Скворцы Куприн Александр

С разумным доводом парень смирился: в одиночку высокого и ширококостного отца ему удалось разве что с места сдвинуть волоком и то, недалеко. Лиса через плечо бросила Брауну взгляд, который тот понял сразу же. Подошёл:

– Не лезь, Ли, мы сами.

Стараясь не слишком часто вдыхать носом, ребята кое-как вставили плечи под грустный свой груз. Лёша подстроился в ногу с симпатичным невысоким парнем, в глубине души поблагодарив кого-то доброго и понятливого за то, что окна их квартиры выходят на другую сторону, и мать не может видеть позорной процессии: двое парней тащат висящего на плечах огромного мужика в короткой распахнутой дублёнке, а впереди, то и дело оглядываясь на них, плетётся девчонка с выловленной из той самой лужи ондатровой ушанкой в руках.

Интересно, кто-нибудь считал, сколько в мире слов? Бог весть – они рождаются и растворяются в других словах, прорастают из них новыми смыслами и формами, то отдавая свою кровь матери-речи, то столь же щедро отбирая её. Вечная круговерть.

Но сколько же слов – только информация. Лишь у некоторых есть подлинная, чистая и даже повторением незамутнённая сила – потому что через них говорит сама жизнь.

Слов этих немного, и одно из них – дорога.

Дорога, дорога… Сколько же в тебе тайн! Сколько ни говори о тебе, а всё равно – и половины не скажешь. У каждого ты своя. Проложенный кем-то путь, отсюда – туда. Иногда – обратно. Кому-то – гонка за седьмым горизонтом. Или движение ради новых открытий. А вообще, дорога – это единственное настоящее, которое у нас есть. Мы вечно в пути, постоянно идём от начала к началу, и так – в бесконечность.

Где-то она сейчас ведёт тебя, твоя дорога? Где ты, Сашка, горячий, стремительный, родной?

Аля свернулась калачиком и закуталась в одеяло – замёрзла без Сашки, да и собственная постель казалась чужой. Впрочем, мать не любила, когда дочери и этому её – другу? – случалось провести ночь у неё в квартире. Юноша и его – подруга? – платили Светлане Анатольевне полной взаимностью. Поэтому большая часть Алиной жизни уже давно шла в скворечнике. Однако, когда Сашка уходил в рейсы, Аля ночевала у матери. Несмотря на без малого двадцатилетнюю дружбу с Олесей (сначала в одной песочнице сидели, а потом в одном классе), она стеснялась оставаться у подруги на ночь, когда её брата не было дома. Смешная!

Лиса уже даже и не настаивала: Сашка с Шурупчей сами разберутся, что к чему и как, а терять подругу из-за всяких там непоняток и переклинов в голове казалось Лисе попросту неразумным.

Сашка, разумеется, всё знал. Подобно Олесе, недоумевал по этому поводу, но не хотел перечить Але. Однажды он ей прямо сказал, что ему было бы спокойней, если бы она ждала его дома. На это Аля быстро, словно ответ давно созрел, проговорила:

– Не хочу, чтобы меня кто-то видел такой – без тебя.

Дом, в котором Аля жила с родителями, стоял через дорогу от железнодорожной станции – мать регулярно ворчала, что живут они, как на вокзале. Мать всегда находила повод для недовольства, и отца, по мнению дочери, затюкала совсем. Он уже даже не пытался отвечать на причитания жены, только встряхивал молча раскрытые во весь разворот «Известия», поудобнее устраивая перед близорукими глазами очередную колонку. Ломкий скрежет газетной бумаги навсегда остался у Али связан с тем унылым, что знакомые её родителей и соседи считали вполне благополучной семьёй.

Але всю жизнь, с детства, нравилось перед сном с головой прятаться под одеяло, пеленаясь в него так, чтобы шерстинки сквозь прохладный хлопок пододеяльника тонко покалывали поясницу. Оставляла лишь дырочку для воздуха. Ложилась на бочок и слушала, как идут поезда. Когда шли тяжёлые, длинные товарные, подушка легко, но всё же подрагивала под щекой. И Аля играла: вот, поезд несёт её в далёкое-далёкое, нескончаемое и, конечно же, самое лучшее путешествие на свете. И засыпала она, и сны её были полны странствий, и всегда – вместе с кем-то высоким, светлым, который держал её за руку и вёл за собой. Лишь однажды сон её напугал. На секунду вроде бы склонилась к цветку на обочине, а выпрямившись, увидела, что спутника рядом нет. Тут же как-то странно потемнело, и вокруг оказался лес, тускло освещённый луной. Одежда вдруг стала тесной, и разом пропали все направления. Спустя несколько бивших кровью в виски мгновений впереди послышался певучий голос, окликающий её, и девушка медленно, то и дело царапаясь и ударяясь ступнями о корни, побрела на зов. А за спиной шумно и страшно рушился лес, и растворялась в пустоте тропа. Зов звучал всё время где-то поблизости, но дойти до того, кто звал, казалось мучительно невозможным.

Этот нелепый сон так напугал Алю, что она не могла забыть его даже спустя годы – а привиделось ей всё это ещё в седьмом классе. Правда, в Сашку она была влюблена уже тогда.

Кто-то, наверное, не согласится, что от влюблённости до любви тоже – дорога, и однако же, оно именно так. Только не всякому хватает сил одолеть это расстояние, вот и поворачивают назад. Или топчутся на месте, не зная, на что решиться. Конечно – ведь впереди дорога ещё труднее.

– Горел асфальт! От солнца и от звезд! – в кураже Сашка мог и один переорать включенный на полную громкость магнитофон. А уж в паре с Котом – как нечего делать.

Басовым риффом навстречу неслась трасса. Дальний свет фар скальпелем вскрывал пространство, и оно неохотно поддавалось напору, на два-три удара сердца обнажая дорожные указатели, сонные домишки придорожных поселков, наглухо закрытые деревьями обочины. Улетали в небытие километры. Изумлённо глядела ночь вослед стальному лезвию, вспоровшему её покой.

До возвращения оставалось полторы сотни километров – и почти час дороги.

Всё шло по плану, а рейс – по привычной, уже не раз отработанной схеме. За соблюдением оной, как водится, приглядывал Браун. Накануне утром Сашка и Кот приехали в Питер. Из столицы их привёз не кто-нибудь, а сам Палыч, водитель и автомеханик, гордиться которым мог бы даже господь, если бы ему зачем-то понадобился гараж. Но вездесущему автомобили как-то ни к чему, поэтому гараж содержал не он, а армейский дружок Палыча, у которого тот и останавливался на постой, когда приходила пора очередного рейса. Заодно и денежку помогал заколачивать.

В потихоньку расширившийся за последние месяцы гараж к дружку подгонялись с финского парома бэушные машины, в основном излюбленные обновляющимися русскими мерсы и бээмвушки. А уж с этой перевалочной базы вольнонаёмные гонщики, вроде Скворцова и Кота, доставляли бывалых «европеек» заказчикам. Браун отвечал за московский, самый оживлённый сектор бизнеса, а в команду к себе позвал двоих друзей, Палыча, его сына и ещё пару надёжных и горячих ребят, с которыми в детстве ходил пинать мячик на пустыре за домом. Палыч-то их и гонял оттуда – азартные вопли мальчишек мешали ему отсыпаться после смены.

– Горел асфальт! Под шум колес!

Давно это было или недавно? Да кто его знает? По годам – всего-то ничего: каких-то семь лет тому назад ещё сходили с ума по Марадоне и Пеле, перед смешливыми девчонками фигуряли, пытаясь выплести ногами и мячом путь к загадочному женскому сердцу… А по жизни? А по жизни с тех пор целая и прошла – да со всеми атрибутами: надсадно родились, кровью окрестились, пожили торопливо, увенчав сей конфуз судорожной кончиной. И за какие такие грехи отпустило небо ещё один шанс – мало кто задумывался. Не до философии тут – и не до жиру.

Нынче ребята гнали мерс, и по безмолвной договорённости машину вёл Сашка. Обычно на дорогу им отводилось восемь ночных часов, но семьсот с небольшим километров от Питера до первопрестольной они пролетали чуть быстрее. Нарушали инструкции Палыча, конечно, нарушали…

Кот предпочитал бээмвушки – за неповторимый голос движка, низкий, тягучий… такой у влюблённой женщины бывает – но и на мерседесах вполне мог подменить Сашку; для того и полагалось ходить в рейс парой: первый пилот и пилот номер два, он же штурман. Мог бы подменить… да только Сашка провозгласил себя рыцарем прекрасной дамы Мерседес Бенц, и лучшему другу уступал поводья лишь в крайних случаях. А таких за без малого год, что они накатали, было всего два.

Песня закончилась, и Кот автоматически точным жестом ткнул на перемотку – назад. Несколько секунд они ехали в тишине, которая могла бы и оглушить, но мешал шорох резины по влажному асфальту да мягкий скрежет плёнки в кассетнике.

Дорога плавно пошла вниз – после валдайских русских горок с их перепадами высот и крутыми дугами поворотов этот пологий спуск дарил передышку, и Сашка любил его. По левую руку задумчиво текла Волга, темнел на дальнем берегу лес. Если бы мы могли выбирать место, где умереть, Скворцов предпочел бы здесь. Почему – и сам не знал. Просто уж больно хорошо ему тут было. Он бросил рычаг на нейтралку, убрал ноги с педалей – и по уставшим мышцам потекло наслаждение. Стрелка спидометра ушла чуть правее, но до ста сорока не дотянулась.

Кот выждал ещё пару секунд и включил play чётко на паузе между песнями. Салон наполнился треском иглы по виниловым дорожкам – эта запись ещё не была почищена от шумов.

С первыми аккордами Скворцов приободрился, выпрямился в кресле, нежно вставил пятую передачу и легонько вдавил педаль газа. Покорённая его ласковой властью, машина отозвалась лишь водителю понятным напевом – и вот уже опять Кот не успевает ловить взглядом километровые отметки на обочинах.

– Горел асфальт! Ты чувствовал тепло!

Порывами встречного ветра налетала на лобовое стекло прозрачная тьма, неохватная пустота кружила в небе над путниками.

Салон обволакивал ласкающим уютом – словно родная берлога. Чертовски удобный руль послушно лежал под Сашкиной левой ладонью, а правая, как на скипетре, покоилась на рычаге скоростей. И лишь взгляд выдавал напряжение гонщика: это его глаза раздвигали пространство впереди. Сашка думал о том, как он поцелует Альку при встрече.

Кот поплотнее запахнул куртку, и почти улёгся в пассажирском кресле. Полуприкрыв глаза, он смотрел на красивый, очерченный призрачным светом приборов профиль Скворцова и думал о губах его сестры.

Ровно гудел мотор. Машина летела сквозь ночь. Динамики похрипывали в такт рыдающим на высоких нотах струнам. И уже вполголоса подпевали любимой группе ребята. Свои слова им были не нужны – всё звучало в песнях, под которые они жили.

– Горел асфальт! Смертям! Назло!

*

Плывёт по вселенной крохотный и слегка сумасшедший кораблик Земля, подставив неспешному звёздному свету необъятные паруса небес. Кружится в вечном вальсе, меняет континенты и обычаи, эры и наряды… как сейчас, к примеру: над южным полушарием воцаряется осень, а над северным – куролесит весна. Никогда не бывает скучно на этом корабле – и любой, кому посчастливилось попасть на его гостеприимный борт, остаётся тут навсегда.

Ветер спешил, спешил. Гнал во всю мощь крыльев. На лету зачерпнул в левую ладонь жару Сахары – а в правой нёс просоленную пену океана. Он знал – она уже отворила окно и смотрит в гаснущий на западе камин: ждёт.

Мелькнуло и осталось далеко позади Средиземноморье – крепко спала эта древняя земля, даже не заметила прикосновения могучего атлантического ветра. Лишь кипарисы качнули бархатными макушками в ответ на его влажное тепло да пробудились тёмно-розовые почки на миндальных деревьях.

А он уже нёсся над великой и славной рекой, которую не всякая птица решится перелететь, и лукавой улыбкой светила ему вослед зелёная луна.

Окна были раскрыты настежь – чтобы ночь скорее вошла в дом, наполнила озорной свежестью все этажи, все комнаты. Олеся сидела на подоконнике и встречала апрель. Огромная бабушкина шаль щекотно покалывала шерстинками плечи, спину и чуть ниже… наставления любящих людей надо выполнять неукоснительно, а натурам мечтательным – и подавно.

Тихи и пустынны, лежали внизу улицы, тяжкая хмельная одурь накрыла их пропотелой телогрейкой, и от того ещё выше, ещё дальше отстранялось небо. Ревнивые фонари остро резали мертвенно-белым светом по зрачкам тех, кто вспоминал холодной той весной поднять взгляд на льдисто мерцавшие звёзды.

Скудная городская земля исходила солоноватым паром, молитвенно ластясь его теплом к лицам и рукам одиноких прохожих, блестела влажно, призывно… но они брели мимо, дальше, в дремучем сне, и не чуяли этой, покинутой небом, нежности.