Еще один шанс… Злотников Роман
Отец добродушно усмехнулся:
– Беги уж, пострел. – После чего ловким движением выудил из горна заготовку сошника и опустил ее на наковальню, указав молотобойцу: – Изначали!
Аким шустро шмыгнул за дверь, сопровождаемый перестуком молотков. Однако, едва переступив порог кузни, Аким вытянул из-за пояса тряпицу и, делая вид, что вытирает измазанные в угле и железной окалине руки, двинулся к воротам. Несмотря на то что для своих девяти годов Аким выглядел очень крупным и сильным парнем, отец его пока не допускал до наковальни. Нет, в кузне Аким уже давно торчал вполне законно. И помогал отцу чем мог. Ну там воды из колодца наносить, пол подмести, струмент после работы очистить и разложить как потребно, иногда ему даже доверяли разжечь горн, но наковальня для него пока что была под запретом. А обидно же. Сколько раз видел, как батя все делает, как калит заготовку, как работает молотом, когда один, а когда на пару с Петрушей-молотобойцем, и вроде было все понятно, как и что делать-то. И сам же батя иногда эдак взглянет сторожливо, примечает ли сын, а когда и прямо скажет: «Ну-тко, примечай», а все одно ни разу молота в руки не дал. Даже на пробу. Но приятелям об этом знать совершенно необязательно. Пусть думают, что он уже вполне взрослый и родителю шибко пособляет…
Отворив сделанную из деревянных плах толстую воротину, Аким степенно оглядел приятелей. Компания у них подобралась ровная. Никому не перед кем особливо кичиться нечем. У Луки отец состоял в гончарной сотне, у Прокопа батя держал паром через Москву-реку у Семиверхой башни, а Митрофан, самый старший в их компании, ему исполнилось уже одиннадцать лет, был сиротой. Но зато он, как дворянский сын, отец коего сложил голову за веру и государя, был приставлен к кремлевским конюшням. Поэтому у всех них был почти беспрепятственный доступ в сам Кремль, а Митрофан, несмотря на сиротство, имел в их компании довольно высокий статус. Хотя, конечно, не такой, как у Акима, сына известного в Белом городе кузнеца-оружейника. Кузнецы в Белом городе вообще были наперечет. Ремесленные слободы еще при Грозном-царе выселили в Скородом[8], окруженный уже при его сыне земляным валом с частоколом и деревянными воротами. Аккурат после того самого набега крымчаков, когда нехристи Москву разорили и пожгли. Так что сам факт того, что тятя Акима имел кузню именно в Белом городе, уже поднимал авторитет его семьи на недосягаемую высоту.
– Ну, чего еще? – тоном занятого человека, которого оторвали от важного дела, пробурчал Аким, продолжая тереть грязной тряпкой свои до начала сего действа вполне чистые руки.
– Айда в Кремль! – возбужденно загалдели мальчишки. – Боярин Гуринов дочку замуж отдает! У Китайгородской стены столы накрыты, а сейчас жених с невестой в Успенский собор пошли!
Это известие мигом сбило с Акима всю его показную серьезность. Боярская свадьба, да еще с венчанием в Успенском соборе… это не каждый день случается.
– Бежим! – тут же решил он, первым срываясь с места.
Ух и весело же будет! Скоморохи с дудками – кто в смешных шапках с колокольцами, кто на ходулях, кто в вывернутых тулупах, – ручные медведи. А как славно полюбоваться на невесту с женихом, поорать здравицы, пообсыпать их крупой-рушаницей из плошек, установленных тут же как раз для этого. А ежели свадьба богатая (а какая же еще, чай, боярин дочку замуж отдает), то жениха с невестой непременно обсыплют еще и деньгой[9]. И можно будет эту деньгу потом пособирать. Правда, на это дело не одна Акимова ватага накинется. Много пацанов на Соборную площадь сбежится. Без зуботычин не обойтись, ну да ничего, не впервой, тем более что в Кремле сильно большую драку затеять не дадут. Как-никак царев дом… Стрельцы рядом, а у Митрофана с ними все накоротке налажено. Так что с прибытком будем. А на одну деньгу на сладком торге аж два леденца купить можно. Короче, боярская свадьба – дело не только интересное, но и полезное, пропустить которое никак невозможно.
В Кремле было людно. Ну еще бы – не каждый день думный боярин дочь замуж выдает, а уж чтобы царь дозволил в Успенском соборе венчание провести, так это вообще знак особого благоволения. На Москве, чай, церквей много. Ребятня шустро пробилась сквозь толпу к боярским рындам, что держали проход из церкви к украшенным возкам, и завертела головами.
– Эх ты, глянь-кась! – ахнул Митрофан, ткнув Акима кулаком в бок. – И царевич здесь…
– Где?!
– Да вона, видишь, промеж двух стрельцов стоит.
– С боярином который?
– Какой это тебе боярин, – снисходительно протянул Митрофан, – окольничий это, дядька царский, Федор Чемоданов.
– А верно ли бают, что царевич болезный, – встрял Прокоп, – падучая у него и немощь в членах?
– Бают, – солидно согласился Митрофан. – У нас на конюшне дядька Никита сродственницу на женской половине палат имеет. Так вот она сказывала, что царевич на Пасху болел сильно. Немчину-дохтура ему вызывали, а сама царевна Ксения за брата молилась жарко. Да вона она…
И все развернулись в ту сторону, в которую указывал Митрофан.
– Лепая какая, – зачарованно произнес Лука.
– А то! – гордо произнес Митрофан. – За нее сам кесарь римский сватается[10].
Но тут толпа заволновалась, закричали:
– Выходят! Выходят! – И мальчишкам стало не до лицезрения царевых отпрысков…
– Моя, отдай!
Аким полетел кувырком от сильного удара в плечо, не выпустив, однако, деньгу, которую выудил из пыли рядом с обрезом красного сукна, расстеленного в виде дорожки от ступеней храма до того места, где стоял свадебный возок, украшенный рушниками, лентами и березовыми ветвями. Народ кинулся подбирать деньги, едва свадебный поезд тронулся, поэтому на самом сукне все было уже поднято. Но вот по сторонам дорожки еще был шанс наткнуться на какую-нибудь затерявшуюся и затоптанную дружками, величальницами и всякими сродственниками жениха с невестой монетку… Больно шмякнувшись на бок, Аким сунул деньгу в рот, за щеку, где уже уютно была устроена еще одна (это ж какое богатство-то, матерь божья!), и развернулся к обидчику. Это был довольно кряжистый парень, гораздо старше Акима, лет двенадцати от роду, одетый в добротный армяк. Сейчас он возвышался над мальчишкой, сверля его злым взглядом.
– Моя, – прорычал он, – отдай. Я первый углядел.
– А я первый поднял, – резонно ответил ему Аким, косясь по сторонам: где ватага-то?
Евойные ватажники увлеченно ковырялись в толпе мальчишек и юродивых, перетряхивавших пыль.
– Ах ты… – прошипел парень и, ухватив Акима за шкирку, грубо полез грязными пальцами к нему в рот, пытаясь извлечь оттуда богатство, которое по праву считал своим.
Аким стиснул зубы и отвернул лицо.
– Отдай, – пыхтел парень, безуспешно пытаясь лишить Акима законной добычи.
А тот изо всех сил ерзал во вражеских руках, одновременно пытаясь не дать супротивнику завладеть найденным и вывернуться. Но в одиночку освободиться никак не получалось.
– А-а-а-а!
Бумс!
Аким полетел на землю, но на этот раз вместе со своим обидчиком, чего тот, похоже, совершенно не ожидал. Поэтому в следующее мгновение Аким почувствовал, что свободен, и, воспользовавшись этим отрадным фактом, быстренько, даже не вставая, а так, на четвереньках, отполз в сторону.
– Ах ты, Митроха, вдовий сын! – свирепо прорычал его обидчик, поднимаясь на ноги. – Ну ты сейчас у меня получишь…
Вот оно что… Аким быстро вскочил на ноги и, быстро загнав монетки языком к основанию щеки, встал рядышком с Митрофаном, чей толчок как раз и послужил доброму делу освобождения самого Акима. Его обидчик, двинувшийся было на Митрофана, остановился и сумрачно оглядел стоявших перед ним ребят. А в следующее мгновение что-то вдарило Акима под локоть, и он, скосив глаза, увидел вставших рядышком Луку и Прокопа. Это окончательно отбило у незнакомого пацана охоту самостоятельно устанавливать устраивающие его порядки, и он, задрав голову, этак плаксиво заорал:
– Митя-а-ай!
– А чаво ето? – почти сразу же пробухтел кто-то из толпы увлеченно роющихся в пыли.
И в следующее мгновение четверо друзей невольно попятились. Митяй оказался дюжим холопом уже совсем преклонных лет, под двадцать пять годков, не менее… Он надвинулся на куцую шеренгу мальчишек как крымская орда, заставляя всех четверых ослабнуть в коленках и испуганно завертеть головой. То, что пора было бежать, никаких сомнений не вызывало, но вот куда? Все эти кувырки и падения привели к тому, что мальчишки оказались зажаты между лестницей и стеной Грановитой палаты. Конечно, если броситься врассыпную, то как минимум двое имели шанс проскочить. В конце концов, у этого Митяя всего две руки. Но это означало бросить остальных.
– Гы, – гнусно усмехнулся Митяй и двинулся вперед, растопырив руки.
– А ну, осади!
Вся многофигурная композиция, заслышав эту фразу, произне сенную спокойным, но властным голосом, замерла и осторожно поворотила головы в ту сторону, откуда прозвучали эти слова. Перед ними стоял стрелец. В красном кафтане дорогого голландского сукна[11] и с парадным бердышом, украшенным по лезвию нарядной насечкой, в руках. Аким несколько мгновений ошеломленно пялился на него, а затем завертел головой. Вроде как все стрельцы, которых он видел у ворот и здесь, на Соборной площади, были в обычных кафтанах, из серого, русского сукна. Откуда же здесь взялся стрелец в красном? Внезапно до него дошло, где он видел стрельцов в красных кафтанах. Причем практически одновременно с тем, как он увидел того, кто отправил им своего стрельца на помощь…
– А ну-ка, пострелята, геть отсюда! – добродушно усмехнулся стрелец и махнул рукой.
И все четверо послушно припустились бегом в сторону Троицких ворот.
– Видал? – с трудом переводя дыхание, выдавил из себя Лука, когда они, добежав до угла Николо-Греческого монастыря, от которого и получила свое прозвание Никольская улица, наконец остановились.
– А то… – полузадушенно отозвался Прокоп и, сделав пару тяжких вдохов, добавил: – Это ж надо…
– Да уж… – покачал головой Лука, – сказать кому – не поверят. Сам царевич за нас заступился! – Он повернулся к Митрофану и возмутился: – А ты говорил – болезный, падучая! А он вона – все видит!
– Так то ж не я, – примирительно произнес Митрофан, – то люди бают… и Прокоп вон тоже…
– А чего я? – тут же вскинулся Прокоп. – Это маменька со свояченицей гречу перебирали и болтали, что на посаде слух был…
Но Акиму было совсем не по нраву, что про выручившего их царевича ходят такие разговоры.
– А неча слушать всякие бабьи сплетни, – зло бросил он и презрительно сплюнул, показывая, как относится к тем, кто эти сплетни разносит.
Но остальные сделали вид, что это к ним не имеет отношения. И вовсе даже они этим сплетням и не верили…
– А откуда этот тебя знает? – спросил Аким у Митрофана, когда уже совсем отдышался.
– Да он тоже из кремлевских, – нехотя отозвался тот. – Монька, приказного дьяка Гаврилы Ляпнева сын. Его батя уже к своему делу приучать начал, – завистливо пробурчал он.
Его зависть была вполне объяснимой. Приказные дьяки – люди уважаемые, завсегда при власти, при почете. И с отцовой помощью этого Моньку впереди ждали такой же почет и уважение. Сначала помощником писца потрудится, затем и в писцы выйдет, а потом, мало-помалу перебираясь со ступеньки на ступеньку, вослед отцу займет и место приказного дьяка. Во многих приказах сидело уже второе, а кое-где и третье поколение дьяков, кои были воспитаны и пристроены к делу отцами, занявшими хлебные места еще во времена Ивана Грозного. А сироте Митрофану ничего такого не светило. Даже в том, что царь-батюшка соизволит принять его на службу и дать ему поместье на прокорм, Митрофан не был уверен, несмотря на то что отец его значился в Разрядном приказе как дворянин, да не простой, а опричных земель. Да ежели бы не отцовы соратники, что состояли в службе при бывших опричных, по сю пору имевших вес при дворе нового царя Бориса, коий и сам был из опричников, его и на конюшню бы никто не взял. Тяжела судьба сироты…
– А айда к стене! Там сейчас пир вовсю, – предложил Лука.
– Да ну его, – махнул рукой Прокоп, – там небось уже за людскими столами все места заняты. Эвон – паперти пустые, куды, мыслишь, нищие побегли? Да и со Скородома, вестимо, народищу принесло. Айда лучше на подворье к боярину.
– Да нас туда не пустят, – резонно заметил Митрофан.
– А не пустят, так через ворота посмотрим, – ответил Прокоп. – Да и скоморошьи ватаги все туда подались. И таперича друг перед другом изгаляются, чтобы дворяне боярские самую справную ватагу в терем, на боярский пир скоморошничать допустили.
Все обернулись к Акиму – за ним обычно и было последнее слово. Тот выдержал солидную паузу, невольно подражая отцу, который никогда не рубил сплеча, и постановил:
– На подворье пойдем.
Короче, день прошел просто замечательно. Уже вечером, лежа на лавке, Аким снова припомнил, как царевич послал стрельца защитить их от этого дурацкого Митяя. И улыбнулся. И ничего он не болезный. Врут всё…
Еще раз они с царевичем свиделись на следующей неделе. Как раз на Вознесение Господне. По такому случаю литию[12] в церкви Покрова, что на Васильевском спуске, служил сам патриарх, поэтому народу там собралось видимо-невидимо. Многим хотелось поглядеть на патриарха, а при удаче получить его благословение. И хотя свой патриарх на Москве был уже десять лет[13], все одно народ перед сим саном по-прежнему шибко благоговел. Аким тоже был там, в толпе, неподалеку от Лобного места. Причем в отличие от многих, в такой толпе не имевших особенных шансов даже просто поглазеть на патриарха, сын кузнеца находился на позиции, с которой ему открывался замечательный обзор. А именно – на шее отцова молотобойца Петруши. Они с батей отстояли всенощную в своей церкви и уже потом двинулись сюда. Всенощные на Вознесение Господне во всех храмах заканчивались приблизительно одинаково, но всем было понятно, что сюда, на причастие к патриарху, набежит довольно бояр и иного знатного либо богатого люда, так что святейший из храма появится нескоро. На это и был расчет. Аким после всенощной наотрез отказался идти домой спать и увязался за отцом и Петрушей, но сейчас, сидючи на могучей шее молотобойца, вовсю зевал и тер глаза кулаком.
– Ну как, сыне, не уснул еще? Можа, домой пойдем?
Аким с треском захлопнул рот, потому как вопрос отца пришелся на момент особенно длинного и сладкого зевка, и испуганно замотал головой.
– Нет, тятя, и совсем спать ни капельки не хочется.
– Ну смотри… – усмехнулся отец.
И тут толпа взволновалась, гомон, все это время висевший над ней, внезапно стал громче, а кое-где послышались крики:
– Выходит, выходит!
И сон с Акима моментом слетел. Он заерзал на крепких плечах Петруши, вытянул шею и… увидел! Патриарх Иов стоял на ступенях храма и осенял собравшуюся толпу крестным знамением. Аким почувствовал, как его сердце отчаянно забилось. Вот патриарх развернулся в его сторону и… осенил и его, Акима! Сын кузнеца счастливо вздохнул. Сподобился!.. Но в следующее мгновение ему стало не до патриарха. Потому что следом за Иовом, степенно сошедшим со ступеней и двинувшимся сквозь толпу к Фроловским воротам[14] Кремля, Аким увидел царевича. Возможно, да скорее всего, там был и сам царь, но Аким в данный момент никого другого не видел. Только царевича. Поскольку после того случая на Соборной площади неосознанно считал его кем-то близким и даже для него, Акима, более важным, чем сам царь. Хотя спроси его кто – почему? – мальчик бы затруднился с ответом. Ну чуялось ему так, и все. Мало ли на свете случаев, когда мы поступаем вроде как абсолютно иррационально – в любви, дружбе, уважении. И попробуйте сказать, что в этих случаях мы ошибаемся чаще, чем тогда, когда проявляем строгий и сухой рационализм…
Царевич, одетый в нарядный кафтан и красные сафьяновые сапоги, гордо шел меж двух рынд. Аким дернулся, рефлекторно махнув царевичу, будто старому приятелю, ну вроде как тому же Митрохе, но затем испуганно опустил руку. Тоже мне тютя, нашел кому махать! Как бы руки не поотрубали… Кто ты и кто царевич? А все ночь бессонная виновата, совсем голова дурная… Он бы так и ругал себя, если бы вдруг не произошло чудо. Его испуганный взгляд внезапно встретился с взглядом царевича, который все так же гордо и торжественно шествовал за патриархом, и царевич… улыбнулся. И, вот те крест, даже едва заметно шевельнул рукой, будто приветствуя Акима, как… ну как доброго приятеля. От изумления Аким ажно рот разинул. Да так и просидел с разинутым ртом до того момента, как Петруша не снял его со своей шеи.
– Ну как, видел патриарха-то? – спросил его отец, когда Аким вновь утвердился на земле собственными ногами.
Аким захлопнул рот, сглотнул и, решив, что ничего отцу говорить не будет, да и сам не веря до конца, что все виденное ему не приблазнилось, кивнул:
– Да, тятя, видел…
Так закончилась эта ночь.
Следующая неделя прошла обыкновенно. И Аким уже начал думать, что все, что случилось в ночь праздника Вознесения Господня, ему точно примнилось, но затем произошел случай, навсегда изменивший как его собственную судьбу, так и судьбу всех мальчишек его ватаги.
Этот день даже начался необычно. Аким натаскал воды в кузню, разжег горн и разобрал комки крицы, которые отец как раз вчерась прикупил у купца, торгующего завозным железом, и уже совсем было приготовился пристроиться в уголке, откуда всегда наблюдал за тем, как работает отец, как вдруг тот поманил его к себе.
– Ну что, сынок, – заговорил он, усмехаясь в бороду, – а не пора тебе приучаться к ремеслу по-настоящему?
Аким замер. Неужто? Неужто ему дадут в руки молот?! Неужто позволят дотронуться им до заготовки?!! Неужто он наконец сможет подобно отцу прикоснуться к раскаленному металлу?!!
– А ну-тко, иди сюда, – позвал его отец.
Аким сглотнул и сделал шаг вперед. Отец осторожно взял его за плечи, поставил перед собой, прямо у горна, ухватил клещами крицу и, опустив ее на угли, повернул рукояти клещей к Акиму.
– Держи.
Аким с судорожно бьющимся сердцем ухватился обеими руками за рукояти клещей. Отец осторожно разжал ладонь и шагнул назад, занимая место, которое он до сих пор иногда доверял Акиму, – у мехов.
– Как калить, помнишь?
– Да, батя, – сипло прошептал Аким.
– Ну с богом, – отозвался отец и заработал мехами…
Что было дальше, Аким помнил смутно. Его полностью захватил процесс. Он старался изо всех сил, ворочая довольно быстро ставшую страшно тяжелой заготовку. Время от времени из-за его спины появлялась рука отца и то подсыпала в горн угля, то, ухватив за рукояти клещи, ловко разворачивала заготовку, но по большей части Аким орудовал клещами сам.
– Так. Будет. Дошла. А ну, давай ее сюда! – скомандовал отец.
Аким изо всех сил налег на рукояти и выволок-таки малиновый слиток, на последнем издыхании донеся его до гладкого стола наковальни. Отец сноровисто перехватил клещи и кивнул в сторону бадьи:
– Охолони, сынок.
Старому кузнецу было понятно, что голова малорослого и короткорукого мальчика все это время находилась ближе к горну, чем, например, у него, поэтому тому требовалось немедленно охладиться. И как еще до сих пор не сомлел? Добрый кузнец растет…
Аким, шатаясь, добрел до бадьи и, зачерпнув ковш студеной водицы, вылил его себе на голову, как это обычно делал отец или Петруша. Уф! Благода-ать… Но в следующее мгновение за его спиной послышался стук отцова молота, и Аким шустро развернулся. Как же так, без него-то? Отец на мгновение прервался и глазами указал Акиму на небольшой молот. Аким ухватил молот и подскочил к наковальне. И они с отцом споро застучали по слитку, который под их ударами начал потихоньку превращаться во вполне узнаваемый колун…
После жара кузни июньский ветерок показался Акиму настоящим блаженством. Впрочем, он бы никогда не покинул кузни, если бы отец по окончании ковки не велел выйти на воздух и посидеть.
– Будет с тебя сегодня, – весьма строго приказал батя. – Иди мамку обрадуй.
Но до мамки Аким так и не дошел, уселся тут же, у поленницы, тяжело дыша и утирая пот с красного лица. Впрочем, мамка сама быстро о себе напомнила.
– Сынок, там к тебе дружок прибежал…
Голос матери донесся до Акима, еще находящегося под впечатлением своей первой ковки, будто сквозь пелену.
– Сынок…
– А? Что? – Аким вскочил и, обернувшись, расплылся в улыбке. – Матушка! А я сегодня с тятей ковал!
Матушка улыбнулась и покачала головой.
– Ну вот, совсем ты у меня вырос, Акимушка. С тятей уже ковать начал. Скоро настоящим ковалем станешь… – Она вздохнула и повторила: – Там к тебе дружок прибежал.
– Ага, – все еще пребывая где-то в высших сферах блаженства, отозвался Аким, но затем спохватился: – Дружок? А кто?
– Митрофан.
Аким едва не припустил к воротам, распираемый своей важной и славной новостью, но сумел удержаться и, на этот раз вполне законно вытащив из-за пояса тряпицу, зашагал степенно, предвкушая, как будет хвастаться перед Митрохой своим новым статусом.
Но, к его удивлению, когда он, улучив момент, небрежно бросил, что, мол, «топор седни сковал» (признаться, что сковал всего лишь грубый колун, было выше его сил), Митрофан на это практически не отреагировал. И вообще, он был весь какой-то странный, дерганый и нес какую-то околесицу. Мол, надобно им всем сразу после обедни встретиться у Чудова монастыря. А он им потом что-то интересное покажет. Но вот что там такого интересного – так и не сказал. Только велел непременно быть. Даже три раза это повторил. А затем убежал зазывать Луку с Прокопом.
Вернувшись в дом, Аким умял здоровенный кус хлеба с пареной гречей, предусмотрительно выставленный маменькой «ее работнику», запил все это молоком, утром принесенным матерью с торга, и отправился обратно в кузню. Устроившись в своем уголке, он уставился на работу отца и Петруши и спустя какое-то время внезапно осознал, что видит ее совершенно другими глазами. Опыт, который он получил нынешним утром, самолично охаживая молотом бока железного слитка, заставляя его повиноваться себе, принимать нужную ему, Акиму, форму, изменил его собственное видение. И многие вещи, на которые ранее он не обращал внимания, бывшие ему как бы невидимыми, например, как отец или Петруша держат молоты, как и с какой силой наносят удары, почему сейчас бьют по железу мелко и торопливо, а вот сейчас уже более медленно, но сильно, приобретали для него свое, истинное значение. Он так увлекся этим своим новым видением, что едва не пропустил назначенный Митрофаном час. И вылетел из дома, когда до урочного времени оставалось всего ничего, по пути поругивая Митроху за то, что тот из-за каких-то вдруг стукнувших ему в голову бредней оторвал его от столь увлекательного занятия…
К Чудову монастырю он опоздал. На его счастье, на Боровицких воротах стояли стрельцы, уже видевшие его вместе с Митрохой, так что это препятствие он преодолел без проблем. А вот когда дошел до Чудова монастыря, на него набросился Митрофан:
– Ну где ты шляешься?! Во сколько сказано было?!
Аким даже слегка опешил. Вдовий сын в их компании числился куда ниже него, и потому такой тон в отношении Акима был удивителен. И хотел грубо оборвать приятеля, но, присмотревшись, понял, что тот вовсе не бычится, а действительно обеспокоен опозданием. А в этом, как ни крути, вся вина была именно его, Акима. Поэтому он примирительно произнес:
– Ну ладно, ладно, не сердись. Моя вина, признаю. В кузне задержался. – И, не удержавшись, повторил: – Топор ковал… – И тут же прикусил язык, ожидая Митрохин вопрос: «Снова?» и лихорадочно размышляя, как же вывернуться. Но Митрофан отчего-то не стал задавать этот вопрос и даже никак не отреагировал на возбужденные вопросы Луки:
– Взаправду?! Дак ты теперь всамделишный кузнец, Аким?..
Митрофан же только вздохнул и, как-то непонятно насупившись, произнес:
– Пошли.
И они пошли. Сначала мимо Чудова монастыря, затем свернули к стоявшей в строительных лесах колокольне Ивана Великого, потом спустились по крутому косогору к кремлевской стене, что тянулась вдоль Москвы-реки, и, проплутав по зарослям бузины и орешника, выбрались к какому-то бревенчатому срубу. Здесь Митроха остановился. Трое его приятелей недоуменно огляделись. Ничего интересного тут не было – глухие задворки, каковых полно и в Белом городе, а уж в Скородоме вообще воз и маленькая тележка.
– Ну и что тут такое интересное? – не выдержав, спросил у Митрофана Прокоп.
– Подождите, – тихо ответил тот.
– Чего?
Но ответил им не Митрофан:
– Не чего, а кого…
Этот голос заставил сердце Акима заколотиться в бешеном ритме. Он на мгновение замер и медленно обернулся, уже зная, кого увидит. И он не ошибся…
4
Да уж, удружил мне Хромой, нечего сказать. Я чертыхнулся про себя и зло стиснул зубы.
– Херр тсаревитш, ви опять отвлекайтесь!
Я послушно склонил голову и заскрипел пером. Вот ведь привязался, дубина. Ну за каким чертом мне нужно перерисовывать эту карту? Ладно бы хоть точная была, а тут… По ней выходило, что, скажем, от Нижнего до Казани по Волге плыть едва ли не вдвое дольше, чем на самом деле. Других искажений также, вероятно, хватало, недаром она вся была какая-то искореженная, как нарик во время ломки, что даже моему неискушенному, знакомому с картами только через глобус, автомобильные атласы и GPS-навигаторы взгляду было заметно. Ан нет, рисуй! Вообще-то царевича, то есть меня, учили вполне основательно. Ну по местным меркам, разумеется. Первое и главное, конечно, языки – греческий, латынь, а также татарский, немецкий и польский. Прям полиглота из меня делали. Польский и немецкий я немного знал и в своем времени, так что они у меня пошли на ура, а с остальными я справился, похоже, лишь благодаря тому, что кое-какая информация осталась, так сказать, в теле. Хотя чем дальше, тем меньше это меня выручало.
То ли вызванное, образно говоря, переселением душ возбуждение в коре мозга начало понемногу затихать, то ли знания – штука тонкая, но довольно быстро я понял, что за исключением тех крох, что упали на меня благодатью небесной в первые две недели, все остальное придется учить самому. Ну да невелик и труд, если разобраться. Плотность знаний в это время куда как более низкая, чем в мое, что частично вызвано слабой систематизацией материала и совершенно неотработанными методиками преподавания, а более всего просто малым объемом знаний. Сейчас мне было понятно, как великие ученые Средневековья, типа того же Леонардо из Винчи, могли быть такими разносторонними. Просто ищущий ум, ну и приличная память позволяли накапливать и удерживать в голове достаточно существенные объемы знаний в разных областях вследствие того, что самих этих знанй пока было – кот наплакал. То есть я имею в виду научные знания. Всякого, так сказать, фольклора тут как раз было, наоборот, – хоть жопой жуй. А вот учить здесь пока совершенно не умели. Так, вываливали тебе на темечко некую кучку разных и очень слабо систематизированных сведений и чуть ли не палкой заставляли все это зазубрить. Не слишком напирая на понимание. Такие вот педагогические методики…
Но, с другой стороны, учить четырем арифметическим действиям, отягощенным только лишь простыми дробями, человека, который в свое время освоил актуарные расчеты… Неудивительно, что учителя возымели привычку жаловаться на то, что я стал невнимателен. Правда, пока еще дядьке, а не отцу. Но я надеялся в ближайшее время довести их до того, чтобы вопросами моего образования вплотную заинтересовался и папашка. Зачем мне это надо, спрашиваете? А все дело в том, что это было частью моего плана. Плана выживания.
Получив статус выздоравливающего, я побродил сначала по царским палатам, а затем и по Кремлю, все время сопровождаемый дядькой Федором. Его неизменное присутствие рядом с царевичем, похоже, послужило лишним подтверждением и так ходивших по Москве слухов о болезни и немочи юного наследника царя Бориса. Бояре, дьяки, стрельцы, конюхи, стряпухи, кто в открытую, кто исподтишка, пялились на нас и, покачивая головами, принимались бурно обсуждать животрепещущую новость. Но я не обращал на них никакого внимания. Мне требовалось как можно быстрее разобраться в ситуации и избавиться от опеки дядьки. Ну или заметно ее уменьшить. Потому что у меня были свои планы, в реализации которых подобная опека могла только помешать. Поэтому я, встав рано, почти на заре, что, впрочем, как выяснилось, было вполне в обычаях, причем как знати, так и простонародья, вызывал к себе дядьку и отправлялся в путешествие, неутомимо тыкая пальцем (ну иногда, когда на нас самих пялились уж совсем открыто, кивая подбородком и просто спрашивая) во всех и все, что видел, задавая кучу вопросов: «А кто это? А что это? А как это?» Спустя полторы недели дядька Федор взмолился:
– Царевич, ты меня кое о чем уже по третьему разу спрашиваешь! А про некоторое я тебе и никогда до сего времени не рассказывал.
Вот тут-то я и понял, что, так сказать, пользователь исключен из системы сервисной поддержки. И трюк, так удививший меня с молитвами, более не срабатывает. Но не слишком огорчился. В конце концов, учиться я любил и умел. Ну и к тому моменту у меня уже начал вырисовываться некий план, направленный на то, чтобы резко повысить шансы на выживание сына царя Московского и Всея Руси Бориса Федоровича Годунова. На возможности самого царя-батюшки (моего батюшки, между прочим) я скромно решил не покушаться.
Начал я тем же вечером, когда сей факт родственных отношений был доведен до моего сознания, в первый раз вдоволь помучив дядьку Федора своими бесконечными «зачем» да «почему» и разобравшись с датами. Кстати, никакого, скажем, тысяча пятьсот девяносто девятого года от Рождества Христова, каковой, судя по информации моих учителей-«немцев», вроде как должен был быть, на дворе отродясь не было. А был самый что ни на есть семь тысяч сто седьмой, но уже от Сотворения мира…
Суюмбике, оказавшаяся татаркой, из казанских, да еще из какой-то очень знатной семьи, в детали я не вдавался, по-прежнему перед сном поила меня отваром. Но уже не тем, что прописал дохтур для того, чтобы «сохранять внутреннее спокойствие и содержать все телесные органы и железы в надлежащем для выздоровления состоянии», а чем-то вроде витаминного коктейля. На вкус варево также было не слишком, но, судя по внутренним ощущениям, пользу приносило. Так вот, когда, напоив меня этим отваром, Суюмбике поцеловала меня в лоб и тихо удалилась, я укрылся одеялом по шею и принялся тщательно обдумывать план своих дальнейших действий. Вариант с покиданием страны я решил пока отставить в сторону. Куда бы я ни слинял – такой стартовой позиции, как царевич и наследник престола, мне более нигде не добиться. А она сулит множество возможностей как в настоящем, так и особенно в будущем. К тому же англичане – те еще жучилы. Уж я-то с ними успел пообщаться достаточно. Так что спокойной жизни от них не жди. Обязательно втянут в какие-нибудь свои расклады… или выторгуют у воцарившихся Романовых некие преференции для себя любимых, да и удавят меня по-тихому… Значит, надо разруливать проблемы здесь.
Я вздохнул и вплотную занялся планированием. Итак, что мы имеем? Я – молод, то есть совершеннейший сопляк, ни власти, ни возможностей, ни даже более-менее сносного знания ситуации. Более того, в связи с моим явно неадекватным поведением по Москве уже поползли слухи, что царевич, мол, болезный, страдает падучей и все такое прочее. Иными словами, изначально я ни в каком не авторитете. С окружающей обстановкой тоже не все ясно. Ладно, с Семибоярщиной и Шуйским все прояснилось, дядька Федор просветил – они неизвестны, значит, будут позже, и это дает мне еще года два-три на обоих, что, с учетом Лжедмитриев, переносит срок окончания царствования папика где-то не позднее тысяча шестьсот седьмого года, или по-местному – семь тысяч сто пятнадцатого от Сотворения мира. Ну да мы будем считать как привычнее… Значит, голод начался еще раньше, где-то в тысяча шестьсот третьем – тысяча шестьсот пятом годах. То есть самая ранняя дата начала природных катаклизмов – по моим, надобно заметить, совершенно примитивным и дилетантским расчетам – лето тысяча шестьсот третьего года. От этого и будем плясать. Что я могу сделать? Я задумался. Предупредить папика? И что это мне даст? Да и кто меня послушает? Тем более я не могу гарантировать, что не ошибся в расчетах и что катаклизмы не начнутся намного раньше или заметно позже. Что вполне может поставить меня в положение того пастушка из притчи, который все время орал: «Волки! Волки!» и так приучил всех, что брешет как сивый мерин, что, когда по-настоящему пришли волки, ему никто не поверил и не прибежал на помощь. Ну ничего же не знаю об этом времени, вот ведь зараза! И тут мне в голову пришла мысль. Опаньки! А если сыграть на том поле, о котором мои дорогие современники даже и не подозревают? То есть на поле черного PR. Кто там у нас наиболее опасный? Шуйский, Семибоярщина? Нет, эти вряд ли… Скорее всего, они получили шанс на власть только после того, как папенька ее потерял, ну или помер… ну не помню я, как там все было точно. А вот появление Лжедмитрия вполне могло устроить папику множество неприятностей. Да и остальным тоже. Значит, основным конкурентом будем считать Лжедмитрия. Вернее Лжедмитриев. Хотя если суметь классически «закопать» первого, остальные, возможно, так и не появятся…
Я некоторое время лежал, и так, и эдак крутя в голове пришедшую мне мысль. А затем с сожалением отодвинул ее в сторону. Пока я ее продвинуть дальше не могу. Нужно провести кое-какие исследования, узнать каналы распространения информации, степень доверия социума к разным типам источников, точно спланировать время вброса (а с этим как раз и самая жопа), и многое, многое другое…
Так, что еще? Нужно озаботиться собственной безопасностью. На царских стрельцов надежды мало. Судя по тому, что я знал (или, вернее, не знал) о сыне Бориса Годунова, в классическом варианте истории они моего, так сказать, донора не спасли. Так что мне нужны свои, личные преторианцы. И надо составить план, где и откуда их взять. Лучшим вариантом было бы повторить идею Петруши Первого и обзавестись собственными Преображенским и Семеновским полками, каковые потом, во время его столь знаменитого правления, еще и служили Петруше нескончаемым источником кадрового резерва… Но юному Пете возможность поиграть в этих живых «кукол наследника Тутти» предоставила его собственная сестрица, чтобы настырный братец не лез ей под руку, пока она рулит Русью. Глупая баба была. Этими «куклами» Петя ее потом и похоронил. Меня же, как я понимаю, папик, наоборот, готовит в наследники. А это означает, что развлекаться с собственными полками мне особенно не дадут. Будут мурыжить на приемах, званых обедах и заседаниях Боярской думы. Хотя совсем отбрасывать этот вариант не стоит. Бог его знает, как оно там повернется. Тем более что в тысяча шестьсот седьмом мне будет уже восемнадцать. И свои вооруженные люди мне пригодятся. Но вот готовить из них нужно не только и не столько рубак. Причем набирать их следует из самых низов, чтоб все их планы и надежды были бы связаны лишь со мной. Хотя… насколько я помнил, во времена позднего Рима эти самые преторианцы меняли императоров как перчатки. Да и у нас те же преображенцы и семеновцы тоже оторвались. То Лизу на престол возведут, то в угоду Катьке ее мужа прикончат. Смерть от апоплексического удара табакеркой по голове… юмористы, блин! Нет, с преторианцами надо быть поосторожнее. Лучше попытаться сделать из пацанов именно кадровый резерв, то есть людей, которые сначала помогут мне выжить, захватить власть, а затем и разобраться со столь обширным бизнесом, как Московская Русь. Но, чтобы усилить шансы на то, что они меня не сдадут, они должны со мной вырасти…
О, придумал! Нужно забацать нечто вроде Царскосельского лицея, скажем… школу царскую! И учить там не только воинскому делу, хотя ему обязательно, обязательно, а то как же они меня защищать будут, но и языкам, математике, физике… ладно, программу продумаем позже. Главное, чтобы все эти пацаны со мной, царевичем, не один пуд соли съели… Хотя это тоже не дает стопроцентной гарантии, но оную, как известно, дает лишь Господь Бог или Госстрах. А его, как и Госужас, я пока еще не создал. И это следующая непременная задача. Собственная служба безопасности. Нет, у тятеньки явно такая есть. Ну не может ее не быть, иначе он бы и дня на троне не усидел. Но все это игры взрослых дядей, которые в период междуцарствования вполне способны (и, убей бог, будут) играть в разных раскладах. Я не я буду, если в классическом варианте истории кое-кто из таких дядей не сдал царевича Федора Лжедмитрию или Ваське Шуйскому, в зависимости от того, кто у них там первый до власти дорвался. И мне надо сделать все, чтобы со мной эта история не повторилась. Тут я невольно припомнил классический рассказ Брэдбери о том, как некий путешественник в прошлое случайно придавил бабочку, а когда вернулся, там из-за этого настала полная жопа, и ухмыльнулся. Ну не знаю, как там, в будущем, аукнется, но я собираюсь грохнуть тут столько «бабочек», сколько потребуется, чтобы не грохнули меня.
Итак, подведем итог. Первое – необходимо как можно более детально разобраться в обстановке, причем не только в том объеме, который будет доводиться до царского наследника с расчетом на то, что он еще сопляк, но и гораздо более плотно. Особенно политические расклады. Кто тут числится нашими, солнцевскими, так сказать, а кто держит мазу супротив. Пару-тройку имен я уже знаю, того же Шуйского и, скажем, Романовых, совершенно точно свою игру ведут, даже если прикидываются паиньками, ну а с остальными – проясним. А также весь механизм государственной власти. Кто за что отвечает, каким образом осуществляются назначения и проходят распоряжения, как устроена и кому подчиняется армия, как и кем распределяются ресурсы и какие «мыши» завелись, так сказать, в государственных половых щелях. В том, что они там есть, я ни секунды не сомневался. Ну нет и не может быть такой государственной машины, в недрах которой не имелось бы «мышей», очень хорошо умеющих использовать государевы ресурсы для собственных выгод. А значит, умелый человек всегда сможет использовать этих жирных тварей к своей собственной пользе. Прикормив либо, если уж я наследник и вообще почти государь, придавив в нужный момент, дабы ускорить прохождение необходимых тебе команд и распоряжений или, наоборот, замедлить продвижение ненужных.
Далее: прикинуть, как и из кого создать собственную сеть осведомителей и тайных дознатчиков. С учетом того что ключевой фигурой, на которую сеть будет замыкаться, явлюсь опять же я, в облике десятилетнего пацана. Ну и параллельно с этим провентилировать вопрос о создании некоего учебного заведения для подготовки своих собственных кадров. И здесь у меня сразу появились кое-какие мысли по поводу того, как это можно осуществить. Ну и последнее – подыскать людишек, на которых можно опереться в случае каких-то силовых акций. При условии успешного воплощения в жизнь всех этих задач, шансы на выживание в грядущих катаклизмах царевича Федора, хотя бы даже и не в статусе царевича, повышались до реальных. А если малеха поднапрячься…
С этими мыслями я и заснул…
– Ви опять отвлекайтесь, тсаревитш! Сие есть… есть… недопустимо… Я немедленно соглашать… оглашать… доложить ваш отес! Поелико ваш воспитатель ви не слушать!
Господин Расмуссон был датчанином, поэтому был вынужден общаться со мной на русском, что приводило его в крайнее раздражение. Будь на моем месте истинный Федор, они вполне могли бы использовать латынь, но мне этот древний, но пока еще не совсем мертвый язык[15] давался с трудом. Так что господину Расмуссону приходилось коверкать язык этим варварским наречием, что приводило его в совершеннейшее раздражение. Именно поэтому я и избрал сего достойного господина основным объектом своей изощренной атаки. Тем более что сей господин преподавал мне не только картографию…
Однако все мои планы едва не полетели псу под хвост, причем буквально на следующий день после того, как я все спланировал. Потому что на горизонте нарисовался еще один, и очень важный, фактор, который я совершенно не учитывал. И этот фактор именовался – матушка…
Я как-то упустил из виду, что обычно у детей имеются два родителя. И если с отцами, бывает, дело обстоит не совсем понятно, то есть законный отец то ли родитель, то ли сосед, то ли дюжий конюх, с матерями все однозначно. Кто рожала – та и мать. И их привязанность к детям, как правило, достаточно велика. Возможно, меня извиняло то, что за все время моего пребывания в этом теле и времени матушка меня ни разу не посетила, что явно не слишком характерно для женщины, но, как выяснилось, у нее на то были вполне законные основания. Матушка была на богомолье. В Троице-Сергиевом монастыре, куда отъехала на Вход Господень в Иерусалим, каковой мы, убогие безбожники, в своем таком же убогом и безбожном времени чаще именуем Вербным воскресеньем, и где намеревалась встретить Пасху. Сестрица же, вот коза, ездила вместе с ней, но вернулась раньше, как раз к Пасхе. И за разговором ни разу о матушке не упомянула. Матушка же прибыла на следующий день и сразу пожелала увидеть приболевшего сына.
Судя по тому, как отреагировало мое тело при приближении к палатам матери, царевич Федор к отцу относился с гораздо большей любовью, чем к матушке. Вообще, несмотря на то что знания из этой самой коры моего головного мозга мне уже, похоже, были почти недоступны, что касалось реакций тела – с этим все было наоборот, они сохранились почти в полном объеме. Так что к матушкиным палатам я приближался с этаким… как бы это сказать, опасливым благоговением. Как ну, скажем, к клетке с любимым… даже не псом, а медведем. Тем более что таковых в Москве держали на многих дворах, а уж на боярских подворьях почти на каждом. Медведи здесь и сейчас были неким аналогом тех же собак бойцовых пород – питбулей или стаффордширских терьеров моего времени. Круто, немного опасно, причем частенько и для самих хозяев, но престижно и заметно поднимает самооценку. Мол, вон я какой, этакую зверюгу у ноги держу… Хотя приведенная мною аналогия все-таки довольно бледная – медведи, на мой взгляд, куда круче любых питбулей… Так вот, к матушке я шел с полным ощущением приближения к любимому, родному, но все ж таки медведю. И почему именно с таким ощущением, я понял сразу же, едва переступил порог.
Любимого и единственного сына матушка встретила упакованная по полной. В тяжелом парчовом платье, в расшитом жемчугами головном платке, пальцы на обеих руках унизаны перстнями, лицо набелено и насурьмлено, сама восседает в высоком резном кресле под стать царскому трону. Но, судя по тому, что никаких особых реакций у меня это вызвало, обстановка была вполне обычной для встречи.
– Подойди, сын, – величественно произнесла матушка. – Сядь.
Я безропотно приблизился и опустился на скамеечку, стоявшую у подножия матушкиного «трона».
– Как здоровьишко?
Я еще по пути прикинул, что и как рассказывать, решив не беспокоить матушку излишними подробностями, но тут, наткнувшись на немигающий взгляд царицы, стушевался. Ага, домострой, значит, бабы у них тут забитые… мужние жены безропотные… сейчас… Я шумно вздохнул и выдавил:
– По-разному, матушка…
– Рассказывай…
Матушкины покои я покинул с ощущением, что она меня раскусила. Ну не совсем так уж полностью, но подозрения у нее имеются. Единственная моя надежда заключалась в том, что матушка оказалась страшно честолюбивой. Недаром даже сына встретила при полном параде. Не мужняя жена – царица![16] Причем, судя по всему, это отнюдь не для меня такой наряд, она вообще по жизни так себя держит. А в таком случае ей сын нужен. И не просто так, как сын, а во власти. Но не просто во власти, а еще и под ее влиянием. Так что это обстоятельство резко сужало мне поле для маневра. Если я не хочу сильно осложнить себе и так непростую ситуацию, следовало постоянно держать матушку в уверенности, что, кто бы я там ни был, она меня контролирует…
Следующие несколько недель я занимался накоплением информации и детальным планированием. Ну и обхаживанием матушки. Где бы я ни был и чем бы я ни занимался, едва только дворовая девка доносила мне, что меня желает видеть матушка, как я бросал все и несся в ее палаты, где смиренно высиживал на скамеечке у ее трона иногда по нескольку часов. Из-за этого часто срывались занятия, и в конце концов дядьке Федору, отвечавшему перед царем за мое образование, это надоело, и он стукнул папику. Тот переговорил с матушкой, которая к тому моменту уже пришла к выводу, что сын я там или не сын, но у нее на крепком поводке, так что длину этого поводка можно вполне безбоязненно увеличить. В конце концов, отец лучше знает, как нужно управлять государством, так пусть и учит, а сама матушка, если что, направит и подскажет. Мальчик-то послушный растет…
– Тсаревитш! Это… это… это есть немыслимо… Ви хотеть так и оставайся глюпый варвар! Я немедленно идти к ваш отес!
Я оторвался от воспоминаний и несколько мгновений пялился на побагровевшую физиономию толстяка, а затем совершенно наглым образом высунул язык, отчего физиономия господина Расмуссона стала вишневой, после чего бросил свинцовый карандаш, спрыгнул с лавки и выскочил в коридор. Там я воровато огляделся и шмыгнул к черной лестнице, которая вела в дальние сени, откуда был выход к конюшням. Расмуссон сейчас настолько сердит, что явно бросится не к дядьке, который тут же появился бы и взял меня в оборот, а прямо к отцу, до которого его допустят далеко не сразу. Следовательно, до того как меня хватятся, у меня есть около часа, а то и полутора свободного времени. Жизнь тут очень неторопливая… Вполне достаточно, чтобы провести одну давно спланированную и подготавливаемую мною тайную встречу, которая должна была продвинуть меня еще в одном направлении моего плана. Я рассчитал все идеально – место, время, объект воздействия… теперь не ошибиться бы в других расчетах. И не нарваться на какие-нибудь внезапные неприятности. Сколько идеально разработанных планов пошли псу под хвост из-за нелепых случайностей… Впрочем, я почти всегда выигрывал у своих конкурентов, потому что никогда не ставил все на один-единственный шанс. Если первая попытка срывалась, у меня уже были намечены подходы ко второй, а если не удавалась и она – уже имелись варианты третьей. Так было и на этот раз, но, на мое счастье, все удалось с первой попытки…
Когда я подошел к условленному месту, мои конфиденты уже были там. Мальчишки в любом возрасте очень плохо умеют соблюдать тишину. Пожалуй, когда я заведу свой лицей, надо будет обратить на это особое внимание… Я уже подходил, когда послышался недовольный голос:
– Ну и что тут такое интересное?
– Подождите, – тихо прозвучало в ответ.
– Чего?
Я усмехнулся, представив, какие сейчас рожи будут у пацанов, и громко ответил:
– Не чего, а кого… Меня!
Да, все так и случилось. Вдоволь налюбовавшись на разинутые рты и вытаращенные глаза, я присел на валявшийся у стены обрубок бревна, из которого, похоже, щепали дранку для крыши, и весело произнес:
– Ну, привет, люди московские.
Пацанята нестройно поздоровались, во все глаза пялясь на меня. Конюх, которому я поручил привести сюда своих приятелей, также получил немалое удовольствие… Эту ватажку мальчишек я впервые приметил недели полторы назад. Во время свадьбы дочери думного боярина Гуринова, к которому отец в это время благоволил. Причем настолько, что дозволил провести венчание в Успенском соборе. Вот около него я их и заприметил. Ребята промышляли тем же, чем и остальные, – собирали деньги, которыми обсыпали молодых при выходе из собора, пока они шли к свадебному возку. Но, в отличие от остальных, эта ватажка оказалась сбитой и крепкой. И когда один из конкурентов попытался было наехать на одного из ватажников, все моментом бросили свой гешефт и ринулись ему на помощь. И не отступили даже перед превосходящими силами противника. Поэтому я сразу же взял ребят на заметку. К конюху я начал присматриваться буквально в тот же день, остальные пока были мне недоступны, поскольку покидать не только Кремль, но даже царские палаты я мог лишь в сопровождении. Однако на Вознесение Господне я приметил одного из этой ватаги у Лобного места, тот торчал в толпе, собравшейся поглазеть на патриарха. Судя по тому, что я увидел, паренек был не один, а с братом и, вероятно, другими сродственниками. Во всяком случае, тот дюжий парень, на шее которого он сидел, судя по возрасту, отцом ему быть никак не мог. Пострадав пару дней вследствие полной невозможности собрать на этих ребят побольше информации, я решил рискнуть. Ну кого еще я мог по молодости лет завербовать в свои доглядчики, как не таких же сопляков, как и я сам? А информация была нужна, нужна как воздух…
– Желаем здравствовать, государь-царевич, – несколько напряженно приветствовал меня парнишка, которого я видел у храма Покрова. Похоже, он был в этой ватажке за лидера.
– И вам того же, люди московские, – отозвался я, широко улыбаясь и стараясь держать руки и ноги нескрещенными. Как-то мой психолог прочел мне целую лекцию о невербальных знаках общения, и я помнил, что скрещенные руки и ноги означают закрытость, нацеленность на защиту, оборону, а мне сейчас требовалось установить с пацанами максимально доверительный контакт. – Небось гадаете, зачем я вас сюда зазвал? Так вот слушайте…
Разговор получился. Хотя попотеть пришлось изрядно. Но мальчишки есть мальчишки… услышав версию о тайных недоброжелателях, специально распространяющих слухи, порочащие царевича, а может, и вовсе желающих извести его в угоду злобным татям (без персонификации оных), они тут же загорелись желанием споймать таковых. И мне пришлось приложить немало усилий, убеждая их, что ловить никого не надо, сыскивать тоже, а вот какие слухи на Москве ходят, я бы знать очень хотел. А то меня по младости лет никто ни во что не посвящает. А сие обидно и делу помеха. Ну насчет ограничений по младости лет они были полностью в курсе, так что посочувствовали мне вполне искренне. Я же строго-настрого предупредил их, что ничего, кроме слухов, от них не требую. Никаких имен, примет и кто с кем знается от них и слышать не хочу. Не то чтобы меня это действительно не интересовало, но рано, рано… Ежели они с такими же воодушевленно горящими глазами, с какими уходили от меня, начнут учинять в городе розыски, то спалятся на раз. И ладно бы их просто шуганули, а ведь, не дай боже, нападут на что-то действительно серьезное – так ведь придушат, и все. Времена нынче такие, что жизни человеческой, что взрослого, что ребенка, цена в базарный день – полденьги, полушка то есть. Причем ребенка как бы и не дешевле. Пока мне было достаточно самого факта сотрудничества. А уж там поглядим, кого учить, натаскивать, кого потихоньку в сторонку оттереть, чтоб каким другим полезным делом занялся.
Я, конечно, во всяких там КГБ-ФСБ не служил, но Константин меня в этом деле очень мощно натаскивал. Он вообще говорил, что большинство действительно серьезных утечек идет не через внедренных агентов или там прослушки. Все это беллетристика. Больше всего секретов разбалтывают первые лица. Походя. По пьяни, в бане, в разговоре с симпатичной телочкой или смазливой журналисточкой, хвастаясь перед приятелями и так далее. Поэтому построить грамотную систему безопасности без плотной работы с этим самым первым лицом – нечего и думать. Так что кое-какие основы я знал, и что во всяких там криминальных романах действительно серьезно, а что так, пурга для создания антуража, мы с ним тоже частенько обсуждали. Во время полетов преимущественно. Лететь-то скучно. И распечатки, которые надо срочно посмотреть, тоже не всегда при тебе. Да и если перелет долгий, скажем, в Сингапур, Аргентину или Австралию, рано или поздно от любых бумаг ум за разум зайдет, и потянет развеяться, почесать языком… Кстати, заиметь свой бизнес-джет для перелетов тоже была его идея. Как раз для того, чтобы даже в долгих полетах, когда становится скучно и тянет с кем-нибудь почесать языки (скажем, с симпатичной соседкой по салону первого класса), вокруг шефа был бы свой, проверенный персонал… Я надеялся, что мой первый блин не окажется комом и из сегодняшней встречи вырастет нечто полезное…
А вечер принес мне еще одну победу. Как я и рассчитывал, господин Расмуссон наябедничал отцу. Когда я уже укладывался спать, испив привычный отвар, принесенный мне одной из тех старух, что сидели у моей кровати, когда я числился совсем больным, в горницу влетела Суюмбике. Вот уж кто мне был ближе родимой матушки, так это она.
– Ой, царэвич, – запричитала она, хлопая руками, как курица крыльями, – царь-батюшка тэбя провэдать идэт!
Я сел на кровати. Вот оно! Ну держись, царевич Федор, царь-батюшка это тебе не сопливые пацаны…
Царь-батюшка был немного навеселе. Видно, славно посидел с ближними боярами, тем же Бельским, например, что моей матушке двоюродным братом приходится, или Сабуровым. Я уже начал слегка разбираться в придворных раскладах… И это только добавляло шансов на осуществление моего плана.
– Здравствуй, сын. – Батюшка попытался сурово нахмурить брови, но, видимо, настроение у него было слишком уж благодушное, поэтому сия суровая гримаса вышла у него не очень. – Что же это мне Федор докладывает, что ты учиться стал с небрежением? Учителей не слушаешь. Совсем неслухом стал. А давеча твой учитель сам прибежал на тебя жаловаться.
Я пару мгновений испуганно смотрел на батюшку, а потом искривил свое детское личико в плаксивую гримаску и тихонько заплакал… Нет, воистину дети способны манипулировать взрослыми как никто. Стоило слезам потечь из моих глаз, как на лице батюшки тут же появилось выражение раскаяния. Он неловко повел плечами и, присев на кровать, осторожно погладил меня по голове. Я же уткнулся ему в грудь и облегченно разревелся в полный голос.
– Ну будет, будет… О чем горе-то? – бормотал царь, сидя рядом со мной и гладя меня по голове. – Не плачь. А вот я велю тебе завтра леденцов наварить.
– Леденцов? – живо отозвался я, все еще хлюпая носом. – А каких?
– Да петушков.
– На палочке? – ахнул я.
– На палочке, – ласково улыбаясь, кивнул царь. – Но только, чур, учиться будешь с прежним прилежанием. – Тут голос батюшки дрогнул, и он продолжил очень проникновенно: – Я ведь из тебя, сынок, великого государя сделать хочу. Такого, чтобы все иноземные короли и кесари ровней тебя считали. Я возмечтал, чтобы и страна наша, кою они Московией кличут, также вровень с самыми великими иноземными державами стала. С Речью Посполитой, с державой Римской, с королевством свеев, с Османией… И мою мечту тебе, сынок, в жизнь воплощать придется. А для сего очень многое знать и уметь надо. И иноземцев, у коих нам многому научиться следует, привечать, а не дразнить. Понимаешь меня?
Я молча кивнул, а сам ошеломленно пялился на Бориса Годунова. Так вот оно как… Царь Борис, оказывается, далеко заглядывал. И правильно в общем-то. Петя Первый не единственный такой умный оказался. И до него, выходит, цари не только на печи сидели и девок щупали. А я-то все дивился, сколько при дворе немцев да поляков околачивается. Да и остальных немцев было изрядно. И вообще, оказывается, немец – это прозвание всех иностранцев, скопом. То есть людей, кои по-русски говорить не умеют или с большим трудом изъясняются. Немые, так сказать… А ежели требуется национальность уточнить, так и говорят – «английский немец», «хранцузский немец» или, скажем, «гишпанский». Свое название имеют лишь соседи – поляки, свеи, ливонцы, татары… Так вот, таких немцев по Кремлю шлялось довольно много. Причем не праздных, а к делу приставленных – наемников воинских, при Аптекарском приказе, мастеров-печатников, что в патриаршей типографии трудились, и многих других. Нам-то в голову вбили, что это только при Петре Первом Россия из своей дремучей сиволапости вылезла и начала, мол, в европейскую державу обращаться, а тут, оказывается, задолго до этого все началось… Я так сильно был ошеломлен этим открытием, что едва не упустил момент…
– Ну все, сынок, – начал царь, отстраняя меня и собираясь подниматься.
– Батюшка! – отчаянно вскричал я, вцепляясь в него ручонками.
– Да?
– Я ведь потому, батюшка, отвлекаться начал, что скучно мне одному всеми этими науками овладевать. Инда обсудить чего хочется, поспорить с кем-нибудь, а то и посмеяться над кем, кто не сразу разберется. А не с кем. И учителя не все, что хочется узнать, знают. Я, бывалоча, спрашиваю, а этот Расмуссон губы так подожмет и… – Я скривил губы и очень похоже произнес: – «Йа ошень фас просить не отфлекаться, херр тсаревитш…»
Батюшка удивленно воззрился на меня, а затем рассмеялся. И я почувствовал, как мое маленькое сердечко просто затрепетало от радости. Эх, мальчик-мальчик, не знаю уж, куда тебя унесло из этого тела, но папку своего ты, видимо, очень любил. Вот ведь зараза какая…
– Ну что ж, сынок, этому делу помочь нетрудно, вон у боярина Головина сынок твой погодок, да и у Вельяминовых…
– А знаешь, батюшка, что я придумал? – с детской непосредственностью перебил я его.
Царь недовольно нахмурился, но сдержался и спросил:
– Что же?
– Прости, батюшка, что перебил, – повинился я и, когда суровые складки на лице отца вновь разгладились, продолжил: – Смотри, батюшка, ты мне сам рассказывал, сколь много людей служилых, бояр да детей боярских в войнах и походах за землю нашу голову сложили. И сколько их жен вдовью долю мыкает при одном дворе крестьянском…
Взор батюшки слегка затуманился. Видно, вспомнил свою молодость, службу, приятелей своих по опричному войску…
– …вот я и подумал, – продолжил я, – как можно и мне приятелей в учебе отыскать, и тем вдовам и сиротам вспомоществование оказать, дабы все видели, что семьи тех, кто за родную землю да по царской воле голову сложили, без опеки и заботы царя никак не останутся. – Я замолчал. Для первого раза достаточно. Теперь нужно дать время царю обдумать предложение сына. И потому я просто приник к груди отца, тихонько замерев.
Борис Годунов некоторое время сидел, прикусив ус и уставив взгляд в пространство, а потом хмыкнул:
– Вона ты чего надумал, сынок… Что ж, скажу тебе – мысль дельная. Вот токмо как поступить с ней – не знаю. Таковых детей по Руси-матушке знаешь сколько наберется? Никакой казны не хватит всех на кошт брать. А коли одних брать, а других нет – не по-божески получается.
– Ну… батюшка, – тут же отозвался я, – на такое дело казны не жалко. Вот ты говоришь, что мне нашу Русь вровень с иноземными державами поднимать надобно будет. Так ужели ж я один с сим делом справлюсь? А тут рядом со мной сотоварищи мои верные будут. И по детским играм, и по учению. Да не просто сотоварищи, а все люди образованные, иноземным языкам и многим наукам обученные. Нешто сие плохо будет?
Батюшка оторвал меня от своей груди и удивленно воззрился мне в глаза.
– Да уж, сынок, – произнес он, качая головой, – вона как ты далеко мыслишь. Я думал, ты просто сотоварищей для шалостей ищешь, а ты о благе государства думаешь.
Я улыбнулся.
– Так ты, батюшка, сам мне все время о том толкуешь. Как мне о том не думать… – Я сделал паузу, а потом, решившись, выпалил: – А хочешь, батюшка, я тебе, ну как бы по учебному заданию, все, что я думаю про сию школу царскую, распишу?
– Школу царскую… – Годунов улыбнулся. – Ну добро. Распиши. Посмотрим, что ты там напридумывал, озорник.
– И я туда напишу, что мне еще прознать интересно и каких учителей надобно, ладно, батюшка?
Читать бесплатно другие книги:
