Посмотри на меня Ахерн Сесилия

Глава двадцать седьмая

Элизабет не отрываясь смотрела на оштукатуренную стену. Она чувствовала себя в тупике. Стена не вызывала у нее никаких мыслей. Было девять часов утра, и строительную площадку уже заполнили мужчины в касках, сползающих джинсах, клетчатых рубашках и ботинках на толстой подошве. Они сновали туда-сюда по площадке, перетаскивая на спине какие-то материалы и напоминая армию муравьев. Их крики, свист, смех и песни раскатывались громким эхом по пустым помещениям гостиницы, достигая зоны, отведенной под детские игры.

Здесь были пока лишь выбеленные, бесцветные стены, а уже через несколько недель будут резвиться дети. Может, ей следовало сделать стены звуконепроницаемыми? Она совершенно не понимала, как оформить комнату так, чтобы на детских личиках появлялись улыбки, когда они будут входить сюда, волнуясь и хныча из-за того, что им какое-то время придется провести без родителей. Она знала все о кушетках, плазменных экранах, мраморных полах и всевозможных видах дерева. Она могла создать шикарные, вызывающие, изысканные интерьеры, роскошные, великолепные комнаты. Но все это не вызовет интереса у ребенка, и она знала, что способна на большее, чем просто несколько конструкторов, пазлов и набитых сухими бобами подушек.

Она знала, что может нанять дизайнера по декорированию стен, пригласить для этой работы местных художников или даже попросить совета у Поппи, но Элизабет любила все делать сама. Она любила с головой погружаться в работу и терпеть не могла просить о помощи. Выпустить кисть из рук было в ее глазах признаком поражения.

Она выставила в ряд на полу десять банок с основными цветами, сняла с них крышки и положила рядом кисти. Затем расстелила в центре комнаты лист белой бумаги и, удостоверившись, что джинсы, которые она носила только на стройке, не коснутся грязного пола, села по-турецки и стала старательно рассматривать стену. Но не могла думать ни о чем, кроме Сирши.

Спустя какое-то время Элизабет попыталась понять, как долго она вот так сидит. Она смутно помнила, как сюда входили строители, брали свои инструменты и в замешательстве наблюдали за тем, как она не отрываясь смотрит на белую стену. Ей казалось, что у нее что-то вроде творческого кризиса. Идей не было, картинка не складывалась, и как у писателя от бездействия в ручке засыхают чернила, так и у нее кисти останутся чистыми. В голове у нее… одна пустота. Как будто ее мысли отражались от этой скучной оштукатуренной стены, которая, наверное, думала то же самое о ней.

Она почувствовала чье-то присутствие и обернулась. В дверях стоял Бенджамин.

— Простите, я бы постучал, но, — он поднял руки, — двери нет.

Элизабет приветливо ему улыбнулась.

— Восхищаетесь моей работой?

— Это сделали вы? — Она повернулась к стене.

— Думаю, это мое лучшее произведение, — ответил он, и оба в молчании уставились на стену.

Элизабет вздохнула:

— Это ничего мне не говорит.

— Да? — Он шагнул в комнату. — Вы даже представить себе не можете, как сложно создать произведение искусства, которое вообще ничего не говорило бы. Всегда найдется какая-нибудь интерпретация, но в этом случае… — он пожал плечами, — ничего. Никакого послания.

— Признак истинного гения, мистер Уэст.

— Бенджамин, — поморщился он. — Я продолжаю настаивать, пожалуйста, зовите меня Бенджамин, а то я чувствую себя похожим на своего учителя математики.

— Хорошо, но вы можете продолжать звать меня мисс Эган.

Когда она опять повернулась к стене, он заметил, что уголки ее губ поднялись в улыбке.

— Как вы думаете, есть ли какая-то вероятность, что детям понравится эта комната в таком виде? — с надеждой спросила она.

— Хм. — Бенджамин стал размышлять вслух. — Особенно весело им будет играть с торчащими из плинтуса гвоздями. Я не знаю, — признался он. — Вы не у того спрашиваете. Для меня дети — существа с другой планеты. У нас с ними не много точек пересечения.

— Как и у меня, — виновато пробормотала Элизабет, думая о своей неспособности наладить хорошие отношения с Люком, как это получилось у Эдит. Хотя, после того как она познакомилась с Айвеном, она стала проводить с племянником больше времени. То утро в поле было для нее огромным шагом вперед, однако, оставаясь с Люком наедине, она все равно не позволяла себе дурачиться вместе с ним. Это Айвен на миг выпустил на волю затаившегося в ней ребенка.

Бенджамин сел на корточки, упершись для равновесия рукой в грязный пол.

— Ну, в это я никогда не поверю. У вас же есть сын, не так ли?

— О нет, у меня нет… — начала она и запнулась. — Это мой племянник. Я усыновила его, но дети — последнее, что я понимаю в этом мире. — Сегодня слова как-то сами собой срывались у нее с языка. Где та Элизабет, которая умела вести разговор, не выбалтывая подробностей своей жизни? В душе у нее как будто открылись шлюзы, и ей не удавалось сдержать то, что рвалось наружу против ее воли.

— Ну, кажется, вы хорошо понимали, чего он хотел в воскресенье утром, — мягко сказал Бенджамин, взглянув на нее по-другому. — Я проезжал мимо и видел, как вы танцевали в поле.

Элизабет вытаращила глаза, смуглая кожа у нее на щеках порозовела.

— Вы и, судя по всему, весь город. Но это была идея Айвена.

Бенджамин засмеялся:

— Айвен не дает вам скучать?

Элизабет задумалась, но Бенджамин не стал ждать ответа.

— По-моему, вы должны просто сидеть тут, как вы это и делаете, и пытаться поставить себя на место детей. Обратитесь к своему безудержному воображению. Если бы вы были ребенком, чем бы вы захотели заняться, оказавшись в этой комнате?

— Кроме того, чтобы выбраться отсюда и побыстрей вырасти?

Бенджамин поднялся с пола.

— Как долго вы планируете пробыть в нашем мегаполисе? — поспешно спросила Элизабет. Она не хотела отпускать его, бессознательно оттягивая момент, когда ей придется признаться себе, что впервые в жизни у нее нет ни малейшего представления о том, что надо делать.

Бенджамин, почувствовав ее желание поговорить, снова опустился на пол, и Элизабет с трудом отмахнулась от представшей перед ее мысленным взором картины — миллионы ползущих по нему пылевых клещей.

— Я хочу уехать, как только будет вбит последний гвоздь, а стены покрыты последним слоем краски.

— Вы явно без памяти влюбились в наши места, — саркастически заметила Элизабет. — Неужели вас не впечатляют панорамные виды графства Керри?

— Да, виды хороши, но я уже провел среди этих видов полгода и теперь не отказался бы от чашки хорошего кофе, от магазинов числом более одного, где можно купить одежду, и от удовольствия прогуляться по улицам, где прохожие не таращились бы на меня так, как будто я сбежал из зоопарка.

Элизабет рассмеялась.

Бенджамин поднял руку.

— Я не хочу никого обидеть, нет-нет, Ирландия — прекрасная страна, просто я не поклонник маленьких городов.

— Как и я… — От этой мысли улыбка Элизабет увяла. — Так откуда же вы все-таки сбежали?

— Из Нью-Йорка.

Элизабет покачала головой:

— Но у вас не нью-йоркский выговор.

— Да, вы меня поймали. Я из города Хэкстон, штат Колорадо, о котором вы наверняка много слышали. Он известен массой вещей.

— Например?

Он поднял брови:

— Абсолютно ничем. Это маленький город в большой пыльной низине, старый добрый город фермеров с населением в тысячу человек.

— Вам там не нравилось?

— Не нравилось, — твердо ответил он. — Можно сказать, я страдал там от клаустрофобии, — добавил он с улыбкой.

— Я знаю, каково это, — кивнула Элизабет. — Похоже на Бале-на-Гриде.

— Да, немного напоминает ваш город. — Бенджамин посмотрел в окно, он явно слегка расслабился. — Все машут тебе, когда ты идешь мимо. Они понятия не имеют, кто ты такой, но машут.

До сих пор Элизабет этого не осознавала. Она мысленно увидела своего отца в поле: на голове закрывающая лицо кепка, а рука, поднятая под прямым углом, приветствует проезжающие мимо машины.

— Они машут в полях и на улицах, — продолжил Бенджамин. — Фермеры, старушки, дети, подростки, новорожденные и серийные убийцы. Я тоже теперь так делаю. — Он подмигнул ей. — Могут даже помахать, подняв над рулем всего лишь указательный палец, когда ты переходишь дорогу. Если не контролировать себя, то, черт возьми, уезжая, будешь махать коровам.

— А коровы, скорее всего, помашут вам в ответ.

Бенджамин громко рассмеялся.

— Вы когда-нибудь думали о том, чтобы уехать?

— Я не просто думала. — Элизабет помрачнела. — Я уехала, и тоже в Нью-Йорк, но у меня есть обязательства здесь, — быстро сказала она, глядя в сторону.

— Ваш племянник, да?

— Да, — тихо ответила она.

— Ну, когда покидаешь маленький город, в этом есть одна хорошая вещь. Все будут без вас скучать. Те, кто остались, непременно заметят ваше отсутствие.

Они пристально посмотрели друг другу в глаза.

— Пожалуй, вы правы, — сказала она. — Хотя это некоторый парадокс. Мы оба перебрались в огромный, шумный, многолюдный город только затем, чтобы отгородиться от людей и почувствовать себя в одиночестве.

— Ха! — Бенджамин смотрел на нее не мигая.

Она знала, что он сейчас не видит ее, потерявшись в собственных мыслях. Несколько секунд он и правда выглядел потерянным.

— Так это или нет, — очнулся он, — но в любом случае было очень приятно поговорить с вами, мисс Эган.

Она улыбнулась этому обращению.

— Лучше я пойду и оставлю вас дальше смотреть на стену. — Он повернулся к двери. — А, кстати…

Элизабет почувствовала подступающую тошноту.

— Я нисколько не рискую смутить вас, поскольку предлагаю это совершенно невинно: может быть, вы согласитесь как-нибудь встретиться со мной вне работы? Я был бы рад для разнообразия пообщаться с человеком, мыслящим так же, как и я.

— Конечно.

Ей понравилось это неформальное приглашение. Никаких пустых ожиданий.

— Может, вы знаете, куда здесь можно пойти. Полгода назад, только приехав, я поинтересовался у Джо, где находится ближайший суши-бар. Я успел лишь сказать ему, что это сырая рыба, и он тут же отправил меня к озеру, в часе езды от города, велев спросить там человека по имени Том.

Элизабет рассмеялась, и этот звук, ставший для нее в последние дни привычным, эхом разнесся по комнате.

— Это его брат, рыбак.

— В общем, мы еще встретимся.

Он вышел, и Элизабет осталась наедине со своей проблемой. Вспомнив слова Бенджамина, что надо использовать воображение и поставить себя на место ребенка, она закрыла глаза и мысленно услышала детские крики, смех, плач и ссоры. Громкий стук игрушек, топот бегущих ножек, звук падающего тела, напряженная тишина, а затем рев. Она представила себя ребенком, сидящим в одиночестве в этой комнате, не зная никого вокруг, и неожиданно поняла, чего бы ей тогда хотелось.

Друга.

Она открыла глаза и заметила визитную карточку, лежащую на полу около нее. Кто-то, должно быть, пробрался в комнату, когда она сидела с закрытыми глазами, и оставил ее тут. Она подняла карточку, на которой был виден черный отпечаток большого пальца. Ей даже не нужно было читать, чтобы догадаться: это новая визитка Бенджамина.

Наверное, воображение все же сработало. Судя по всему, она только что завела себе друга в комнате для игр.

Положив карточку в задний карман, она забыла о Бенджамине и вернулась к прерванному занятию — рассматриванию стены.

Нет. По-прежнему ничего.

Глава двадцать восьмая

Элизабет сидела за стеклянным столом на безукоризненно чистой кухне, окруженная блестящими гранитными поверхностями, отполированными ореховыми шкафами и сияющей мраморной плиткой. Она только что закончила безумную уборку, а в ее мыслях так и не было порядка. Каждый раз, когда звонил телефон, она думала, что это Сирша. Но нет, зато, правда, позвонила Эдит, узнать, как поживает Люк. Элизабет до сих пор ничего не слышала о сестре.

Отец по-прежнему ждал мать, он сидел, ел и спал в одном и том же кресле уже две недели. С Элизабет он знаться не желал, не пускал ее дальше входной двери, и она договорилась, что к нему будет приходить помощница по хозяйству — готовить ему раз в день и убираться. Иногда отец впускал помощницу в дом, иногда нет. Парень, работавший у них на ферме, теперь трудился за двоих. Это стоило Элизабет кучу денег, но у нее не было выбора. Она не могла помочь ни отцу, ни Сирше, потому что они не хотели ее помощи. И она впервые задумалась о том, есть ли у нее с ними вообще что-то общее.

Они все жили когда-то вместе — но каждый сам по себе — и теперь все равно оставались вместе в одном и том же городе. Они не слишком часто общались друг с другом, но когда кто-то уезжал… это имело значение. Они были связаны старой истлевшей веревкой, которая в конце концов стала канатом, который они перетягивали.

Элизабет не могла рассказать Люку, что происходит, но, конечно, он понимал, что что-то не так. Айвен прав: дети обладают шестым чувством, но Люк был воспитанным ребенком, и как только он чувствовал, что Элизабет начинает грустить, уходил в детскую. Затем она слышала тихий стук конструктора. Она не могла заставить себя сказать ему что-нибудь, кроме того, чтобы он вымыл руки, исправил ошибку в речи или прекратил шаркать.

Она не могла его обнять, ее губы не могли сказать ему «я люблю тебя», однако старалась на свой лад сделать так, чтобы ему было хорошо. Но она знала, чего он хочет на самом деле. Она сама была на его месте и помнила, каково это — мечтать, чтобы тебя взяли на руки, обнимали, целовали в лоб и укачивали. Мечтать почувствовать себя в безопасности хоть на несколько минут, зная, что есть кто-то, кто о тебе позаботится, что не нужно справляться с жизнью в одиночестве.

За последние недели Айвен подарил ей несколько таких моментов. Он поцеловал ее в лоб и убаюкал, и она уснула, не чувствуя себя одинокой, не испытывая потребности выглянуть в окно и посмотреть, нет ли кого-то вдали. Но Айвен, милый, милый Айвен был окружен завесой тайны. Она и не подозревала, что кто-то способен помочь ей понять самое себя, и была Айвену безмерно благодарна, но ее поражало, что этот человек, который в шутку и всерьез столько рассуждал о невидимых сторонах жизни, сам фактически носит шапку-невидимку. Он указал ей путь, однако сам не имел ни малейшего представления о том, куда идет, откуда пришел, кем является. Ему нравилось говорить о ее проблемах, помогать их решать, но о собственных проблемах он не говорил никогда. Как будто общение с ней было для него способом отвлечься, и она задумывалась о том, что случится, когда этот способ себя исчерпает и придет понимание.

У нее было такое чувство, что время, проведенное с ним, очень ценно и нужно ловить каждую минуту, как будто это их последняя минута вместе. Он был слишком хорош, чтобы быть настоящим, каждое мгновение с ним рядом казалось волшебством, но она подозревала, что так не может продолжаться всегда. Ни одна из ее симпатий не была долговечной, ни один из тех, кто приносил свет в ее жизнь, не смог в ней остаться. Помня это и боясь потерять такого удивительного человека, она, тем не менее, покорно ждала дня, когда он возьмет и уйдет. Кто бы он ни был, он исцелял ее, учил улыбаться, смеяться, и она мучительно раздумывала, чему сама могла бы научить его. Ей было страшно, что этот красавец с добрыми глазами в какой-то момент вдруг поймет, что ей нечего ему предложить. Что она просто истощила его ресурсы, не дав ничего взамен.

Так случилось с Марком. Она была просто не в состоянии дать ему больше, не перестав заботиться о своей семье. Разумеется, он хотел, чтобы она разорвала эти путы, но она не могла, она никогда бы так не поступила. Сирша и отец отлично знали, как дергать за веревочки, и она была марионеткой в их руках. В результате она осталась одна, воспитывала ребенка, которого никогда не хотела, а любовь всей ее жизни осталась в Америке: Марк женился и уже стал отцом. Она не видела его пять лет и ничего о нем не знала. Через несколько месяцев после того, как Элизабет вернулась в Ирландию, он навестил ее, приехав повидаться с родителями.

Первые месяцы были самыми сложными. Элизабет искренне надеялась заставить Сиршу воспитывать ребенка, и, хотя Сирша не желала об этом слышать, Элизабет не собиралась позволить сестре отказаться от сына.

Отец был уже на пределе, ему осточертели детские крики, продолжавшиеся всю ночь, пока Сирша где-то развлекалась. Элизабет считала, что это напоминало ему о прошлом, когда он остался один с ребенком на руках — с ребенком, которого он очень быстро передал своей двенадцатилетней дочери. Что ж, теперь он сделал то же самое. Он выгнал Сиршу с фермы, и та оказалась на пороге дома Элизабет с младенцем, колыбелью и всем прочим. Это случилось как раз в тот день, когда к ней заехал Марк.

Один взгляд на то, как она живет, — и Элизабет потеряла его навсегда. Вскоре после этого Сирша исчезла, оставив ребенка ей. Элизабет думала о том, чтобы отдать Люка на усыновление, она правда думала об этом. Каждую бессонную ночь и каждый изнурительный день она клялась себе, что сделает этот звонок. Но так и не сделала. Возможно, потому, что панически боялась отступать. Она маниакально стремилась к совершенству и не могла сдаться, оставив попытки помочь Сирше. Кроме того, она бессознательно хотела доказать, что может нормально воспитать ребенка, что она не виновата в том, какой стала Сирша. И не желала, чтобы с Люком произошло то же самое. Он заслуживал лучшего.

Выругавшись, Элизабет схватила свой очередной набросок, смяла его и швырнула через всю комнату в корзину. Он упал, не долетев, и, будучи не в состоянии смириться с тем, что что-то находится не на своем месте, она встала, пересекла комнату и доставила скомканный лист по назначению.

Кухонный стол был завален бумагой, цветными карандашами, детскими книгами, фигурками персонажей мультфильмов. Все, что ей пока удалось, — это исчеркать лист смешными каракулями. Но этого было явно недостаточно и, конечно, совсем не походило на целый новый мир, который она стремилась создать. Произошло то же самое, что и всегда, когда она думала об Айвене: прозвенел дверной звонок, и она уже знала, что это он. Вскочив, Элизабет бросилась к зеркалу, начала поправлять волосы и одежду. Собрав бумагу и карандаши, она в панике забегала по комнате, пытаясь сообразить, куда их запихнуть. От волнения она все уронила и, чертыхаясь, начала собирать снова, но листы бумаги выскальзывали из рук и плавно опускались на пол, как листья на осеннем ветру.

Стоя на коленях, она заметила в дверях небрежно скрещенные ноги в красных конверсах. Элизабет села на пол, щеки у нее порозовели.

— Привет, Айвен, — сказала она, не глядя на него.

— Здравствуйте, Элизабет, вам не сидится на месте? — удивленно спросил он.

— Как хорошо, что Люк вас впустил, — саркастически сказала Элизабет. — Смешно, что он никогда этого не делает, когда мне нужно. — Она подняла с пола листы бумаги и встала. — Вы сегодня в красном, — констатировала она, изучая его красную кепку, красную футболку и красные конверсы.

— Да, — согласился он. — Теперь я больше всего люблю менять цвета. От этого я ощущаю себя еще более счастливым.

Элизабет осмотрела свой черный наряд и задумалась.

— Так что у вас там? — спросил он, прерывая ее размышления.

— О, ничего, — пробормотала она, складывая листы.

— Дайте взглянуть. — Он выхватил у нее наброски. — Что мы тут видим? Дональд Дак, Микки-Маус, — он бегло просматривал рисунки, — Винни Пух, гоночная машина, а это что такое? — Он развернул лист, чтобы лучше рассмотреть.

— Да так, ничего, — резко сказала Элизабет, вырывая лист у него из рук.

— Это не ничего, ничего выглядит по-другому. — Он безучастно на нее посмотрел.

— Что вы делаете? — спросила она, спустя несколько секунд, прошедших в молчании.

— Ничего. Видите? — Он показал ей руки.

Элизабет, состроив гримасу, отошла от него.

— Иногда вы еще хуже, чем Люк. Я собираюсь выпить бокал вина, а вы что-нибудь хотите? Пиво, вино, коньяк?

— Накатс аколома, пожалуйста.

— Я бы хотела, чтобы вы перестали произносить слова наоборот, — раздраженно сказала она, протягивая ему стакан молока. — Для разнообразия, ладно? — сердито попросила она, бросая свои бумаги в корзину.

— Но я всегда это пью, — сказал он веселым тоном, с подозрением ее разглядывая. — Почему шкаф закрыт?

— Э-э… — Она запнулась. — Чтобы Люк не достал спиртное.

Она не могла сказать: «Чтобы Сирша не добралась до него». Всякий раз, когда Люк слышал, что пришла его мать, он прятал ключ от этого шкафа у себя в комнате.

— О, а что вы делаете двадцать девятого? — Айвен крутился на высоком барном стуле и наблюдал, как Элизабет с сосредоточенным лицом перебирает вина.

— А двадцать девятое — это когда? — Она закрыла шкаф и стала искать в ящике штопор.

— В субботу.

Щеки у нее вспыхнули, и она отвела взгляд, полностью сосредоточившись на открывании бутылки.

— Я ухожу в субботу.

— Куда?

— В ресторан.

— С кем?

Ей показалось, что это Люк засыпал ее вопросами.

— Я встречаюсь с Бенджамином Уэстом, — ответила она, все еще не глядя на него. Она просто не могла заставить себя повернуться и не понимала, почему чувствует себя так неловко.

— В субботу? Вы же не работаете по субботам, — заявил Айвен.

— Это не по работе, Айвен. Он никого здесь не знает, и мы просто пойдем поесть. — Она налила красного вина в хрустальный бокал.

— Поесть? — недоверчиво переспросил он. — Вы собираетесь ужинать с Бенджамином Уэстом? — Его голос взметнулся на октаву выше.

Широко раскрыв глаза, Элизабет обернулась:

— А в чем, собственно, дело?

— Он грязный, и от него воняет, — заявил Айвен.

У Элизабет отвисла челюсть, она не знала, что ответить.

— Наверное, он ест руками. Как животное, — продолжил Айвен, — или как пещерный человек — наполовину человек, наполовину животное. Он, наверное, охотится на…

— Айвен, перестаньте. — Элизабет рассмеялась.

Он перестал.

— Что, на самом деле, случилось? — Она посмотрела на него и сделала глоток вина.

Он перестал крутиться на стуле и посмотрел на нее. В ответ она тоже на него посмотрела. Она видела, как он сглотнул, кадык у него опустился. Его детскость исчезла, и он предстал перед ней мужчиной, большим, сильным и таким обаятельным. Ее сердце забилось быстрее. Он не сводил глаз с ее лица, и она не могла пошевелиться.

— Ничего не случилось.

— Айвен, если у вас есть что мне сказать, скажите, — твердо проговорила Элизабет. — Мы с вами уже большие мальчик с девочкой. — Уголок ее губ пополз вверх.