Карта Талсы Литал Бенджамин

Лидия была женщиной импозантной. Довольно высокой, чтобы нести гриву иссиня-черных волос, которая не умаляла ее серьезности. Держала она себя скорее по-мужски, выставив вперед одну ногу и уперев кулак в бок, как какой-нибудь персонаж из пьесы Шекспира. На ней было простое платье без рукавов и без пояса длиной до лодыжек. Она смотрела на Рода прямо, и такой взгляд весьма соответствовал ее внешности: тупой нос с большими ноздрями, морщины, идущие вниз от глаз и носа, говорящие не об усталости, а о добродушной терпеливости. Губы накрашены аккуратно и откровенно, глаза подведены красиво, как у совы.

– Ты же понимаешь, что обратно ее уже не переведут. Единственный способ вернуться в реанимацию – это на «Скорой».

Род опустился в кресло.

– Это в твоем стиле – если врачи облажаются, ты будешь звонить, вызывать новую «Скорую», чтобы начать все сначала.

Лидия поправила сумочку на плече и собралась уходить.

– Я уверен, что они свое дело знают, – добавил Род.

– Род, вот именно что у них деловой подход. Я не сомневаюсь, что им просто кровать надо было освободить, – она повернулась ко мне. – Ты идешь со мной за гамбургерами?

Мы с Лидией вышли из больницы по крытому мосту. Я не успел представиться повторно, но она, похоже, уже успела взять меня под контроль. Эта женщина шла, как королева, огромными шагами, и платье хлопало по лодыжкам. В конце коридора она уперлась руками в дверь, используя силу набранной инерции, чтобы открыть ее.

И все резко изменилось. От яркого света и кондиционированного воздуха больницы не осталось и следа. Мы как из кинотеатра вышли: в гараже было темно и сыро. В нос ударил запах бензина. Снизу доносился мягкий шум заведенного мотора или двух; где-то вдалеке капало, но звук окружал нас со всех сторон.

Лидия остановилась и начала пристально всматриваться в темноту. Потом вскинула руку с брелоком, нажала кнопку, машина вздрогнула и замигала.

Мы пошли к ней.

– Надеюсь, я не задел, – сказал я.

– В каком смысле?

– Тем, что пришел сегодня.

– Я с Родом ругаюсь, потому что если этого не делать, все покатится под откос. Ему надо противостоять.

Я из вежливости сделал вид, что удивлен.

– Это ее отец?

– Да, она родилась от него.

Я взялся за ручку дверцы, ожидая, что Лидия сядет первая, но она принялась рыться в сумочке.

– Ну, – продолжил я, – я очень надеюсь, что она восстановится.

– Ага. Послушай…

Чтобы продолжить разговор, пришлось сесть в машину. В ней стоял острый запах холодной кожи.

– Восстановится, – Лидия вдавила прикуриватель. – У нее выбора нет. Но нам придется быть осторожными. Думаю, нейрохирургия – не самое сильное направление в медицине. Согласен? А больница Святой Урсулы – не клиника Мэйо. С ума сойти, они тебя заставили капельницу нести. Я их за одно это засудить могу. А отец соглашается на все, что ему скажут…

– Наверное, считает, что распоряжения врача должны выполняться беспрекословно.

– Угу. Но иногда надо стоять на своем, – Лидия подняла обе руки, увешанные бижутерией, и осторожно встряхнула ими в воздухе где-то между нами.

– Путь наименьшего сопротивления, – добавил я.

Она усмехнулась, выпрыгнул прикуриватель. Она протянула пачку.

– Спасибо, не курю.

– Мгм. – Лидия зажала сигарету в губах, поднесла к ней раскаленную спираль прикуривателя и втянула воздух, как через соломинку. Потом выпустила дым.

– Тяжелее всего пострадал нижний отдел, так что даже если она не восстановилась бы, все равно смогла бы ходить. S2. Знаком с этой терминологией?

– Нет.

– S относится к крестцовому отделу позвоночника. – Лидия сдала задом и остановилась, поставив свою длинную машину наискосок поперек прохода. – Ну вот, крестец. Это самый конец позвоночника, там, где треугольная кость. – Она показала его размеры пальцами, а потом щелкнула ими. – Он разбит в осколки. И спинной мозг в том районе тоже пострадал. – Она пристально посмотрела на меня. – Этот отдел отвечает за работу кишечника. – Лидия пожала плечами и уставилась вперед, как будто в лобовое стекло. – А над ним Т 7. Седьмой грудной позвонок. Он отвечает за работу ног. Он не раздроблен, но сломан на две половины, и один из осколков давит на спинной мозг. Мы хотим поставить его на место и скрепить со второй половиной, пока он не сместился еще дальше и положение не ухудшилось. Надо снять нагрузку с этого участка позвоночника. Со временем она может очнуться и начать ходить. Операцию по стабилизации этой кости и шейного отдела, где есть микротрещины, будем делать завтра. Это всего лишь первичная операция, после которой ее состояние должно стабилизироваться. Но после этого ее надо держать в реанимации, под непрестанным наблюдением.

Должен ли я был возразить, когда санитары пришли за Эдриен? Может, Род втайне мечтал об этом. Когда я ехал сюда, я почему-то воображал, что худшее уже позади, что она просто лежит без сознания, но вскоре очнется.

– Как это произошло?

– Во-первых, Эдриен должны были отвезти в больницу Святого Луки, мы всегда лечимся там. Но мне, конечно же, сообщили среди ночи, когда она была уже тут, в реанимации. Я позвонила Роду. «Твоя дочь в больнице», – сказала я. Он приехал. Но я никогда не видела более пассивного человека.

– Ясно.

– Надо выбрать хирургов. А потом – вариант реабилитации. Значит, придется все узнавать.

– Ага. А есть что стоящее?

– Но Рода вообще ничего не волнует. Тебе вот интересно. Больше, чем ему, а он по закону ее опекун. Но ведь я, – и Лидия надавила пальцем себе в грудь, – буду ухаживать за Эдриен, если она не встанет на ноги. А мой брат «в отчаянии» – не сомневаюсь, что он тебе об этом уже сообщил.

– Ну, это действительно довольно болезненно.

– Это просто кошмар. – Она доверительно вскинула брови. – Полный кошмар.

Странным, но умелым маневром Лидия выровняла машину, ловко покатила по стрелкам назад и вниз, до самого выхода, и выплыла на улицу. Она вела машину профессионально, властно, плавно. А я думал, что у нее свой водитель. Но, очевидно, Лидии доставляло удовольствие сидеть за рулем.

От больницы по петляющей озелененной дороге мы доехали до перекрестка с Шестьдесят первой, встали и замигали поворотником. В моем воображении возник образ Нью-Йорка, прогулянная работа, вечерняя встреча в одном из моих любимых баров, на которую я не попадаю, – эта мысль была такой же грязной и осязаемой, как и сам Нью-Йорк, но она никак не накладывалась на Шестьдесят первую, этот широкий бульвар с полосами зелени. Я вдруг вспомнил свой зеленый чемодан с одеждой, с грохотом брошенный в холле подземного этажа больницы.

– Знаешь, – внезапно сказала Лидия, – Эдриен сама нарвалась.

Я сделал вид, что не расслышал. Иногда людям, попавшим в особо затруднительное положение, требуется сперва поговорить с самими собой, и лишь потом они будут способны на вежливую беседу с другими.

Но Лидия не сводила с меня глаз.

– Что у тебя в пакете? – поинтересовалась она.

Я вытащил краешек галстука, показать ей ткань.

– Вообще-то это для Эдриен.

Лидия смотрела не на галстук, а на упаковку. Она фыркнула. И снова сконцентрировалась на дороге.

– Это ты не в Талсе купил.

– Да. В аэропорту Кеннеди.

– Ты из Нью-Йорка прилетел?

– Да. Мне пришло письмо от Чейза, – что было неправдой: Чейз отправлял письмо не лично мне, а через рассылку. – Он заходит?

– Пока нет.

– А Эдит?

– Это кто?

– Эдит Альтман.

– Не знаю такую.

Лидия крепко держалась за верхнюю часть руля, как будто задумавшись о чем-то.

– И ты проделал весь этот путь, просто чтобы нас увидеть?

– Ну, я дома уже тысячу лет не был. Решил, что как раз пора. И купил его в аэропорту Кеннеди – я-то рассчитывал порадовать ее подарком.

Лидия улыбнулась.

– Наверное, не стоило идти на такие жертвы.

– Не такая уж это и жертва.

– Путь-то неблизкий.

– Я люблю Талсу. И… всегда рад навестить родителей.

Лидия хитро посмотрела на меня, потом опять на дорогу.

А потом, буквально через секунду, снова повторила, что Эдриен сама нарвалась.

– Я на самом деле давно с ней не общался, – сказал я.

– Но ты же знаешь, какая она.

– Я слышал, что она на мотоцикле ехала.

– Ты ее знаешь.

– Да, – подтвердил я, – определенно.

– Она на это напрашивалась с четырнадцати лет.

– В смысле, потому что мотоцикл у нее в этом возрасте появился?

Лидия держала сигарету в паре сантиметров от лица так, словно собиралась ткнуть ею во что-то перед собой.

– Джим, верно? Джим, мотоциклы есть у многих подростков. Но это не приравнивает их к Эдриен.

– Вы меня знаете?

– Да.

– Извините, что не представился.

– Ничего страшного.

– Вы меня только что узнали? – Мы подъезжали к «Макдоналдсу».

– Джим, ты один явился с подарком. Я тебя помню. Я куда больше внимания уделяю Эдриен, чем все думают. Ты единственный из ее друзей подавал надежды. Наверное, именно поэтому ты так много для нее значил. Нам придется зайти, потому что покупать, сидя в машине, я не люблю.

Мы встали в разные очереди, чтобы посмотреть, кто придет первым. Со всех сторон нас окружали детишки, которых водили сюда в последние деньки перед детским садом их мамы, они разглядывали «хеппи-милы» или сидели за столиками, сжавшись в ожидании. Меня в детстве тоже водили в этот «Макдоналдс». Мальчишка, стоявший ко мне ближе всех, размахивал руками, как ветряная мельница. По пути сюда я изучил и корпоративные эмблемы, украшавшие горы, у подножия которых пролегала дорога: «Оу-Джи-энд-И», «Хилти», «ПеннУэлл»: с тех самых пор, как я научился читать, эти логотипы утомляли меня своей бессмысленностью.

Лидия оплатила покупки и вручила мне два пакета с масляным дном. «И проверь, ничего не перепутали?» Я сел в машину и, согнув спину, принялся рыться в пакетах, а Лидия спросила, что я делал после того, как перестал встречаться с Эдриен. Машину она даже не завела.

Я рассказал, что закончил колледж, передружился со всеми преподами, и все они написали мне рекомендательные письма, чтобы я мог найти работу в Нью-Йорке. На журнале она попросила остановиться подробнее. Я сообщил, сколько зарабатываю.

– По факту я фрилансер, хотя это бред: я все равно должен ежедневно таскаться в офис и сидеть там с утра до вечера. Но так в наши времена все устроено, – я думал, что ей это будет интересно. – Если не считать тех, кто изучал финансовое дело, почти никто из моих знакомых по колледжу не получил работу с пособием. С ходу вообще никто в голову не приходит.

– Тебе повезло. У тебя весьма престижная работа.

– Потому я и не могу оттуда уйти. Да?

Она снова закурила и как будто задумалась, так что я решил приступить к картошке.

Я попытался зажать ломтик в губах, как сигарету. Я посасывал его, и через какое-то время он в кои-то веки стал действительно похож на картошку. Дым от ее сигареты тянуло в мое окно, прямо передо мной плыла густая струйка, и я принялся рубить ее своим ломтиком. Струйка разбилась, часть дыма опустилась вниз и смешалась с золотой пыльцой на картошке.

– Поедем?

Вместо ответа последовала очередная долгая задумчивая затяжка. Бледная корочка тонального крема блестела на жаре.

– Я обрадовалась, когда Эдриен начала с тобой встречаться, – заявила Лидия. – Я подумала: о, я ее недооценивала! Теперь повзрослеет, пойдет в колледж.

– Ну, для этого она была слишком умна. Если бы она пошла в колледж, это была бы уже не Эдриен.

Лидия улыбнулась.

– Вы несправедливы по отношению к Эдриен.

Я вынул картошку изо рта. Мне захотелось вести себя, как настоящий взрослый человек, если это еще было возможно.

– В колледже бы все изменилось, – Лидия вытянула руку, – все.

– Но вы же не станете уверять, что эта авария связана с отсутствием у Эдриен образования.

– Да, уж извини, Джим. Но так и есть. Именно так и устроена жизнь. Ты либо развиваешься, либо деградируешь, – Лидия выпустила клуб дыма и устало продолжила: – Этот несчастный случай является логическим следствием выбранного ею жизненного пути. Ты расстроен. Но пойми, я знаю Эдриен с самого детства. Я как будто бы в замедленной съемке наблюдала ее крах.

Эта женщина была очень убедительна. Она ярко жестикулировала, говорила в ровном темпе, как опытный оратор, прижимаясь копной волос к подголовнику; и как будто бы увеличивалась в размерах.

Наконец, Лидия завела мотор.

– То, что я приехал сюда на лето и начал встречаться с Эдриен, – одно из моих самых серьезных достижений.

– Но ты не остался.

– Нет. Смелости не хватило.

– Жалеешь об этом?

Я перевел взгляд на коричневый забор «Макдоналдса».

– Иногда бывает.

Она повернулась назад и начала выезжать.

– Джим, тебя ждет счастливая жизнь. А ее – нет. Вот все, что тут можно сказать, да больше ничего тебе и знать не надо.

Лидия мне понравилась, настолько, что я мог с ней спорить. Свою племянницу она, очевидно, не понимала. Это было зрелое заявление. Но если уж она собралась судить произошедшее с Эдриен как необратимую трагедию, я хотя бы мог сказать, во-первых, насколько хороша она была. Просто великолепна. И это не примитивная оценка ее достоинств, а ценность сама по себе: великолепие. Лидия, женщина, обладающая средствами и связями, могла меня в этом понять: я имел в виду самообладание Эдриен, ее смелость. С ней мы научились использовать время. Хотя, может быть, Лидия и не осознавала, как много времени человек вроде меня, с моим маленьким бесценным списком достижений, потратил впустую.

Допустим, точкой отсчета будет средняя школа. Огромный пустырь с выбоинами и кратерами. В моем случае в буквальном смысле – автостоянка, продуваемая всеми ветрами и забытая богом, возле которой я в течение трех лет ежедневно ждал автобуса. Каждое утро я оказывался на этой остановке, как заново сотворенный, отдельно взятый, я стоял в темноте и хлопал глазами, уверенный, что мой рюкзак представляет собой не что иное, как деспотически навязанное бремя. Он был из какого-то холодного пластика, джинсы тоже холодные, носки из мягкой пряжи, но грубой вязки. Все остальные дети ждали автобуса под навесом, расположенным в углу этой огромной, со стадион, парковки, а меня каждое утро высаживали на противоположном конце, и я отправлялся в путь наперерез. Я ничего на этот счет особо не выдумывал, просто тащился в другой угол, без какого-либо намерения или интереса. Ветер закручивался на стадионе и летел вверх, к небу. Я смотрел вниз – на асфальт с заплатами разных оттенков. У меня за спиной на светофоре скапливались машины, а через время их поток лился дальше.

Это было самое глухое время моей жизни, и все, чего я тогда ожидал – секс, борьба, будущее в жанре научной фантастики – как будто бы ютилось за ним, как за занавеской. Я не находил, что сказать одноклассникам, они мне – тоже. Навес, под которым мы собирались, принадлежал заброшенному кинотеатру; мы становились подальше друг от друга, каждый жался к своему столбу. Со временем я подружился с Джеми Ливингстоном, и мы стали вставать у одного столба. Мы не были прямо уж настоящими друзьями: Джеми надевал наушники и качал головой в такт музыке. Он, наверное, старался держаться бодрячком, но мы почти не разговаривали, я не знал, что у него происходит в жизни, хотя мы дружили несколько лет. Помню, что он носил майки исключительно из дешевого и тяжелого материала, они топорщились у него на плечах. Какое-то время у Джеми на шее висел значок ин-янь на шнурке, но и об этом я никогда не спрашивал.

Каждое утро, когда школьный автобус показывался на дальнем перекрестке, все мы выходили из-под навеса и выстраивались в очередь на травке у обочины. Сощурив глаза, мы проверяли, действительно ли это наш, 286-й; если останавливался другой номер, мы вели с водителем переговоры, будто жители небольшой деревушки. Без предварительного обсуждения мы не садились. По опыту мы знали, что если на замену выходил другой автобус, водитель мог завезти нас невесть куда, и плакало наше расписание. А если опоздаешь в школу, надо было идти к директору и вымаливать пощаду. И тогда мы поносили водителя. Джеми по природе лидером не был, но в подобных ситуациях, как и на остановке, частенько выступал от имени всех нас. Он словно знал свои права. С водителями он хорошо разговаривал.

И он как будто бы за меня тревожился, допрашивал на предмет знания популярных групп, и в этом, как и в остальном, проступало влияние его родителей, то, к чему они относились серьезно. Иногда Джеми был совершенно непреклонен: таких-то и таких-то слышал? Тебе понравилось? В большинстве случаев я не слышал. Меня родители с этими вещами не знакомили. Иметь такие же познания, как у Джеми, означало бы вступить в жизнь с некой предварительной подготовкой. Как только я заходил под навес, он сразу же вручал мне послушать какие-нибудь диски: он молниеносно доставал из рюкзака коробочку, ожидая, что я так же проворно суну ее себе. А мне всегда хотелось рассмотреть обложку. Джеми нервно встряхивал головой, чтобы убрать волосы, которые лезли в глаза. И только заняв одиночное сиденье в автобусе, я мог достать диск и почитать слова песен. В школе мы с Джеми уже практически не разговаривали. Думаю, ему было нелегко. Был ли я плохим другом? Разумеется.

А вот в пентхаусе Эдриен Букер я частенько вспоминал о Джеми. Гадал, чем же он занимается. Тогда нам говорить было не о чем, да и вспомнить теперь нечего: мы же были из так называемой роты задротов. Наше с Джеми времяпрепровождение в средней школе лучше всего характеризовало слово «оцепенение». Это было далеко от легендарных мальчишеских унижений – о, нет, это могло нам понравиться. Мы читали об этом в книгах – а еще о колдунах с драконами, – и закрывали этими книгами глаза, чтобы не смотреть на симпатичных одноклассниц.

Когда Эдриен, покачивая бедрами, снимала юбку, она делалась такой прямой, как стрела, навеки поселившаяся в некоем собственном слое реальности. Она шла через комнату, а мне приходилось смотреть: она вставала на цыпочки и наклонялась ко мне, улыбалась, и ее юбка цвета хаки падала. Эдриен развлекалась. Она-то, в отличие от меня, и не знала, сколь она невероятна. Может, из-за этого наши отношения и распались: я ведь ни разу не сказал ей, какое удовольствие доставляла мне эта ирония. И что в нашей любви было нечто такое, чем я мог бы поделиться лишь с человеком вроде Джеми Ливингстона. Когда Эдриен села напротив меня по-турецки и сказала, что сначала мы должны смотреть друг на друга пять минут, и лишь потом можно будет дотронуться, в тот момент я понял, что мой мозг больше никогда не будет окутан туманом. Я не встречал более осязаемого человека, чем она. Ее тело на самом деле было куда тяжелее, чем казалось на вид, и такое бесконечное в длину. Я иногда думал о том, что Эдриен можно посадить на подушку так, что она сможет вытянуться в трех измерениях, как складной нож. Она же попросту расстегивала мне ширинку либо же вставала на кровати и стягивала с меня рубашку через верх. Помню, что она всегда старалась раздеть меня первого. Только по утрам я наслаждался благословенной роскошью неоклассицизма, то есть мы были уже голые; а еще мы часто просыпались и сразу начинали разговаривать. Такой ясности в общении у меня больше ни с кем не было. Эдриен неустанно требовала, чтобы я выражался точнее, даже устраивала разборы: вон то – это дверная перемычка или косяк? Мне нужно было выражать словами свои чувства, объяснять и объяснять. Я ведь сказал ей, что поэт. И она таким образом пыталась меня стимулировать; старалась не мешать мне, чтобы я мог работать со словами. А я предпочитал касаться ее. В постели были одни конечности, ее длинные ноги, неловкие попытки опустить их, перевернуть приносили столько радости, куда более бурной и красноречивой, чем все те фразы, которые Эдриен просила меня повторить впоследствии. И я всегда коротко подчеркивал: я счастлив настолько, что не передать словами.

А как же Джеми? Он, наверное, ездил по 169-му в кино или покупал диски в дисконтах. Может, жаловался на ерунду, которую крутят по радио. Местных групп он даже не слышал, причин выбраться в центр у него практически не бывало. Возможно, он мог найти каких-нибудь друзей, но не имея ресурсов – ведь им негде было даже собраться – они могли лишь обмениваться записями в блокнотах и обсуждать зарубежные фильмы. Как шпионы, которые узнавали лишь какие-то слухи о мире.

Джеми остался у обочины. И я сам едва не остался. Эдриен жила в каком-то отдельном мире, и даже если его границы не совпадали с границами центра города, они все же имелись, и мне хотелось топнуть по этой линии ногой и заявить, что да, это разделение действительно существует. И я пересек эту черту.

Так что когда Лидия вынудила меня встать на защиту Эдриен, заявив, что она должна была пойти в колледж и это бы ее спасло, мне захотелось ответить, как много для меня значило очарование Эдриен, каким мощным и запредельным оно было. Сдержался я лишь потому, что уже утратил надежду все это объяснить. Нельзя же всерьез заявить, что любишь кого-то, потому что он крут, или доказывать, что эта «крутизна» – ценность сама по себе, да еще и такая, какой можно побить образование. Нет, так не делается.

Лидия предполагала, что для людей вроде меня знакомство с ней было неким трапом, по которому мы с радостью шагали вверх. Но я делал то же самое для девушек. Ничто из того, о чем думала Лидия – колледж, Нью-Йорк, тамошние журналы – не содержало в себе такой романтики, столь обострившей мои чувства. Я сам возбудил в себе этот аппетит. Лидии не дано даже представить те мои годы, когда мне еще ничего не хотелось, когда я влачил пустое существование, слушая рассказы Джеми о популярных на тот момент группах. У него теперь, похоже, остеопороз, и он сам лежит в какой-то другой больнице Талсы. Реальный мир принялся раздавать награды, по крайней мере тем, кто остался в этом городе. Но Эдриен осталась в моих мыслях чем-то таким, за что можно ухватиться, знаменем. Ориентиром, героем.