Обыкновенная любовь Яворская Елена

– Эвелине двадцатый год, не сегодня-завтра замуж выскочит, а ты все о ней, как о ребенке, – Надька сморщила носик, что означало предпоследнюю степень возмущения. – А Диана в этом году школу заканчивает. Вот увидишь, им без меня только лучше будет – квартира свободна, никто не ворчит.

– То-то и оно, что без присмотра, а в головах ветер ещё.

– Да откуда тебе знать! – тоненько вскрикнула Надька, стекла в оконной раме задребезжали. Последняя степень. – У тебя ж детей никогда не было! И мужа не было! Ты не знаешь, что это такое, когда тебе двадцать два, муж уходит от тебя к тридцатилетней, а у тебя на руках двое детей, одной четырех еще нет, а второй полтора! А потом ты по суду алименты взыскиваешь, и на тебя все смотрят как на жертву… нет, не все! Бывает, что и злорадствуют!

Как не знать, хотела возразить тётка, вместе девчонок поднимали. Но смолчала.

Надька обосновалась с новым мужем в Москве. Надо понимать, не бедствует, Дианке к свадьбе новую квартиру купила – правда, здесь, в Москву девчонок не зовёт даже погостить. Эвелини-ному мужу денег на машину подкинула, на иномарку какую-то, тётка мельком видела из окна, когда он Эвелину подвозил. Наверное, хорошо, что не послушалась тогда Надька. Наверное…

Вот и у Серёжи жизнь сладилась – женился, дочка год назад родилась. Хотелось бы, конечно, повидать праправнучку, но что-то они не торопятся. Куда им торопиться, молодым-то?

Хорошо, что хоть сами-то не забывают. Серёжа почти каждый день бывает, Диана – через день, Эвелина звонит то и дело, обо всем рассказывает, бывает, что и советуется. Тётка советует неохотно. Что она может посоветовать, если как ни поверни – молодым виднее. Но каждому звонку радуется, а к приходу Эвели-ниному пирожки печёт, с яблоками. Вот Диана больше любит с рисом, а Серёжа – с мясом. А Ваня, Ваня-то с чем? Подзабыла, давно не виделись. С ним такое случается, с Ваней, пропадать на несколько месяцев. Правда, потом объявляется, с тортиком, с бутылкой красного вина – знает, что тетка любит, и засиживается с ней на целый вечер, не столько говорит, сколько слушает. А ей в радость рассказать, вспомнить. Хоть радостные воспоминания, хоть горькие – но будто бы молодеешь. Ваня хорошо слушает, с пониманием.

В прошлый раз, незнамо с чего, взяла да и спросила:

– Давай, Ванюша, я тебе квартиру свою подпишу. Тебе, наверное, нужнее, чем Серёжке, у его-то жены квартира есть, да и девочки Надькины пристроены.

– Ну, тётка, ну, завела заупокойную! – Ваня засмеялся невесело. – Я-то думал, ты у нас без эдаких выкрутасов, а ты!.. Эх, тётка-тётка, давай лучше по десять капель за здоровье.

– А может, сберкнижку на твоё имя открою? Деньги-то лишними не бывают, по нынешним-то временам…

– Тётка! Обижусь, ей-богу! Лучше хорошее чего расскажи. Потом, когда Ваня ушёл, она принялась думать, прикидывать.

У Серёжи дочка, может, Бог даст, ещё детишки будут. А Ваня то ли женится, то ли нет, кто его, шалопута, знает. И девчонки что-то никак наследниками не обзаведутся. Куда им, молодым, торопиться?.. Если же не по уму, а по сердцу, то Ваня, получается, самый любимый. Она никому об этом не говорит, не надо. В семье все равны должны быть, а то и до свары недалеко… Их вот было четыре брата, две сестры, дружно жили… После войны остались она да брат. Серёжка. Веселый он до войны был, на гармони играл – заслушаешься. Вернулся с одной рукой, весь перекалеченный. И прожил, считай, недолго совсем. В каком он году-то умер? Ну да, в том же, в котором Хрущёва сняли…

Ветеран Великой Отечественной войны Клавдия Михайловна Сомова умерла накануне своего дня рождения. В канун дня Победы. Хоронили её все соседи, весь городской Совет ветеранов. И внучатые племянники – Серёжа, Диана, Эвелина.

Капитан ОМОНа Иван Викторович Сомов вернулся из очередной командировки только через два месяца. Купил красного вина, пришел к тёткиной могиле, помянул.

В тот же вечер ему позвонила Эвелина:

– Ты представляешь, братец твой нам всем нос натянул! То-то он у тетки дневал и ночевал! Она ему квартиру подписала, а мы все умылись, вот!

Серега встретил брата мрачно.

– Ты б ещё попозже заявился, ребенок спит! Это вместо «здрассьте». А потом:

– Прикинь, тётка этим курам, Дианке с Эвелинкой, по сберкнижке оставила. Там, по моим прикидкам, тыщ по пятьдесят-шестьдесят. У тетки пенсия была хорошая, тратить некуда, вот она и копила. Можно подумать, им без этих денег – ну никак. Одна в банке работает, вторая три точки на рынке держит. А тут крутишься, как проклятый, колымишь…

– Серёг, ты мне альбомы теткины отдай, а? Они тебе всё равно без надобности.

В последние годы она не фотографировалась. А раньше – часто. С коллективом своей больницы. С друзьями. С соседями. С братом, то есть с дедушкой Серёжей… Вот это да, отец, оказывается, в молодости отращивал усы! А у Эвелинки были косы… точно, были. А вот и он, Ваня. Лет пяти, не больше. В любимой буденовке. Притворно серьёзный, а сам, наверное, только и думает, как бы поскорее да половчее смыться с семейного торжества во двор. И – совсем старое, с изломанными уголками, с рыжевато-бурыми, ржавыми пятнами. Медсестра, лицом похожая на Эвелину, и косы такие же, только уложены венцом, а рядом – лейтенант-танкист. На обороте – подпись лиловыми, чуть расплывшимися, но не выцветшими чернилами: «Клава Сомова. Ваня Лебедев. 1943. Брянский фронт».

Признания

Анна Попова

По памяти
(Возвращение с экскурсии)

Петляла трасса меж лесов.
Мелькали просеки. Смеркалось…
Вздувалась шторка – алый парус.
Добавил в ровный гул басов
спешащий новенький икарус.
Экскурсия: усталый гид,
шумы плохого микрофона…

О чьём-то прошлом нам твердит,
а мы с тобой – неугомонны:
мы в будущем… Слегка смущённо
болтаем. Школьники на вид.
Уже три дня – молодожёны.
Его рука. Его глаза.

Кудрявых туч смешная ватность.
Лесов октябрьская нарядность.

«Благослови же небеса» —
И небеса благословят нас…

Как воздух…

Нужна.
Как воздух.
Это глоток, ожог…
Духи, дыханье —
вечной цепочки звенья.
Душа сгорает, никнет к тебе, и лжёт —
опасным, изнуряющим вдохновеньем.
Как воздух…
О, воспой её, напиши —
анфас и профиль,
счастье в отдельных видах…
Но как разбить,
расколоть тайники души
на от и до,
или явь и сон,
или вдох и выдох.

На день и ночь,
на волну и блик,
на стрелу и цель…
на жизнь и смерть —
и, как водится, чёт и нечет…
Она как воздух.
А я попал в эпицентр
её любви —
сумасшедшей воронки смерча.

Как ветер…
будто
влажный платок в жару —
к больным глазам
и щекам, что горят недужно.
Вот без рисовки, просто…
уйдёшь – умру:
так душно мне придётся.
Так безвоздушно.

Твоё (размышление вслух)

У любви такое свойство,
такое твойство:
сколько ни бравируй, ни геройствуй —
сдашься, как поверженное войско.
Обречённости и невозвратности,
как спасению, возрадуйся.
Попытайся раствориться,
раствоиться,
падать навзничь в эту двойственность,
в эту твойственность.

В горных кручах будто вырезан
лик твой,
на дорогах будто выписан
листвой,
Попытайся позабыть, отрыдай, отвой.

Как ничтожна,
как пуста и невозможна
вся свобода моя зарёванная,
отвоёванная.
Отвоёванная.

«Птаха малая во саду…»

Птаха малая во саду,
Красна девица в терему.
С-под венца тебя украду,
К сердцу крепко тебя прижму.

Кони люты, а степь тиха,
Мчат по лунному по мосту,
За ухабом топча ухаб,
За верстою меся версту.

Как стрелой, прошивают степь
И врываются в лунный чад,
То ли плакать, а то ли петь,
То ль молиться, а то ль кричать…
Колокольцем звенит земля,
Расписная скачет дуга,
Хочешь – под ноги соболя,
Хочешь – на руки жемчуга!

Хочешь – пой, царевна моя,
Хочешь – злато моё топчи!
Звёзды жаркие, да бурьян,
Да каёмка леса в ночи…

Кровь ли гордую ветром стужу,
Мёд ли, брагу по капле пью,
Я жар-птицу в руках держу,
Молодую княгиню мою!

И не хмель мне глаза слепит,
И не удаль дурманит-лжёт,
Это сердце моё не спит,
Это счастье мне руки жжёт…

Елена Яворская

«Ясноглазая бестия…»

Ясноглазая бестия,

злоязыкая стерва…

Я не верю, что вместе мы,

удивляюсь, что – первый.

Аутсайдер чахоточный,

распоследний романтик!

…Ты игривой походочкой

отбываешь на пати.

Мне – омлет в сковородочке,

две подушки в кровати,

скука, телик да водочка…

Ну а впрочем – плевать мне

на мораль и традиции,

болтовню и запреты.

Мне бы только гордиться бы,

что приходишь ты в эту

коммунальную комнату

без гламурного блеска…

Ты. Пока – незаконная.

Не жена. Но – невеста.

Недо…
(Реплика влюбленной)

Недотёпа
и непоседа,
недотрога
и просто – недо…

Мы с тобой повстречались в среду —
понедельников больше нет.

Недотрога
и недотёпа,
подмастерье научного трёпа,
жертва сплетен, интриг и поклёпа…
Напишу я тебе сонет…

Недопонятый,
недопетый,
недолюбленный,
недо, недо…

На стене
не
огненным светом —
просто мелом
не библейское
«мене, текел…»,
а житейское,
между делом:
«Саша плюс…»
Люди, люди вы, человеки!
Всё подсчитано, как в аптеке…

Подсчитай-ка до капли реки,
ну а лучше – моря!

Люблю!
Недотёпу
и непоседу,
недотрогу
и просто – недо…

Эх, карету бы нам, карету,
и – вперёд, всё равно куда.

Недолюбленный,
недопетый,
недопонятый,
просто недо…

Это наши с тобою беды.
Это наши с тобой города.

Желанная

Привередлива,
неприветлива
да спесива.
Любит сливы,
да щи с крапивой,
да булки с корицей,
а не всякие там крем-брюле
да суфле.
Надевает пальто —
не манто.
Огурцы малосолит в кадушке…
Но в глазах затаилось диво.
Но идет по земле —
воздушна,
не идет, а парит жар-птицей…

Привередлива,
неприветлива?
Но зато —
не монетка потертая медная,
а нетронутый золотник.
Ты рискни – вернётся сторицей.
Ты рискни…

Половинки

Она – поэтесса томная,
А он – мужичок неотёсанный.
Ему все блины-то комьями,
как будто состряпаны тещею.
А ей-то – книжица тонкая,
итог ночей, растревоженных
стихами… Стихами! Ах, боже мой!
Мечты, соловьи, звездопад!..
Корпит до рассвета над виршами.

Он тоже не хочет спать —
вовсю увлекается пышными
красотками кабаре,
что с пивом сидят во дворе.
А после в трамвае утреннем
зевает и дремлет почти.
Он едет в свой ЖЭК к девяти.
Она бодрится. И пудрами
цветущий вид создает
(что?! в люди идти лахудрою?! —
колье, каблучки… Вперед!)
Готовится завоевать
весь мир… Должно повезти!
В редакцию ей к девяти.

Его похмеляет сват.
Подружки завидуют ей.
Он хочет картошки и щей.
Она обожает паштет…

Комедия дель арте,
а страсти – будто бы в драме.

Читает она Мураками.
Сканворды решает он,
по нраву – почти лепрекон,
она – почти что богиня.

Вовек он её не покинет,
и верность она сохранит.

Любовь, говорят, – магнит,
физическое явление.
Любовь, говорят, – откровение
небесное и земное.
Любовь, говорят, – паранойя.
Любовь, говорят, – отрава…
А если рассудим здраво —
быть может, рецепт кулинара?
Шербет? Или просто омлет?..

Они, говорят, – не пара.
И все-таки вместе полдюжины лет.

Портреты

Анна Попова

Русалочка

Я вижу небо —
волны в полный рост.
Я вижу море —
с облаками-башнями.
Ловлю осколки затонувших звёзд,
отчаянная, вольная, бесстрашная.

Всё было,
да пропало без следа.
Да в глубь ушло.
Да в темноту закуталось.
Моя шальная глупая звезда
в прибрежной тине навсегда запуталась.

Я сны твои ночами сторожу.
Об эти сны не ступни —
сердце режется.
И я, немая,
криком исхожу —
пронзительной, неотвратимой нежностью.

Чей в медальоне светлый волосок?
Принцесса ли твоя, пастушка ль резвая?
И жалит ноги
не морской песок,
а ревности
отточенные лезвия.

На муки, на презренье, на позор —
на всё пойду
и всё приму и выдержу.
Да стоишь ли,
о милый мой позёр,
моей души,
до основанья выжженной?

Нет, не жалею.
Полно, не страдай,
переживёт меня любовь бессмертная.
И в поцелуе ветра угадай
всё то, что прошептать тебе не смела я…

Спутница

Он баловень славы. Он гений, он светоч,
Он мастер, он принял присягу на вечность,
А ты пронесёшь на усталых плечах
И сплетни, и быт, и семейный очаг,
А он приласкает тебя ненароком,
А он и не знает, что счастье под боком,
Не в книжных мирах, не в стихах, не в веках —
В твоих – оградивших свободу – руках.

Он храм возводил. Ты стояла у входа —
Как хрупкая статуя в гуще народа…
И ты поняла, как безжалостен гений,
Как солнце умеет отбрасывать тени,
И ты в многоцветье героев и тем
Сама превратилась в унылую тень…

Устала… Считаться нелепой обузой,
Стоять у плиты, конкурировать с музой
И в созданных мастером образах женских
Искать безуспешно свое отраженье:
Чужие привычки, чужие тела,
Но где ты сама?.. растворилась, ушла…
А он… осторожно обнимет за плечи…
Растопчет. Помилует. Увековечит.
Ни дети, ни время твой брак не излечат…
Конечно, он гений… а гению легче…

Был вечер. Лениво катился прибой,
И пахло нагретой душистой травой,
И блики на стенах мерцали медово,
И ласточки резво кружили над домом,
Смеркалось… и ты, позабыв про дела,
Смотрела на них – и чего-то ждала…

То, что он хотел сказать

Ты как живая вода:
живительная и – бесцветная…
вспомни хоть иногда:
ты тоже Евина дщерь!
Снова незаменимая, незаметная,
снова не примадонна, а книжный червь.
Веришь, не знал я,
что будет обидно до чёртиков!
Тише, родная,
послушай и не язви,
хватит себя изводить и себя вычёркивать
из поклоненья, радости и любви…

Хватит глухого, неженского отречения,
тут не кокетство —
аскетство,
и хватит жить взаперти…
Хочешь немного вычурную, вечернюю
глупую тряпочку модного назначения,
ну для меня, хотя бы как исключение,
губы поярче, волосы распусти —
локонами, каскадами, водопадами!
Ну погляди – чтобы солнце из-под ресниц!
Надо не скрадывать, надо пленять и радовать,
чтобы до слёз тянуло тебя разгадывать,
чтобы и честь, и душу свою прозакладывать,
чтобы и старцы, и юноши пали ниц…

Ты не по-женски логична,
проста, как истина,
Всё – на отлично,
кладезь мудрых речей.
В чёрном – не траурном, не элегантно-изысканном —
строгом и скромном. Прячешься – но зачем?!

Ты не меняешься. Даже стихи не стареют.
Заворожённо иду к твоему алтарю.
Может, когда-нибудь я тебя отогрею.
Может, когда-нибудь отгорюю
и отгорю.

Картина

За тонкой плёнкою стекла,
Среди взволнованного зала,
Рукой откинув покрывало,
Нагая женщина спала.

Цвета прозрачны и чисты,
Приглушены разгулы краски…
И не было в тебе ни ласки,
Ни робости, ни доброты.

Казалось, пряностью духов
Изнеженное пахло тело,
Манящее, как плод неспелый,
Сокровищница всех грехов.
Тебя объятья не смутят,
Не оскорбит бесстыдный хохот.
И страшен, как соблазн и похоть,
Ресницами прикрытый взгляд.

Амуры за твоей спиной
Зелёный шелк держали прямо…
И горестно сиял из рамы
Продажный лик любви земной.

Ведьма (земное притяженье)

Темно-рыжие кудри,
в извивах и медь, и бронза,
ногу за ногу, томно курит —
запястье в тугом соцветье,
а в глазах у неё пучина
и мягкие блики солнца.
Он всего лишь мужчина.
Она хороша, как ведьма.

Вот он что-то прошепчет ей,
взгляд, как птенца, изловит,
а в прищуре её сумасшедшинка,
умная чертовщинка.
И душа его на износе,
на грани и на изломе…
Но её ведь не вынешь, не бросишь
и после не сдашь в починку.

Он достанет кольцо,
он уже окольцован, пойман,
он не будет бойцом
и не будет ханжой унылым,
он такой не один —
и давно уже это понял…
Он порядочный семьянин —
а вернее, когда-то был им.

Обнаженное тело:
прохладны его изгибы,
соблазнительны тени
и скупо нежны движенья.
Он идёт – как идут на бой,
на муку и на погибель,
подавив неземную боль
земным притяженьем…

Елена Яворская

Гостья

Ты приходишь ко мне с портрета,
Чтоб со мною выпить вина.
Как луна поэтов, бледна.
Молча куришь мои сигареты.
И в белёсом дыму сигарет
Стихотворный слушаешь бред —
Как загадку и откровенье.

Страстно любишь моё варенье
И антоновку на меду.
Странно шутишь: «Навек уйду!»
Я до слёз хохочу. Отрадно
Мне тебя баловать и дразнить.

В лабиринт забрела Ариадна
И навек потеряла нить.

* * *

До краёв наполнена чаша,
До краёв.
Нет, не страшно, почти не страшно,
Просто – кровь.
А в твоем позлащённом кубке —
Желчь и яд.
Предлагай же его, голубка,
Всем подряд.

«Не гляди ты, мил друг, сурово,
Пей до дна!»
Кубок пуст. А голубка снова
Влюблена.

За вышиваньем

Златоклювые лебеди
На янтарной воде…
Быть загадочной Ледою
И любить лебедей.

Быть задумчивой Ладою
С ясным светом в очах,
Чудом, тихой отрадою,
Счастьем – чада, очаг.

Быть застенчивой Людою —
В первый раз влюблена…
Только в сердце остудою
И тоска, и вина.

Вышью даль бесприютную —
Всё бурьян-лебеду.
Ночью с ветром попутным я
В степь бродяжью уйду.

Невеста

Надежда-душегреечка,
А за душой – копеечка.
Ах, долго ли умеючи
Полжизни промотать!
Веления, хотения,
Полуночные бдения,
Мечты-признанья девичьи…
Не друг он и не тать,
А просто гость нечаянный:
Авось не осерчаешь ты
На раскрасавца пришлого,
На гостя-жениха.
Откроешь все замочки ты
И будешь гостя потчевать
Варениками с вишнею.
А поутру в бега
Жених ночной ударится.
Ну что ж, пришёл не с палицей,
Не с кистенем, не с ножичком
(Спасибо и на том!)
Твой муженек невенчанный…
А взять почти что нечего:
Весь хлеб унес до крошечки
Да старенький платок.
А честь… Да что ей станется!
А совесть – что ей, страннице,
Пристроится за печкою —
И вовсе не видать…
Надежда-душегреечка,
А за душой копеечка,
Терзанья бабьи вечные…
Не друг он и не тать.

Жених

«Много ль серебра,
Много злата ли
В сундуках своих
Ты запрятала?

Много ль роздано
Да раздарено
Добру ль молодцу,
Злому ль барину?

Али по ветру
Поразвеяно,
Аль в дороженьке
Порастеряно?

Аль грабителем
В ночь украдено?
Ты скажи-ка мне
В день предсвадебный…»

Что не молвила б
Красна девица,
Никуда жених
Уж не денется…

Червовая дама

Ах, красное лето!
Ах, красная лента!
Червлёные каблучки!
Задорно звенят браслеты
у дамы, мечты валета.
Червовая королева
не любит играть в дурачки
с валетами. Ей королей
подай-ка за карточный стол.
Полжизни поставь – не жалей!

Валет опечален и зол,
как будто – на целый свет.
Уже прикупил пистолет,
хоть нынче и на дуэль.
Трагически шепчет: «Ма бель!» —
и ходит за ней по пятам,
клянётся: «Я всё отдам!»

Она не промолвит: «Да».
Она холоднее льда,
но в косах – пурпурные ленты…
Ах, дама, мечта валета!

Дама бубён

Забубенная бабёнка,
В лохмах – жёлтая гребёнка,
Юбка узковата…
Эх, иметь бы злато,
Тратить – не считать!..
Горе-нищета…

Но цветут пионами
Щечки. Вешний цвет!
И глядит влюблёно
Юноша-валет,
Милый, забубённый.
Эй, побольше звона,
Бубенцов да бубнов!
Кто сказал – доступна?
Кто сказал – блаженна?
Вечный козырь женский —
Жажда перемен!
Он сказал: «Кармен» —
Твой валет и рыцарь.
И не надо рыться
Ни в белье, ни в сплетнях…
Первый ли, последний,
Муж он или гость,
Обод или ось,
Овод иль пчела,
Злато иль зола,
Кубок или фляга…
Как им карты лягут!

Пиковый валет

Что с того – ну, не вышел мастью
И не туз, а простой валет?
Но зато я знаток и мастер,
Искуситель, дамское счастье,
Соблазнитель, в окошке свет,
Обаятельный сердцеед.

Чье сердечко нынче украсть бы?
Загрустила девица треф,
Серебрится в глазах ненастье
У прекраснейшей из королев.
И тихонечко, нараспев:
«Кавалер, любовь – это блеф!»

Что ж, добавим во взоры страсти,
А в слова – намёков, теней,
Чтобы деву сразить верней…
Настоящий знаток и мастер,
Искуситель, дамское счастье…
Но, как прежде, поёт соловей
О ней,
Лишь о ней,
Неприступной даме червей.

Актриса

Ходила неторными тропами.
В признаньях не ведала меры.
Придуманной жизни отпробовав,
Навеки влюбилась в Ромео.
Дразнила заносчивых критиков.
В пальто крокодиловой кожи
Являлась на рауты с Митенькой.
«Он только в два раза моложе, —
Смеялась. – Да в душу не лезьте вы,
Душа – что чащоба, вестимо!»
Ей рампа счастливым созвездием
И денно, и нощно светила.
Загадочный образ старательно
Она создавала вначале.
А после серьезность растратила —
С тенями болтала ночами,
Какие-то письма бесценные
Хранила в картонной коробке…
И тихо угасла за сценою
В прокуренной грязной подсобке.
«И что же? – вы спросите. – Занавес?
Нелепо и скомканно как-то!»
Но всё начинается заново.
Как водится – после антракта.

Женщина на шаре

Под ногами твоими – шар.
На плечах – золотистый шарф.
Под шарманку танцуешь на шаре,
а глазами в публике шаришь.
Но родного не встретишь взгляда.
Ты привыкла…
Держись…
Не падай…
Улыбаются одобрительно
зрители,
ты
улыбаешься тоже
кожей
остро чувствуя пустоту —
ту самую… ту…
Уколы хрустальных иголок…

Полог
за тобой опустился.
Антракт.
Под ногами босыми – прах
непарадного быта актрисы.
Сальный взгляд:
– Готова за триста?
Соглашайся! У всех ведь кризис,
а не то предложил бы пятьсот!

Пустота смеётся в лицо,
пустота в шутовском колпаке,
бубенцами звенит, глумится.
Соглашайся!
Синица в руке.
Ты еще ожидаешь принца
или просто идешь на принцип,
недотрога?
Тебе решать…
…У тебя под ногами – шар?
Нет, монета.
На кромке пляшешь.
Оскользнулась.
Орёл?
Нет, решка.

Мой единственный, где же ты, где же?
На умытом волнами пляже
или в грязной тюрьме, за решёткой?..

Отбивая мгновения чётко,
бубенцами звенит пустота:
ты – не та… ты – не та… ты – не та…

Танец на барабане

Барабан был плох…

Один – прямиком да к Богу.
другая – все обочь, боком,
никак не поспеет к сроку,
никак.

Ее прославят в стихах?
Нет, разве что в глупых баснях
задразнят…
Ах!

А что ей, пичуге ранней?
Вон, пляшет на барабане,
притопывая не в такт,
а он – размером с пятак,
попробуй-ка, попляши!
Под ножками – не ножи,
но все же страшно чуть-чуть…
Твой друг продолжает путь
и лоб в сомнениях крестит.
И ты не стоишь на месте.
Какие сомненья? Прыг-скок…

И все же – увидел Бог.

Мулатка

Ты – смуглая мечта.
Одним лишь только светом
Одета.
Но не тревожит нагота
Меня.
Звеня
Пропета
Ты. И сотни тысяч раз
Ты на холсте написана —
Лиловым.
И снова
Тебя полюбит бледный ловелас.

Закрылись врата

Ушла. За тобою закрылись врата.
И что же осталось весталке?
Усталость.
И чистота.
И что же осталось? Супруга
Найти и бессмысленно дни коротать,
Копить и богатства, и рухлядь,
Стелить еженощно кровать,
Жить в мире и с ларами ладить,
Стелить еженощно кровати
Для деток, потом – для внучат…
…Решиться. Начать
Ту самую, новую… В стаде.
Уплачен твой долг без остатка. А век твой – украден.

Ушёл твой последний. Закрылись врата.
И что же осталось гетере?
Считаешь морщинки у рта.
Считаешь года и потери.
И что же осталось теперь?
Вздыхать и терпеть,
Холеной холодной рукой
Браслеты ласкать и камеи,
Не смея
Надеть – им пора на покой.
И ты попривыкнешь к покою.
Бредёшь обречённым изгоем
Незнамо куда.
Притворно горда.
Дух скорби. Пока – во плоти.
Решиться однажды. Уйти.
Дорогой своею. Не в стаде.
Уйти, ничего не растратив.
Уйти…

Эмигрантка

Холод фамильной броши,
Тёмный сапфир.
Властной рукой ты брошена
В странный и страшный мир.
Ровная нитка жемчуга —
Бабушкин дар.
Здесь не княжна ты – женщина.
Ты – ходовой товар.

Роза сухая в книжке —
Дар жениха…
Время в затылок дышит.
Всё ведь уйдет с молотка!

Бабушкин жемчуг. Брошка.
Стыд… ну а после – честь.
Просто и пошло.
А после
Что же останется? Спесь.

Вышила герб на скатерти —
Память ещё крепка.
Ты ни женой, ни матерью…
Просто… Ну а пока…

Женщины

У одной – муж, ребёнок, безденежье,
полуночная благодать:
мыть, готовить и штопать.

А другая – и в тридцать в девушках,
а другой – всё по звёздам гадать:
что б такое придумать, чтобы
он пришёл, явился, возник —
жених
в белом костюме, в белом «феррари»,
молви словечко – звезду подарит,
только скажи, сколько хочешь карат…
Мечту-журавля обкорнать
до синицы?
Дудки!..

Обеим не спится.
А утром в одной маршрутке
поедут в свой офис – один на двоих.
И каждая что-то таит,
и улыбается каждая,
как будто бы рада встрече,
как будто общения жаждет,
как будто не кровь, а кетчуп
сладко-солёный в жилах…

Каждая бесится с жиру!
Так втайне считает начальница
(в разводе и трое детей мал-мала,
живёт у свекрови, комната-клеть,
своих – ни кола, ни двора,
и знать бы, чего ж это ради
промаялась с мужем почти что семь лет?)
…По радио —
припевчик «Не надо печалиться!»,
маминой юности ритм…
…Директор опять небрит —
с женой, что ли, снова поссорился?..
…И всё ж ни стыда и ни совести
у этих у мужиков!..
…Всплакнуть бы – и станет легко.
А ты всё держишься, держишься…
У Ольги – ребёнок, безденежье…
Катюша и в тридцать в девушках…
директор не выбрит и зол…

На принцев опять не сезон!

Набросок

Одна постарше, а другая помоложе, но
Пока что верят обе в невозможное.
Идут по скверу, лопают пирожные
И на парней глядят исподтишка.
Свистит им вслед братва с пивком и пиццами,
Гулит им вслед девчушка в платье ситцевом.
Они идут. Высматривают рыцаря.
Им верится, что цель уже близка.

Навстречу им – дедок в костюме стареньком,
Навстречу им – пацан с воздушным шариком.
А вот и рыцарь – в образе очкарика
(Ну, Дон-Кихот – ещё куда ни шло!)
Промямлил, хоть его никто не спрашивал:
«Девчонки, осторожно, здесь окрашено…»
«Спасибо, видим», – отмахнулась старшая,
А младшая вздохнула тяжело.

Смеясь, печаль заели сладкой ватою.
Опять глядят по сторонам украдкою:
Пускай судьба порадует пиратами —
Усладою прекрасных сеньорит!
Надежду подкрепили барбарисками.
Под сенью лип и солнечными брызгами
Идут – и улыбаются так искренне,
Что даже воздух чуточку искрит.

Счастливая женщина

Клара очень любила своё имя. Редкое и звучит как-то не по-здешнему. Клара… Кларисса… В своих мечтах она неизменно была Клариссой, роковой женщиной с трепетным сердцем под чёрным бархатом изысканного платья. Чёрный бархат – намёк на трагическую тайну.

«Кларис-с-са…» – шептали ракиты над прудом. «Кларис-с-са…» – звал ночной ветер.

Ей бы жить в замке из дикого камня на вершине одинокой горы. Ей бы, явившись в последнюю минуту на маскарад, приковывать к себе внимание всего зала. Ей бы танцевать вместе с феями у лесного костра…

…Или коротать осенние ночи в холодной кибитке бродячих актеров. Стоять у штурвала пиратского корабля. Бродить по степи с ватагой наёмников-сорвиголов.

Кларис-с-са… Имя-зов.

Судьба не ошиблась с именем. А вот с местом и временем рождения – просчиталась, просчиталась до обидного грубо и до слёз непоправимо.

Обычная комната в обычной трёхкомнатной квартире. Обычный двор. Обычная школа. Обычные учителя. Обычные одноклассники. Потом – самый обычный университет, самая обычная специальность, самый обычный синенький диплом (тёмно-синий цвет был Клариссе куда больше по душе, нежели кирпич-но-красный), самая обычная работа у компьютера. Обычные коллеги, по большей части – женщины, матери семейств, с обычными разговорами о детях, шмотках и готовке. Кларисса понемногу привыкла отзываться сначала на цыплячье «Кларочка», потом на старческое «Клара Анатольевна». Но были, к счастью, были люди, для которых она оставалась Клариссой и только Клариссой.

И если бы её спросили, счастлива ли она, то услышали бы чёткое «да» – без размышлений, без колебаний. Рядом с Клариссой всегда был мужчина, который понимал, ценил, берег… одним словом, любил.

Первая, самая памятная, любовь приключилась у Клариссы ещё в восьмом классе. Он ни капельки не был похож на её инфантильных одноклассников. Не хвастался очередным модным приобретением типа «тетриса» или «тамагочи», не высмеивал взрослых, не курил тайком в туалете. А главное, знал, что ухаживанье за девочкой нельзя начинать с нарочитой дерзости. Он был скрипачом, ему прочили европейскую карьеру. Кларисса говорила с ним о музыке… сама она никогда этому не училась, но обожала классику, даже купила две кассеты – с Бетховеном и с Вивальди. Кларисса знала, что она именно та собеседница, которая ему нужна. Они встречались каждый день и говорили, говорили, говорили… И так – почти год.

Но однажды – кажется, в первый день осенних каникул Кларисса повстречала другого. Хулигана, грозу окрестных улиц. Сначала он напугал её до дрожи, но потом… буквально на следующий день принес большой букет золотистых листьев и маленькую шоколадку. С орехами! Стоит ли удивляться, что Кларисса предпочла его бледному скрипачу, который вдобавок никогда не любил орехи!

Незадолго до выпускного Кларисса начала встречаться с молодым бизнесменом, похожим на героя телесериала… Пожалуй, любого телесериала, но тогда Кларисса была просто без ума от своего нового знакомого. И с ним у неё впервые всё случилось «по-взрослому», как обычно выражалась Танька Костюхина, их школьная Лолита.

Клариссе казалось – это навсегда. Точно-точно!

Но на втором курсе университета она потеряла голову от своего преподавателя – немолодого импозантного профессора, похожего на романтического актёра шестидесятых. Старая добрая мелодрама – это вам не сериальчик какой-нибудь!

Потом был скоротечный роман с самым настоящим – и очень известным – актёром, приехавшим на гастроли. Потом – со следователем… нет, с детективом! Потом – с капитаном третьего ранга… Кларисса едва не уехала вместе с ним очертя голову на Дальний Восток, но тут на горизонте появился светловолосый юноша, удивительно похожий на эльфа…

Он и вправду оказался эльфом. Принцем-изгнанником…

Последняя, самая возвышенная и трудная, любовь…

…Кларисса любила свои фантазии. Они с избытком компенсировали ей отсутствие друзей. Они стали её прибежищем, когда выяснилось, что единственный поклонник давно и надёжно женат. Они оберегали её от домашней и офисной скуки, они не позволяли сплетням дотянуть до неё грязные ручонки. Спрятав под разноцветной синтетикой сердце настоящей героини, она была счастлива вопреки всему.

Единственное, чего ей недоставало, – собственной изданной книги.

Возвращаясь с работы, Кларисса до полуночи корпела над клавиатурой. Шаг за шагом двигалась к мечте.

И вот – он появился.

Замечательный сборник под названием «Домашняя кухня для всех».

Усмешка купидона

Анна Попова

Любовь программиста

Вроде, тридцатник: уже не пацан, а дядя,
Бабки шибу сисадмином в реальной конторе,
Что ж я ночами по клаве стучу, как дятел,
Глупо таращусь днём на тебя в коридоре,

Со стороны поглядел на себя – противно:
Кент прыщеватый стоит и чего-то мямлит,
Выглядит, прямо скажем, неперспективно,
Что б мне устроить, чтоб точно и эффективно:
Съесть крокодила, как думал ну этот, Гамлет?

Я б с удовольствием – негде взять крокодила!
Ни шимпанзе, ни верблюда, ни кенгуру.
Вот и пишу я тебе по ночам на «мыло»,
Адрес «маринка собака мэйл ру»…

Ходишь с бойфрэндом, я знаю, начальников кореш,
Лох он и чайник, понтуется не по годам.
Так почему ж ты в «аське» меня игноришь,
Не отвечаешь на мой сумасшедший спам?

Пьяная ночь без тебя – с монитором в обнимку,
Видеоролики, фоток четыре гига,
Вот как люблю тебя, «мэйл собаку маринку»,
Ник – «Афродита», я знаю, всё это пурга,

Вышел в инет, аватарки твоей коснулся,
Фотки твои фотошоплю… но чёрта с два,
Проц перегрелся, и комп уже висанулся,
Проги заглючили, все послетели дрова…
Кликаю мышью без отклика, всё накрылось,
В пальцах – противная дрожь, а в горле комок…

Утром я понял, что ты мне прислала вирус,
И обновленный Касперский уже не помог…

Семейное счастье

Ты опять за старые разборки!
Каждый вечер – праздник для души.
Снова разразился бранью горькой
С видом оскорблённого паши.

Если этот чёртов мир не рухнет —
Знаешь сам, какой у нас тут строй, —
Мы с тобою встретимся на кухне,
После нашей свадьбы (золотой).

Будет разговор у нас короткий,
Нечего тут логикой блистать!
У меня в руках по сковородке,
А тебе до швабры не достать!

На ползвуке захлебнулась ругань.
Ты стоишь, покорный и седой.
– Ну, любимый, чем ты так напуган, —
Говорю, тряхнув сковородой.

Замолчал. Ну, что же, грех неволить,
Видно, ты пока не хочешь в рай.
Съем-ка я твой ужин, алкоголик…
Я т-тебе… сиди, не выступай.

Осторожно! Берегите женщин!
Наша доля – неподъёмный крест.
Вот, пришёл. С соседом водку хлещет.
Боже, как ему не надоест!

Раньше был неписаный красавец,
А теперь – оброс, как старый дед!
Можно хоть полы мести усами
И сушить бельё на бороде!

И с фигурой нынче просто драма:
Даже боком в двери не пролезть.
Растолстел на двадцать килограммов,
А заставь попробуй не поесть!

– Где влюблённых писем миллиарды?
Где цветы, – спросила, – где кино?
– А сегодня что – Восьмое марта?
И опять уставился в окно.

Чем-то грохнул по столу привычно:
Суп не тот и овощи не те.
Иностранным словом неприличным
Обозвал котлеты на плите.

Вот такие наши отношенья:
Страсть и нежность, просто караул!
Чтоб ты подавился вермишелью
Иль хотя бы в ванне утонул!

Развестись бы, что ли, поскорее,
А не то повешусь от тоски,
Нагло разложив на батарее
Все твои дырявые носки.

Модный стишок

Посвящается $erg'у Love04кину

Ну да, посиди ещё да похлюпай, в стихах расширяя набор лексем, любовь такая – идёт по трупам, мечтать, ну да, это как бы глупо, а жить, ну да, и не прёт совсем…

А снег-то сегодня белый-пребелый… Белее открытого Ворда. Любовь – это раз! – и ножом в подреберье, и я подыхаю, сла —
бея, робея, глухим обертоном аккорда.