белье и матрас, сажают в одиночную камеру. Я раскладываю матрас на железной кровати и пытаюсь уснуть.

После завтрака меня переводят в другую камеру, где сидят совсем свежие люди интеллигентного вида. Дима и Стас находятся под следствием и обвиняются в экономических преступлениях. Для них я бывалый, видавший виды зэк, и они с жадностью ловят каждое мое слово. Встретили меня очень тепло и радушно. Накормили, напоили. Дима подарил мне одежду, в которой я появлюсь в Хамовническом суде. Белая спортивная кофта с надписью «BMW Sport racig team» с его плеч… В этой камере я нахожусь два дня. Контингент не мой. Обычно меня держат с убийцами…

Так и есть. Меня переводят в 610-ю камеру, где когда-то сидел Ходорковский. Сейчас я попадаю в компанию двух парней. Один, совсем молодой, обвиняется в нападении на инкассаторов и их убийстве. Другой – профессиональный киллер, работающий на Курганскую преступную группировку. Мы быстро находим общий язык. Андрей В. родом из Кургана, работал жестко и серьезно. За его плечами не одно убийство. После разгрома банды тринадцать лет был в федеральном розыске. Жил под чужим именем, с чужими документами, в чужом городе. Взяли случайно. Багаж тянет не на одно пожизненное заключение. Андрей соглашается на сделку со следствием – особый процессуальный документ, после подписания которого он получает особый статус. Поможешь следствию – получишь не больше двух третей от максимального срока наказания по наиболее тяжкой статье. По Уголовному кодексу максимальный срок составляет двадцать пять лет. Андрею грозило около восемнадцати. Он сильный духом, собранный и волевой человек. Очень жесткий. Мы долго и много разговариваем.

«Андрей, что ты чувствовал, когда убивал?» – спрашиваю я.

«Это была война, – жестко отвечает он. – Убивали наших пацанов, мы убивали их…»

В СИЗО я отъедаюсь, отсыпаюсь и набираюсь сил. Я готовлюсь к выступлению в суде и пишу речь. Может показаться странным, но мы не согласовывали с адвокатами Ходорковского и Лебедева никакие вопросы, а тем более не обсуждали возможные ответы. Все и так ясно и понятно. И не надо ничего придумывать.

Утром 31 августа за мной приходит конвой, и я залезаю в новенькую «газель» с надписью «милиция» на борту. С таким комфортом я еще не ездил. Я сижу в клетке, напротив двери, и смотрю на улицу. От увиденного у меня захватывает дух и кружится голова. На расстоянии нескольких метров я вижу автомобили, лица незнакомых водителей, спешащих по своим делам. Передо мной московские улицы. Дорога от Матросской Тишины до Хамовнического суда занимает около часа. Мы едем по Садовому кольцу, проезжаем площадь Киевского вокзала, мост, набережную. Я вижу сияющий торговый центр «Европейский» с катком на крыше. Я отвык от таких пейзажей, и увиденное завораживает меня. Я вспоминаю, как здесь, на этом самом месте, я проезжал за рулем собственного автомобиля, и мне не верится, что это когда-то было со мной. Кажется, протяни руку – и все вернется. Но от свободы меня отделяет еще почти два года…

«Газель» лихо заезжает во дворик суда, и в сопровождении нескольких милиционеров я выдвигаюсь в здание. В просторном подвале я жду своего часа. И он наступает. Прикованный наручниками к милиционеру, я захожу в переполненный зал судебных заседаний. В зале я вижу несколько знакомых лиц. В аквариуме сидят Ходорковский и Лебедев. Хороший повод познакомиться со своими «подельниками». Работая в ЮКОСе, я никогда не общался ни с тем, ни с другим. Меня подводят к трибуне, и начинается допрос. Я рассказываю свою историю. Проносятся годы жизни. Банк «Менатеп», Кипр, ЮКОС. Я подробно описываю момент, как попал в дочернюю компанию ЮКОСа на Кипре, рассказываю о том, что предложение о работе поступило от финансового директора ЮКОСа, американского гражданина Мишеля Сублена. Говорю об административной работе, о поисках офисов для компании, об аудиторах. Не забываю упомянуть и о том, что ни разу не сделал ни одного платежа и даже не имел права распоряжаться банковскими счетами. Что, впрочем, не помешало осудить меня по статье 174.1 (легализация денежных средств).

Мой рассказ не укладывается в канву обвинения, и прокуроры явно раздражены. Лахтин заметно нервничает. Моя история наглядно показывает всю ущербность сфабрикованного дела. На моем примере становится особенно очевидна абсурдность предъявленных обвинений и глупость так называемых доказательств. Дело продолжает трещать по швам. Людям в погонах очень хочется сохранить хорошую мину при плохой игре, и они из кожи вон лезут, чтобы оправдать свое существование. Я подливаю масла в огонь и заявляю о том, как на меня давили во время следствия и предлагали в обмен на условный срок оговорить присутствующих здесь Ходорковского и Лебедева.

«Всего-то признай вину, скажи, что знал Ходорковского и Лебедева, получал от них указания, и иди на все четыре стороны», – вспоминаются мне слова следователей.

После этих слов прокурор Лахтин забился в истерике и потребовал прекратить мой допрос. Но допрос продолжался. Судья не может лишить Лебедева и Ходорковского права задавать мне вопросы. А позже, во время вынесения приговора, он сделает свое черное дело и проигнорирует все доводы защиты и показания свидетелей.

Прокуроры не находят себе места, когда Лебедев начинает задавать мне вопросы. Всплывает наглая ложь, состряпанная сотрудниками Генеральной прокуратуры. Лебедев зачитывает мне выдержки из своего обвинительного заключения:

«Лебедев, Платон Леонидович, находясь на своем рабочем месте, определил на должность директора кипрской компании “Рутенхолд Холдингс Лимитед” члена преступной группы Переверзина Владимира Ивановича».

Такая наглость следователей потрясает меня, и я говорю открытым текстом, что это наглое вранье.

Впору хоть самих прокуроров хватать, арестовывать и затаскивать в клетку вместо нас…

Напоследок я успеваю назвать прокурора Лахтина штатным лжецом, после чего в судебном заседании объявляется перерыв, и меня уводят в казематы. Я спускаюсь в подвал суда, где еще долго хожу из угла в угол в состоянии крайнего нервного возбуждения. Мне хочется передушить следователей и прокуроров. Всех сразу.

Свидетеля допрашивают две стороны – сторона защиты и сторона обвинения. Защита меня допросила, и я жду допроса обвинителей. Меня опять приковывают к милиционеру и проводят в зал.

«У стороны обвинения нет вопросов к свидетелю», – слышу я голос прокурора. Они не знают, как от меня избавиться, и, наверное, дай им волю, с радостью бы меня сожгли.

Я не хочу уходить, я еще не все рассказал, у меня есть сюрприз для обвинения, но меня уже выводят из зала.

Люди встают и аплодируют мне. Этот яркий момент я запомнил навсегда.

Наше уголовное дело легло в основу второго дела Ходорковского. Наше дело его и разрушит.

В камеру я возвращаюсь к вечеру в изнеможении и ложусь спать. В тюрьме я пробуду еще два дня – до момента, когда меня закажут на этап. Возвращаться во Владимир, где меня ждут разборки с администрацией колонии, мне совсем не хочется. Меня охватывает щемящее чувство тревоги и непреодолимой тоски. Я молча собираю вещи на этап.

На этот раз я прощаюсь с тюрьмой навсегда. Последний шмон, сборка. Через час автозак увозит меня на вокзал. Вагон набивается битком. Опять шмон, и мы рассаживаемся в купе. Нас человек десять. Это не очень много. Поезд трогается. Этап развозит осужденных, только что получивших сроки. Я единственный арестант со стажем. Все ребята осуждены в первый раз и едут на строгий режим. Их везут в Мелехово. Мои рассказы об этом лагере будут им очень полезны, и мы проводим всю дорогу в разговорах. Этап проходит на редкость мирно и спокойно. Нас по очереди даже выводят в туалет и дают кипяток для чая. Нам повезло с конвоем, они из Владимира. Дурной репутацией пользуется кировский и мордовский конвои.

Во Владимире, под лай собак, нас перегружают в автозак и везут по тюрьмам. Партию вновь прибывших арестантов завозят на «копейку», пересыльную тюрьму города Владимира, где зэки будут ждать дальнейшего этапа на зону. Меня персонально довозят до места назначения. Автозак заезжает в ворота колонии, и я нехотя выбираюсь из машины. Меня уже знают и ждут. Встречают контролеры, дежурный и оперативник. Рядом стоит завхоз отряда Жук, который отводит меня в отряд.

«Эх, вот и закончилось мое путешествие», – грустно вздыхаю я.

Глава 49

Тучи сгущаются

После моего возвращения из Москвы события развиваются с пугающей быстротой.

Меня вызывают в штаб, куда на выездное судебное заседание приехали прокурор и судья, чтобы рассмотреть вопрос о моем условно-досрочном освобождении. Я с любопытством рассматриваю судью. Молодая симпатичная женщина, при других обстоятельствах, очевидно, хохотушка-веселушка. Она ясно дает понять, что при наличии непогашенного взыскания на УДО меня не отпустит. У меня внутри все закипает:

«Как же так? Три года бегал, прыгал, был рабом на галерах, заработал кучу поощрений и благодарностей, а здесь из-за какого-то фальшивого взыскания меня лишают свободы?! Неужели один выговор перевесит все мое арестантское прошлое?»

Оказывается, перевесит.

Не исправила меня система. Не потерял я веры в людей и надежды на справедливость. Осужденный нагло и цинично, по полному беспределу, я надеялся хоть на какую-то справедливость. Мне хотелось, чтобы одна маленькая капелька справедливости упала на меня…

Адвокат просит перенести судебное заседание, в чем нам не отказывают. Мы ждем судебных разбирательств с колонией. Я знал, что бороться с ними сложно и опасно. В каждой колонии администрация ведет себя по-своему, и все в конечном счете решает личностный фактор.

Мне известно о многочисленных расправах над заключенными, об избиениях. Колонию потрясает случай с уроженцем города Ставрова Алексеем Пашуниным. Молодой парень после беседы с оперативником нашего отряда Куликовым Ильей Алексеевичем падает с лестницы, разбивается и умирает. Да, он нарушил режим и даже, возможно, сидел за совершенное преступление. Но это не повод прыгать с лестницы. После отбоя его не было на спальном месте, что заставило сотрудников колонии изрядно перенервничать. Его нашли в другом бараке, в расположении другого отряда, где он мирно пил чай со своим земляком. С ним долго «беседовали» в дежурке, куда его приволокли разгневанные сотрудники. Потом Алексея передали на перевоспитание во второй отряд, где лейтенант Куликов тоже провел убедительную профилактическую «беседу» с осужденным, после которой несчастный упал с лестницы. Не сомневайтесь, все подтверждается и объяснительными, написанными осужденными, и прокурорской проверкой, проведенной после несчастного случая!

Если посмотреть статистику ФСИН, то можно только удивиться количеству падающих с лестниц осужденных. Не повод ли задуматься о происходящем и отремонтировать все лестницы во всей системе?

Тучи надо мной начинают сгущаться. Звонить мне не разрешают, хотя я вижу у завхоза отряда мобильный телефон. Два раза в неделю ко мне приходит местный адвокат. Приходит с единственной целью – увидеть меня и удостовериться, что я жив, здоров и «не упал с лестницы». Я неукоснительно соблюдаю безумный режим и стараюсь держать себя в руках, что делать, поверьте мне, было очень нелегко… Ты варишься в этом котле, общаешься с осужденными, проводишь с ними все время. Время начинает тянуться долго и мучительно. Раз в неделю – не душ и не баня. Я не знаю, как назвать этот помывочный процесс. Омовение, наверное, или помывка. Время ограничено. Количество кранов с горячей и холодной водой тоже. Хватает только тазиков, в которых надо успеть помыться и постирать вещи… Своими глазами я видел мужиков, надевающих мокрые, только что постиранные штаны. Стирать и сушить в отряде – целая искусственно созданная проблема. Раз в неделю – обязательное «воспитательное мероприятие» – маршировка с песней. «А я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму!» – громко топая, орут зэки…

Один зэк поделится своей бедой. Его ночью вызывали на беседу завхоз и оперативник Куликов. Выбивали явку с повинной. Регулярно в колонию приходят ориентировки о совершенных преступлениях. Закрыть такую ориентировку – дело чести оперативника, а также вопрос денежного вознаграждения. Саше предложили сделку – взять на себя кражу, которую он не совершал.

«Много все равно не добавят, а мы тебя на УДО потом отпустим», – убеждал его оперативник.

По рассказам местных жителей, старшего оперуполномоченного лейтенанта Куликова в выходные дни можно встретить на рынке Владимира, где он подрабатывает торговлей розами…

Вопрос о снятии с меня взыскания затягивается. Сначала судья уходит в отпуск, потом беременеет и опять уходит – уже в декрет. Назначается новый судья. Я считаю дни. Атмосфера накаляется. Адвокат, каждый раз приходя в колонию, подписывает у начальника или его заместителя ордер на мое посещение. Начальник колонии, полковник Никифоров, не стесняется открыто угрожать, призывая меня к своему, тюремному, порядку:

«Он что, на дыбы встал? – спросит он моего адвоката. – Да мы ему еще пять нарушений навешаем!»

Арсенал методов воздействия на осужденного, решившего пойти против системы, обширен и многообразен. К тебе могут подойти блатные и «вежливо» попросить не жаловаться на администрацию колонии, так как это негативно скажется на общем положении. В красном отряде методы воздействия иные. После собеседования с печально известным оперативником Куликовым дневальный Вампир резко меняет ко мне отношение. Если раньше он любил поумничать и похвастаться передо мной прочитанными трудами Ницше, то теперь двадцатитрехлетний юноша прилюдно оскорбляет меня и провоцирует на конфликт. Мне очевидно, откуда растут ноги. Понимая, к чему ведет словесная перепалка, понимая, что долго так продолжаться не может, я осознаю, что буду вынужден дать ему в морду. Последствия сего поступка для меня легко предсказуемы – рапорт, заявление, выговор, а то и новый срок за нанесение легких телесных повреждений.

Я пишу заявление на имя начальника колонии с просьбой о переводе в безопасное место. Меня сажают в ШИЗО, где я в одиночестве провожу десять суток. Там будет гораздо лучше, чем в отряде. Я остаюсь наедине со своими мыслями и крысами, которые в изобилии водятся в канализационных трубах ШИЗО. Отверстие параши я затыкаю свертком, скатанным из старых простыней и обмотанным целлофановым пакетом. Однажды я имел неосторожность вытряхнуть из тарелки в канализацию остатки каши. Так я приманил в камеру все крысиное население ШИЗО. Я отчетливо слышу их голоса и возню. Они разговаривают и общаются между собой, а возможно, пытаются сказать что-то и мне. Крысы грызли и выпихивали снизу затычку, пытаясь зайти ко мне в гости… Как-то днем я задремал на деревянном полу, а проснулся от крысиных прикосновений. Молодая крысиная парочка вовсю резвилась на полу камеры в лучах дневного света, задевая меня огромными хвостами… За окном слышалась живая музыка, обожаемая начальником колонии: «Если б я был султан, я б имел трех жен…»

За время вынужденного одиночества я о многом передумал и сумел привести в порядок свои мысли и немного успокоиться. В камеру приходит оперативник и показывает мне постановление комиссии о переводе в первый отряд, обслуживающий столовую. Собрались сотрудники колонии, подумали и решили. Куда же определить человека не с одним высшим образованием и имеющим проблемы со здоровьем, как не к баланде! Не в библиотеку же его на работу брать!

«Откажешься идти в отряд – останешься в ШИЗО», – предупреждает меня оперативник и ждет моего решения.

«Обложили, гады, со всех сторон», – думаю я и неохотно соглашаюсь.

«Пошли!» – говорю я и делаю первый шаг.

Глава 50

И снова – раб на галерах

При первом взгляде отряд производит гнетущее впечатление. Знакомый мне по карантину Миша Марьин, ныне завхоз отряда, с ходу выдает мне:

«Нам нужен твой отказ от работы! Пиши заявление, что отказываешься работать и едешь в ШИЗО или идешь работать на мойку!»

Я выбираю последнее и в очередной раз становлюсь рабом на галерах. Рабочий день от подъема до отбоя, по пятнадцать часов в воде. Мойка – самый тяжелый участок, куда в наказание ссылают провинившихся баландеров или определяют людей, ни на что другое не способных. В бригаде, включая меня, трое штрафников и двое штатных посудомоев. По единогласному решению бригады мне достается самый легкий участок – ополаскивать уже помытые тарелки и относить их на раздачу. Но и эта работа нелегка. Через амбразуру, разделяющую мойку и помещение столовой, где обедают зэки, нас заваливают тарелками, поварешками и бачками. Конвейер не останавливается ни на минуту. У нас ни секунды покоя. Мужики плачут – в буквальном смысле слова. За плохо помытый бачок или поварешку грозит наказание – подача, как ее здесь называют, то есть удар палкой для перемешивания каши в котле. Палка формой и размерами скорее напоминает весло. Наказание исполняется на месте завхозом цеха, завхозом отряда Мишей и старшим поваром Димой. Часто исполнение наказания откладывается до вечера и с лихвой отрабатывается в кабинетике Марьина. Дима держит зэков за руки, а Миша бьет специально припасенной для этих целей гибкой пластиковой трубкой.

Самое ужасное, что, приди любая комиссия в эту колонию, в этот отряд, спроси прилюдно осужденных, издевается ли кто над ними, будет дан отрицательный ответ. Наедине, без присутствия сотрудников колонии, лишь некоторые решатся рассказать о происходящем. Подтвердят все лишь те, кто окажется на свободе.

«Комиссия приедет и уедет, а вам здесь еще сидеть», – зловещий шепот угрожающе будет звучать у них в головах.

Можно по-разному относиться к этим людям: осуждать их, вешать на них разные ярлыки, типа «они сами такого заслуживают, раз позволяют к себе подобное отношение». Здесь стоит остановиться, на секунду задуматься о происходящем и задать себе такой вопрос: а может ли общество считать себя цивилизованным, если допускает такое? Кем становятся люди, прошедшие такую вот «школу»?

Я с ужасом наблюдаю за происходящим вокруг.

«Осталось чуть-чуть, надо только немного продержаться и не сорваться», – успокаиваю я себя.

Я пишу очередную жалобу на сотрудников колонии. Не соблюдается Трудовой кодекс, не платится зарплата, рабочий день превышает все допустимые нормы. Мы звоним во все колокола, рассылаем жалобы во все инстанции. Адвокат пишет письмо на имя начальника ФСИН России Реймера с требованием о моем переводе в другую колонию.

Администрация не собирается сдаваться и отвечает очередным взысканием, объявляя мне выговор. Два раза в день в отряде проводится проверка. Звенит звонок, зэки выбегают со своих рабочих мест, строятся во дворике столовой, а услышав свою фамилию, в ответ называют имя и отчество, после чего разбегаются по рабочим местам. На очередной проверке звонок не зазвенел. По всем цехам, кроме нашего, прошел дневальный и тайно вывел весь отряд во двор на проверку. Дежурный, капитан Трясцин, терпеливо ждал, пока построится весь отряд. Он заранее обо всем договорился с оперативником лейтенантом Куликовым, который и организовал данное лицедейство. Мы же, увлеченные мытьем посуды, не заметили расставленной ловушки. Очнулись мы только тогда, когда на мойку с истошными воплями вбежал дневальный и сообщил нам о том, что отряд построен и ждут только нас. Для отвода глаз выговоры объявили всем членам нашей бригады – естественно, включая меня. Осужденные долго шептались и удивлялись произошедшему. Один зэк бесхитростно и откровенно прокомментирует события:

«Это ж надо было столько людей задействовать, чтобы Переверзину выговор объявить!»

Я сам был шокирован происходящим и ждал развития событий. Мой партнер по бригаде Леша признается мне, что за несколько дней до моего появления его вызвал к себе завхоз Марьин и попросил спровоцировать на драку человека, который придет в отряд… Провокаторов, пригодных для исполнения этой роли, здесь было несколько. Я жил в состоянии постоянной боевой готовности. Разобрав несколько станков для бритья, я вооружился лезвиями. Привязав ниточку к лезвию, я надежно спрятал его в нагрудный знак. Дернешь за ниточку, и лезвие мгновенно окажется в твоих руках. Другое спрятал в ботинок, а третье – в изголовье кровати. Нет, вооружался вовсе не для того, чтобы кого-то поранить, а лишь для собственной безопасности. Старый и проверенный зэковский способ. Чтобы остановить насилие и беспредел, направленный на тебя, надо переломить ситуацию, разрезав что-нибудь себе самому – например, вены. Я уже чувствовал гнетущую атмосферу вокруг – разговоры, враждебные взгляды… Партнер по бригаде и сосед по шконке Ваня расскажет мне, как его после отбоя отведут к завхозу на беседу, выспрашивая о моих планах.

Всех осужденных, которые имеют неосторожность поговорить со мной, ждет такая же участь. Стоит мне с кем обмолвиться словом, как этого бедолагу тянут на допрос к завхозу.

Марьин беседует и со мной.

«Ну зачем тебе все это нужно?! Прекращай народ баламутить, отзывай свои жалобы и живи спокойно в отряде!» – пытается урезонить меня Миша, чередуя посулы с угрозами. «Кончится терпение у Рыбакова, расправятся с тобой мужики, и уже никто тебе не поможет», – продолжает он свою песню.

Редко какой вечер обходится без криков наказываемых. Однажды ночью после отбоя кого-то жестоко бьют. Несчастный орет так, что перекрикивает включенный в кабинете завхоза на полную мощность музыкальный центр.

«Как убить-то не боятся?» – недоумеваю я.

На следующий день Рома Ш. на проверку не встает, а остается на шконке, не в силах шевельнуться. В санчасть его тоже не поведут, так как нужно оформлять какие-то бумаги. Если умрет – напишут, что упал с лестницы. А выживет – все равно жаловаться не будет, а будет – ничего не докажет. Миша Марьин хвастается мне своими заслугами перед оперативниками. Это лично он вывел на чистую воду Рому, работающего на раздаче диетического питания для осужденных. Рому взяли с поличным при передаче мобильного телефона из одного отряда в другой.

«Ну ты и сука!» – не выдержав, бросаю я в лицо Марьину.

Оклемавшись, Рома займет мое место в бригаде посудомоев. Меня же, чудом добравшегося до врача, по медицинским показаниям переведут на другой, не менее важный участок – цех по чистке овощей, или овощегрызку, как ее называют осужденные. Основное занятие – чистка картошки. Чтобы я не отставал от других и не расслаблялся, мне ставят персональный бачок для очищенной картошки. Я быстро осваиваю искусство чистки и делаю работу не хуже других. Мне, единственному из столовой, удается отвоевать восьмичасовой рабочий день. На меня заводится личная тетрадь учета рабочего времени, где я торжественно расписываюсь после каждой смены. Я не вписываюсь в коллектив, так как, отработав свои восемь часов, иду в барак, где сижу на скамеечке, в то время как оставшиеся вынуждены доделывать за меня норму…

Неожиданно появляется возможность посетить тюремный магазин. Мне особо ничего не нужно, и я иду туда как на экскурсию. Из тщательно охраняемого локального сектора выходим по списку, строимся и следуем в ларек. В ларек попадают немногие, далеко не у всех несчастных есть деньги на счету. Но и эту немногочисленную группу осужденных бдительно охраняют преданные завхозу дневальные – чтобы те не разбежались. Такое бывает. Иногда, не выдержав унижений и истязаний, кто-нибудь из баландеров совершает побег из столовой. Бегут в лагерь, в штаб – в надежде, что им там помогут. Но увы, всех возвращают назад. Позже, когда я впервые увижу своего гонителя – господина Рыбакова, заместителя начальника колонии по оперативной работе, – он мне с гордостью скажет: «Первый и второй отряд – это мои детища!»

На мой вопрос «А зачем же так издеваться над людьми?» он философски заметит: «А как же иначе их работать заставить?»

В этом ларьке примерно тот же ассортимент, что и в Мелехово. Я покупаю чай, кофе, конфеты и сигареты. Многое беру не для себя, а для товарищей по несчастью. У ребят нет ни чая, ни сигарет. Одна сигарета выкуривается на двух-трех человек. Раздав сигареты, я невольно навлекаю на себя гнев завхоза Миши. С изумлением я узнаю, что правом одаривать несчастных обладает только он! Вечером, в день ларька, он выдает осужденным сигареты, якобы купленные на свои личные, а на самом деле на украденные у них самих деньги… По команде дневального зэки хором благодарят довольного, лоснящегося завхоза: «Спасибо, Львович!»

Хозяйство у завхоза действительно хлопотное и важное. Кроме того, что необходимо накормить осужденных, надо обеспечить питанием и сотрудников колонии – естественно, выкроив продукты у осужденных. Кто заметит отсутствие двух-трех килограммов мяса в огромном котле для варки баланды? Мясо везут сюда не первой свежести, из государственных резервов. Заканчивается срок годности – и мясо привозят неприхотливому потребителю. Неофициально в столовой работает официальный административный повар – осужденный, который готовит еду для сотрудников колонии. Если в колонии ждут какую-нибудь комиссию или высокое начальство, то бачки с едой для сотрудников прячут далеко и глубоко. И все шито-крыто. Как только комиссия за порог – начинается вакханалия. Гуляй за счет осужденных, ешь-пей – не хочу! Здесь тебе открывается целый ресторан навынос. Столовая принимает заказы от сотрудников! Меню не отличается особым разнообразием, но спрос на халяву высок и стабилен. Официант (тоже осужденный) с утра до ночи, в любую погоду тащит сумки с блюдами оперативникам, режимникам и прочим желающим. Система работает бесперебойно, и ее отцу-основателю есть чем гордиться. Кто уследит, что осужденных положено кормить по два раза в неделю гречкой и макаронами? Хватит с них и одного раза! В другой раз их покормят сечкой, которую и есть мало кто будет. А сэкономленные продукты пойдут сотрудникам колонии…

Случались, правда, маленькие сбои. Однажды в котлетки, поданные на стол оперативникам, попали стекла. Как ни старался Миша Марьин, виновных не нашли. Наказали всех. На всякий случай били всех, кто мог это сделать, но так никто и не сознался…

Приближается дата судебного разбирательства с колонией. Миша Марьин, выступающий посредником в переговорах, вызывает меня на очередную беседу. Взывает к моей совести, опять старается меня вразумить:

«Из-за тебя страдает весь отряд! Мужиков лишили сна, выгоняют работать по 106-й статье! Опомнись, одумайся, отзови из суда свои жалобы! – вещает завхоз. – У тебя уже проблемы! Подумай, ты же взрослый человек! От меня ничего не зависит, я не смогу тебе ничем помочь. Упадешь с лестницы – и все…»

На следующее утро завхоз ведет меня к самому зампобору Рыбакову. Молодой рослый мужчина в чине капитана ясно и доходчиво объясняет мне свою позицию:

«Или я отзываю жалобу, или у тебя будут проблемы».

Он не выдержит и спрашивает:

«Интересно, сколько ты денег забашлял в Мелехово за характеристики и поощрения?»

Капитан воспринимает весь мир через призму своих понятий и не может допустить мысль о том, что я все заработал собственным трудом…

Глава 51

Харакири

Понимая, к чему все идет, и не секунды не сомневаясь в реальности угроз, я давно принял решение. Хотелось жить, но жалобу из суда отзывать я не собирался. Что делать? Надо сделать так, чтобы меня увезли из этой ненавистной колонии. От осужденных я слышал много историй о разрезанных венах, вспоротых животах и перерезанных горлах. Зэки калечили себя, чтобы уехать из зоны и попасть в тюремную больницу. Более экзотические способы – поедание иголок или гвоздей, закатанных в хлебный мякиш, – я не рассматривал. Хотя, конечно, способ надежный. Проглотишь, и спасет только операция… Я долго ломал голову, на чем остановиться, и после глубоких раздумий сделал нелегкий выбор. Меня терзала мысль о том, что подумает мой сын, если попытка окажется неудачной, а точнее – слишком удачной. Я не хотел, чтобы меня считали самоубийцей. Мой план был расписан по шагам…

Вечерняя проверка. Сумрачный зимний день, идет небольшой мокрый снег. В ожидании звонка осужденные спокойно прогуливаются по небольшому дворику. Зазвенит звонок, зэки встанут в строй и начнется проверка. Я спокойно прогуливаюсь среди зэков и делаю вид, что участвую в разговоре. На самом деле я не слышу, что они говорят, я весь в своих мыслях. Под застегнутой телогрейкой – голое тело. Роба расстегнута и подвернута так, чтобы не мешать задуманному. Холодный ветер покусывает кожу. В правой руке между пальцами я сжимаю лезвие. В нагрудном кармане спрятано еще одно, на всякий случай. Слышится звонок. У каждого зэка свое место в строю. Мы строимся и ждем. Бешено колотится сердце, мне не хватает воздуха.

«Иванов!» – кричит дежурный.

«Петр Николаевич», – отвечает осужденный и выходит из строя.

Я слышу фамилии: Николаев, Лизочкин, Панин.

Следующей идет моя фамилия.

«Переверзин», – доносится до меня.

«Владимир Иванович», – ору я и выхожу из строя, считая шаги.

Раз, два – повернувшись спиной к дежурному, я удаляюсь из строя, на ходу расстегивая телогрейку.

Три, четыре – я с удивлением смотрю на свой оголенный живот и лезвие в правой руке.

Пять, шесть – лезвие входит в живот, словно в масло.

Первый удар был самым трудным – недостаточно глубоким, но самым важным. После него тебя накрывает волна адреналина, и ты, не чувствуя боли, входишь в раж…

Я планировал вскрыть брюшную полость и вывалить свои кишки со словами: «Что, крови моей хотели? Нате, жрите, сволочи!»

Далее я вижу все будто со стороны – откуда-то сбоку и сверху. Изумленные лица дневальных, с застывшими в криках ртами… Дневальные со всех ног несутся ко мне, окружают, набрасываются и облепляют со всех сторон. У меня нет сил – да и, наверное, желания – сопротивляться, и я лишь слабым голосом хриплю: «Свободу политзаключенным!..»

Раны оказались недостаточно серьезными, и все осталось на своих местах. Внутренности на своем месте, а я на своем, в колонии. Правда, уже в другом отряде – одиннадцатом: с улучшенными условиями содержания осужденных.

На память о произошедших событиях у меня на животе остались шрамы…

Мне недолго пришлось наслаждаться улучшенными условиями одиннадцатого отряда. Сработало письмо Реймеру о моем переводе в другую колонию. И я опять собираюсь на этап.

На прощание капитан Рыбаков говорит мне: «Ну что ты нам, нехороший человек, гадил, жаловался на нас?! Мы здесь ни при чем! Нам лично на тебя наплевать, нам из Москвы звонили и просили тебя прессануть!»

Я не сразу поверил, что у кого-то в Москве имеется такой нездоровый интерес к моей персоне…

Глава 52

Сладкий запах ванили

Автозак под завязку набивается осужденными, следующими в колонию общего режима. Везут в город Покров. Шутки, смех и веселье царят в автозаке, который, кажется, вот-вот развалится. Наученный горький опытом, я не строю никаких планов и иллюзий. По слухам, зона здесь черная и расслабленная. Принимают жестко. Раз на раз не приходится. Я еду налегке, с одним баулом в руках. После многочисленных приключений и грабежей количество моих вещей резко сократилось.

На прием этапа собираются все находящиеся в зоне сотрудники. Открывается дверь автозака, ты выпрыгиваешь и попадаешь в строй тюремщиков. То, что надо бежать, осужденный сразу понимает, без всяких криков. Быстрее пробежишь – меньше ударов получишь. Мне достается три вполне чувствительных удара резиновой дубинкой. По спине и по бокам. Нам повезло, это мягкий прием. Нас заводят в помещение ШИЗО, где проводят прием этапа. По одному выводят на шмон. Прошедший через сотни шмонов, я не вижу здесь ничего запредельного. Обычный шмон, что уже хороший знак. Через всю зону нас строем ведут в помещение карантина. Из локальных секторов на нас устремляются тысячи любопытных глаз, выискивающих знакомых и земляков.

Неуютное помещение карантина встречает нас холодом, сквозняком и комарами. Я не сразу соображаю, что точки у меня на лице – это следы укусов от комаров. На дворе, между прочим, стоит конец января… Ночью, чтобы как-то отгородиться от храпа соседей, я вставляю в уши беруши и не слышу назойливого жужжания зимних комаров. Комары в этой колонии, окруженной болотами, были серьезной напастью. Они жили везде, облюбовав места в затопленных подвалах, подсобных помещениях и промышленной зоне. Не различая людей ни по званию, ни тем более по форме, комары постоянно атаковали источник корма, не видя никакой разницы между сотрудниками и осужденными. Зато когда ветер дул с запада, колонию накрывало сладким запахом ванили и шоколада. В сотне метров от колонии находилась фабрика, где делали шоколад «Alpen Gold».

В колонии царят хаос и разруха, работы практически нет, и зэки вынуждены сами себя занимать. Зона вроде бы черная и живет по своим блатным понятиям. Есть настоящий смотрящий за зоной. Подобный человек имеется и в каждом бараке. Бесчисленные смотрящие за промкой, за санчастью, за общим, за карантином следят за соблюдением арестантских понятий. В этой ситуации выигрывают все – в зоне относительный порядок и покой. Сотрудникам колонии вообще можно ничего не делать, только приходи на работу и торгуй поощрениями и условно-досрочными освобождениями. Осужденные, не обремененные идиотскими воспитательными мероприятиями, спокойно тянут свои сроки.

Едва успев зайти в помещение карантина, мы готовим списочек: кто приехал, откуда, из каких отрядов. Я работал в столовой, о чем и сообщаю. По местным понятиям, я красный, баландер, козел. Порядочному арестанту нельзя сидеть со мной за одним столом. В карантине я становлюсь изгоем. Еще час назад, находясь с этими малообразованными ребятами, слушая их разговоры, я с ужасом думал, как мне вынести и вытерпеть их общество. А когда они сами изгнали меня, пострадавшего от мусоров больше, чем все они вместе взятые, я потерял дар речи. Я был очень расстроен и сильно переживал. Я перестал есть, начал голодать.

«Ты пойми, Володя, – скажет мне один юноша, – мы против тебя ничего не имеем. Но у нас будут проблемы, если мы не станем соблюдать эту постанову и сядем с тобой за одним столом…»

Через некоторое время все налаживается, и у меня устанавливаются прекрасные отношения и с красными, и с черными. В тюремной жизни есть много нюансов, и часто шансов восстановить справедливость в криминальном мире гораздо больше, чем в обычном. Не думаю, что вы удивитесь, если услышите, что семьдесят процентов россиян не доверяют правоохранительным органам и судам…

В карантине мы находимся девять дней, после чего нас вызывают в штаб на распределение. Я захожу последним и представляюсь, называя фамилию. В кабинете сидят двое: оперативник управления ФСИН Владимирской области капитан Фомин и замполит колонии. Меня уже знают и ждут.

«Ну что, Переверзин, будешь на нас жаловаться?» – спрашивает оперативник.

«Пока вроде не за что. Но будете мне пакостить, начну жаловаться», – честно предупреждаю я.

Тут кадровый голод, и замполит неожиданно предлагает мне поработать в школе – и распределяет в красный, или козлиный, третий отряд.

После событий во Владимирской колонии за мной закрепилась безупречная репутация скандалиста и жалобщика, и милиция боится со мной связываться.

Официально на работу меня не берут, так как в этом случае мне пришлось бы регулярно выписывать поощрения, на что имеется строжайший запрет. Нарушения – пожалуйста, любые. Хочешь – ШИЗО, хочешь – выговор или замечание. Но никаких поощрений! Из моего личного дела спешно изымают случайно данную мне благодарность за участие в конкурсе художественной самодеятельности, где я был и режиссером, и актером, исполняющим несколько ролей одновременно.

Однажды один майор, начальник воспитательного отдела (безвредный и неприметный до такой степени, что его отсутствия – как, впрочем, и присутствия – можно не заметить) спрашивает меня:

«А как у тебя с президентом?»

Поперхнувшись от неожиданности, я медленно, чеканя каждый слог, говорю нейтральную фразу:

«С президентом у меня все хорошо».

Майор не выдержит, проболтается и выдаст мне государственную тайну. Он говорит:

«Звонили из Москвы и предупредили, что нахождение Переверзина на свободе нецелесообразно».

Перед моими глазами предстает ясная картина. Какой-нибудь заместитель начальника какого-нибудь отдела из администрации президента звонит в город Покров, в забытую богом колонию. Местное начальство, услышав слова «администрация президента», вскакивает по стойке смирно и, отдавая честь неизвестному, выслушивает приказ. Только чести давно не осталось и отдавать уже нечего…

И потекли мои денечки, побежали и стали складываться в недели и месяцы, приближая меня к свободе. Чтобы не сидеть в отряде, я начал ходить в школу, где познакомился с директором – Гафаровой Надеждой Вячеславовной, педагогом от Бога. Порой я удивлялся ее терпению и мудрости, с которыми она давала знания своим взрослым, не всегда благодарным ученикам. Школа – это громко сказано. Холодный неотапливаемый класс стал и моим пристанищем на долгое время. Я организовал кружок английского языка. К моему удивлению, народ пошел со всей зоны. От желающих учить английский не было отбоя. Мне привезли учебники и несколько аудиокурсов. Сформировалось несколько групп. Дело пошло. Пока не дошло до зампобора. История с английским языком прошла мимо него, и когда он узнал, что происходит у него под носом, рассвирепел.

«Не может враг народа у нас английский преподавать! – возмущался он. – Он же на свою сторону всех перетянет».

В Мелехово я уже был «врагом государства», поэтому новость о том, что я «враг народа», я воспринял спокойно.

Мне пришлось лично познакомиться с зампобором, капитаном Степуриным, с которым я заключил своего рода сделку. Наш пакт гласил: я тихо и мирно досиживаю свой срок и не жалуюсь на администрацию, взамен меня не трогают, дают жить и заниматься английским языком с осужденными. До конца срока мне оставалось около двух лет, и я принял условия соглашения.

Понимая, что УДО мне не светит, я решаю провести оставшееся время с максимальной пользой – занимаюсь собой. В локальном секторе нашего отряда под моим чутким руководством осужденные возводят спортгородок. Турник, брусья, штанга, скамья, гантели – у нас появляется все необходимое для занятий. Школа, спорт, книги занимают все мое свободное время.

В зонах есть твердое правило: чем вольготнее живется осужденным, тем хуже их кормят. Здесь кормили ужасно, и то, что давали в столовой, есть было совершенно невозможно. Мне пришлось переходить на сухой паек. Геркулесовые, гречневые, рисовые хлопья, орехи и сухофрукты стали моим основным рационом. Посылки я получал регулярно. Прапорщик Валентина, работающая в комнате свиданий и выдающая осужденным передачи, была мила, вежлива и общительна. Она с любопытством рассматривала содержимое моих посылок. От нее я с удивлением узнаю, что, когда я забираю посылку, к ней тут же прибегают оперативники и по описи фиксируют ее содержимое. Раз в месяц оперативники писали на меня докладную… В комнате передач Валентину подменяла ее напарница Людочка, которая была ее полной противоположностью. Увидев у меня в посылке книгу на английском языке, Люда завоет сиреной:

«У нас, у нас разрешена только русская литература!» – заикаясь от гнева, скажет она и торжественно передаст конфискованную книгу оперативникам. Книга Гришэма «Невиновный» проваляется месяц у него в кабинете, прежде чем майор отдаст мне ее со словами:

«Мы же должны были ее просмотреть: а вдруг там какое сообщение зашифровано?»

В колонии строгого режима в Мелехово, где я регулярно получал подобные книги, до такого ни разу не додумались. Тем более это было странно слышать в колонии, где у каждого третьего зэка был мобильный телефон.

После книги внимание Людочки полностью переключилось на журналы «Men’s Health» и «GQ», подвергнувшиеся жесткой цензуре. Безжалостно были выдраны все странички, где ее взор усматривал малейший намек на обнаженную женскую плоть.

Рвение работниц комнаты свиданий не знало границ. После унизительной процедуры обыска у родственников, приезжающих к осужденным на длительное свидание, бдительные прапорщицы требовали справки от гинеколога, от участкового врача «об отсутствии контактов с инфицированными больными». В результате после многочисленных экзекуций родственники попадали в комнату свиданий только к вечеру. Я решил оградить своих родных от издевательств и отказался от длительных свиданий в этой колонии.

Глава 53

КВН

Иногда мне приходилось отвлекаться от занятий собой и заниматься творчеством. Зона наша черная, и среди порядочных арестантов выступать на сцене клуба считалось западло – то есть это было неприемлемо. Поэтому зэков палкой не выгонишь на подобные мероприятия, не уговоришь даже за поощрения. Здесь сидят не с такими сроками, как в Мелехово, поэтому многие спокойно отбывают свою двушечку от звонка до звонка, живя по понятиям. А руководству колонии все равно отчитываться надо. Так, мол, и так, осужденных воспитываем-перевоспитываем.

Однажды ко мне подходит начальник воспитательного отдела и спрашивает:

«Ты за границей был?»

«Был», – отвечаю я.

«Сможешь сценарий для КВН написать?» – жалобно спрашивает он меня.

Пришел приказ – провести конкурс КВН среди осужденных. КВН этот посвящается Дню дипломатического работника…

Я не могу удержаться от смеха. Какому идиоту такое пришло в голову? Там же целые институты научно-исследовательские у них существуют, и именуют они себя гордо учеными-пенитенциарщиками! Не перестаю удивляться, сколько же паразитов у нас в России имеется – тех, кто делает вид, что работает. Уж лучше вообще ничего не делали бы – вреда было бы меньше.

Я великодушно соглашаюсь и с энтузиазмом берусь за дело. КВН надо сделать так, как будто в колонии между отрядами реально конкурс был, провести финал и выявить победителей. В мое распоряжение поступают пять зэков. Я становлюсь сценаристом, режиссером, ведущим и участником нескольких команд одновременно… Минимум декораций. Забегая немного вперед, скажу, что, когда мой шестнадцатилетний сын увидел чудом сохранившуюся запись, он спросил: «Папа, что это за бред?» Но тогда я решил поразвлечься и написал сценарий, придумав сценки для трех команд. Я повторюсь: никаких команд не было, как не было и самого конкурса. Было только несколько зэков, включая меня, перед которыми была поставлена задача создать видимость проведения конкурса…

Здесь, на свободе, это, конечно, выглядит бредом, но тогда я тихо посмеивался и даже был горд собой, при этом не исключал возможности, что меня посадят в изолятор, так как эта запись шла в Управление ФСИН по Владимирской области. Мне и сейчас кажется это смешным. Две сценки были не очень интересны, но первая представляла собой вполне достойное зрелище. Действие снималось на видеокамеру в помещении библиотеки колонии. Итак, мы начинаем КВН…

Ведущий – ваш покорный слуга: «В ходе острой конкурентной борьбы в финал конкурса, посвященного Дню дипломатического работника, вышло две команды: команда “Ураган”, которая вихрем пронеслась к финалу, буквально сметая на своем пути всех соперников, и команда “Черепахи”, которая медленно, но верно шла вперед, руководствуясь принципом “тише едешь – дальше будешь”. Вашему вниманию предлагается заключительная схватка этой борьбы…»

Действие происходит в импровизированном МИД колонии. На экране появляется заставка «Министерство иностранных дел колонии общего режима г. Покрова». Несколько заключенных, они же сотрудники МИД, сидят и пьют чай. В помещение энергично входит высокопоставленный работник МИД (опять я, так как роли, где надо было относительно много говорить, я оставил себе) и говорит:

«Хватит вам тут чаи распивать! Вам известно, что в мире происходит?»