Басаргин правеж Прозоров Александр

Война школ

Под низкими черными тучами, в жаркой июльской духоте полки медленно выстраивались в виду высоких каменных стен Твери. Кованая конница вялым неспешным шагом шла на левый край широкого наволока, стрельцы выкатывали гуляй-город на правую сторону, к самой речушке, прикрываемые пятью сотнями детей боярских под рукой опытного воеводы Щербы Котошикина. В центре же стояла уже правильным, ровным прямоугольником мрачная свейская пехота графа Якоба Делагарди, закованная в латы и ощетинившаяся длинными копьями с узкими гранеными наконечниками.

– Епанчу бы накинул, боярин! Не ровен час, моросить начнет… – посоветовал Карасик, попытавшись всучить хозяину выцветший суконный плащ, навощенный для пущей непромокаемости, но воевода лишь недовольно повел плечами:

– Отстань, без того весь в поту! К полудню, мыслю, и вовсе упаримся… – Воин отер ладонью лицо, влажную рыжую бородку, подтянул ремешок шелома вверх, на подбородок, оставив под верхней губой. Уж очень скулы натирал, ровно наждак.

Из-под войлочного подшлемника на брови одна за другой стекали соленые капли, частью застревая в них, частью добираясь до век, отчего глаза тут же начинало щипать. Привкус пота постоянно держался на губах, рубаха неприятно липла к спине, седло промокло насквозь. И немудрено, коли посреди лета приходится толстую войлочную куртку носить, да шаровары стеганые, да шапку из конского волоса. А как без них в походе обойтись? Без поддоспешника и подшлемника от самой прочной брони никакого толку не будет. Железо – оно ведь только от порезов бережет. Сам удар меча или топора войлок и стеганки гасят, именно они кости поломать не дают.

Словно снисходя к людским страданиям, небеса внезапно разверзлись густым холодным ливнем, омывая прохладой лица и руки, но вместе с тем стремительно размягчая землю, напитывая одежду, делая стеганые доспехи втрое тяжелее, затекая в сапоги и за шиворот.

– Вот, проклятье, что же за напасть такая! – Боярин Щерба выхватил епанчу из рук холопа, накинул на плечи, натянул на голову капюшон, быстро стянул перед горлом завязки. – Не будет сегодня дня. Одни мучения. Как началось, тем и…

По ту сторону поля внезапно запели трубы, послышались испуганные вопли и влажное чавканье тысяч копыт по жирной глине. Польской конницы было так много, что ее вой казался оглушительным даже отсюда, с удаления версты. Казаки, шляхта, крылатые гусары вперемешку понеслись на русскую армию дикой визжащей толпой.

– Проклятье! – снова выругался воевода правой руки и, привстав в стременах, что есть силы закричал: – Торопись, православные!!! Быстрее, быстрей гуляй-город ставьте! Не ровен час, ляхи на подходе смять успеют!

Стрельцы, понимая опасность, и без того поспешали как могли: толкали вперед возки со щитами, скидывали, подпирали слегами, выставляли в промежутки между бревенчатыми укреплениями тюфяки и пищали, разбирали стволы и бердыши, распрягали и уводили лошадей…

Однако лавина из нескольких хоругвей[1] атаковала не их – всей своей многотысячной массой ляхи врезались в кованую конницу полка левой руки, не успевшую еще выстроиться для сечи, и буквально отшвырнули ее со своего пути, опрокинув первые ряды, растолкав средние и решительно врубившись в задние. В считаные мгновения лишились жизни многие сотни воинов – казаков и гусар, напоровшихся на копья конницы, кирасиров и бояр, наколотых на пики, выбитых из седел, опрокинутых на землю и затоптанных лошадьми в кровавое безобразное месиво.

– Проклятье! – уже в третий раз за четверть часа выругался Щерба Котошикин и рванул завязки плаща, сбрасывая его на круп скакуна. – Карасик, рогатину! Сумки долой!

Холоп, только-только закрывший клапан чересседельной сумки, замялся, явно жалея расставаться с добром, спохватился, вытянул из петли копье, передал боярину. Тот перехватил ратовище за середину, привстал в стременах, громко окликая воинов конной полусотни:

– К оружию, бояре! Щиты в руки, рогатины к бою готовьте! Судьбу сечи Господь в наши руки отдает! Так не посрамим чести предков наших, звания русского, доверия царского! За мной, православные! Втопчем погань крылатую в землю отчую! Вперед! Ур-ра-а-а!!!

Он дал шпоры скакуну и послал его вперед, в стремительный разгон за спинами свейской пехоты, не оглядываясь, но всей спиною чувствуя, как сзади, совсем рядом, не жалея лошадей, разгоняются для копейного удара десятки боярских детей со своими верными холопами.

Ляхи, наконец, добили последних храбрецов, пытавшихся устоять перед пришедшими с запада нехристями, не пропустить их в тыл главным силам – большая часть полка левой руки уже бежала, погоняя лошадей и не оглядываясь, страшась столь близко дохнувшей в лицо смерти. Многие сотни из этих воинов даже не вступили в битву, не дотянулись до врага своими копьями и клинками, – однако, потеряв строй, ощутив силу слитного удара вражьей конницы, вытолкнутые со своих мест, они решили, что поражение уже свершилось, шансов уцелеть больше нет, и поддались панике.

Хоругви, казацкие и гусарские, вырвались было на открытое пространство… Вот тут-то в них и врезался стальной кулак щербинской полусотни.

Боярин Котошикин, летя первым, выбрал для себя целью явно знатного шляхтича в золоченых доспехах, с высокими «ангельскими» крылышками, присобаченными к задней луке седла.

– Лови, гусак!!! – нацелил он рогатину ляху в самое сердце.

Тот, дернув поводья, довернул скакуна навстречу, саблей успел отвести наконечник в сторону, но воевода, налетая, вскинул щит, окантовка которого врезалась поганому в лицо, вминая защитную, в виде сердечка, пластину шлема глубоко в кости черепа. Гусар вылетел из седла, а рогатине тут же нашлась другая цель: седобородый крупнотелый казак в нарядном зипуне с нашитыми железными полосками. Копье пробило его насквозь, да еще и в шею скакуна позади угодило. Щерба отпустил ратовище, выхватил саблю, рубанул по голове спрыгнувшего с убитого коня казачка, отбил выпад другого, резанул по животу, принял на щит укол, рубанул в ответ…

– Москва! Москва-а!!! – Боярские дети кололи ляхов и казаков, выбивали из седел, опрокидывали, как еще недавно сами гусары стаптывали полк левой руки. Ведь из своей победной, но жестокой схватки хоругви вышли уже без копий, уже потеряв скорость, заметно устав, оставшись частью без щитов, а то и без мечей, взявшись за кистени и топорики. Казаки доспехов не носили вовсе, гусары своими кирасами и пластинами были прикрыты лишь частично. Свежая полусотня, закованная в кольчуги и бахтерцы, приняв врага сперва на рогатины, а затем на сабли, прошла рыхлую массу из перемешанных в толпу врагов, как раскаленный нож подтаявшее масло, оставив позади широкую кровавую полосу и не потеряв почти ни одного бойца. «Почти» – потому, что полтора десятка бояр лишились скакунов и теперь медленно отступали к шведскому полку, отмахиваясь от наскоков отдельных шляхтичей.

Удар воеводы Котошикина большого урона ляхской коннице не нанес – что такое две сотни убитых для многотысячной рати? Однако наступательный порыв пригасил и настроение победное испортил. Преследовать разбитый полк хоругви не стали, а повернули на воинов отважной полусотни, надеясь задавить если не мастерством и превосходством оружия, то хотя бы подавляющим числом.

Воевода Щерба безнадежной схватки не принял – срубив двоих вырвавшихся вперед чубатых усачей в расстегнутых на груди рубахах, он отступил в заросли ивняка, где всадники буквально завязли, как птицы в силках, не в силах ни быстро развернуться, ни ускакать. Однако ляхи и казаки в сию ловушку за смертью не полезли, предпочтя повернуть в сторону русского лагеря с его богатым обозом: шатрами, припасами, запасным снаряжением…

Отсюда, из кустов, боярин Котошикин в бессилии наблюдал, как пан Зборовский, продавшийся Тушинскому вору за диплом полковника, собрал хоругви, отступившие после нападения русской полусотни, и, усилив их свежими полками, послал в яростную атаку на полк правой руки, оставшийся без своего скромного прикрытия. Конная лава помчалась через поле на крепость гуляй-города, навстречу своей неминучей гибели и… И вместо плотного пушечно-пищального залпа, что должен был разметать ляхов свинцовым вихрем, прогрохотало всего несколько десятков выстрелов.

– Чертов дождь! – выдохнул Карасик. – Порох отсырел!

Потеряв всего лишь считаных казаков, конная толпа врезалась в щиты, некоторые попытавшись опрокинуть, некоторые перемахнуть – но по большей части прорываясь в оставленные для пушек промежутки и затевая со стрельцами жестокую рубку. Не ожидавшие такого сильного напора воины, больше привыкшие полагаться на свои пищали, стали медленно пятиться, сбившись в несколько плотных отрядов и выставив бердыши.

Страшное русское оружие позволяло и колоть, и рубить, и прикрываться, словно щитом, – а потому за каждый свой наскок на эти отряды казаки и гусары платили десятками погибших. Увы, отступающие к дороге на Торжок стрельцы тоже оставляли за собой на поле немало безжизненных тел.

Впрочем, если бы защитники гуляй-города бежали в панике – ляхи порубили бы всех до единого. А так – отступали с малой кровью. Тем более что преследователей оставалось все меньше. Опрокинув полки правой и левой руки, пан Зборовский замкнул в окружение большой полк русской армии и теперь направлял всех своих воинов, что еще сохранили остатки дисциплины, на уничтожение главной силы русской армии – десятитысячного полка свейских копейщиков.

– За мной, за мной… – поторопил боярских детей воевода Котошикин и стал выбираться из зарослей. Про полусотню в горячке битвы все успели забыть, и потому воины смогли без помех выйти обратно на открытое место, подняться в седла и галопом помчаться вслед отступившей коннице.

Настичь улепетывающих вдоль Тверцы витязей боярину удалось часа за два. Не видя преследователей, кованая конница сперва перешла на рысь, потом на шаг. Разумеется, нашлись трусы, что неслись без оглядки, загоняя лошадей насмерть, но большинство воинов, постепенно успокаивались, натягивали поводья, вспоминали о чести и совести… Их-то, самых последних, уже устыдившихся своей внезапной трусости, и нагнал первыми воевода Щерба:

– Что же вы делаете, христиане?! – осадив взмыленного скакуна, закричал кирасирам боярин. – Там братья ваши, други, соратники кровь свою проливают, а вы, ровно зайцы, по кустам прячетесь?! Тени своей боитесь, от шорохов бегаете! Что отцы ваши седовласые скажут, о позоре таком сыновей своих узнав?! Как дети имя свое называть смогут, таким позором покрытое?! Как домой вернетесь, чем перед женами и матерями оправдываться станете?! И был бы враг пред вами какой – а то ведь ляхи вороватые, сброд подзаборный, токмо на крики и способный! Ну же, воины, вспомните о звании своем, о предках своих славных, о детях, что гордиться вами должны, а не стыдиться отцов подобных. За мной, воины! Покажем ляхам, кто на поле бранном настоящий хозяин! Ко мне! Сюда собирайтесь! Сюда! Вернем полку своему славу достойную!!!

Беглецы послушались, стали подтягиваться на его призыв, и вскоре возле Щербы Котошикина собралось уже несколько сотен закованных в броню ратников. Увы, при всем своем желании вернуться назад как можно скорее, воевода не мог просто развернуться и поскакать обратно. Его выдохшийся после долгой скачки скакун просто упал бы от усталости. Да и у остальной полусотни лошади выглядели не лучше. Пришлось вести собранный отряд шагом, давая коням отдых. Но сейчас эта неторопливость была только на руку сбежавшему с поля боя полку левой руки. Неторопливая, уверенная поступь успокаивала тех, кто отозвался на призыв воеводы вернуться под русские знамена, давала время другим усовестившимся ратникам нагнать свой полк и примкнуть к его рядам. Всех кирасиров Щерба Котошикин собрать, конечно, не мог, но где-то тысячи две вернуться на поле брани убедил – больше половины разбежавшегося полка.

Погоня за беглецами заняла два часа, возвращение назад – почти четыре. Поэтому воевода всерьез опасался найти возле Тулы только залитое кровью, заваленное телами убитых поле и веселящихся победителей. Однако, когда за излучиной открылся просторный наволок, на котором началось сражение, – то боярин Щерба с облегчением и некоторым удивлением увидел на нем, в окружении конной толпы ляхов, хмурый свейский прямоугольник: копейщики упрямо стояли на прежнем месте, словно скала посреди бушующего моря. Гусары то и дело пытались наскакивать на плотный строй то с одной, то с другой стороны – но только понапрасну теряли лошадей и воинов. Воины графа Делагарди стояли твердо, не поддаваясь ни на угрозы, ни на лесть, ни на посулы золота, ни на соблазны перейти на службу королю Владиславу.

Стрельцы тоже уцелели – отступив до самой дороги на Торжок, они перекрыли тракт и укрепились там, ощетинившись бердышами. Перед ними валялись десятки мертвых казаков и немало убитых лошадей. Уцелевшие ляхи держались поодаль, ограничиваясь обидными выкриками. Все, чего удалось добиться за день пану Зборовскому и его многотысячной армии – так это дотла разорить пустующий русский лагерь и захватить пушки… совершенно бесполезные из-за незатихающего ни на миг дождя. Порох отсырел у всех, и над полем брани не слышно было ни единого выстрела и не видно ни одного белого дымного облачка.

– Москва! Москва! – Воевода Котошикин, пользуясь нежданностью своего появления, задерживаться на краю поля не стал, сразу повел собранные сотни в атаку, для стрельцов и свеев обозначив свою принадлежность громким и понятным кличем: – Москва-а-а-а!!!

Казаки, не дожидаясь сшибки, тут же прыснули в стороны, словно стая спугнутых с поля воробьев, во весь опор помчались к своему лагерю. Хуже пришлось грабителям, что тащили из русского лагеря мешки и узлы, скрученные ковры и охапки оружия. Они были пешими…

Русские сотни рассыпались по всему полю широким полумесяцем, понеслись через чавкающую глину. Сверкнули серебром обнаженные клинки, соскучившиеся по крови поганцев…

Боярин Щерба, как вел сотни, так и в атаку помчался первым, прикрыв левый бок и колено щитом, в правой сжимая саблю и управляя скакуном одними ногами. Грабители улепетывали, поминутно оглядываясь и бросая поклажу, – но далеко ли ногами от всадника-то убежишь?

Налетев на отстающих, не придерживая коня, воевода рубанул каракулевую шапку справа, тут же махнул налево, рассекая овчинную безрукавку, опять ударил вправо. Тать успел отреагировать, резко наклонился, уворачиваясь от грозно свистнувшего в воздухе клинка, – но потерял равновесие, взмахнул руками, разбрасывая монеты, рухнул в грязь, и по распластавшемуся телу тут же прошли копыта кирасирского коня, скачущего почти стремя в стремя с воеводским.

Очередной тать, повернувшись, вскинул над головой тюк, закрываясь от отточенной сабли, но боярин лишь поддернул оружие выше и, промчавшись мимо, хлестко рубанул его кончиком клинка чуть ниже лопаток. Двух самых шустрых из мародеров Щерба Котошикин просто сбил грудью коня и вырвался на открытое пространство. Ненадолго открытое – ибо навстречу новому врагу уже поворачивали крикливые крылатые гусары.

Две конные лавы. Обе – уже давно растерявшие пики и рогатины, обе – порядком уставшие за долгий день, обе – забывшие про правильный строй и плотный таранный удар. Клинки в клинки, глаза в глаза, отвага против отваги.

Воевода опять выбрал для себя самого знатного из ляхов – в вороненых доспехах с вычурным, наведенным золотом рисунком. Но в последний миг путь ему заступил плечистый рыжеусый всадник на крупном скакуне, оказавшийся на две головы выше. Пользуясь ростом, враг рубанул Щербу из-за головы, еще и привстав на стременах, – однако опытный боярин вскинул щит только до уровня глаз и потому заметил, как в последний миг лях слегка подправил удар, метясь уже не в голову, а по колену. Щерба толкнул левую руку вперед, подставляя лезвию умбон[2], и тут же, под прикрытием деревянного диска, уколол врага под мышку, благо гусарские доспехи прикрывали плечи только сверху. Великан повалился – но знатного ляха за ним уже не оказалось, вместо богатого пана там обнаружился безусый юнец с испуганно округлившимися голубыми глазами. Тем не менее палашом он взмахнул весьма рьяно – воевода едва успел прикрыть лицо саблей, тут же ударил щитом вниз, самым краем, в выставленное колено, а когда юнец запоздало дернул вниз щитом – быстро и точно кольнул его в горло.

Ненадолго слева стало свободно – три лошади без всадников отгораживали воеводу от жаждущих боя гусар. Посему боярин всем телом повернулся вправо, уколол саблей ляжку шляхтича, дерущегося с кирасиром, окантовкой щита ударил в плечо казака, увлеченного схваткой с холопом в панцирной кольчуге, отбил меч другого, кольнул под локоть…

Слева надвинулась тень – Щерба повернулся навстречу, ударил щитом по щиту, попытался уколоть сбоку, ощутил, как вражеский клинок скребнул по плечу его самого. Однако кольчуга выдержала, и они с ляхом разъехались, не причинив друг другу никакого вреда. Гусар попытался развернуться – но его цапанул за окантовку топор Карасика, и тут же в горло воткнулся нож…

А на воеводу налетел чубатый и брюхатый казак с пышными усами, взмахнул шестопером[3]. Боярин прикрылся щитом, понизу нанес сильный укол в живот, ощутив в руке сопротивление рассекаемой плоти, приоткрылся – и успел заметить пластины стремительного шестопера только возле самого лба.

– Боже… – Все, что он успел сделать, так это чуть наклониться, подставляя вместо лица край шлема, и в тот же миг его голова взорвалась…

– А-а-а, черт!!! – дернулся от боли Женя, резко приподнялся в постели и торопливо отполз назад, все еще видя перед собой летящее прямо в глаза оружие, чувствуя боль от жестокого удара.

– Чего орешь, будто оглашенный-то? – широко зевнув, приподнялась на тахте Катя. – Волки за бок укусили?

– Опять примерещилось… – тяжело перевел дух молодой человек.

Женя Леонтьев умирал во сне уже не в первый раз, однако привыкнуть к этому никак не мог. Слишком уж явственно, натуралистично все происходило. Запахи, тяжесть брони, усталость, страх и ярость, боль от ударов – все было ярким, живым, настоящим.

Вот и сейчас, все еще ощущая место, куда врезался шестопер, он невольно ощупал голову с левой стороны.

– Опять клад? – живо заинтересовалась девица, спустив ноги на пол.

На два месяца к себе в квартиру Евгений заезжую «лимитчицу» все-таки пустил. Проиграл в споре – значит, проиграл, нужно быть честным. Однако спал отдельно, стеля себе на полу туристический матрасик.

– Нет, какая-то бредятина, – покачал головой молодой человек. – Будто я вместе со шведами и какими-то кирасирами против поляков возле Тулы сражаюсь. Я даже фамилию польского воеводы откуда-то знал… Пан Зуб… Зборский…

– Зборовский? – закончила вместо него Екатерина. – А шведами командовал граф Якоб Делагарди?

– Откуда ты знаешь?

– Господи, ну почему ты посылаешь такие сны не мне, а какому-то безграмотному олуху?! – вскинув руки к потолку, простонала девушка. – Он даже не слышал про Тверскую битву тысяча шестьсот девятого года! Битву, в которой французы в первые же часы бежали, а русские отступили, и только шведы-то дрались против шляхты весь день в полном окружении, до самого возвращения союзников, после чего поляков успешно вырезали чуть не до последнего человека.

– Французы? – не поверил своим ушам Женя.

– А чего, в твоем сне их не было? – ехидно прищурилась девица.

– Ну… Какие-то кирасиры в полку левой руки стояли… – признал Леонтьев, почесав в затылке, и тут же застонал от боли: от резкого движения сильно заболела голова, садня в месте удара.

– Ага, ага! – обрадовалась Катя.

– Чего «ага»? – поморщился Женя. – Это ведь Смутное время, правильно? Но ведь тогда шведы в Россию вторглись вскоре после поляков! Почему же они вместе со мной на одной стороне сражались?

– Это ты со школы про агрессию Швеции помнишь? – вскинув брови, поинтересовалась Катя. – Прими мои соболезнования.

– Давай поменьше гонору, красотка, – не выдержал Женя. – Или я перестану быть добрым и честным, а ты через десять минут перестанешь жить в моей квартире.

– Да ладно, не кипятись, – примирительно проговорила девушка. – Ты не виноват, что у нас девяносто процентов населения знают о своем прошлом на уровне школьной «фолькс-хистори». Просто в России так сложилось, что историй существует целых три. Первая – официальная. Этакая залипушка для бедных, чтобы мозги зря себе не забивали. Немножко мусора в голове для галочки в аттестате. Вторая история – научная, и официальной истории до нее – как из Саранска до созвездия Гончих Псов. Ты про Фоменко-то с Носовским когда-нибудь слышал?

– Еще бы…

– Так вот, если бы они поинтересовались, что русская научная история говорит про историю официальную, у них даже на ногах-то волосы встали бы дыбом от ужаса. Например, по официальной истории, Москва основана в двенадцатом веке, а по научной – в восьмом веке до нашей эры. По официальной истории, в тринадцатом веке было монгольское нашествие, а по научной – никакого государства у монголов отродясь не появлялось. В официальной истории Русь основана скандинавами, а в научной эта версия считается бредом умалишенных. Причем акт научной экспертизы с этим утверждением опубликован Академией наук в две тысячи восьмом году, а в учебнике для нищих от две тысячи девятого «бред умалишенных» продолжает официально преподаваться как истина. Вот и «шведская агрессия» того же поля ягодка. По «официозу», шведы вторгались, а по архивам МИДа России между нашими странами был заключен официальный союзный договор о войне против ляхов до победного конца. Причем этот договор уже лет тридцать назад опубликован.

– Ты так говоришь, будто кто-то намеренно делает из нас дураков, – поморщился Леонтьев. – Конспирология на марше…

– Воспитывая из людей дураков, потом имеешь с ними меньше проблем, – пожала плечами девушка. – Чем активно-то пользуются все, кто имеет такую возможность. И, кстати… Аккурат через сто лет после того, как шведский полк по факту проложил для русской армии дорогу к Москве, Петр Первый вовсю отвоевывал у шведов те самые земли, которыми царь Василий Шуйский заплатил им за пролитую кровь. Как думаешь, у Петра был интерес выставить бывших союзников злобными агрессорами или это тоже чистая конспирология?

– При Петре Первом, помнится, еще не было централизованной системы образования вроде современной.

– Ничего, церковь-то справлялась с цензурой не хуже, – заверила его Екатерина. – В результате князь Владимир оказался «Красным Солнышком» и крестителем Руси, христианство победило язычество тысячу лет назад, а до того момента славяне как бы и вовсе не существовали. Были зверьем двуногим, рыкающим и никчемным.

– А на самом деле? – подначил квартирантку молодой человек.

– Ну, на самом деле к восьмому веку Русь была крупнейшим производителем оружия на континенте, торгуя знаменитыми харалужными клинками в обмен на арабское и персидское серебро, кладами из которого по сей день берега русских рек завалены; язычество было широко распространено на Руси как минимум до восемнадцатого века, что подтверждается находками многих сотен змеевиков, полуязыческих, полуправославных. Причем один из этих амулетов принадлежал лично Ивану Грозному и хранится в иконостасе Троице-Сергиевой лавры. Что касается Владимира Красно Солнышко, то известен он не только крещением Руси, но и многоженством, разбоями, вымогательством и, самое главное, – строительством святилищ в честь бога Перуна. Некоторые из которых действуют-то по сей день. Например, в том самом Новгороде, из которого ты в своем сне наступал на Лжедмитрия, по приказу князя Владимира построено святилище Перынь. Кому оно посвящено, ты сам должен догадаться по названию.

– Но ведь после крещения князь приказал утопить идолы Перуна!

– Что не мешает Перыни благополучно функционировать по сей день, – ехидно ухмыльнулась девушка. – Ну как, ты все еще не веришь, что в школе вместо обучения истории тебе промывали мозги?

– Хочешь сказать, там до сих пор действует языческое святилище?

– Странные вы люди, ей-богу, – откинувшись обратно на постель, хмыкнула Катя. – Когда вам говорят, что праздник Ивана Купалы насквозь языческий и к Ивану Крестителю отношения не имеет, это никого-то не удивляет. Когда говорят, что культ Параскевы Пятницы продолжает культ Макоши, – это нормально. Когда говорят, что Илья-пророк суть двойник Перуна, все согласны. А когда на воротах монастыря прямо пишут: «Посвящен богу Перуну» – вам обязательно языческий идол внутри подавай.

– Хочешь сказать, капище в монастыре никто не уничтожал? Летописи врут?

– Во-первых, летописи не сохранились, о том времени мы знаем только в пересказах шестнадцатых-семнадцатых веков, злостно противоречащих археологическим данным. А во-вторых, все летописи писались в монастырях. Изучать историю по православным летописям – это все равно что исследовать современную науку по справочнику, посвященному квантовой физике. То есть физику ты после этого будешь знать отлично. Но вот о существовании географии или биологии хрен догадаешься. Вот так-то и здесь. О язычестве на Руси мы догадываемся лишь из редких оговорок Вселенского собора, который аж в семнадцатом веке осуждает обычай проводить свадьбы священниками совместно с волхвами вокруг ракитового куста или по языческим амулетам, что находят то в крестьянских божницах девятнадцатого века, то среди царских даров монастырям в семнадцатом. И что об этом пишут христианнейшие летописцы? А ничего. Молчок. С Перынью та же самая история. Сама она вроде как есть, а вот кому в ней издревле поклоняются – молчок. Кстати, забавное-то совпадение. Перынь эта… – Девушка внезапно осеклась. А спустя несколько минут вскочила и стала спешно одеваться: – Боже, какая же я дура! Как я сразу не догадалась? Женя, кажись, я знаю, что это за школа, на которую ты наткнулся, и за что тебя пытались убить. Надо только кое-что проверить. Ты как, согласен на прежние условия? С тебя жратва, с меня информация, добыча пополам?

– О чем это ты догадалась? – Глядя на Катю, молодой человек тоже поднялся.

– Перынь… Этот монастырь тоже относится к числу закрытых в иезуитскую эпоху. Помнишь, мы заметили, что все обители, на которые выводят ниточки нашего расследования, были уничтожены иезуитами? Так вот, у них есть еще одна общая черта: все они были восстановлены только в наше время. Вестимо, организация, устроившая на тебя охоту, набрала силу только сейчас. Перынь, в отличие от всех прочих монастырей, была восстановлена в девятнадцатом веке. Причем с большим скандалом. И, похоже, только теперь и только мы двое догадываемся, почему. Надеюсь, нам с этого дела обломятся хоть какие-нибудь «няшечки» помимо морального удовлетворения. Нужно только чуток эту тему копнуть.

– А можно объяснить все это более внятно, для бухгалтеров?

– Можно, – согласно кивнула Катя, натягивая футболку. – Очень похоже, что в конце восемнадцатого века в России случилась большая и серьезная война, о которой ни одна собака даже не подозревает.

– Разве такое возможно?

– Еще как! Помнишь, я говорила тебе, что у нас в России существует три истории? Первая – это официальная. Политически мотивированная бредятина для малограмотной толпы. Вторая – научная, которая основана на документах и археологии. Третья история – это история реальная. О ней мы знаем-то меньше всего, поскольку простых летописцев к важным государственным тайнам никто никогда не подпускал и от творящихся в тиши дворцовых покоев интриг не осталось никаких археологических слоев. Но именно там, вдали от чужих глаз, и происходило самое главное и интересное. То, что для нас всплывает лишь изредка необъяснимыми загадками в событиях или странными поступками тех или иных известных людей.

Старший брат

Разумеется, ни в монастырских летописях, ни в государевых архивах не осталось известий и о том, как в начале зимы тысяча пятьсот шестьдесят четвертого года в Боровицкие ворота Московского Кремля вошел юродивый, несмотря на мороз, одетый лишь в лохмотья рубахи домотканого полотна, в обмотки на ступнях и вериги на толстых ржавых цепях – если, конечно, сие орудие пытки можно было назвать одеждой.

– А изо города, изо Пскова я к вам сюда нонеча да пожаловал, – приподняв на плечах цепи, слегка позвенел ими блаженный. – К государю нонешнему да от царя истинного, небесного. Слово великого князя московского москалю Ивашке передать. Вы к нему бегите, сказывайте, Никола Салос к нему заглянул. А то, не ровен час, великий и сам сюда заявится.

Юродивый глумливо хихикнул, поплясал между створками, медленно кружась:

– Гости-гости, гости-гости. Будет полон дом гостей… – после чего медленно прошел на двор.

Остановить его никто из стражников не рискнул. Наоборот – торопливо перекрестившись, еще и несколько мелких монеток в руку нищему сунули. Известное дело, с колдунами чухонскими стакнуться и то безопаснее, нежели с блаженным связаться. Они ведь не токмо исцелять и осчастливливать умеют, но и карают иной раз, ровно гнев Господень. А награды он тебя сочтет достойным али кары – поди угадай? Одну и ту же краюху ему подадут, одно и то же доброе слово в ответ скажут – но один даритель разбогатеет и по гроб жизни сытым станет, а другой обнищает и каждой корке хлебной будет радоваться. Прикосновение одной и той же руки одного исцелит, другого парализует. Вон, Василий Блаженный, любимец царский… Уж на что добротой и милостивостью известен! Однако же, когда несколько шутников подаренную ему шубу себе на похороны попросили, шубу сию получив – тут же и померли.

Не, блаженных, что ни говори, лучше не касаться, не спорить с ними и без особой нужды дальней стороною обходить. А встретив – одарить тем, что имеешь, хоть малой толикой, и молиться за себя попросить. Коли повезет и сие юродивый исполнит – его слово на небесах за слова тысячи праведников зачтутся.

– Семен Юрьич, во дворец царский обернись, упреди рынд тамошних о госте, – проводив странного визитера взглядом, приказал одному из бояр старший караула. – Пусть они разбираются, вязать его или награждать, святой он али лиходей? Молви, оружия при госте не нашли и Христа ради пропустили.

Воевода перекрестился и добавил:

– Хотя, мыслю, рынды сего решать тоже не посмеют. Карать юродивого али награждать за истовость веры – то дело царское. Надеюсь, блаженный знает, зачем явился. Не то гнить ему в патриарших подвалах до второго пришествия. И заместо хлеба кнутом на дыбе каженный день потчеваться.

Не осталось в архивах записей и о том, что обратно во Псков блаженный уехал на подаренных государем санях, в царской шубе и под охраной стрелецкой полусотни и что почти одновременно с этим из Москвы на Вагу умчался на почтовых лошадях гонец, получивший приказ не останавливаться ни днем ни ночью.

Все, что известно историкам о тех событиях, – так это неожиданный приказ Иоанна Грозного, предписывающий доставить ему для личного ознакомления все документы, связанные с преподобной мученицей Софией Суздальской, в миру – великой княгиней Соломонией Юрьевной, из рода бояр Сабуровых, первой женой великого князя Василия, отца[4] повелителя Руси.

Мчаться на почтовых лошадях – это вам не обычная нудная и долгая езда. На почтовых за час больший путь пролетать успеваешь, нежели простой путник за день проезжает. Возком от Москвы до поважских земель – не меньше двух месяцев добираться. Почтовые же скакуны, ровно птицы, всего за двое суток вестников доносят. Чернила на грамоте толком высохнуть не успели – а царский подьячий в далеких землях уже ломал на ней печать.

Ввиду явленной царским письмом срочности, боярин Басарга Леонтьев мешкать не стал. Наскоро собрался, расцеловал на прощание княжну Мирославу, на рассвете вместе с верным холопом поднялся в седло и так же, на почтовых, метнулся в столицу, останавливаясь, лишь чтобы переседлать скакунов да наскоро перехватить какой еды в придорожном яме. Из-за него же, высказанного государем нетерпения, на свое московское подворье Басарга заворачивать не стал, сразу направился ко дворцу, показав в воротах и на крыльце письмо с личной печатью повелителя.

В этот раз государь принял боярина Басаргу Леонтьева не в личных покоях, а в посольской зале. Причем обширные четырехстолпные расписные палаты были совершенно пусты, а для беседы Иоанн отвел своего верного доверенного слугу к окну, выходящему на Архангельский собор. И там долго молчал, глядя через тусклую волнистую слюду на белоснежные стены церкви и перебирая пальцами яхонтовые разноцветные четки.

Одет царь был торжественно: в красную соболью шубу поверх украшенной золотой вышивкой и самоцветами ферязи, в высокую горлатную шапку с большим рубином на лбу, в широкое золотое оплечье не меньше полупуда весом. Басарга уже и забыл, когда видел правителя Руси таким величественным. Ведь на пиры и торжественные приемы его не звали, а в личных покоях Иоанн одевался куда проще. Боярину было страшно любопытно, зачем царь вызвал его к себе с такой поспешностью, почему вышел к слуге немедля, едва только узнал о его появлении, бросив какую-то из церемоний и каких-то несомненно знатных гостей? Однако Басарга молчал, соблюдая этикет и боярское достоинство, и ушел бы, не задавая вопросов, даже если бы Иоанн так и не произнес ни одного слова.

– Приходил ко мне из Пскова святой человек, – наконец еле слышно произнес государь. – Никола Салос, Христа ради юродивый. Они, известное дело, о том часто вслух сказывают, о чем иные смертные и в мыслях подумать опасаются…

Иоанн снова надолго замолчал, играя четками. Басарга терпеливо ждал продолжения.

– Сказывал юродивый, зело мною бояре знатные недовольны. Тем недовольны, что рати я немалые собрал, токмо мне и никому более послушные. Тут и «избранная тысяча», и полки стрелецкие, и казаки донские. И так выходит, что в опоре на думу боярскую, на благоволение княжеское я более не нуждаюсь. Опасаются они, что я намерен токмо на Земские соборы всенародные опираться и волю мирскую исполнять. Они же при сем лишь одними из многих окажутся. Недовольны, что кормления я воеводские отменил, суд и власть людям местным отдав, старостам, им самими выбираемым – и тем бояр знатных изрядного прибытка лишил. Недовольны они, что к службе я бояр худородных привлекаю и тем князей и бояр знатных мест лишаю. И еще многие обиды мне поминают.

– Про тот ропот многим верным слугам твоим ведомо, государь, – признал Басарга. – Да токмо кто они такие супротив помазанника Божьего? Коли взбунтоваться и захотят, никто на их сторону не встанет.

– О том и речь, Басарга. О звании помазанника Божьего, – повернул к нему голову Иоанн. – Тебе одному, избраннику небес, не раз преданность свою доказавшему, тайну великую доверю. Сказывал юродивый, что не по праву наследному стол сей я занимаю, а благодаря заговору родов Шуйских и Скопинских супротив рода Сабуровского. Что в борьбе супротив Сабуровых бояре сии митрополита низложили и отца моего к разводу принудили, беременную великую княгиню Соломонию в монастырь отправив.

– Сказывали, по бездетности княгини сей брак был расторгнут… – неуверенно ответил Басарга. Как все жители русской земли, о событиях в жизни правящего рода он кое-что знал. О чем-то громогласно священники во время проповедей вещали, провозглашая здравицы новорожденным или поминая усопших, о чем-то слухи разные доходили. Кто-то что-то слышал, кто-то что-то видел, кто-то проведанным поспешил поделиться. А правда, нет – поди догадайся. – Вроде как супруга первая отца твоего после долгого бесплодного брака постриг приняла.

– И я так мыслил, – кивнул царь. – Однако же, после встречи с юродивым, митрополита Афанасия о сем с пристрастием расспросил. Тот многое сказанное псковским юродивым подтвердил. Добавив, однако, что рожденного в обители царевича Шуйские извели, дабы тот на престол не взошел, Сабуровых к власти вознеся. Теперь митрополит вдруг в отставку зело запросился. Устал, сказывает, от тягот служения… – Иоанн постучал пальцами по подоконнику: – Нечисто тут чего-то, Басарга. Либо стыдно ему невыносимо, либо скрывает нечто важное. Юродивый молвил: жив царевич. А коли так, то он, а не я, есть царь законный и помазанник Божий. И бояре недовольные, что до сего супротив Сабуровых сплотились и переворот устроили, ныне супротив меня округ Сабуровых сплачиваются, дыбы законного царевича из долгого изгнания вернуть, а меня низвергнуть. И тут, коли все по обычаю и закону случится, то и бунтовать супротив сего никто не станет. Да и мне противиться не след, ибо о старшем брате моем речь идет.

Боярин облизнул враз пересохшие губы, приоткрыл было рот, но тут же закрыл, не зная, что сказать. Если у Иоанна есть старший брат – то он, понятно, имеет куда больше прав править Русью, нежели нынешний царь, тут спорить трудно. Царский двор на виду живет, в нем ничего не утаишь. Пусть даже царица и в изгнании, свидетелей рождения ею ребенка всегда найдется в достатке. Так что и доказательств происхождения первенца будет сколько угодно.

Странно только, что о сем царевиче ныне ничего не ведомо…

– Странно токмо, что о царевиче сем мне так мало ведомо, – вслух повторил мысли подьячего Иоанн. – Все знают: и Шуйские, и Сабуровы, и Курбские, и Салтыковы, и Колычевы, и Челяднины. Один я ровно с бельмами на очах брожу. Однако же не у супротивников своих мне о сем спрашивать?

Иоанн отвернулся к окну, снова стал перебирать четки.

– Ты ныне подьячий приказа Монастырского, – сказал холодной слюде государь, – часто с проверками по монастырям ездишь. Посему проверка тобою еще одной обители удивления не вызовет. Секреты ты хранить умеешь, давно сие доказал. И доверяю я тебе, ровно себе самому. Посему тебе поручаю сыск подробнейший учинить и на все вопросы ответить в точности. Тебя отныне велено пропускать ко мне, где бы я ни был. Сказано, что поручение имеешь особое. Посему тайком можешь более не пробираться… Однако же внимания к себе все едино старайся не привлекать. Дабы быстрее ты с сим поручением управился, вот тебе полста рублей, о расходах не задумывайся. – Иоанн, зажав в кулаке четки, другой рукой снял с пояса и протянул боярину тяжелый бархатный кошель. – Теперь поспешай, я в нетерпении.

– Не беспокойся, государь, мигом обернусь, – с поклоном отступил Басарга, на ходу пряча деньги за пазуху, и торопливо направился к дверям.

К своему подворью, в очередной раз брошенному без присмотра почти на полгода в самом центре Москвы, боярин ехал с тяжелым сердцем, ожидая увидеть разор и пустоту – ну не по средствам ему было дворню при пустом доме содержать! Да и слуг столь доверенных, увы, встретишь нечасто. Однако в очередной раз его ждал приятный сюрприз: расчищенные от снега подъезд и ворота, идущий из трубы дым и светлые окна.

– Да не может быть! – Он спешился перед калиткой, кинул поводья скакуна на коновязь, быстрым шагом забежал на двор, толкнул дверь жарко натопленного дома и довольно расхохотался, увидев рассевшихся за столом хмельных бояр:

– Побратимы!

– Басарга! Брат! Друже! – вскочили навстречу его товарищи и раскрыли объятия.

– Илья, дружище! Да ты, смотрю, на семейных-то харчах уже раздобрел изрядно! – Малорослый боярин, едва достававший макушкой подьячему до плеча, на самом деле в весе ничуть не прибавил, однако же рыжие усы и борода, ранее почти незаметные, ныне загустели, придавая воину солидности.

Басарга отпустил Илью, обнял Тимофея Заболоцкого:

– Да и ты подрос после женитьбы!

Кареглазый великан только с усмешкой крякнул, с силой похлопав его по спине.

– Ну, а ты, друже, ничуть не изменился, – последним подьячий обнял Софония, такого же смуглого, худощавого и темноглазого, с острой, на немецкий манер, бородкой и узкими тонкими усами, как было и в день их первой встречи.

– Спасибо тебе, друже, выручил! – вернувшись к столу, поднял кубок Илья Булданин. – Обрыдла мне уже эта маета деревенская. Гречка да просо, оброк да барщина, за угодьями досмотри, ловы проверь, десятину сочти… Тьфу, тоска смертная! Уж не ведаю, чего батюшка так домой из похода стремился? Мне сия морока на уделе на три года поперек горла, ровно кость рыбья, встала. Твое здоровье, Басарга!

– А ты, вижу, столь высоко ныне вознесся, что уже с царскими гонцами письма свои рассылаешь? – уважительно спросил Тимофей, тоже возвращаясь к столу. – Как вестник твой через город наш проскакал, так все старосты и бояре мне аж в пояс кланяться начали.

– Я? – удивился Басарга. – Да я сам в Москву токмо три часа назад на почтовых влетел!

– Вестимо, мудрый человек, тебя позвавший, помыслил и о том, чтобы ты в одиночестве не скучал, – резонно ответил Софоний, безуспешно пытаясь закрутить левый кончик коротко остриженных усов. – А чего это вы поодиночке пьете, побратимы? Коли встретились, братчину надобно наполнять!

– Братчину, братчину! – обрадовался Илья. – Эх, давненько я чашу нашу за рукояти не держал!

– Да, давно мы чашу нашу побратимскую по кругу не пускали! – согласился Басарга. – Эй, Тришка-Платошка! Глянь, как там с пивом в погребе моем? Коли не хватит, так на торг бежать надобно. Тришка! – Боярин чуть выждал, дожидаясь ответа, спросил: – Други, вы холопа моего не видели?

– Полагаю, спит где-нибудь за печкой, – пожал плечами Софоний. – Вы ведь, как понимаю, на почтовых неслись, двое суток без сна и отдыха? Немудрено, что его сморило, едва в теплый дом попал да каши навернул. Скажи лучше, пока холопы с лошадьми на дворе заняты, что за нужда такая нас всех из домов внезапно выдернула?

– Нужда такая, други, – расстегнув ремень, Басарга повесил подбитый горностаем зипун на крюк у двери, поправил короткий стеганый поддоспешник, снова опоясался. – Нужда такая, что завтра нам на перекладных в Суздаль скакать надлежит. О первых днях пострига великой княгини Соломонии государь желает знать все в подробностях. Как себя вела, не случилась ли тяжелой, и коли случилась, то кем от бремени разрешилась и что с ребенком сталось?

– Во-от, проклятье!!! – поморщился, будто от боли, боярин Зорин, спешно налил себе полный кубок вина и сразу весь осушил крупными глотками.

– Что такое, друже? Зуб прихватило? – забеспокоился боярин Заболоцкий.

– Уж лучше бы зуб! – Софоний налил себе еще. – А вдруг у нее сын родился? Тогда, выходит, у Руси более законный, нежели нышешний, царь имеется. Таковые тайны относятся к числу тех, каковые знать зело опасно. Ибо правители любят избавляться от секретов вместе с головами, в коих они осели.

– Это уже не тайна. – Басарга тоже присел к столу, выпил, придвинул к себе блюдо с жареными пескарями, начал жадно есть. – Юродивый к Иоанну приходил, Никола Псковский. Он государя и предупредил.

– Все едино, братья, советую сегодня же всем кольчуги под одежду надеть и не снимать ни днем ни ночью, – сказал боярин Зорин. – И саблю всегда под рукою держать да о засапожнике позаботиться.

– Эк ты загнул, друже, – рассмеялся Илья. – А коли краля какая ко мне под одеяло заберется? А я в железе!

– Мыслю я, коли и заберется, так с ножом али кистенем. Так что железо токмо на пользу будет.

– Тьфу, тьфу, типун тебе на язык! – замахал на него руками малорослый боярин. – Скажешь тоже… А ты как мыслишь, Басарга? Надобно нам в таком страхе жить али можно и налегке путешествовать?

Но боярин Леонтьев ничего не ответил. Немного перекусив и разомлев в тепле, он уже крепко спал, уронив голову на сложенные перед блюдом с пескарями руки.

– Эй, ты чего? – возмутился боярин Илья. – А братчина?!

– Оставь его, друже, – остановил протянутую было Булданиным руку Тимофей Заболоцкий. – Пусть хоть немного отдохнет. Завтра ведь, как я понял, всем нам снова в седло?

Сверкающий чистой белизной суздальский Покровский монастырь почти не различался на фоне искрящихся под ослепительным солнцем снегов. Светло-зеленые кровли угловых башен, храмов и прочих монастырских построек терялись на фоне яркого неба, и печальный звон созывающих прихожан к вечерне колоколов доносился, казалось, прямо из пустоты. Лишь когда до стен обители оставалось всего лишь полверсты, среди ровной белизны внезапно возник образ Иисуса, взирающего на гостей со стены надвратной церкви, а вслед за тем соткался из ничего и сам храм, и трехсаженные стены по сторонам, и высокие здания с крохотными высокими окнами в окружении овальных кокошников.

Спешившись перед воротами, бояре перекрестились на икону, вошли на двор обители. Опытным взглядом Басарга определил трапезную – самый большой и богатый дом каждого монастыря, – повернул к ней, набросил поводья на брус коновязи, предоставив смотреть за лошадью холопам, первым быстро поднялся по ступеням крыльца, толкнул дверь и в теплых каменных палатах с низкими толстыми сводами кивнул метнувшейся навстречу молодой послушнице в светлой рясе:

– Доброго дня, сестра! Позови ко мне настоятельницу и вели расходные книги приготовить. Сказывай, боярин Леонтьев прискакал, подьячий Монастырского приказа. С дознанием.

– Ой, прости Господи! – испуганно шарахнулась юная служительница Всевышнего. – Сей час матушку Вассу призову! Вы здесь обождите!

Послушница убежала, и Софоний, расстегивая крючки зипуна, тихо поинтересовался:

– Книги-то тебе зачем, друже?

– Книги завсегда проверять надобно, – уверенно ответил Басарга. – С серебра все завсегда начинается, серебром заканчивается. Коли что и было, через серебро и злато завсегда ответы обнаружатся.

– Беременность по книгам расходным искать? – рассмеялся боярин Илья. – Ну ты скажешь, побратим! Нечто детишки по статьям доходов и расходов проходят? Нет, друг мой, на таковые вопросы токмо на дыбе ответ можно получить, с угольями да кнутом из воловьей кожи!

– Сам старух на дыбу вешать будешь и кнутом стегать, – наклонившись, еле слышно шепнул ему на ухо Тимофей Заболоцкий, – али попросишь кого?

Боярин тут же вдруг закашлялся, стянул шапку, с силой потер запястьем нос, неуверенно молвил:

– Так ведь дело-то царское?..

– Коли нужда какая возникнет, так и на дыбе спросим, – уверенно пообещал Басарга. – Но по совести, надеюсь, без того обойдется.

Из темноты коридора появилась пожилая инокиня со сложенными на животе руками, степенно поклонилась:

– Матушка игуменья повелела накормить вас с дороги и горницу достойную для отдыха отвести. Ныне уже поздно, она на службе, а книги расходные под замком. На рассвете настоятельница Васса лично их вам для чтения доставит.

– До рассвета их все наново написать можно! – громко хмыкнул боярин Булданин.

– Игуменья Васса чиста душой и помыслами, даром провидческим обладает, а потому подозревать ее в подделке – грех большой, – однотонно, ни на миг не дрогнув лицом, ответила инокиня. – Через достоинства ее обитель наша от самого государя не раз вклады великие получала. За мной следуйте, бояре…

Она повернулась и медленно поплыла обратно в темноту коридора, нимало не заботясь о том, идут за нею гости или нет.

Отведенная боярам палата, видимо, предназначались паломникам. Длинная и узкая, с десятком маленьких слюдяных окошек и образами напротив, она была в три ряда заставлена широкими лавками, на каждой из которых можно было спокойно вытянуться во весь рост, подложив под голову узелок с припасами. Удобства скромные – зато тепло и сухо. А что лежаки жесткие – так боярам в походах и на земле доводилось на тощем потнике спать, и в сугробах, в епанчу завернувшись. Так что люди привычные. Накормили, напоили, кров над головой дали – большего им и не требовалось.

На рассвете, как и обещала монахиня, к гостям пришла совсем уже дряхлая старушка со сморщенным лицом – хотя глаза ее все еще и блестели молодо, подобно ярким сапфирам. От нее пахло ладаном и свежим хлебом и чем-то еще, неощутимым, но заставившим мужчин преклонить колени и опустить головы за благословением.

Басарга последним коснулся губами сухой кожи, обтягивающей тонкие кости руки.

– Да пребудет с тобою милость Господа нашего, дитя мое. – Игуменья погладила его по голове и участливо спросила: – Откуда такой интерес возник у Иоанна Васильевича к нашей обители, боярин? Нешто донос кто написал али жалобы появились?

– Ничего такого, матушка, – поднялся подьячий. – За порядком слежу, сохранностью добра государева да доходами казенными. Ибо иные обители, случается, сверх меры послаблениями пользуются, иные торг ведут без пошлины сверх дозволенного, иные земли черные, ровно монастырские, пользуют, а иные обители даже смердов с черных земель на свои сгоняют. Вон, монастырь Соловецкий соль беленую тысячами пудов продает, прочих купцов из дела выдавливая. А права им токмо на пять сотен пудов дарованы. Кирилловская же обитель ловы казенные по Шексне самовольно пользовала, Горицкая с волока доходы брала… Не все монастыри посвящают себя служению духовному, иные токмо о серебре помышляют. Посему всех раз в два-три года и навещаю. Не в обиду, матушка, а порядка ради.

– Смотри, дитя мое, – согласно кивнула игуменья. – Нам скрывать нечего, мы по совести живем.

Восемь толстенных расходных книг хрупкая старушка сама принести не могла, их выложили на скамьи послушницы, пришедшие в горницу вместе с нею. Перекрестившись, вышли, и Басарга хищно, словно коршун на добычу, ринулся к истрепанным томам с ветхими обложками, покрытыми чернильными пятнами.

– Тебе помочь, друже? – поинтересовался боярин Заболоцкий.

– Спасибо, но тут нужно самому смотреть. Иначе совпадения можно не заметить. Уж простите, но дня два мне надобно на сие потратить, – листал желтые страницы подьячий. – А вы пока можете к службе сходить, молебен заказать али мощам святым поклониться.

– Не, друже, – с ухмылкой мотнул головой Илья. – Коли так, то мы лучше до Суздаля отъедем да гульнем на царское серебро за твое здоровье. Ты не обидишься?

– Коли для меня бочонок меда прихватите, так токмо пора-адуюсь… Оп-па, тут пошлина за камень не уплачена. Указ Иоаннов отмечен. Надобно проверить… – уже погрузился в работу подьячий, и Илья махнул на него рукой:

– Пошли, други! Не станем мудрецу нашему мешать.

Работа потребовала у Басарги Леонтьева долгих полтора дня и два бочонка меда, который он прямо с лавки в задумчивости зачерпывал время от времени ковшом. Боярину Заболоцкому даже пришлось холопа за добавкой снаряжать, как ясно стало, что одним ведром дело не обойдется.

– И что? – поинтересовался, приглаживая ус, Софоний, когда подьячий закрыл последний том. – Открылась тайна великокняжеская среди цен на репу с капустой?

– О сем мы сейчас у игуменьи спрашивать станем, – зевнул Басарга, не поняв насмешки. – Ибо седьмого мая года двадцать шестого обитель сия от великой радости великого князя Василия в подарок село Павловское с деревнями и с починками получила. А чуть позже, через пару месяцев, – подьячий придвинул одну из книг, открыл в заложенном месте и прочитал: – «Се яз князь великий Василий Иванович всеа Русии. Пожаловал есми старицу Софью в Суздале своим селом Вышеславским з деревнями и с починки, со всем с тем, что к тому селу и к деревнямъ и к починком истари потягло до ее живота, а после ее живота ино то село Высшеславское в дом пречистые Покрову святые Богородицы игуменье Ульяне и к всем сестрам»[5].

– Проклятье! – улыбка сползла с лица столичного красавца. – Теми же годами великий князь Василий обетную церковь у Фроловских ворот поставил![6]

– И чего сие означать может? – Илья, тоже прихлебывавший мед, отпустил корец плавать среди пены, поднялся со скамьи: – Чего загадками сказываете? Нормально объясните!

– А то сие означает, – ответил Тимофей Заболоцкий, – что великие князья, в отличие от нас, худородных, в честь рождения сыновей не вклады делают и не пирушки закатывают, а церкви обетные по обычаю ставят и жен своих селами богатыми одаривают. Великое дело – сын. За такое счастье дорогого подарка не жалко. Схимниц же ссыльных деревнями никто не одаривает.

– А здесь и обитель одарили, и саму монахиню, и обетную церковь поставили. И по времени тоже совпадает, – подвел итог боярин Софоний. – В начале зимы ее постригли, по весне от бремени разрешилась. Полугода не прошло.

– То есть у Иоанна Васильевича есть старший брат? – осторожно поинтересовался боярин Булданин.

– А ну, вон пошли отсюда! – неожиданно рявкнул Софоний Зорин на холопов, играющих в кости под соседним окном. – Ишь ты, уши развесили! Не вашего ума дело!

Слуги вздрогнули от неожиданности – но спорить, само собой, не посмели и отправились в самый дальний конец горницы.

– Чего гневаешься, друже? – удивился Тимофей.

– Головы смердам спасаю, – ответил боярин. – Хотя, полагаю, выяснять, что они слышали, а чего нет, каты государевы не станут. Срубят с плеч долой, и никаких хлопот. Такие вещи простым смертным знать не по рылу.

– Покамест сие лишь домыслы наши, – сказал Басарга. – Настоятельницу испросить надобно да послушать, что ответит. Может статься, куда проще все разъяснится.

– Мартын! – рявкнул Илья. – Беги, игуменью найди! Молви, вопросы у подьячего нашлись. Не сходится чего-то в книгах монастырских. Добро лишнее имеется.

Старушка примчалась очень быстро, и вид у нее был весьма встревоженный:

– Что такое вы там исчислили, бояре? Отродясь наша обитель чужого добра не касалась!

– Здесь и здесь, – повернул к ней расходные книги Басарга. – Вписаны сюда слова из грамот дарственных. Вклады большие, обставлены пышно. Просто так подобные не делаются, а событие не указано. Коли так, то… Сомнение меня гложет. Уж не по жадности ли казначей сие добро монастырю приписал? Дарственных ведь нет, токмо выписка.

– А-а, двадцать шестой, – с видимым облегчением перекрестилась игуменья Васса. – Так, известное дело, схимница наша София мальчика родила. А потому, как при жизни она супругой великого князя была, так выходит, наследник сие был всей земли русской. Вот с великой сей радости Василий Иванович и обитель нашу, и саму роженицу дарами щедрыми и осыпал.

– Тогда где тот мальчик? – Басарга ощутил, как сердце ухнулось из груди куда-то вниз, и внутри образовалась звенящая пустота.

– Идемте, я покажу…

Игуменья, засунув маленькие серые ладошки в широкие рукава, вывела бояр на просторный двор монастыря, уже засыпанный снегом на высоту двух ладоней, прошла по расчищенной дорожке к многоглавому Покровскому храму, от крыльца свернула вправо, на еще нетронутый свежий наст, обогнула церковь и остановилась позади заалтарной стены, наклонилась, стерла рукою снег с одной из лежащих на земле плит:

– Вот где она, в миру государыня, в обители сестра София, упокоилась, – перекрестившись, произнесла настоятельница. – Согласно завещанию своему, не в склеп каменный положена, а в земле упокоена, рядом с могилой чада своего, единственного и долгожданного…

Монахиня сложила руки на груди и склонила голову в молитве. Боярин Заболоцкий наклонился, стер снег с плиты, лежащей рядом с надгробием великой княгини Соломонии. Однако та была чиста. Никаких надписей. Софоний Зорин, вздохнув с явным облегчением, перекрестился. Коли тайны нет – нет и опасности для тех, кто до нее прикоснулся.

Игуменья Васса, закончив молитву, осенила себя знамением, низко поклонилась могилам и ушла.

Тимофей Заболоцкий проводив ее взглядом, тихо сказал:

– Обманул, видать, юродивый государя. Нет у Иоанна Васильевича старшего брата сводного. Преставился.

– Странно сие… – задумчиво ответил Басарга. – Где это видано, чтобы блаженные лгали?

– Сколь велика была тайна, – сдвинув шапку на лоб, почесал в затылке Илья Булданин, – и сколь просто разрешилась.

– Слишком просто для столь загадочной истории… – эхом отозвался боярин Софоний. Покосился на побратима из Монастырского приказа.