Обещание Газизов Ренат
«РЕПЕЙНИК»
* * *
- О кто бы мог еще глядеть
- такими бедными овечьими глазами
- на это прорастающее пламя,
- на пастуха, идущего стеречь,
- на гобелен с овечками и небесами.
- Течь в голове у голубой овцы,
- а волк не видит синий и зеленый,
- но за версту он чует сладкий, красный,
- ведь у овцы не только огурцы,
- не только синий василек беззлобный —
- есть у овцы под маской и внутри
- сладко-бордовый помидор огромный.
- Она глотает воздух, воду, луг,
- и в животе они лежат слоями,
- но адское не потухает пламя,
- и вот, как беженка, овца глядит вокруг
- и видит пастуха, лазоревых подруг.
- Что делать ей? Со лживыми глазами
- она их лижет мукою своей
- и слизывает, словно карамель.
- Ах, тварь какая! Нет, она не тварь.
- Она растет, как праздничная сдоба,
- она, пушистая, вдруг зацветает вербой,
- в ее глазах безумие, не злоба.
- Хотела быть прозрачной и смиренной,
- но не хотела: красной и съедобной,
- и ты ее за это не ударь.
- Она к тому ж не ест уже, не пьет,
- зато чадит вокруг себя миазмы,
- и первой тут зазеленела травка.
- Но что же делать? – Рядом волк цветет,
- он – жук навозный, он ревнив, как шавка,
- он красные не забывает язвы —
- она очнется – он ее сожрет.
* * *
- Ах, жадный, жаркий грех, как лев, меня терзает.
- О! матушка! как моль, мою он скушал шубку,
- а нынче вот что, кулинар, удумал:
- он мой живот лепной, как пирожок изюмом,
- безумьем медленным и сладким набивает
- и утрамбовывает пальцем не на шутку.
- О матушка! где матушка моя?
- Отец мне говорит: «Данила, собирайся,
- поедем на базар, там льва степного возят,
- он жаркий, жадный лев, его глаза сверкают», —
- я знаю, папа, как они сверкают, —
- я вытрясаю кофту в огороде:
- вся кофта съедена, как мех весной у зайца,
- я сам как заяц в сладком половодье.
- О матушка! где матушка моя?
- А ночью слышу я, зовут меня: «Данила,
- ни меда, ни изюма мне не жалко,
- зачем ты льва прогнал и моль убил, Данила?» —
- так источается густой, горячий голос.
- Я отвечаю: «Мне совсем не жарко,
- я пирожок твой с яблочным повидлом».
- А утром говорит отец: «Пойдем в Макдоналдс».
- О матушка! где матушка моя?
- Намедни сон сошел: солдат рогатых рота,
- и льва свирепого из клетки выпускают,
- он приближается рычащими прыжками,
- он будто в классики зловещие играет,
- но чудеса! – он, как теленок, кроток:
- он тычется в меня, я пасть его толкаю
- смешными, беззащитными руками,
- глаза его как желтые цветочки,
- и ослепляет огненная грива.
- Но глухо матушка кричит из мягкой бочки:
- «Скорей проснись, очнись скорей, Данила».
- И я с откусанным мизинцем просыпаюсь.
* * *
- Ты не забудь меня, козел рогатый,
- а то кусал, терзал, осою жалил
- и вдруг исчез, исчадье басурманье, —
- теперь я даже в шашки не играю,
- мне только снятся грубые солдаты
- да львы пузатые – и я во сне рыжею.
- Но кадыки их, твердые как камни,
- и темно-пышные смеющиеся шеи —
- я это видел все уже когда-то.
- Засим оставь меня, лукавая Аксинья,
- и ты оставь, прекрасная Анисья,
- чего ищу в апреле этом синем,
- зачем рассыпал я цыплячий бисер,
- какую муку алчу я – не знаю.
- Мне только снится: я бегу по пашне
- и, как весенняя лисица, лаю.
- Ни видик мне не нужен ваш, ни «Сникерс»,
- ни шахматы мне не нужны, ни шашки,
- а нужно мне опять тебя увидеть.
- Я говорю: опять тебя увидеть,
- а сам бегу в чумном, охряном мехе —
- от смеха у солдат блестят доспехи,
- они на жар и жало не в обиде.
- Но есть один средь них – глаза как незабудки,
- а сам он как дитя в зверином легионе,
- и жилка синяя стучит на впалой грудке,
- он тоже жаленный (я это сразу понял).
- Он смотрит на меня и говорит, что видит:
- Тебе к лицу хвост этот длинный, лисий,
- но – говорит – зачем сюда летаешь?
- Смотрел бы лучше разноцветный видик,
- кусал бы лучше многовкусный «Сникерс»,
- играл бы в шашки, шахматы. И, знаешь,
- такая мука здесь. Вернись к Анисье.
- А мне – он говорит – в апреле этом синем
- невмочь без львов и без холмов набухлых,
- но и без крыл невмочь, сверкающих как бритвы;
- когда-то был я центром этой битвы,
- и вдруг меня оставили как куклу.
- Теперь я здесь. Я не вернусь к Аксинье.
- «А ты живи», – сказал и к льву уходит, слабый;
- а я лисицею бегу по черной пашне,
- и синяя во мне стрекочет жилка,
- я тоже не вернусь, во мне синеет жало,
- я вижу: лев его терзает пылко,
- лев с ним заводит бешеные шашни,
- залить змею поможет только пытка.
- Я это все уже увидел раньше.
* * *
- Сам себе я ад и рай, и волк, и заяц черный.
- Не пестро ли этим синим глазкам?
- Не пестро – он говорит – не больно,
- не больно – скромный говорит – и не думай.
- Сам же вертится, как черт белокурый,
- так и я вертелся, когда под Пасху
- поселиться во мне пришли лисица,
- петух и кот, кот и петух, кот и лисица.
- Уж и гнули они меня, и лапами били сухими,
- но зато теперь никто меня не покинет.
- Ни петух, ни кот, ни заяц, ни волк нетленный,
- ни петух, ни кот, ни лиса Андревна.
- Ах, ты лисонька-лиса, блядская морда,
- ах, ты петушок, пидерас, веселая тушка,
- ах, ты волк-щелкун, ах ты заяц ушлый,
- ах, ты кот-певун, дюже умный, гордый —
- были вы мне женою, сестрою и мужем.
- Ой ли, ай ли! – пошел я кофий пить в своем безумье,
- и вдруг котофей Гога исчез, загордясь грудью,
- и зачем он, приблуда, исчез, или умер совсем – не знаю,
- но кота такого уже у меня не будет.
- Но зато остались у меня лиса да петел,
- волк да заяц, заяц да волк, лиса да Петя.
- Ах, ты лисонька лиса, блядская морда,
- ах, ты петушок, орун, веселая тушка,
- ах, ты волк, щелкун, ах, ты заяц – пушная торба,
- . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- были вы мне женою, сыном и мужем.
- Эх да ух! Поймали лису бабы,
- любо, люто их глазу сверкала шкурка,
- уж любили они ее нежно, лупили слабо.
- Хороша получилась у бабы одной шубка.
- Но зато остались у меня петел Петя,
- волк да заяц, заяц да волк, волк да петел.
- . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Ах, ты петушок Петрович, веселая тушка,
- ах, ты волк, горечь моя, ах, ты заяц черный,
- . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- были вы мне женой и мужем.
- Мама, мама! поймали фашисты Петю,
- оторвали хвост его многоцветный, угрюмый гребень
- (я глядел, убогий, тогда в бинокль),
- а в апреле кто там сидит на небе,
- если так отобрали, убили коку.
- Но зато остались у меня волк да заяц,
- волк да заяц, заяц да волк, волк да заяц.
- . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Ах, ты волк последний, ах, ты заяц последний
- . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- были вы мне кем-то и кем-то.
- Скоро, скоро придут и за мной и возьмут руку,
- и возьмут ногу мою, и возьмут губы,
- даже синие глазки твои у меня отнимут,
- все возьмут – только волчью и заячью муку
- не отнять им, ибо терпеть убыль,
- а они не хотят ни терпеть, ни гибнуть.
- Ибо скоро конец голубой и быстрый,
- ультракрасный и медленный, будто карри,
- будет волк рычать, будет заяц биться,
- будет масло пускать золотые искры,
- будут ждать меня многоумные твари,
- будут плавать в уме, как в лазури, лица:
- кот и петух, петух и лисица.
* * *
- Было горло красненьким, голодным, прогорклым,
- горькое, как масло, слепое, жадное горло —
- жалким и жадным горлышко, как рыбешка, было,
- всех проглотила жадная жалкая рыба.
- А ты беги отсюда, вон пошел, скотина,
- хватай за жабры и бросай, как палку.
- Но уже не рыба – слышишь, не голос и запах рыбный,
- а змея цветущая, голод ее жалкий.
- Уж и вьется уж, всех сожрал, мокрый:
- нет у него теперь ни снохи, ни свекрови, ни свекра.
- Грабли взял – опоздал: не жало и жабры,
- а глядит на тебя несчастная морда жабы.
- «Ам», – сказала жаба и съела тебя. Странно,
- почему она плачет жемчужно и с тоски зеленей лука,
- почему она плачет жемчужно и ломает зеленые руки:
- нет у жабы ни брата, ни мамы,
- ни любимого, ни любимой – всех она съела, сука.
- Всех она заманила в свое горькое, горькое горло,
- в рыбку свою, в свою змеиную трубку
- и свистит теперь дудкой, и ей отвечает гулко,
- как в органе, то одно, то другое горло.
- А твой звук – самый нежный, самый высокий,
- лежи без муки, пой высоко – будет
- плакать тебе: скоро жаба разбрызжет дольки,
- полетят, как ракета, ноги ее и руки,
- полетят, как ракета, руки ее и ноги,
- выйдешь ты из нее, выйдут другие люди.
- «Май, – скажут, – ай; май, куличи да пасхи,
- победили мы суку эту, рыбу, змею, жабу,
- будем лапками в лапту играть; царские примерять глазки».
- А у меня горло болит: жалко жабу.
- Взял я мертвое горло, склизкую трубку в тряпку
- (тошнило меня, тряпкою взял, боялся),
- вырыл ямку и горло укрыл в грядку:
- спи спокойно, недолго уже осталось.
- Третий день молчу, глотку покрыла корка,
- болит, болит, братец, у братца твоего горло.
* * *
Май – под каждым кустиком рай.
- Куст крыжовника без листьев,
- в нем человек без штанов
- Зачем вы убили Савву моего, Савву?
- Зачем вы убили Лилю, мою Лилю?
- А меня не убили – спрятался я на славу,
- зря крыжовника куст бил меня острым бивнем,
- зря изодрал, истерзал и сорвал джинсы,
- зря кровоточил и зря, как с холерой, бился.
- Да и то сказать: не ошибся, серый:
- быхъ наводкой я и быхъ холерой.
- Так зачем о том забыл ты, йогурт знатный,
- стал ревнив, как бык, и все глядит в оба.
- Не волнуйся – вот они горят, эти пятна,
- вот она дрожит в листве, шкура-глобус.
- Только – ой как – все внутри изгрызла крыса.
- Ты не зря меня сначала бил и тискал.
- Куст начинает зарастать листочками
- Слышишь, слышишь ты? как воют рудокопы,
- твари-диггеры во мне бегут и лают.
- Зря ты запер двери, запер окна.
- О! горбатые их робы – только кокон,
- и ползут уже они, снуют, шныряют —
- длинные и голые терьеры.
- Был ты огненным со мной и был ты верным.
- Будь ты проклят.
- Ибо голый пленник я теперь в колючих ягодах,
- даже ангелы лететь ко мне боятся.
- Ты ж ощерился, как зверь, судебный ябеда.
- Ну а твари бегают во мне и матерятся,
- словно сливу исчервили, морды.
- То-то крысы, то-то черти рады.
- Был я патокой и был я медом.
- Буду ядом.
- Так убей меня, убей меня, как Савву,
- так распни меня, разрежь меня, как Лилю,
- ибо слабый я – и вот пылаю язвой,
- сам себя изъем, спалю и сам погибну,
- ибо ад в душе такой, как сад в заду у негра.
- Кто из нас с тобой затлеет первым?
- Человека уже не видно за листьями,
- как вдруг куст вспыхивает изнутри
- Сколько пламени и сколько дыма, дыма!
- Твари по тебе бегут, как юнги,
- уплывает наш с тобой кораблик.
- Кличут – слышу – Савва с Лилей: Дима.
- Слышу: куст кричит, его лупцуют сабли,
- и скворчат его грибные руки.
- Огонь объемлет куст окончательно
- Голос из пламени:
- Господи, за все тебе спасибо.
- Твари нет смиреннее меня.
- Ты гори, догорай, моя купина.
- Скоро догорю с тобой и я.
РЕПЕЙНИК
Посвящается
Исааку, Аврааму и Сарре
1
- Вот репейник мятный.
- Какое ему дело,
- что под ним спит золотое мое тело?
- Он, нарядный, мохнатый,
- наелся мной и напился,
- я лежу под ним в очках и горячих джинсах.
- Но, живее меня и меня короче,
- он меня не хотел и хотеть не хочет.
- Ты же: почки, почки сбереги мои, мати.
- Я не так, отче,
- не так хотел умирати.
2
- Мне репейник – бог. У меня, кроме
- этих комьев и кожи, нету ни братца,
- ни семьи, ни царевны, ни государства.
- Так зачем ты ходишь, зачем ты молишь?
- Это царство дешевле и слаще «Марса»,
- больше боли.
3
- Урожай не богаче тебя, курвы.
- Ум поспел мой зеленый, поспел утлый,
- и давно ослепли мои глазницы.
- Мне отныне не бриться – а только сниться.
- Бог мой скудный, осенний, пурпурогубый,
- я тебя не хотел и хотеть не буду.
4
- И не горб это вовсе, а твой лопушник,
- Arctium minus – и жечь не надо,
- лучше спрячь мои пятки, веселые ушки.
- Я лежу под ним золотой, твердозадый,
- как рассада, ушедшая мимо сада, —
- мертвый, душный.
5
- Жил да был у меня когда-то барашек,
- не было барашка в мире краше,
- он играл со мной, звенел кудельками,
- только стал я лучше, стал я старше
- (говорит, а сам глядит на жирный камень).
- Знаешь: ты отдай за меня барашка,
- что-то стало мне с барашком этим страшно.
БИТВА ПОСТА И МЯСОЕДА НА ШЕСТИ САЛФЕТКАХ
Салфетка 1
- Зима войну ведет с огромным пирогом
- и ножик точит, и угря зовет.
- Но я-то знаю: угорь нас убьет —
- он только с виду скромен и копчен.
- Я ничего тебе не дам иметь:
- кто смеет есть, тот не умеет еть.
Салфетка 2
- У мясоеда нет ни рук, ни ног.
- Он животом натрет тебе мозоль.
- Тебя он хочет, черный пирожок.
- О! темноротый, бедный мой!
- Съешь меня сам, не беги крупяных утех,
- или ты псих ненормальный, совсем больной?
- Почему ты решил, что ты лучше всех?
Салфетка 3
- Пирожок говорит: из-за чьих третей
- сражался сыр – не для этих ли сук?
- Хочешь ешь меня, хочешь пей,
- только нагони побольше мух.
- Что-то крылышки, Франциск, мои болят.
- Мне нравится, когда меня едят.
Салфетка 4
- А колбасы твои все равно писухи,
- крутят мордой, но страшно гореть в жаровне.
- Нет, уж лучше в рот, чем такие муки.
- Нарисуй-ка мне, Брейгель, скоромные брюки.
- Или, может, тебе вензеля на горле
- надоели, индейка моя золотая.
- От угря, пирожок, соловьев не бывает.
- Но и ты мне давно не родня, не ровня.
Салфетка 5
- Ай, не бей меня, не бей по башке кареткой,
- это, папинька, говно, а не держава.
- Шла бы ты, родная, под сурепку.
- Только, блин, скажи: Отчего у фрау
- зубки такие, такая репа?
- зубки такие, такие раны?
- А поет горячо, дорогим сопрано.
Салфетка 6
- Вот и сыр, гугенот, говорил, засыхая:
- Разве это Бозио поет, рожа
- больно мерзкая, не понять даже,
- сколько ручек у нее, страшных ножек.
- Тоже мне нашлась, е-мое, Пасифая.
- Я от полозней таких не умираю.
- Что-то я тебя не понял, папаша.
ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ НЕМЕЦКОЙ ПРИНЦЕССЫ СОФИИ ФЕДЕРИКИ АВГУСТЫ
- О, матушка-императрица!
- нет никакой возможности остаться.
- Как мухи мрут, как вошки мрут арийцы.
- Чем русские тебе не пара, цаца?
- Но Васеньке нет силы наклониться.
- Ну не с империей же, Васенька, стесняться.
- О, бедный желтый мой императрикс.
- Судьба, как лекарь, смотрит нерадиво,
- а ты, напичкана полком, как черносливом,
- сама ж белеса, будто сардоникс.
- Но никому из них ее не хватит славы,
- чтобы накрыть, как пирогом, собой.
- Она огромна так, что ничего не видно.
- И как не стыдно, муттер, быть двуглавой,
- когда ему довольно и одной?
- А рок весной, как карамелька, слаще:
- ее сосешь, а он тебя не любит.
- Но дни бывают, чем слюда, прозрачней
- и где прозрачней, тем быстрее губят.
- Ведь сколько их лежит – под нами – мертвецов,
- как палочки, с скрещенными руками,
- наверное, они подобны ледникам.
- Но кто ее потопчет башмаками?
- И можно ли вообще стране топтать лицо,
- когда ты не был меж ее ногами.
- О, бедный желтый мой императрикс.
- О, матушка-императрица,
- нет никакой возможности вернуться
- теперь сама, соленая, борись,
- Но Васенька так хочет обернуться,
- как будто можно прахом насладиться.
- Прах убивает нас, как василиск.
* * *
- Как страшно, Поля Х., любовниками быть.
- Они, убитые, оттуда ручки тянут:
- им невозможно больше рядом спать
- (мы что? солдатики, чтоб без имен лежать?).
- А я, как гражданин, и спать сюда не лягу.
- Любовники, они всегда конкретны и тихи.
- Они, конечно, благодарны были,
- когда их, легких и пустых, отрыли.
- Попробуй их теперь обратно запихни.
- Она в земле уже, но вы ее ебли
- (когда-нибудь и этак я исчезну),
- но, если вас фалангой поскоблить,
- вы сами крошечны, кромешны и безвредны
- (не лучше ль, впрочем, их совсем убить?).
- Так жалко он ей шею целовал,
- как будто только для себя растил,
- а стал, как холодец, и сунул под кровать.
- Но кто еще тебя укусит, как вампир,
- кого ты папой сможешь называть?
- Между опущенными – ну какая страсть!
- Ах, Поля Х., а ты хотела скрасть
- меня, как куклу, и другим белком набить.
- Как на убийство мы идем в кровать,
- и можно ль после рядом с трупом спать?
- Не я, а он хотел тебя любить.
МИСТИЧЕСКИЕ ЛЮБОВНИКИ
1
- Они лежат здесь: Вова, Галя, Соня, Дима
- (я их всегда имею по порядку) —
- так шатки жизни их, так розовеют спинки —
- но это лучше, чем зашить в подкладку.
- Они, забытые, всегда немного жалки.
2
- Не бойся, и они меня не пожалеют
- (а мог ли Павел сам себя бояться,
- и нужно ли своих любовников бежать).
- Со мной, как со страной, ни пить нельзя, ни спать,
- но может ли страна царапать и кусаться,
- когда ее приходят убивать?
- Приписка:
- но ты за брючину взяла, а он – за шею,
- и спрятали за шкаф и под кровать.
3
- Их слишком много бродит в голове,
- но это не они, точнее не вполне.
- Когда-нибудь они меня задушат
- (они всегда, ужасные, с душком),
- их теплые, их маленькие души
- в такие ночи – бух, бабах, как гром.
4
- Они, как мелкие, всегда вдвоем, втроем,
- иначе как под кожу заберутся
- (а вдруг мы, как в шкатулке, им противны,
- и, сверху наблюдая наши спинки,
- они уж лучше друг над дружкой надсмеются,
- такой устроят, знаешь ли, содом).
5
- Но если, Поля, все они меня оставят,
- какой я буду легкий и прозрачный,
- и можно всех во мне растлить или убить.
- Так как же быть с любовницей иначе,
- чем их судьбой себе живот набить?
6
- Вот мой стишок вертится, как волчок,
- их, шатких, жутких их цепляя на крючок
- (а если он шиповником ветвится
- иль будто тесто толстое растет).
- Придет любовник, схватит за бочок:
- Попробуй сам теперь собою насладиться.
- Октябрь – 31 декабря 1995 г.
ТРАМВАЙ И ДРУГИЕ
* * *
Не страсть страшна, небытие – кошмар.
Мне стыдно, Айзенберг, самим собою быть.
Вот эту кофту мне подельник постирал,
а мог бы тоже, между прочим, жить.
- Я быть собою больше не могу:
- отдай мне этот воробьиный рай,
- трамвай в Сокольниках, мой детский ад отдай
- (а если не отдашь – то украду).
- Я сам – где одуванчики присели,
- где школьники меня хотят убить —
- учитывая эту зелень, зелень,
- я столько раз был лучше и честнее,
- а столько раз счастливей мог бы быть.
- Но вот теперь – за май и шарик голубой,
- что крутится, вертится, словно больной,
- за эту роскошную, пылкую, свежую пыль,
- за то, что я никого не любил,
- за то, что баб Тату и маму топчу —
- я никому ничего не прощу.
- Я все наврал – я только хуже был,
- и то, что шариком игрался голубым,
- и парк Сокольники, и Яузу мою,
- которую боюсь, а не люблю, —
- не пощади и мне не отдавай
- (весь этот воробьиный, страшный рай).
- Но пощади – кого-нибудь из них,
- таких доверчивых, желанных, заводных.
- Но видишь ли, взамен такой растрате
- я мало что могу тебе отдати.
- Не дай взамен – жить в сумасшедшем доме,
- не напиши тюрьмы мне на ладони.
- Я очень славы и любви хочу.
- Так пусть не будет славы и любви,
- а только одуванчики в крови.
- О Господи, когда ж я отцвету,
- когда я в свитере взбесившемся увяну —
- так неужель и впрямь я лучше стану,
- как воробей смирившийся в грозу?
- Но если – кто-нибудь – всю эту ложь разрушит,
- и жизнь полезет, как она была
- (как ночью лезут перья из подушек),
- каким же легким и дырявым стану я,
- каким раздавленным, огромным, безоружным.
- 1996
* * *
Евгению Ш., Соколову, Кукулину
и другим моим друзьям
- Куда ты, Жень, она же нас глотает,
- как леденцы, но ей нельзя наесться.
- (Гляди, любовниками станем в животе.)
- Так много стало у меня пупков и сердца,
- что, как цветочками, я сыплюсь в темноте.
- Я так умею воздухом дышать,
- как уж никто из них дышать не может.
- Ты это прочитай, как водится, прохожий,
- у самого себя на шарфе прочитай.
- Когда ж меня в моем пальто положат —
- вот будет рай, подкладочный мой рай.
- Я не хочу, чтоб от меня осталось
- каких-то триста грамм весенней пыли.
- Так для чего друзья меня хвалили,
- а улица Стромынкой называлась?
- Из-за того, что сам их пылью мог дышать,
- а после на ходу сырые цацки рвать —
- ботинкам розовым и тем со мною тесно.
- Я бил, я лгал, я сам себя любил
- (с детсада жил в крови ужасный синий пыл),
- но даже здесь мне больше нету места.
- Я не хочу в Сокольниках лежать.
- Где пустоцветное мое гуляет детство,
- меня, как воробья в слюде, не отыскать.
- Но вот когда и впрямь я обветшаю —
- искусанный, цветной, – то кто же, кто же
- посмеет быть, кем был и смею я?
- За этот ад – матерчатый, подкожный —
- хоть кто-нибудь из вас – прости, прости меня.
ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ
Не может быть, чтоб ты такой была:
лгала, жила, под тополем ходила,
весь сахар съела, папу не любила
(теперь – и как зовут меня – забыла),
зато, как молодая, умерла.
Но если вдруг – все про меня узнала?
(хотя чего там – углядеть в могиле –
да и вообще: все про могилы лгут,
то, что в пальто, не может сыпать пылью,
ботинки ноги мертвому не жмут).
- Баранов, Долин, я, Шагабутдинов,
- когда мы все когда-нибудь умрем,
- давайте соберемся и поедем,
- мои товарищи, ужасные соседи
- (но только если всех туда возьмем) —
- в трамвайчике веселом, голубом.
- Сперва помедленней, потом быстрей, быстрей
- (о мой трамвай, мой вечный Холидэй) —
- и мимо школы, булочной, детсада —
- трамвай, которого мне очень надо —
- трамвай, медведь, голубка, воробей.
- Уж я-то думал, я не упаду,
- но падаю, краснея на лету,
- в густой трамвай, который всех страшнее
- (но зелень пусть бежит еще быстрее,
- она от туч сиреневых в цвету,
- она от жалости еще темнее) —
- и мимо праздника и мимо Холидэя
- (теперь о нем и думать не могу)
- летит трамвай, свалившийся во тьму.
- Хотя б меня спаси, я лучше быть хочу
- (но почему я так не закричу?),
- а впереди – уже Преображенка.
- Я жить смогу, я смерти не терплю,
- зачем же мне лететь в цветную тьму
- с товарищами разного оттенка,
- которых я не знал и не люблю.
- Но мимо магазина, мимо центра
- летит трамвай, вспорхнувший в пустоту.
- Так неужель и ты такой была:
- звала меня и трусостью поила,
- всех предавала, всех подруг сгубила,
- но, как и я, краснея, умерла.
- Но если так, но если может быть
- (а так со мной не могут пошутить),
- моих любовников обратно мне верни
- (они игрушечные, но они мои, мои!)
- и через зелень, пыльную опять
- (раз этих книжек мне не написать), —
- с ВДНХ – подбрось над головой —
- трамвай мой страшный, красный, голубой...
Май, конец июля – 2 августа 96
ТРАМВАЙ
- Баранов, Долин, я, Шагабутдинов,
- когда мы все когда-нибудь умрем —
- мы это не узнаем, не поймем
- (ведь умирать так стыдно, так обидно),
- зато как зайчики, ужасные соседи
- мы на трамвае золотом поедем.
- Сперва помедленней, потом быстрей, быстрей
- (о мой трамвай, мой вечный Холидэй) —
- и мимо школы, булочной, детсада —
- трамвай, которого мне очень надо —
- трамвай, медведь, голубка, воробей.
- Уж я-то думал, я не упаду,
- но падаю, краснея на лету,
- в густой трамвай, который всех страшнее,
- а он, как спичка, чиркнув на мосту
- несется, заведенный в пустоту
- (куда и заглянуть теперь не смею),
- с конфеткой красной, потной на борту.
- Но вот еще, что я еще хочу
- (хоть это никогда не закричу) —
- а позади уже бежит Стромынка:
- обидно мне, что, падая во тьму,
- я ничего с собою не возьму —
- ни синяка, ни сдобы, ни ботинка,
- ни Знаменку, ни рынок, ни Москву.
- А я люблю Москву – и вот, шадабиду,
- я прямо с Пушки в небеса уйду,
- с ВДНХ помашет мне Масловский.
- Но мой трамвай, он выше всех летит,
- а мне все жаль товарищей моих,
- и воробьих, и воробьев московских.
- Ах, если бы и мне ты тоже мог бы дать
- на час – музеи все, все шарики отдать,
- все праздники, всех белых медведей —
- все, что бывает у других людей
- и что в один стишок не затолкать
- (ведь даже мне всей правды не сказать), —
- тогда, ах если бы (иначе я боюсь),
- тогда Барановым и Долиным клянусь:
- что без музеев (из последних сил
- я в них всегда, как сирота, ходил),
- без этих шариков, которые всегда
- от нас не улетали никуда —
- без них без всех – я упаду во тьму
- и никого с собой – не утяну.
Конец июля – 20 октября 96
* * *
Даниле Давыдову
- Мне стыдно оттого, что я родился
- кричащий, красный, с ужасом – в крови.
- Но так меня родители любили,
- так вдоволь молоком меня кормили,
- и так я этим молоком напился,
- что нету мне ни смерти, ни любви.
- С тех самых пор мне стало жить легко
- (как только теплое я выпил молоко),
- ведь ничего со мною не бывает:
- другие носят длинные пальто
- (мое несбывшееся, легкое мое),
- совсем другие в классики играют,
- совсем других лелеют и крадут
- и даже в землю стылую кладут.
- Все это так, но мне немножко жаль,
- что не даны мне счастье и печаль,
- но если мне удача выпадает,
- и с самого утра летит крупа,
- и молоко, кипя или звеня,
- во мне, морозное и свежее, играет —
- тогда мне нравится, что старость наступает,
- хоть нет ни старости, ни страсти для меня.
* * *
- Когда бы я как Тютчев жил на свете
- и был бы гениальней всех и злей —
- о! как бы я летел, держа в кармане
- Стромынку, Винстон, кукиш и репей.
- О, как бы я берег своих последних
- друзей, врагов, старушек, мертвецов
- (они б с чужими разными глазами
- лежали бы плашмя в моем кармане),
- дома, трамваи, тушки воробьев.
- А если б все они мне надоели,
- я б вывернул карманы, и тогда
- они б вертелись в воздухе, летели:
- все книжки, все варьянты стихтворений,
- которые родиться не успели
- (но даже их не пожалею я).
- Но почему ж тогда себя так жалко-жалко
- и стыдно, что при всех, средь бела дня,
- однажды над Стромынкой и над парком,
- как воробья, репейник и скакалку,
- Ты из кармана вытряхнешь – меня.
ВЕСЬ 1997
Сломай стишок, увидишь ты внутри,
как мало общего у них у всех с людьми
1
- Когда я не сошел с ума,
- а только в чувстве повредился
- (ты это поняла сама,
- когда подходишь близко-близко),
- я научился быть счастливым,
- глядеть на воздух и деревья,
- но вдруг ужасно испугался:
- а вдруг мне никогда не будет
- ни тридцать лет, ни двадцать девять.
май 1997
2
- Мне так хотелось, чтоб меня
- вы прокатили на машине:
- об этом Кальсина просил,
- и даже Львовского просил —
- не потому, что денег жалко
- (хотя, конечно, очень жалко),
- а потому, что нету сил.
- Я никого из них не извиняю.
3
- Я – это очень, очень просто:
- немного тщеславья, немного терпенья
- плюс тела бедного кулек,
- который я тащу через года,
- как будто что-то ценное таскаю
- (ведь даже я подвержен тленью).
- Я этого не понимаю.
4
Мне нравятся стихи, когда они летят,
но до чего ж они со мной не схожи:
я так хочу в их белоснежный сад,
они ж над «Бабушкинской» маются, кричат,
голодные, как стая ворончат, –
в них слишком много черноты и дрожи.
- Нет, правда, что меня никто не обижает:
- ни шеф, ни Ольга, ни стишки
- (хотя, когда бегут вперегонки,
- ведь сами же себе они мешают,
- друг друга душат, исправляют, жмут,
- когда-нибудь они меня сожрут).
- Я этого стихам не разрешаю.
- Прим. Еще мне нравятся стихи Елены Шварц
- (одной китайской поэтессы),
- они, наверно, на нее похожи
- (хоть иногда, мне кажется, не очень).
- Но и без них я тоже проживу.
5
И последнее. Зная, что никто из пишущих
о себе не может избежать пошлости, я
готов признать, что пока моя жизнь
складывалась благополучно, и все же —
- Не страшно, Господи, стареть,
- хоть мне сперва противно было
- (а что, приятно одному лежать
- комочком в собственном стихотворенье?):
- все восхищались? все меня жалели?
- Все – Димочкой хотели называть?
октябрь 1997
ВЕСЬ 1998
Нет, никогда не стану я
до самой старости дитя.
1
- Мне 30 лет,
- а все во мне болит
- (одно животное мне эти жилы тянет:
- то возится во мне,
- то просто спит,
- а то возьмет – и так меня ударит,
- что даже кровь из десен побежит).
2
Никого бы не хотел обижать – потому что обижать людей нельзя – но так получилось, что в один журнал я пообещал стихотворение, которое уже напечатал дважды.
Нехорошо получилось.
Очень жаль.
- Еще мне жаль мою статью
- (она убогая была,
- ее не приняли в журнале) —
- а в ней ведь тоже плыла синева,
- лежали мысли целыми кусками,
- и гордость там и сям чернела, как земля.
3
- Теперь, надеюсь, вам понятно почему
- я так влюбленных не люблю:
- и не за то, что некрасивы
- (как раз-то это мне приятно),
- и не за то, что будут изменять,
- и даже не за то, что скоро разбегутся,
- а после лягут в разные могилы
- (все это тоже можно пережить) —
- но мне, зачем мне знать,
- что между вами было,
- когда я сам еще
- могу желанным быть.
4
Вообще-то я чужого не беру,
но я хотел бы новую судьбу,
но с тем условьем,
чтоб понамешали
в меня побольше снега и тепла
и чтоб там тоже лыжники бежали,
под шапками огромными дыша.
- Так безобразно я пишу,
- что даже сам не понимаю,
- как это все однообразно.
- Но если правильно сложить
- в один мешок стихотворенья
- все эти..............................,
- все сгустки света и тепла,
- охапки боли и стыда —
- вот было бы стихотворенье.
5
Поэтому-то мне теперь и не вполне понятно, чего я так взбесился этой весной, когда, услышав первый вариант этого стихотворения, мне сказали, что у меня появились замашки эстрадного симулякра, видимо думая меня этим упрекнуть.
- А я и щас
- хотел бы изменить
- один любимый мой видеоклип,
- где Пугачева обо мне поет,
- но только так,
- чтоб за спиной моей стояли
- (желательно в красивых пиджаках)
- не эти мальчики
- и Гарик Сукачев
- (они мне ничего не обещали),
- а вы – которые меня читали:
- Ахметьев, Гуголев, Малинин, самолет.
6
Итак, прожив еще один год, я стал полагать, что трагическое мироощущение – это удел малолетних. В конце концов, понять, что все умрут, – это дело техники. Но уж если ты намерен жить дальше, то будь любезен, придумай себе хоть какое-то оправданье. И тем не менее не могу отказать себе в последнем удовольствии.
- Вообще-то я уже об этом говорил,
- но мне, и правда, было неприятно,
- что вы тогда не помогли
- мне выбраться из этой тьмы
- (а я ведь там лежал
- здоровый и опрятный),
- но ведь и вы боялись темноты.
- А значит, это выше наших сил.
- Но я об этом тоже говорил.
- <Все свободны>
май – декабрь 1998
КАК НАДО ЖИТЬ, ЧТОБ БЫТЬ ЛЮБИМЫМ
ЛЮБОВЬ БЕССМЕРТНАЯ – ЛЮБОВЬ ПРОСТАЯ
Я отдаю себе отчет в том, что все нижеприведенное, может быть, и не обладает большой художественной ценностью. Но условия моей духовной жизни таковы, что, если бы я все это не написал, я бы перестал себя уважать. А этого я никак не могу допустить.
1. ОЛИН СОН
Началась война. Паника. Эвакуация.
Ей говорят: «В соседнем здании ваш муж».
Она бежит туда, не зная, кто выйдет: я или Женя.
Навстречу ей выходит ее папа. Правда, он молодой, с фотографии, она таким его не знала.
Он говорит ей: «Доченька, вам надо уезжать».
Ему 25, ей – 38.
* * *
- Есть фотография одна
- (она меня ужасно раздражает),
- ты там стоишь в синюшном школьном платье
- и в объектив бессмысленно глядишь
- (так девочки всегда глядят,
- и в этом смысле мальчики умнее).
- Прошло лет 25
- (ну 26),
- и скоро почки жирные взорвутся
- и поплывут в какой-то синеве.
- Но почему ж тогда так больно мне?
- А дело в том,
- что с самого начала
- и – обрати внимание – при мне
- в тебе свершается такое злое дело,
- единственное, может быть, большое,
- и это дело – недоступно мне.
- Но мне, какое дело мне, какое
- мне дело – мне
- какое дело мне?
2. ОЛИН СОН, ПОВТОРЯЮЩИЙСЯ
Чужая ночная комната.
Меня бьют, с унижением, по моей же вине, в сущности, опускают.
Сон повторяется так часто, что она даже выучила узор на обоях.
Но однажды что-то случается. Я говорю одну фразу, и мои мучители расступаются. Я подхожу к двери и открываю ее.
Первый раз она видит, как я спускаюсь по лестнице, выхожу на улицу.
Там прошел дождь. Я иду по мостовой. На мне светлый плащ.
Оля просыпается. Сон больше не повторяется.
* * *
- И все, чего я заработал
- своими жалкими стихами
- (весь этот незабвенный срам),
- и то, что я теперь стою
- пред девочками и пред мужиками
- (как правило, все больше пожилыми) —
- все это тоже не прикрыть руками
- [че ты уставился? ведь я ж – одетый,
- а, правда,
- кажется,
- что щас разденусь я?] –
- так вот – за это,
- именно за это,
- за это все – не оставляй меня.
3. ЕЩЕ ОЛИН СОН
Большое сборище народа. Я на сцене. Все сидят.
Почему-то я читаю Нобелевскую лекцию, хотя меня об этом никто не просит.
Там есть такое место: «Правда – это оружие слабого.
Ложь – это оружие сильного. Ибо в первом случае ты перекладываешь ответственность на других, во втором – берешь ее на себя».
Заканчивается же лекция словами: «Ну получил я вашу премию. А дальше?»
Все встают.
4. * * *
Вот так все время ощущаешь жизнь,
она в тебе и под ногтями,
она гремит в тебе костями,
а ты лежишь в ее кармане,
как тварь последняя дрожишь.
- А я глаза закрыл
- и головой мотаю,
- но все равно зеленый весь от страха.
- Я, между прочим, умереть могу.
- Так вот зачем
- меня ты, боже, лупишь:
- ему приспичило, ему приятней,
- когда я сам, как голая скворечня,
- как будто муравейник раскурочен,
- иль как жевачка липну к утюгу.
- Естественно, что так оно и нужно.
- По-видимому, это даже лестно.
- Но я чего-то не пойму:
- в поту,
- в пальто,
- в постели,
- на ветру
- (мне в самом деле это интересно) —
- окрепший, взрослый, маленький, умерший —
- хотя бы раз я нравился – Ему?
5. * * *
Как писал граф Яков Вилимович Брюс, знаменитый колдун и чернокнижник:
«Отрок, родившийся в этот срок, – гневлив, суетен, боязлив, по-женски непостоянен. Способен тайно лгать и отличается позорной неправедностью. Сердце исполнено яда, но лишен коварства. Чужую жизнь не бережет, на свою скуп. Кроме того, многих соблазнит и при этом Бога не убоится».
- Все это про меня. Но меня это не умиляет.
- Чего уж там напихали в наш внутренний мешок
- при рожденье —
- не наше дело.
- Ни развязать его, ни вытряхнуть – мы не можем.
- И все-таки человек должен совершать нечеловеческие
- усилия.
- (Но подробнее – об этом – я расскажу вам
- в своих будущих стихотворениях.
- А пока – )
6.
Любые отношения – это своего рода реабилитация.
Это, в некоторой степени, уговор двух людей (ну от силы трех), что они будут поддерживать друг друга, не дадут пропасть на грани гудящей пустоты или распада.
Впрочем, Оля тоже хороша. Я ей диктую по телефону: «Окрепший, взрослый, маленький, умерший», – а она говорит: Ну что – опять про бедного срулика?
- О господи,
- чего еще не знаю
- о смерти я
- (да ничего не знаю),
- но если хоть чего-то стою я
- (а хоть чего-нибудь я все-тки стою)
- [Гандлевский, Кочнев, Руднев, Морев, я] —
- пожалуйста, любимая, родная,
- единственная, смертная, живая,
- из всех, из нас,
- любая смерть, любая,
- но только не твоя.
7.
И последнее. Мне – снится сон.
Я – Лев Толстой и еду в метро. Все сидят.
Бесы крутят меня, а Оли рядом нет.
Чувствуя, что силы покидают меня, хватаясь за поручень, я кричу: «Ну как же вам не стыдно. Вы же видите: я – один.
Я не могу стоять.
Я – люблю ее».
Все подымаются.
ЭССЕ И ВЫБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Я потому себе так много позволяю,
что по-другому не могу.
Из одного стихотворенья
1
Я помню: в детстве у меня была игра.
Так – гуляя по даче или по пути на озеро – я представлял себе, что некто, кто больше и лучше меня, хочет узнать мое имя, но почему-то боится.
Тогда (вот она, детская логика) – следуя прямо за мной, он начинает перебирать имена: «Миша, Коля, Петя» (я все как будто не слышу) – и наконец: «Дима». Я оборачиваюсь.
Какие странные порывы внезапных чувств бывают у некоторых субъектов!
2
Мне тоже мыли голову в грозу
(не помню – почему,
но точно: мыли),
а мы с сестрой стояли на полу
и вот – глазьми,
бесцветными, цветными,
как два врага, смотрели на себя.
Мы никогда все это не любили.
Но почему все это – помню я?
Другая гроза. Папа, Юля, я. Папа за руку провожает нас в туалет.
По каким-то интеллектуальным причинам (а ему всего-то 30 лет) он говорит чудовищную вещь:
«Это – чтобы сразу всех. Иначе – кому вы нужны».
Юля руку выдергивает. Я же чувствую какой-то неизъяснимый восторг.
Потом уже, прочитав «Драму на охоте», я понял, что это – пошлость.
Но почему же тогда я чувствовал этот неизъяснимый восторг?
3
- Когда мои стихи осыпятся во прах
- (а это будет непременно,
- и я хочу, чтоб вы об этом знали),
- тогда,
- на гениальных их костях
- (вам это тоже неприятно?)
- я встану сам,
- своими же ногами,
- но встану я —
- на собственных ногах.
- Ну, пусть не самых лучших,
- да, не первый
- (хотя и это, в сущности, неверно) —
- но это мой стишок,
- мой грех,
- мой стыд, мой прах.
4
Я еще в институте заметил – обычная вещь для Достоевского: роман не начинается, пока не разразился скандал. Герои съезжаются, стягиваются в одну точку, но ничего не происходит.
Но вот появляется еще один. Искра вспыхивает. Скандал разгорается.
Это похоже на мои стихи. Обязательно надо сказать какую-нибудь гадость, чтобы они заработали.
(Мужчине из второго ряда
это кажется не-обязательным?
А вы попробуйте – )
Это тоже похоже на мои стихи.
5. Необходимое пояснение
Так вот поэзия – не гейзер,
не газировка и не нож,
но если ты ее откроешь
(а фигли ты ее откроешь),
то ты сперва ее уронишь,
потом и сам туда утонешь,
потом, как в мерсе, поплывешь.
Поэт (а не человек, хотя и человек тоже) всю свою жизнь работает на Избранное.
В этом смысле сборники уже умерших поэтов производят весьма приятное впечатление. Может, потому, что там нет случайных стихов, а значит, есть настоящий, выровненный сюжет. А может, по какой-то другой причине.
Но в любом случае – заметил я недавно – жизнеутверждающие стихи в посмертных публикациях выглядят вообще крайне неубедительно.
6
А я еще империю любил
(она б любить меня не стала),
но вот когда она пропала –
не по моей вине пропала –
я никого не полюбил.
- Я ничего еще не отдавал:
- ни голову, ни родину, ни руку —
- ну, может быть, какой-то смерти мелкой
- [а может быть, какой-то смерти крупной],
- я выпустил из рук горящей белкой
- [я выронил ее купюрой круглой], —
- но я по-крупному – не отдавал.
- Так пахнет ливнем летняя земля,
- я не пойму, чего боялся я:
- ну я умру, ну вы умрете,
- ну отвернетесь от меня —
- какая разница.
- Ведь как подумаешь, как непрерывна жизнь:
- не перервать ее, не отложить —
- а все равно ж – придется дальше жить.
- Но если это так (а это точно так),
- из этого всего:
- из этой жизни мелкой
- [а может быть, из этой жизни крупной],
- из языка, запачканного ложью,
- ну и, конечно, из меня, меня —
- я постараюсь сделать все, что можно,
- но большего не требуй от меня.
7. Еще одно необходимое пояснение
Как известно, Мандельштам писал о «далеком» читателе. Не знаю, какой уж там читатель, – не видел. Но когда я пишу, то у меня есть две цели, два адреса. О первом я и говорить здесь не собираюсь (это бессовестно), а второй это – вы. Это не значит, что всех вас я тоже вижу. Но это значит, что всех вас я имею в виду.
Читать бесплатно другие книги:
