Карта Талсы Литал Бенджамин
– Знаешь, отчасти мне в тебе как раз и нравится то, что ты, возможно, и на самом деле такая самонадеянная.
– О, да! – Эдриен вздрогнула. – Хорошо бы.
– Ты действительно такая.
– Джим… ты знаешь, что я не учусь?
– В смысле?
– Не учусь. Некоторые не ходят в колледж. Ты в шоке? В шоке.
– Нет… вовсе нет. Ты не поступила?
– Ух ты. За это тебе тоже очко.
– У тебя такие произведения, все это… ты такая… ты могла бы написать потрясающее вступительное сочинение…
Эдриен даже школу не закончила.
– Когда мне исполнилось шестнадцать, я пошла к заведующей и сказала: «Я хочу закончить сейчас же». Она посмотрела на меня и спросила: «Это просьба тебя разубедить?» А я: «Нет, но я хочу сделать все по правилам». А она: «Просто больше не ходи». И я перестала. Остановить меня попытался только Чейз, с коим ты, кажется, знаком.
– Ага… да. Заметь, ты сказала «с коим». Не знаю, по некой странной причине я считаю, что в колледже это произвело бы впечатление – будто у тебя изначально был этот план. Такой нестандартный. Ты беспощадна. И ты ведь не просто даром теряла время.
Эдриен этот разговор не нравился.
– Ты же что-то делаешь, – добавил я.
– Я ничего такого не замечала.
– Да, но я-то вижу, что ты реальная.
– Джим, – сказала она через минуту. – Расскажи мне что-нибудь.
– Например?
– О том, что для тебя свято.
Мне никогда не приходило в голову, что для меня что-то было «свято». Вопрос требовал такого же ответа, как и сочинение для поступления в колледж – мне, когда я его писал, пришлось почти все выдумать. Там просили рассказать какую-нибудь историю, которая изменила нашу жизнь. Какое-то важное событие. Я написал, что однажды забрался на высокую скалу, и на меня снизошло озарение. Стоя там, я уловил некие вибрации насчет своей судьбы. Если вкратце, я понял, что хочу себе памятник после смерти, хочу быть великим.
– Во втором классе, – начал я, – нам задали написать сочинение про какое-то воображаемое место. Учительница, которая еще считала нужным пороть учеников, афроамериканка, внушавшая всем благоговейный страх, усадила нас кругом. Я первый подал ей свое сочинение, чтобы она зачитала его перед классом. Вообще я у нее был любимчиком. Но взяв мою работу, она так на меня посмотрела. У нее просто челюсть отвисла. Рассказ был про место, где все задом наперед. Ну и, естественно, я назвал его перевертышем собственного родного города. Аслат[5]. Талса задом наперед.
Я выдержал паузу.
– Но самое главное тут, что я понял, в чем проблема, лишь несколько лет спустя.
– Ой, – Эдриен ликовала вместе со мной, хотя недолго.
– Ага.
Она тоже собралась поведать мне свою историю. Сначала Эдриен секунд пять готовилась: очевидно, она уже рассказывала это и раньше, но, может, не очень часто. Эдриен приглушила голос, часто делала паузы… как будто речь действительно шла о чем-то священном. Она считала, что в детстве была более достойным человеком, чем теперь.
– Был такой пятиклассник Дерек Уокин. Он таскал в школу «Зиппо», тогда это считалось серьезным достижением. Они поджигали мусор за баками. А мне разрешали смотреть. Я тогда была маленькая. Во втором классе. Я каждый день в обед ходила туда и наблюдала. Я думала, что меня прогонят. На них самих я вообще не смотрела – на их лица. Только на огонь. Но. Я хотела эту зажигалку. Я порылась в шкафчике Дерека. Но он всегда носил зажигалку в кармане. – Эдриен смотрела строго перед собой, словно до сих пор видела эту маленькую «Зиппо» на детской площадке. – Я подошла к нему и попросила ее. На время. Это было безумие, – в ее голосе зазвучало возбуждение. – Я не знаю, понимаешь ли ты, чего стоит девчонке-второкласснице убедить пятиклассника отдать ей его зажигалку? Я застала Дерека одного после школы и сначала попросила показать мне, как она работает. Мне всегда казалось, что он совершает какое-то странное движение запястьем, встряхивает им или типа того – ну, ты видел «Зиппо». Надо вот так делать… – Эдриен показала. – Я подумала, что должна сделать это с первого раза, иначе уже никогда не смогу ее заполучить. Но у меня были такие крошечные ручки.
– И как?
– Она зажглась только с восьмого раза.
– А он что сказал?
Эдриен сощурилась.
– Разрешил мне взять ее попользоваться.
– Ого. Почему вдруг?
– Не знаю. Но дал. Его вообще-то не особо любили.
Я легко мог себе представить такого пацана. У нас за спиной, грохоча, проехал полуприцеп. Эдриен казалась такой проницательной, такой практичной. На заправке было тихо, даже музыка не играла. Эдриен продолжила свой рассказ.
– Дерек отдал мне зажигалку, потому что я рассказала, зачем она мне нужна. Точнее, он чуть не отказал мне, потому что испугался. А я потребовала доказать, что он не струсил. Я взяла зажигалку и в ближайшие же выходные подожгла теткин гараж. Он сгорел дотла.
– Ой.
Эдриен заморгала.
– Какое-то время огонь даже казался добрым. Он полз по нижней части стены. А я осталась с ним внутри, чтобы поддерживать его, подбрасывала тряпки и всякую фигню. Это тянулось очень долго. Но потом он внезапно разросся, – у Эдриен от воспоминаний глаза раскрылись широко-широко. – Но я не ожидала, насколько громко это будет. Я заняла наблюдательный пост у своего любимого дерева. Какое-то время я огонь только слышала и едва видела. Видела скорее только дым, и все. А потом пламя выбило окно. Как кулаком, – Эдриен покачивала кулаком, но медленно. – Я еще взяла радиотелефон, вызвать 911 в случае, если огонь слишком уж расползется. Да я и хотела позвонить. Хотела все это остановить. Но надо было придерживаться плана. Увидеть, как гараж сгорит дотла. Это было мое; мне тогда было всего семь, но я понимала, я уже тогда знала, что ничего столь грандиозного уже никогда в жизни не испытаю, – она оценивающе посмотрела на меня. – Ко мне пришло ощущение ответственности. Что я должна это запомнить.
Не предполагалось, что я буду что-то отвечать, и я молчал. Эдриен подняла руку, на какое-то время она повисла в воздухе, а потом упала на колени.
– То, к чему я тебя принудил… – начал я.
Она вскинула брови.
– Мне понравилось.
У меня было такое ощущение, что я задремал и проснулся: я мог сидеть так, в машине, целую вечность.
– Слушай. Запиши эту историю, будет хорошее сочинение для колледжа.
Эдриен хотела, чтобы я рассказал ей о колледже. И она вела себя так, будто я больше об этом знал, чем ребята, не уехавшие из штата, или даже больше мог считаться студентом, чем они. Она оказалась очень находчивой и в каком-то смысле играла со мной. Но на другом уровне Эдриен была довольно искренней. К тому же никто не пытался более досконально понять, чему я там учился.
Эдриен спросила, как учеба связана с моей работой, – я рассказал ей, что писал длинную поэму под названием «Окраины», в ней Талса перемещалась в другие точки земного шара: Талса – нефтяной эмират, Талса – остров в южной части Тихого океана, Талса – пригород Нью-Йорка.
– Но я не на все занятия хожу, так, когда потянет; наверное, это можно сравнить с выбором книги, я рассматриваю колледж скорее как дополнительную информацию.
Эдриен меня понимала, но любопытство все равно было сильнее. Она хотела поподробнее разузнать о курсе по истории искусств.
– Ты должен меня учить, – заявила она.
Это я мог. Я сразу же изложил ей скучные подробности из области логистики: учебники я оставил в колледже, в хранилище, но охотно сообщил, что могу взять для нее необходимую литературу и в библиотеке, и тогда займемся.
– Давай завтра, – согласилась Эдриен. И пристегнула ремень безопасности.
– Я думал, ты хочешь от меня избавиться.
– Не думал. Ты внимательнее, чем тебе кажется, Джим.
Теперь ежедневно в восемь утра я ставил тачку в гараже небоскреба Букеров. Я делал вид, будто устроился туда на работу – в «Букер петролеум». Молодые люди не сильно старше меня в рубашках и галстуках ждали лифта, а я садился на желтую скамейку в фойе с книгами по искусству на коленках – они были слишком большие, скрыть их не удалось бы, так что я решил нахально демонстрировать их в открытую. В этот раз я притащил сборник обнаженной натуры работы старых мастеров. Я упер локти в колени и принялся разглядывать картины, попивая кофе со льдом, пока не спустилась Эдриен.
Она звонила мне в шесть, шесть тридцать, чтобы меня разбудить.
– Рутина – вот искусство, – сообщила она.
Это продолжалось примерно две недели.
В редкие дни она звонила в шесть и говорила, что приходить не нужно.
– Я что-то увидела, пойду и начну.
– Хорошо. – Придумав какое-нибудь объяснение для родителей, я ложился спать дальше.
Но, как правило, Эдриен появлялась в какой-нибудь яркой юбке, на каблуках – для нее наши прогулки стали неотъемлемой частью утра. Мы шли по центральным улицам, через рельсы, до старого кирпичного лофта, где она работала. Расстояние было чуть меньше километра – все в рамках внутреннего кольца. Приятно было превратиться в пешехода. У Эдриен в гараже небоскреба стоял небольшой японский мотоцикл, но пользовалась она им редко.
– Машины у меня нет, – сказала Эдриен. – И не хочу.
В первый день, когда мы пришли в студию, я потопал наверх, держа в руке кофе со льдом, я был готов к эмоциональным переживаниям и обсуждению. Но я к тому времени еще не осознал, в чем будет заключаться моя роль. Когда мы поднялись по лестнице, Эдриен приложила палец к губам и ввела меня в темную комнату. Когда мы добрались до дальней стены, она со скрипом подняла рольставни, – а когда в окна хлынул молочно-белый свет, она уже раскрывала краски, не глядя на меня. Я смутился и сел.
Вместо того чтобы показать мне свои картины, Эдриен просто взялась за работу. И не знаю, чего я ожидал, но меня вообще поражал тот факт, что она могла думать, пока я сидел и наблюдал. Она подняла кисть и нанесла мазок. Меня это просто парализовало. Со своего диванчика я видел некоторые из ее полотен – они, по крайней мере, выглядели реальными. На огромных холстах были изображены крупные абстрактные фигуры.
И только когда Эдриен требовалась пауза, она сама поворачивалась ко мне, да и то не для того, чтобы поболтать, или, боже упаси, коснуться меня или поцеловать, – нет, мы просматривали учебники по искусству. Я каждый вечер готовился, а потом пересказывал ей содержание курса истории искусств, насколько я его запомнил, художника за художником. Поначалу я был несколько неуверен в себе, меня злило, что мои ухаживания поставили на паузу, и я не предполагал, что ей понравятся такие художники, как Грез[6] или Шарден[7]. У обоих были скучные работы: жидкие цвета, умирающие люди, кто-то в парике наклоняется, чтобы поднять с пола ложку, или мать сидит с детьми за деревянным кухонным столом. Шарден еще мог заинтересовать Эдриен, потому что она сама была похожа на его молодую жену, которую он изобразил с белой шеей, в платке и с розовыми пальцами. Признаюсь, что каждый вечер, сидя дома в прохладе кондиционера, когда родители уже уходили спать, я клал на колени эти тяжелые альбомы по искусству и думал об Эдриен – об ее теле, – куда больше, чем там, в студии. Я воображал, что мы вместе учимся в колледже: после лекции по искусству мы идем в мою комнату.
Эдриен оказалась даже лучшей ученицей, чем я предполагал. В детстве она была хорошо знакома с окружением своей тетушки – она не просто подожгла ее гараж в семь лет, но и часто сидела за столом со взрослыми во время званых ужинов и праздников, что принесло ей куда больше пользы, чем Эдриен сама осознавала. Еще у нее была своя рабочая этика. Она смогла развить в себе чрезвычайное терпение.
– Раньше я пела в нескольких рок-группах, – рассказала она, – но я хотела столько репетировать, что никто не соглашался со мной работать.
Рассматривая альбомы по искусству, Эдриен останавливалась на целых пять минут над каждой картиной и в полном молчании буквально водила по ней носом. Я так долго на одно и то же смотреть не мог.
– Ты насчет Шардена не прав, – однажды сказала она. – Он очень выдержанный. Идеальные цвета.
– Да этот стул такого же цвета, как кусок мяса.
Может быть, Эдриен просто притворялась, стремясь доказать, что после колледжа ты не обязательно будешь разбираться в изобразительном искусстве. Она понимала, что может пострадать из-за отсутствия образования – если она ничего не добьется в жизни, люди будут ссылаться на это. Ее тетя уж точно. Может быть, и я со своей альма-матер стоял на той же ступени, что и она, и Эдриен хотела меня обуздать. Но когда она рассматривала картины, взгляд у нее был честный. И казалось, что ее личный интерес ко мне тоже неподделен. Иначе я бы перестал этим заниматься. Хотя на той неделе Эдриен ни разу напрямую не спросила моего мнения о ее картинах. Когда я делал комплименты, она не прислушивалась. И мы друг друга не трогали, не целовались.
– Что у Чейза есть такого, чего нет у меня? – спросил я однажды.
– Джим, ты счастлив.
– Что?
– Это странно. Ты единственный счастливый человек из всех, кто мне нравился.
Когда мы приходили в студию, я сразу же на некоторое время засыпал: я не привык вставать так рано. Я опускался постепенно, напрягая мышцы пресса; и всегда старался положить голову так, чтобы Эдриен могло захотеться подойти ко мне и посмотреть, изучить мою голову, шею, ухо или руку. Я уважал ее строгость и понимал, что студия для нее место священное, но думал, что она нарушит собственные правила, когда развитие событий достигнет кульминационной точки. Но этого не произошло.
Она сидела перед мольбертом, а я – со своим блокнотом. Когда очередная строка не шла в голову, я мог обернуться и посмотреть на нее, как она рисует. Обычно Эдриен работала в спецовке. Она могла минут пять неподвижно стоять перед мольбертом, а я наблюдал. При желании Эдриен иногда внезапно что-то говорила, но в целом разговор должен был быть взвешенным, и прервать его она могла в любой момент. Она снова поднимала кисть, и я замолкал.
Родители не знали, почему я так рано вставал. Завтрак я съедал быстро и молча, обдумывая, что буду рассказывать о намеченном художнике. В целом мне это доставляло удовольствие. Я столько лет изучал центр города, вся моя перспектива ушла в него. А Эдриен вывернула для меня город наизнанку: для утренних прогулок она выбирала самые застроенные улицы – на какое-то время мы как бы погружались в городской каньон; стоило нам пойти в другую сторону, и горизонт бы расчистился, небоскребы сменились бы вялыми стоянками и торговыми центрами в стиле даунтемпо. Но на тех улицах я мог воображать, что родился в городе покрупнее. Мне нравилось рассуждать об этом, как и о другой жизни, судьбе. Меня прельщала точка зрения, что родиться в городе типа Талсы – это крайне необычно.
Я старался открываться; рассказывал Эдриен о том, что мне нравится. О том, что по утрам асфальт на Первой превращается в серую замазку. Что при благоприятном настрое можно вообразить, будто бетонные дороги тянутся до конца вселенной. Но, естественно, небоскребы растут гребнями, Талса выгибается, перекрестные улицы потихоньку вздымаются, им же надо как-то перебираться через рельсы.
Эдриен познакомила меня и с восьмичасовым утренним часом пик, на некоторое время оживлявшим центр Талсы. Она носила каблуки в основном из уважения к своей семье – чтобы иметь приличный вид в лифте небоскреба, принадлежащего «Букер петролеум», но и к этому краткому ежедневному цветению жизни в центре города. Там встречались люди в костюмах, они ставили машины и выходили из них, образуя толпу на пешеходных переходах, как в фильмах о большом городе. Это затягивалось на все десять минут и начиналось в восемь, а потом еще раз – в пять. Но именно это зрелище создавало у меня более достоверное ощущение, будто я нахожусь в городе, чем двадцать лет походов в церковь в центре.
Эдриен такие вещи, естественно, не беспокоили. Когда мы проходили мимо епископальной церкви, сказала лишь, что она «приятная». О Центре исполнительского искусства – «противно смотреть». Похоже, ее не терзала эта врожденная война культур, это нетерпение на уровне коленного рефлекса, которое испытывают почти все подростки по отношению к консервативным городам. Эдриен совершенно не претило ходить в «Волмарт», ей просто нравилось, что там можно купить то, что нужно, и понюхаться с друзьями. «Вот, – как-то сказал я в отделе со спортивными товарами про частично сползший флаг, – его же надо сжигать, если он коснется какой-либо поверхности. Это жест патриотизма». Но ей было все равно.
А еще она никогда не ругалась матом.
– Черт, какой центр уродливый, – как-то воскликнул я и сразу же обратил внимание, как грубо это прозвучало. Порой меня это даже удручало. Иногда я хотел ради Эдриен отказаться от своей старой жизни.
Один человек всегда ставил джип между Второй и Третьей, я два дня подряд видел его через лобовое стекло и узнал.
– Кажется, это мой бывший учитель из воскресной школы, – сообщил я Эдриен.
Я часто упоминал и воскресную школу, и церковь. Сама Эдриен пела в хоре в Первой пресвитерианской церкви, мне казалось это милым.
– Но тебе не обязательно было туда ходить, – сказал я. – Когда мы достигли подросткового возраста, нам раз в неделю приходилось писать обещание, что мы ни за что в жизни не вступим в половые отношения до брака. Они говорили, что о добрачном сексе мы будем обречены жалеть всю оставшуюся жизнь.
– Может, это и правда.
– Они говорили так: «Вступая в брак, вы подойдете со своей невестой к алтарю и, словно в кошмарном сне, увидите всех женщин, с которыми переспали до этого, они возьмутся за руки с вашей невестой, встанут в ряд и будут смотреть на вас, оскалив зубы». Это было отвратительно.
– Не делай вид, будто возмущен, – сказала Эдриен. – Неубедительно звучит.
– Но как ты считаешь, что он о нас думает? Ведь наверняка же он не смотрит на нас, приговаривая: «Вон молодые коллеги отправляются в офис».
– Тебе не все равно? Мне казалось, что тебе была противна воскресная школа.
– Нет, – подчеркнул я. – Я о нем – мне нужно его уважение.
Однажды утром я подошел к тому мужчине на джипе.
– Мистер Бэнгз?
Он оказался более грузным, чем я его помнил, с алыми пятнами на лице. Я представился.
– Джим Прэйли. Вы были моим учителем в воскресной школе. Нас было немного, мы занимались в маленьком кабинете.
Его охватило стремление снова начать играть свою менторскую роль. Я сказал, что осенью начну второй курс колледжа и что сейчас мы идем в студию к моей подруге Эдриен рисовать.
– Это Эдриен Букер, моя подруга, – представил ее я.
– Ага, кажется, мисс Букер, я работаю на вашу тетю.
Эдриен улыбнулась и очень снисходительно кивнула.
Он слегка наклонился и пожал нам на прощание руки, и галстук у него повис отвесно.
Мы вернулись на тротуар и пошли друг за другом. Эдриен молчала, а я был полон смутных предчувствий. Потом вдруг вырвался вперед и запрыгнул на пожарный гидрант. На вывеске Центра исполнительского искусства, стоявшего на пересечении Первой и Главной, фейерверком вспыхивали лампочки, складываясь в надписи, нам показали температуру по Фаренгейту, потом сообщили, что здесь идет «Богема»[8], та-да-да-да, если кому вообще есть до нее дело.
– Это было невежливо? Что я тебя так представил?
– Почему?
– Не знаю. Я рассказал ему о наших художественных амбициях. И назвал твою фамилию.
– Ты думаешь, это важно?
Всю остальную дорогу я тащился, чуть отстав, сначала по Первой, потом через рельсы, а потом мимо складов района Брэйди.
Через некоторое время в тот же день я вдруг заметил, что она не работает. Я проснулся и какое-то время, как обычно, просто лежал в углублении, созданном моим телом. Как правило, это была самая интимная часть моего дня – когда наше обоюдное молчание становилось для меня таким же конструктивным, как и для нее. Но сегодня думать не получалось, как только я осознал, что проснулся, моя голова наполнилась мрачной тишиной, как шарик газом. Какое-то время я потерпел, а потом встал и прополоскал рот. Эдриен стояла перед мольбертом, заведя руки за спину, и пристально смотрела на меня. Я сообщил ей, что выйду и куплю чего-нибудь на обед. Вернувшись, я обрадовался, увидев, как она склонилась над высоким столом – которым она пользовалась редко – и, видимо, рисовала. Я поставил купленную для Эдриен еду возле ее локтя, а потом пошел и взял свой блокнот. Мы пообедали в питательном молчании.
Я принялся писать дальше. Скрип моей ручки оказался единственным звуком в комнате, но мне было все равно, мешаю ли я ей. Услышав шаги за спиной, я не обернулся.
Я заметил, что она поднимает ногу, как будто садясь на коня. Эдриен схватила меня за ремень и расстегнула рубашку.
– Ложись, – прошептала она, – я буду рисовать на тебе.
Она принесла с собой большой черный маркер. Поначалу влажные чернила давали ощущение свежести. Но я видом своей груди гордиться не мог: а Эдриен так долго на мне сидела, рассматривала, иногда по нескольку минут, прежде чем нанести новый штрих. Основной моей эмоцией была покорность.
– Как это напрягает, – сказала она, навалившись на меня.
Она прикрывала глаз, растягивала кожу двумя пальцами и рисовала. Всего несколько сантиметров за раз, только однажды (я уже очень измучился) сразу вышло бесконечное черное крыло, оно как бы холодным потоком воды лилось через мой сосок. Так и продолжалось: Эдриен отодвигалась, а я покорно лежал: я со своей волосатой грудью стал произведением искусства.
Закончив, она подвела меня к зеркалу: на груди у меня появилась витиеватая арабеска, большая, она бросалась в глаза, будь это граффити, вы бы непременно остановились, чтобы рассмотреть подробнее. Эдриен действительно была талантлива.
– Наверное, человек тебе должен серьезно нравиться, чтобы сделать с ним такое, – сказала она.
Эдриен имела в виду напряжение, которое испытываешь при рисовании, что ей удалось реализовать задуманное, сидя на мне. И это подтверждало, что я ей нравлюсь?
Позднее она сорвалась. Мы рассматривали очередную библиотечную книгу: «Страсть Делакруа».
– Это вообще ни к чему никакого отношения не имеет, – сказала Эдриен, и глаза ее увлажнились.
– Это всего лишь Делакруа.
– Нет, то, что ты сказал…
– Банально?
– Банально.
– Но то, чем мы занимаемся – это не банально, – ответил я.
– Почему ты так думаешь?
– Ты чувствуешь сейчас, что банальна?
– Нет.
– Ну вот.
Она заморгала.
– Но я не работаю. Я слишком много сижу за книгами.
– Завтра не буду ничего брать.
– Джим, я должна теперь снова рисовать одна.
– Ладно.
– Я боюсь, что что-то от меня ускользало, – добавила Эдриен.
И я опять начал спать дома. В те выходные я отправился в «Блюмонт» и напился в одиночестве. Потом пошел гулять и в итоге оказался под звякающим флагштоком в «Центре вселенной», этой июньской ночью там кучковались белые пацаны всех сортов и курили травку, рассказывая легенды о Гитлере, Ву-Танге и ЦРУ. Мне никто ничего не предлагал – ни присоединиться, ни купить. Мне показалось, что я узнал кое-какие лица, но, может, просто похожи. Я все равно слишком нервничал и вернулся к машине, сунув руки в карманы.
Я утратил контроль над этим летом. Ради Эдриен я прервал собственную программу образования, и теперь все мои мечты и случайные мысли вились только вокруг нее. Я валялся на ковре в родительском доме и вспоминал прохладный бетон студии.
– Я рисую, – сказала она.
– Я могу позже перезвонить. – Только от одного факта, что мы говорим с ней по телефону, у меня заколотилось сердце.
– Я нарисовала кое-что, что хочу тебе показать.
– Могу зайти сейчас…
– Нет… Джим, мне сначала надо кое в чем разобраться.
– Я хотел предложить тебе еще раз сходить в «Звезды», – я опустил глаза. Вот и предложил.
– А мне обязательно…
– Нет.
Я опустился на колени. Кровь отлила от головы, мне надо было лечь лицом на ковер и отдохнуть.
4
Как я узнал от Эдит, Эдриен пригласила меня на выходные в Бартлсвилль. Если оглянуться в прошлое, не ясно, как Эдриен себе это представляла. Эдит позвонила мне ни с того ни с сего, отругала меня за то, что я ею пренебрегаю, провожу все время только с Эдриен – хотя я не видел ее уже неделю. «Она сказала, может, ты довезешь меня с Кэм до Бартлсвилля». Я сделал вид, что понимаю, о чем речь, помимо того, что Бартлсвилль – это крошечный городок в пятидесяти километрах к северу, родина «Филлипс петролеум». Я взял рубашку, галстук, спальный мешок и даже плавки.
Под Бартлсвиллем подразумевалась хижина Альберта Дуни. Его родственники, как и большинство семей нефтепромышленников поменьше, в двадцатых построили себе дачу в горах округа Осейдж. По сути, эта хижина стояла еще в десяти минутах езды к западу от Бартлсвилля, на берегу крошечного озера. Альберт к рыбацкому домику, построенному дедом, добавил еще и небольшую студию звукозаписи и частенько приглашал друзей Чейза туда на выходные; иногда они действительно что-то записывали. Альберт был из тех людей среднего возраста, кому интереснее общаться с молодежью, его притягивало наше неистовство и жалость к самим себе, да и возможность иногда погрозить пальцем и исправить ошибку подростка тоже доставляла ему удовольствие.
Эдит немного рассказала мне об этом, когда мы подъезжали, Кэм курила, играло радио, и мы всегда выбирали дороги получше, с асфальтом – я не торопился. Пейзаж напомнил мне о моих походах с бойскаутами, обесцвеченный летним солнцем лес, разросшийся за километрами полуразвалившейся проволочной изгороди. Мы заехали на какую-то заправку, и мне даже показалось, что я ее помню: владелец возле насосов держал попугайчиков. Только сейчас мы покупали пиво, а не конфеты, и в попутчиках у меня был не целый фургон мальчишек, а две девушки. Лесбиянки, что даже лучше.
А потом все же пришлось доехать. Я всегда ненавидел тот момент, когда двигатель стихает и ты обнаруживаешь себя в месте назначения без обволакивающего гула машины. По дороге мы играли в усложненную версию «двадцати вопросов». На букву «Л». «Ты вроде как давнишняя подружка Майкла Джексона?» – предположила Кэм. Мне пришлось подумать. «Нет, я не Лиза Мари Пресли»[9]. «Ты играл Ромео с Клэр Дейнс?»[10] Но теперь мы вышли из машины, и я отказался продолжать игру.
Альбертов дом у озера оказался унылым, большим, с коричневой черепицей на скошенной крыше и приземистыми деревенскими окошками на втором этаже. Мы прошли мимо гриля с прогоревшими углями и вошли через кухню. Хозяин сидел как раз там, как цирковой медведь на чаепитии. Девчонки за столом перебирали фасоль, одна из них разговаривала по телефону с какими-то людьми, которые даже еще не выехали из Талсы, требуя, чтобы они привезли того и этого. Альберт казался беспечным. Глаза у него были огромные, во все очки, он задумчиво моргал; когда он крутил головой, жиденькие волосы елозили по воротничку. «Вот девчонка из Хартфорда», – сказал он. Я нес привезенное нами пиво, просунув пальцы в специальные отверстия в коробке, у меня даже побелели костяшки – я не знал, куда его поставить. Поначалу я просто стоял и мило улыбался, но мне очень не хотелось оказываться в центре внимания, чтобы меня представляли всем по кругу, так что я потащил пиво дальше. Я заметил, что Эдриен еще нет, хоть она меня и пригласила. Никто больше меня не знал. Я принялся рыться в холодильнике, пытаясь освободить место для пива в куче фарша. У раковины стоял парнишка со светлыми, как песок, волосами и в очках, типа как у Леннона, он чистил решетку от гриля и наклонился посмотреть, что я делаю. Он сказал, что пиво надо ставить в чулан. Там я действительно обнаружил ящик со льдом и кучу ярких упаковок с пивом.
Вернувшись из туалета, я увидел Эдриен. Она одарила меня мимолетной сладострастной улыбкой. Которая как бы говорила: держись подальше. Эдриен помогала Чейзу подготовить гриль; она делала котлетки и, вроде как из-за того, что у нее руки в мясе, не могла подойти со мной поздороваться. Так что я ушел в дом.
Вот, значит, ее мир. Многие ребята были уже пьяны. Они казались приятными, не отморозки, но я все равно не мог сидеть и слушать грязные шуточки, которыми они забивали эту псевдодеревенскую берлогу. Если бы они были под стать Эдриен, если бы были лишь чуть менее восхитительны, чем она сама, но на стабильно конкурентном уровне, я бы остался и послушал их беседы. Они же говорили о том, чтобы нарисовать члены друг другу на лицах. Естественно, это придавало им уверенности в себе: им нравилось общаться друг с другом вот так, они получали свое в некотором психологическом смысле. Меня же это бесило. И это совершенно не было связано с принадлежностью к группе: Кэм, которая, вероятно, была для них человеком еще более чужим, чем я, могла разговаривать с ними на их языке. Мне же в таких случаях ничего не оставалось, как сесть у окна, созерцая угрюмость елок за окном. Потом я ушел в другую комнату и сел перед теликом.
Через какое-то время я, наверное, остался в доме один; я смотрел местные новости Талсы, когда в комнату вошла Эдриен и выключила телевизор.
С собой она привела девчонку помоложе.
– Ты познакомился с Дженни?
Нет.
– Вы оба пишете стихи.
Я беспомощно посмотрел на Эдриен – а она уже уходила. Чейз расставлял на улице кирпичи. Мне следовало бы разозлиться. Дженни на самом деле оказалась симпатичной. Она была сантиметров на тридцать ниже меня, а глаза яркие и спокойные.
– Ты с Эдриен только познакомился? – спросила Дженни.
– Гм. Я иногда смотрю, как она рисует. Мы с ней проходим курс по истории искусств, я набрал для нее различных книг…
– Боже. У нее такие классные картины.
Я пожал плечами.
– Они совершенно послевоенные, мне это нравится.
У нее глаза загорелись.
– Да, точно, очень послевоенные.
– В смысле, если ей в голову действительно что-то придет, может получиться интересно.
Показалось, что Дженни обиделась, но она кивнула.
– Ты где учишься? – поинтересовался я. Воображал, что пытаюсь общаться с ней вежливо, но на самом деле это было не так.
– В «Юнионе».
Что-то во мне оказалось на грани надлома.
– Извини, – сказал я, – попозже обязательно поговорим.
Я шагал через лес, пробираясь по каменистому оврагу, как учили меня в бойскаутских лагерях. Я спешил. Уже темнело. Я настойчиво шел вперед лишь из смутных притязаний на то, чтобы вернуть уверенность в себе, мне было дурно. Я все никак не мог перестать пережевывать мысль, что допустил грубую ошибку. Небо почернело. Мне пришлось развернуться и потихоньку пробираться обратно в темноте, освещая путь своим крошечным фонариком, обмирая от шелеста листьев под ногами на каждом шагу. Я чуть не начал молиться Господу от облегчения, когда наконец вышел обратно и увидел огни дома, и, выпутавшись из ветвей, убедился, что это хижина Альберта.
На гриле я нашел курятину, она была уже холодная, завернута в фольгу. Я съел ее прямо руками, сел на крыльцо и уставился на лес. Мне хотелось бы просто сидеть и охранять дом, как собака.
Но я все-таки зашел вовнутрь.
В гостиной я увидел силуэты танцующих людей; развлекались, как могли. Эдит сидела на кухне, играла с кучей народу в карты. Я тоже пошел туда и налил себе стакан виски, но ни на кого не смотрел.
Через какое-то время я проснулся, скрюченный, на полу под столом в какой-то комнате на втором этаже, где хранились вещи. Снизу слышались голоса. Значит, народ еще не спал. У меня изо рта текли слюни, к губам лип ворс акрилового ковра. Я встал и вырулил в коридор.
На лестнице я столкнулся с Дженни, мы сразу же сели. Как будто договаривались о встрече. Она расположилась ступенькой ниже меня, я начал рассказывать ей про перила: деревянные палки с резьбой в виде ананаса, а под ананасом какие-то еще украшения. Она слушала внимательно. Насколько мог ей все это объяснить, я рассказал, что единственный способ для игрушечных солдатиков спуститься по перилам, если они хотят захватить нижний этаж, это перебираться с одного ананаса на другой при помощи веревки с крючком. Иногда, увы, кто-то падает вниз, на мягкий ковер. Бац. И тишина. Дженни улыбнулась и сжала мою коленку. Потом мы приоткрыли рты, склонились друг к другу и поцеловались.
Чтобы сделать это, я свесился вниз, как птица на жердочке; а она льнула ко мне, несмотря на мерзкий привкус во рту после сна; она взяла мое лицо в ладони и перепрыгнула на мою ступеньку, эта Дженни оказалась довольно опытной. Ну, хоть что-то происходит, сказал себе я. Именно по ее инициативе мы поднялись, она предложила выйти на улицу и встретить восход солнца. На бегу я схватил со стола бутылку джина, а она накинула восточный платок на голову. Казалось, что рассветет быстрее, чем мы добежим до противоположного края двора.
Следующая ночь прошла аналогичным образом. День опять получился скучный – ребята болтали у костра, люди постоянно то уезжали, то приезжали, музыканты удалились в студию, кто-то очень воодушевленно набивал утку куриным мясом, а я ушел и весь день бухал; к вечеру я опять поднялся наверх, переступая через ступеньки огромными шагами, но ноги плохо слушались, и двигался я медленно, я забрался в ту же самую комнату и вскоре после наступления темноты точно так же прилег вздремнуть. Но проспал долго. А когда проснулся глубокой ночью с отпечатком ковра на щеке, почувствовал, что время как-то закольцевалось, и принял решение сделать в своей жизни что-то полезное, разорвать это кольцо.
В этот раз я не пошел вниз, но остался наверху и с воистину невинными мыслями забрел в спальню, где горел свет. Там при включенных лампах спали Эдриен с Чейзом. Они лежали на кровати, распростертые, укрытые одеялами. Я застыл как вкопанный. С каменным лицом. Я стоял и рассматривал нос лежащей на боку Эдриен, – ярко-розовая плоть на фоне белой наволочки. Она приоткрыла глаз.
Но именно Чейз первым осознал мое присутствие и вытянул руку, чтобы меня поприветствовать.
– Присоединяйся, – хрипло сказал он.
Я просто не мог в это поверить.
– Давай, – повторил Чейз, – ложись спать.
Они не касались друг друга; спали на разных половинах кровати. Я разулся.
Чтобы лечь с ними, я вынужден был поставить коленку и руку рядом с Чейзом. Потом я остановился.
– Свет выключить?
Чейз довольно улыбнулся.
– Да.
Потом я вернулся к кровати, оперся коленкой, не касаясь Чейза, и постарался перебраться через них обоих, чтобы лечь с другой стороны от Эдриен. Но она откатилась. А потом Чейз потянул меня вниз, будто я собака. И положил на меня руку.
– Все нормально, – сказал он. И помог мне укрыться.
Я не знал, в трусах ли они оба или голые.
– Пора спать, – сообщил Чейз.
Я заставил себя лечь на спину, чтобы не оказаться ни задом, ни губами к Чейзу – хотя уже слышал его равномерное дыхание.
Со стороны Эдриен не доносилось ни звука. Когда я оказался с ней в одной теплой постели, у меня в животе словно лампочка загорелась. Я лежал, ждал, не шевельнет ли она ногой. По-моему, ожидание растянулось на несколько часов, я надеялся, что она меня коснется, и вместе с тем боялся, что по другую сторону от меня зашевелится Чейз. Он же был как медведь. Он задавит меня и не заметит. А от Эдриен я ждал какого-то знака. Я чуть подвинул ногу в ее сторону, но до того, чтобы дотронуться до нее, было еще далеко. Я не понимал, сколько прошло времени, глаза привыкли к темноте, потом я, наконец, повернулся на бок и посмотрел на нее. Эдриен спала. Привычное выражение ее лица куда-то делось. Я поднял голову, чтобы рассмотреть ее ухо – казалось, что голова Эдриен вырезана из мыла. Нос выглядел более мягким, чем обычно, а щеки – более полными. Абсолютно темным был лишь ее открытый рот. Я смотрел на нее, стараясь утихомирить собственное тело. Эдриен бы предпочла, чтобы я держал себя в руках. Я заснул, но сон получился как в аэропорту, полный ожидания. Иногда я видел ее. Я открыл глаза, и она откатилась еще дальше, но когда через несколько часов – или, может, минут – Эдриен снова приблизилась, я ее поцеловал. Она открыла глаза, чтобы показать мне, что не спит, и притянула меня к себе сонными руками. Я тоже держал глаза открытыми. Поцелуи были безупречными, гладкими, шумными. Эдриен села на меня, убрала волосы с моего лица и надавила большими пальцами на виски, словно это была ее голова и она хотела прочистить в ней мысли, чтобы не спятить. Она смотрела на меня сверху вниз – и я думал, что это был пристальный взгляд человека, пытающегося выразить свою любовь, но, естественно, уже проснулся Чейз, и Эдриен просто пыталась понять, все ли со мной в порядке, прежде чем слезть. После этого она села ему на живот, как до этого сидела на моем, – Эдриен словно брала у него что-то, так она его целовала, с закрытыми глазами, и подбородок ходил туда-сюда. Чейз открыл глаза, и когда он увидел меня, я безошибочно прочел в его взгляде изумление. Но не злое. Солнце уже всходило, и стало лучше видно. Я чувствовал себя совершенно не ко времени. Я если и ревновал, то не особо страдал. Самым ярким чувством было желание. Я был полон восторга, пока Чейз не протянул ко мне ладонь. И мы держались с ним за руки так, будто вот-вот упадем с кровати. Он сжимал меня, как будто стараясь придать мне сил. Потом Эдриен слезла с него и села на корточки в ногах кровати. Ничего не произошло. Снизу раздавались какие-то звуки. В безрассудном порыве я подкатился к Чейзу и, опираясь на локти, начал его целовать, как это делала Эдриен. Потом взял его за плечи обеими руками. Язык у него был шершавый, зубы больше, чем у любой девчонки. Он отвечал на мои поцелуи – я словно принял брошенный мне вызов. Я позволил ему подняться на локте, и мы оказались на равных, но мне было неудобно так держать шею. Я никогда особо не умел дружить с мальчиками. А он был большой засранец. Я обнял Чейза и снова уложил его, потом посмотрел ему в лицо. Он был уродлив. Светлые коротенькие и грубые ресницы, морщинистые веки. Он застонал и отодвинулся. Эдриен обхватила меня сзади и глубоко поцеловала в ухо. Но это не было ни нежно, ни откровенно. Мне хотелось вывернуться и посмотреть ей в лицо – но я этого не сделал. Она обхватила мою грудь рукой. «Мальчик-оно», – сказал Чейз, глядя на меня. Он широко лыбился. К этому времени мы все уже перемещались, стоя на коленях, а снизу доносилось все больше звуков, и я боялся, что мои мысли можно читать по лицу. Чейз наклонился ко мне для поцелуя. Эдриен держала. Сердце у меня колотилось неистово. Наконец, мы разъединились. Эдриен тоже меня отпустила. Я неловко повернулся и посмотрел на нее. Лицо ее ничего не выражало. Но теперь я был рядом и поцеловал ее. В этот раз поцелуи были нежны и тихи. Казалось, что у нас обоих сдержанные лица. Дыхание стало громче. Она щекой вошла в мою шею, носом – в глаз, я дышал и разговаривал с ней про себя. «Приму душ», – сказал Чейз. В ванной, которая соседствовала с этой комнатой, потекла вода. Эдриен большими пальцами стянула с меня штаны. Потом снова забралась под простыни, я последовал за ней. Она натянула поверх нас одеяло. Я ждал ее пристального взгляда; я думал, что даже когда я войду в нее, она будет размышлять, хочет ли этого. Но все пошло совсем не так. Эдриен подняла подбородок и тяжело задышала. Мускулы на шее напряглись, показались зубы, глаза были широко распахнуты, рука вцепилась в изголовье кровати. Как будто в ее рот вливалась ледяная река. Потом она застонала, так, чтобы Чейз услышал. Я сам себе не верил, насколько свободно я чувствовал себя в данной ситуации. У нее глаза закатились буквально на лоб. Под этими одеялами мне казалось, будто мы переехали в палатку и будем жить в ней вечно. Когда Эдриен, наконец, на меня посмотрела, я кончил. Взгляд ее был спокойным, словно она меня принимала, как брала в мужья. Она обвила руку вокруг моей головы, а мне нечего было ей дать, так что я опустил обе руки под нее и сжал, но это показалось каким-то неискренним. Чейз выйдет из ванной и увидит нас – но ему будет все равно, вот в чем заключался урок. Эдриен закинула на меня ногу. Ее тело казалось разгоряченным. Я поднялся, чтобы снова в нее войти. В этот раз мы были более неторопливы и менее честны, в итоге вышло как-то больше агрессии, во многом ради того, чтобы оградиться от Чейза, когда он появится, чтобы он не прерывал нас, чтобы он вынужден был прикусить язык. Но чисто технически получалось даже лучше, чем раньше. Эдриен покрылась потом. Услышав, как открылась дверь ванной, я замер, но она продолжала двигаться, и я почувствовал себя боровом. Я бросил взгляд в сторону, пытаясь понять, где Чейз. Он был где-то сзади, одевался. Он не спешил. Эдриен тоже остановилась. Я уткнул лицо в подушку. Единственным движущимся человеком в комнате был одевающийся Чейз. Потом он ушел, и мы продолжили (просто несравненное чувство); слышно было, как он бежит вниз по лестнице.
Потом мы спали. Вскоре, когда солнце стояло уже высоко, в нашей спальне – ну, чьей-то спальне, гостевой спальне Альберта – стало жарко. Я водил руками по пустой простыне, чтобы впитать ее прохладу. Эдриен перевернулась. От нас, наверное, нехорошо пахло. Даже когда мы начали, от нас уже разило со сна. Нам захочется в душ. Я уткнулся ноздрями в руку Эдриен, в сгиб ее локтя. Пахло, как от пластыря. Кожа давила на ободки ноздрей. У меня пока еще не было особых прав на ее тело: когда Эдриен зашевелилась, я отстранился. Открыв глаза, она окинула меня ленивым взглядом, после чего не пошевелилась и не отвела взгляд, и в этом было столько близости. Я хотел отпустить какой-нибудь циничный комментарий, сказать, что мы разленились или устали до смерти, но меня переполнили чувства. Она так и смотрела на меня, настойчиво, пристально, я из последних сил забрался на нее, едва в сознании, и мы сплелись, вспотели.
И в обед, снова, уже нарочно. С пустыми животами и непонятно почему охрипшие. Во всех цветах радуги. Словно извиняясь перед теми, кто внизу. Вены у нее на горле вздыбились, покраснели, словно это было вовсе не развлечение. Но я не давал ей выйти на свежий воздух. Я удерживал ее в горящих простынях. Мы снова заснули, соприкасаясь, чтобы было еще жарче, чтобы потеть еще больше.
Читать бесплатно другие книги:
