Избранницы Рахмана Шахразада
– Счастлива будет та девушка, о царевич, которую ты назовешь своей! – все звенел в душе Рахмана нежный голос Джамили. – Ибо в твоем лице она приобретет великолепного возлюбленного, заботливого мужа и мудрого друга. Не каждой женщине выпадает такое счастье.
Уже давно исчез за поворотом коридора шарф прекрасной наложницы, развеялись в воздухе ее благовония. Но Рахман все еще чувствовал на щеке нежные пальцы, а на губах – жасминно-сладкий вкус поцелуя.
Но пора было браться за дело. Рахман помнил, что сегодня его ждут советники и наставники. А потому он расстелил тончайший пергамент, взял в руки калам и сосредоточился на первой фразе. Ему предстояло составить трактат о цифрах, как выражении единого замысла Творца. И вот мысль пришла, калам коснулся пергамента и… о ужас, разломился самым прискорбным образом!
Отчего-то эта мелочь острой занозой кольнула сердце Рахмана (о Аллах, какие порой ты выбираешь затейливые пути, чтобы изменить судьбу правоверного!). Юноша поспешно натянул кафтан, привязал к поясу кошель с монетами и решительно распахнул дверь своей комнаты. Он решил, что отправится на базар и сам выберет себе самый прочный калам, да не один, и самые черные чернила, какие только сможет найти в лавках.
О да, конечно, на базар мог отправиться и слуга. А Рахман меж тем отдохнул бы в густой тени у фонтана. Но сегодня юношу вела сама судьба. И потому лежанка в саду осталась пустовать, а царевич Рахман бодрым шагом отправился в самое чрево шумного торжища.
Удивительно, но царевич чувствовал себя здесь как рыба в воде. Он вскоре нашел лавку со всем необходимым и сумел выторговать у узкоглазого продавца целых два фельса. Расстались они с хозяином лавки весьма довольные друг другом.
Казалось бы, теперь можно и оставить шумные торговые ряды, поспешить закончить трактат и представить его наставнику. Но увы, юноша шел совсем в другую сторону, подчиняясь какой-то неведомой силе.
Вот остались позади лавки ювелиров, вот сотни ярких тканей заблестели в лучах полуденного солнца, возвысился и истаял аромат благовоний, что скрывались в изящных алебастровых, глиняных и удивительно тонких полупрозрачных фарфоровых сосудиках.
Вот и базарная площадь. Зной прогнал с нее дервишей и циркачей, нищие старались укрыться в тени лавок… Лишь один человек, в необыкновенной одежде и с завязанными глазами, демонстрировал свои сказочные умения.
Он касался самыми кончиками пальцев разных предметов и безошибочно называл их цвет. Если под руки попадала надпись, он ее читал, даже если письмена были не знакомы никому из тех, кто окружал этого странного факира.
– Не будешь ли ты, о факир, любезен сказать, что за люди тебя окружают?
Голос зазывалы был вежлив до приторности, но странному фокуснику все равно было приятно отвечать. Он поднял руки от каменной плиты, на которой держал обе ладони, вытянул их перед собой и слегка повел в воздухе.
– О достойнейший. – Голос факира был тихим и сосредоточенным. – Я вижу здесь уважаемых пекарей и ткачей, вижу и торговцев овцами…
Глаза же говорившего были завязаны черным платком.
– …слева от меня, у стены, прячется за спинами купца из далекой страны Пунт мальчишка-писец…
Ропот вокруг постепенно стихал – ибо все было именно так, как говорил факир. Говорил, не видя ничего вокруг. Более того, даже голова его была склонена, будто он рассматривает не праздных зевак, а каменную плиту с причудливыми узорами.
– …наконец, ты, достойный зазывала, только что достал из-за пояса яркий платок из синего шелка…
Рахман, словно завороженный, слушал странного человека. О нет, это был не факир, вернее, не такой факир, какие обычно околачиваются на рыночной площади. Жизненная дорога этого человека, должно быть, лежит где-то в другом месте, и остается только удивляться, как он отклонился от своего пути, и каким ветром его занесло сюда в этот жаркий день.
– …а вот из-за рядов благовоний показался необыкновенный зритель. Его удивляет мое скромное умение, он слушает меня и не может поверить собственным ушам. О нет, юноша, я не факир, и мое призвание, ты прав, совсем в другом. Сегодня я оказался здесь, ибо так распорядилась судьба. Наша встреча, должно быть, была записана где-то на облаках, и вот наконец этот миг настал.
Только сейчас Рахман понял, что удивительный факир обращается именно к нему. В голове у юноши пронеслась мысль: «О Аллах, должно быть, это представление устроили лазутчики! И сейчас они набросятся на меня…» Но через секунду взял себя в руки. О нет, не такая он безумная ценность, чтобы лазутчики непонятно какого царства устроили такую сложную ловушку… А если бы он сегодня вовсе не покинул стен дворца? И завтра тоже?
И потому юноша смело вышел вперед и спросил:
– Ты увидел меня, уважаемый?
Факир снял с глаз повязку и поднял голову. Он вовсе не был слеп, как того опасался Рахман. Напротив, на юношу взглянули темно-синие глаза, каких не бывает у детей жаркого полудня.
– Вот теперь я тебя увидел, юный царевич.
– Ты знаешь, кто я?
– Теперь знаю. Ибо в каждом движении человека, в каждом его слове, в повороте головы, в развороте плеч, скрываются бесчисленные знаки. Они открыты тому, кто не ленится учиться этой необыкновенной азбуке.
Рахман наклонил голову в знак согласия. О да, его наставники также частенько рассказывали о знаках, какими богато человеческое общение. Но столь виртуозно читать человека по малейшим признакам, столь легко определять, кто перед тобой… О, это удивительное умение!
– О, факир, должно быть, ты необыкновенно долго учился, дабы столь легко читать жесты человеческие!
– Да, мой мальчик, я учился этому и долго, и упорно. Но об этом нужно говорить не здесь, среди торжища, а в месте более тихом и располагающем к спокойной неторопливой беседе.
Они устроились в самом темном углу прохладной чайной. После знойной базарной площади здесь казалось даже холодно. И в самом деле, новый знакомый Рахмана передернул плечами и потер ладони, словно пытаясь их согреть.
Пригубив прохладный чай с мятой, Рахман спросил:
– Быть может, тебе лучше выпить горячего чая? Или молока?
– Спасибо, добрый юноша. Мне не холодно, мерзнут только ладони. Но жара или холод тут вовсе ни при чем. За любое умение надо платить…
– За любое?
– Конечно… Ведь ты же платишь временем и силами за умение фехтовать, играть в шахматы… Даже прекрасное любовное умение требует усердия…
– А ты за что платишь?
– Я плачу за то, что вижу и чувствую мир гораздо более цельным и прекрасным, чем это дано многим из живущих.
– Но ты же странствующий факир… Выходит, ты заплатил еще и домом… семьей… уютом и устроенностью.
– Мальчик мой, я еще не стар. И к счастью, вовсе не беден…
Рахман недоверчиво окинул взглядом платье факира. И только теперь заметил, что оно выглядело пусть и небогато, но было сшито из добротных тканей. Башмаки с задранными вверх носами и вовсе были обувью человека достойного.
– Прости меня, уважаемый, я не хотел обидеть тебя…
– Бывает, юноша… Внешность человека обманчива, а глаза стороннего наблюдателя видят лишь то, что желают видеть…
Рахман мог лишь склонить голову. От стыда он не знал, куда деть глаза, и потому счел за лучшее рассматривать пиалу с чаем.
Молчание затягивалось. Юноша не знал, с чего начать разговор, а его собеседник, судя по всему, просто отдыхал в прохладе и относительной тишине полупустой чайной.
– Но я сказал тебе правду, юный царевич, – нарушил наконец молчание факир. – Сегодня я не собирался давать представление, но утром что-то заставило меня прийти на площадь и развлекать недалеких зрителей до момента твоего появления. И только когда твой тюрбан мелькнул у лавок с притираниями, я понял, что именно для нашей встречи сегодня взошло солнце.
Рахман слушал своего собеседника не дыша. Ибо удивительное предчувствие в этот миг коснулось и его души. «О Аллах, неужели сегодня я наконец узнаю, что мне суждено?»
Факир понимающе усмехнулся. Он и в самом деле мог читать по лицам людей как в открытой книге.
– О нет юноша, я не могу тебе открыть, что ждет тебя в будущем. Ибо этого не знаю и я сам. И даже если бы знал – то все равно промолчал бы.
– Но тогда я ничего не понимаю, о факир…
– Некогда меня добрые мои учителя смогли так хорошо научить лишь потому, что я хотел учиться.
Рахман кивнул, не в силах от волнения проглотить комок, застрявший в горле.
– Единственное, юноша, в чем вижу я предначертанность нашей встречи – это в том, что я могу сделать так, чтобы ты тоже, как и я некогда, страстно захотел научиться. Хотя бы тому, что умею я …
– Тогда ты чем-то похож на ярмарочного зазывалу…
– Быть может, и так. Но я считаю это деяние почетнейшим из деяний. Ибо нет ничего лучше, чем показать ученику, как удивительно разнообразен мир… И как мудр тот, кто стремится познать его во всем необыкновенном разнообразии.
Рахман на миг позавидовал спокойной уверенности своего нового знакомого. Тот допил чай, аккуратно и бесшумно поставил пиалу и тщательнейшим образом вытер руки клочком темной ткани.
– Ну что ж, царевич, вот и настал миг, ради которого мы сегодня встретились с тобой. Закрой глаза и дай мне левую руку.
Юноша послушно закрыл глаза. Прохладные пальцы факира на миг коснулись его висков, потом кончика носа, потом подбородка. Потом царевич почувствовал, что его новый знакомый несильно сжал его левую руку своими ладонями. Подержал всего миг и отпустил. Рахман ощутил, как странный ветерок, которому неоткуда было взяться в тихой чайной, тронул щеки и прохладной струйкой протек по шее вниз.
– Открой глаза, мой друг, только очень осторожно.
Рахман, удивляясь собственному послушанию, сначала приоткрыл левый глаз, а потом открыл оба.
– Очень хорошо, юноша. А теперь проведи руками по лицу, как будто хочешь сотворить намаз.
Рахман провел пальцами по лицу. И едва не вскрикнул – словно не его рука, а огненные пальцы самого Иблиса Проклятого прошлись по щекам!
– А теперь, юный смельчак, посмотри вокруг!
Мир изменился в один миг. Полумрак чайной наполнился странными токами эфира, видимыми как едва заметные струйки дыма. Гладкий каменный стол под ладонями юноши оказался весь покрыт мельчайшими частицами… Лицо ощущало взгляды немногочисленных посетителей как теплые солнечные лучи. О да, сейчас юноша понял, как факир мог видеть с завязанными глазами! Рахман тоже закрыл глаза, но мир перед ним был по-прежнему видим удивительно отчетливо. Синяя чалма факира казалась мятно-прохладной, черный его кафтан согревал ощутимым током тепла. Каменная столешница была вся соткана из полос холода и жара…
Преобразился даже голос факира. Удивительные теплые бархатные ноты согревали и утешали, уговаривали, что все, происходящее вокруг – реальность, но реальность прекрасная в своей необыкновенности.
– Не бойся, юноша, открой глаза. Мир столь прекрасен, и не стоит закрывать глаза, чтобы любоваться им.
– И теперь я всегда буду видеть и чувствовать именно так?
– О нет, мой юный друг. Для того чтобы уметь так настроиться на все окружающее, нужны годы тренировок и упорство фанатика. Я лишь на несколько минут смог подарить тебе это умение. Ибо слишком много сил забирает это и у того, кто делится своим умением, и у того, кто это умение принимает. Сверхчувствительность, мой юный друг, как и всякое оружие, палка о двух концах. Она позволяет разглядеть, понять, ощутить многое из того, что сокрыто от посторонних. Но иногда эти ощущения могут убить того, кто ими обладает. Увы, и с этим также приходится мириться. Такова природа вещей, мой юный друг!
О как же захотелось Рахману, чтобы это удивительное и такое необыкновенное умение осталось с ним навсегда! Захотелось так, что слезы выступили из глаз.
Макама четвертая
И в это мгновение все кончилось. Исчезли полупрозрачные струйки дыма, что окутывали собеседников, стол вновь стал простым каменным столом, пропало тепло, что исходило от факира.
– Как жаль! – вырвалось у Рахмана.
– Не жалей, мой друг. Этим умением можно овладеть, и этот дар можно в себе развить, стоит только захотеть.
– Я так хочу этого, уважаемый! Хочу всем сердцем!
– Если твое желание будет таким же сильным, как и сейчас, то тебе останется только выучиться этому.
– Но где, мой необыкновенный друг, такое преподают? Ведь это же истинное колдовство!
– О нет, мальчик. Это просто обостренное умение, в той или иной мере присущее всем живым существам. Но вот научиться его усиливать, научиться владеть собой – это действительно почти волшебство. Но и это посильно. Ведь некогда, хотя и не так давно, как ты думаешь, постиг это искусство и я сам.
– Но где же, уважаемый, такому могут научить простого смертного?
– Есть в мире волшебное место – город прекрасный, необыкновенный. Это столица страны Аль-Андалус, Кордова. Там, почти у самой окраины, расположилась обитель всех знаний мира – университет. Вот туда, думаю, тебе и следует направить свои стопы, юноша. Ибо это единственное место, в котором могут пытливые умы открыть ответы на все вопросы.
– И там я могу обрести такие же удивительные умения, как твои?
– И много более, стоит лишь захотеть…
– Так, значит, я могу с караваном отправиться в этот необыкновенный город и там найти ответы на все вопросы?
– Конечно. Все упрощается для того, кто жаждет знаний. Разум подсказывает мне, что ты обрел почву для своих желаний. А душа говорит, что чудесные умения, которыми ты на миг овладел сейчас, пригодятся тебе еще много раз. И притом тогда, когда от них будет зависеть и твоя жизнь.
– Благодарю тебя, уважаемый! Благодарю за этот урок, благодарю за рассказ… Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного!
И юноша встал, едва не опрокинув тяжелый стол. Он торопился. Ибо впереди была дорога к хранилищу драгоценного знания.
Оставляя позади здания и улицы по дороге к дворцу, Рахман еще и еще раз вспоминал, каким странным показался ему мир мага. Сам он, казалось, весь состоял из одних только острых углов, тихая мелодия флейты, певшей вдалеке, звучала для Рахмана ласковой шелковой лентой, а лай собак за дувалом – вспышками синего пламени.
«О Аллах, за что же ты караешь нас полузрением, получувствами? Или так ты щадишь своих любимых детей?» Увы, эти вопросы пока оставались без ответа.
Вот так случилось, что уже через день Рахман, с позволения царя Сейфуллаха, собирался в дорогу. Он не хотел брать сокровища, но и не хотел странствовать нищим. Просто отпрыск знатного рода становился студиозусом.
Царица Захра тайком утирала слезы, понимая, что самому усердному и самому разумному из ее сыновей действительно необходим университет, ибо знания придворных мудрецов велики, но не бесконечны. Печалился и царь – неизвестно, надолго ли покидает Рахман отчий кров.
Самому же юноше не терпелось увидеть караванную тропу и почувствовать мерное покачивание верблюда. Но оставалось еще одно дело. Дело, которое он должен был совершить сам. Ибо его нельзя было доверить ни близкому другу, ни слуге, ни даже острому каламу и пергаменту. Рахман знал, что должен проститься с той, что открыла перед ним врата истинной страсти. И пусть Джамиля была лишь наложницей в гареме его отца. Для царевича она стала и настоящим другом, и настоящей наставницей, нежной, терпеливой и огненно-страстной.
Вечером все того же удивительного дня Рахман посетил женскую половину дома. Джамиля обрадовалась, увидев своего ученика, и приникла к нему в долгом радостном поцелуе.
– Боже, эти волосы! – прошептал Рахман, когда освобожденные черные как смоль пряди водопадом упали на его лицо. – Я хотел бы завернуться в них. Я хотел бы завернуться в тебя…
Его язык прикасался к ее губам, раздвигая их, словно что-то ища за ними…
Чувственная игра, начатая Рахманом, вызвала в Джамиле теплую волну возбуждения. Его язык терпеливо добивался того, чтобы она начала с ним такую же игру, его пальцы сомкнулись на ее ладони, и он опустил ее руку туда, где она в полной мере могла ощутить силу его желания.
Джамиле не понадобилось много времени, чтобы узнать, что доставляет ему удовольствие: он тихо шептал ей об этом, прося, предупреждая, поддерживая. Его слова поощряли ее, каждый раз учили, как ласкать и возбуждать его, и она вновь и вновь открывала в этом новое, неожиданное удовольствие.
Испытывая сильное желание подарить Рахману такое же наслаждение, какое он дарил ей, Джамиля оторвалась от его рта и провела губами по прекрасной шее и атласной коже плеча. Вначале ее осторожные поцелуи едва касались его, но вскоре, когда она увидела, как от страсти изменилось лицо Рахмана, поцелуи стали смелее. Джамиля поцеловала каждый его сосок, а потом с мучительной медлительностью двинулась вниз, наслаждаясь теплом, исходившим от его тела.
Добравшись до сильного, плоского живота, она ненадолго задержалась, затем, встав на колени над ним, так, что ее волосы упали на его живот, принялась ласкать его плоть языком.
Рахман крепко, почти до боли, схватил копну ее волос, и его тело сотрясла дрожь, но в следующий момент он замер в неподвижности, боясь спугнуть прекрасную пери. Джамиля снова склонилась над ним и полностью ощутила его вкус. Медленно, любовно она дразнила его твердую плоть, черпая удовольствие в тихих стонах, которые он не мог сдержать, и желая заставить Рахмана так же сильно нуждаться в ней, как и она нуждалась в нем.
Но вот наступил миг, когда Рахман больше не мог выносить этой утонченной пытки. Он потянулся к Джамиле, привлекая ее к себе.
– Аллах милосердный, смогу ли я когда-нибудь без трепета принимать твои ласки, чаровница? – спросил он низким от страсти голосом.
Она насмешливо и нежно посмотрела на него.
– Тебе не понравилось?
– Да я с ума готов был сойти от каждого твоего прикосновения!
Джамиля обескураженно посмотрела на него.
– Клянусь Аллахом, Рахман, я думала, что ты уже привык ко мне…
Он приложил палец к ее губам.
– Я наслаждаюсь каждым мигом, волшебница – ты чуть было не заставила меня потерять голову.
– Может быть, мне стоит еще поупражняться, – лукаво спросила она.
– Ну нет, – Рахман поймал ее запястья, – теперь моя очередь мучить тебя.
Отпустив руки Джамили, он крепко сжал ее бедра и приподнял, прежде чем она смогла угадать его намерение. Она оказалась верхом на его животе и с удивлением посмотрела на него широко раскрытыми глазами, продолжая доверчиво ждать.
Положив ладони на ее живот, Рахман повел их вверх, к груди. Почти благоговейно он взял в руки, как в чаши, ее соблазнительные округлости и, поймав ее горящий взгляд, пальцами стал массировать набухшие соски. Он продолжал это, пока они не стали твердыми, а потом медленно притянул Джамилю к себе.
Ее вкус, казалось, пробудил в Рахмане какие-то древние инстинкты, ибо его ласки стали почти грубы. Он мял, терзал ее грудь… и в следующий миг снова становился нежным, любящим.
Если бы Джамиля была кошкой, она бы, наверное, мурлыкала, но сейчас она могла только стонать, чувствуя, как внутри нарастает восхитительный жар, и когда ищущие пальцы Рахмана нащупали мягкие завитки между ее бедер, она вскрикнула и выгнула спину. Едва ли она слышала ласковые слова, которые бормотал ей Рахман, то сжимая ее ладонью, то дразня умелыми пальцами.
Немного погодя он приподнял Джамилю и легко вошел в ее лоно, овладев ею одним долгим движением и наполнив ее до предела. Джамиля задохнулась от удовольствия, когда ее пронзило его страстное копье. Он обжигал ее, вызывая ответный огонь. Должно быть, подумала она, так чувствует себя само солнце, когда ведет пылающую колесницу по небесным дорогам, – опьяненное, ослепленное, едва сознающее себя в головокружительном полете.
Рахман стал двигаться внутри нее, и девушка вся словно вспыхнула. Он жадно смотрел, как ее захлестнула волна наслаждения, и только железная воля не дала ему уступить сжигающему Джамилю жару.
Когда она наконец пришла в чувство, то обнаружила, что лежит на груди у Рахмана ослабевшая, почти безжизненная. Его плоть, пульсирующая, готовая к продолжению, начала медленно возобновлять движения, но девушка совсем не была уверена, что переживет еще одно потрясение, подобное только что испытанному.
Дыхание Рахмана опаляло ее кожу, а его нетерпеливые руки бродили по самым интимным уголкам ее тела. Она была совершенно беспомощна перед тем огнем, который снова нарастал внутри нее. Когда Рахман наконец потерял самообладание и его тело сотрясла неудержимая дрожь, страсть Джамили тоже пролилась через край, прорвавшись протуберанцами пылающего огня. Обессиленная, она упала на него, погрузилась в дремоту и проснулась только через какое-то время от его теплых поцелуев.
– Я покидаю тебя, о звезда моего сердца! Ибо мое предназначение нашло меня сегодня.
– Будь счастлив, о лучший из моих учеников! Да хранит тебя Аллах всемилостивый. Помни Джамилю так, как будет она помнить тебя.
И одинокая слеза скатилась по персиковой щечке.
Макама пятая
После наполненных мерным покачиванием и неторопливыми размышлениями дней пути показалась наконец и цель путешествия – столица страны Аль-Андалус, Кордова. В первые дни Рахман ходил, задрав голову – любовался и не мог насмотреться на необыкновенно высокие дома и храмы. Потом восторг утих, но только для того, чтобы вспыхнуть с новой силой в тот миг, когда юноша вошел под своды библиотеки.
Ибо как ни было богато хранилище знаний в дворцовой библиотеке, но с этой сокровищницей не могло сравниться.
– О Аллах милосердный и всемилостивый! Как же счастлив тот, кто может здесь наслаждаться бесконечными страницами, полными знаний…
Ответом на это восторженное восклицание стал тихий женский смех.
– Ты удивителен, иноземец…
– Почему ты называешь меня иноземцем, женщина?
– Потому что лишь иноземцы не знают, что библиотека великой Кордовы открыта для всех. Да, многие здесь счастливы – ибо они и в самом деле омывают свой разум в океанах знаний, что наполняют это замечательное место. Пытливому разуму здесь всегда найдется отрада, а ленивый увидит лишь полки с пыльными фолиантами.
Рахману непривычна была свобода, которой пользовались женщины страны Аль-Андалус. Ибо он не привык видеть открытые лица, искусно подчеркнутые фигуры, смелые и дразнящие улыбки. Но царевич быстро усвоил, что здесь живут совсем иные обычаи, а потому вскоре научился смирять свое негодование при виде изящно открытых манящих плеч и жемчужно-блестящих улыбок. Знойное лето заставило юношу расстаться с бархатными кафтанами и, по примеру других молодых мужчин, носить лишь тонкие шелковые рубахи. Но заставить себя сменить просторные шаровары на более узкое ромейское или греческое платье царевич не мог.
Украшение столицы, университет, гостеприимно распахнул двери перед сыном царского рода. Профессора, скупо улыбаясь, учинили юноше столь строгий экзамен, что он и через неделю после этой экзекуции с содроганием вспоминал град вопросов, который обрушили на него седовласые старцы и их молодые коллеги. К своему удивлению, Рахман тяжкий экзамен выдержал блестяще и теперь смело называл себя студиозусом, причем не одного, а сразу двух факультетов. Ибо только знаний магических юноше показалось мало, и он решил пополнить свое образование знаниями о мире, знаниями о том, что движет людьми, знаниями философскими.
Дни текли за днями, собираясь в месяцы. Лето сменила осень, за осенью пришла зима. Вернее то, что изнеженные жители теплой страны Аль-Андалус называли зимой. Рахман обзавелся приятелями среди однокашников, но друзей у него пока еще не было.
– О Аллах, – как-то сказал он своему слуге, пожилому северянину, которого называл Вахидом. – Мои друзья сейчас книги и свитки, мои лучшие помощники каламы и перья, а мои возлюбленные…
И тут Рахман замолчал. Ибо сильна еще была боль расставания с искусной Джамилей, нежной и страстной наложницей отцовского гарема. Да и ту насмешливую жительницу Кордовы, что некогда безошибочно угадала в нем иноземца, царевич забыть не мог. Ее низкий волнующий голос, тонкий стан, веселые глаза…
– И кто же, о Рахман, твои возлюбленные? – меж тем продолжил разговор Вахид.
– …мои возлюбленные – пергаменты, что ждут меня в библиотеке.
– О Всевышний! Да в твоих комнатах и так тесно от книг, пергаментов, свитков…
– Не бойся, ворчун, я не буду носить их домой… Да этого никто мне и не позволит. Двери библиотеки открыты лишь для читателей, но не для книг. Они пленники своего дворца знаний.
– И слава Аллаху! Значит, где-то царит порядок… Пусть и не у нас дома.
Рахман рассмеялся. Он уже решил, что этот ветреный зимний день он проведет во дворце знаний. И быть может, вновь встретит ту чаровницу, которая так непохожа была на изнеженную красавицу Джамилю, но в чем-то казалась ее родной сестрой.
– Собирайся, Вахид. Библиотека, хранилище знаний, ждет нас.
– О нет, мой царевич. В эту стужу я и носа на улицу не высуну. Отправляйся туда сам. А к вечеру, когда твои прекрасные глаза покраснеют от часов усердного чтения, я приготовлю тебе целительные примочки.
– Ты заботлив, как моя добрая нянюшка.
– Но кто-то же должен ухаживать за будущим мудрецом и советником… Хотя я бы с бльшим удовольствием помог тебе упражняться в бое на мечах…
– Обещаю тебе, мой мудрый советник, что в первый же погожий день мы выберемся за город, чтобы предаться достойнейшему искусству фехтования – занятию, необходимому для каждого мужчины!
И с этими словами Рахман завернулся в меховой плащ. Ветер захлопнул дверь, и юноша почувствовал себя свободным, как птица.
И вновь ему вспомнился тот день, когда увидел он мир в буйстве красок, цветов и оттенков, мир осязаемый, благоухающий, живой. Мир, каким показал его царевичу факир.
– О Аллах, – в который уже раз Рахман укорил себя, – ведь я тогда так и не узнал его имени. И теперь уже, наверное, не узнаю никогда.
Ибо, юноша уже усвоил это очень хорошо, иногда судьба делает нам неожиданные подарки. Но мы чаще всего не понимаем, что это был именно подарок судьбы, ее улыбка. А через годы осознаем, что вновь прошли мимо, даже не успев возблагодарить Аллаха всесильного за этот миг откровения.
Привычной дорогой спешил Рахман под своды библиотеки. Сегодня, он рассчитывал, ее залы будут набиты битком – стужа лучше любого преподавателя загонит нерадивых студиозусов, да и просто праздных горожан, в теплые залы. Но юноша ошибся – в библиотеке было почти пусто. Тишину разгоняли лишь звуки шагов самого Рахмана, разносившиеся по мраморным плитам, которыми был выстлан пол.
– Не подскажет ли мне уважаемый хранитель знаний, почему сегодня столь пусто в этих гостеприимных стенах?
– Я и сам дивлюсь этому, господин мой, – ответил, пожимая плечами, библиотекарь. – Обычно в такие дни, как сегодня, здесь заняты все стулья… Но сейчас… Быть может, у горожан недостает смелости даже на то, чтобы покинуть свои дома?
Рахман лишь пожал плечами. Ведь никакой особой стужи он не заметил. Да, на улице было ветрено, но вовсе не холодно. Наоборот, холод лишь бодрил, заставляя шагать чуть быстрее, чем обычно.
– Быть может и так, уважаемый…
– Каких знаний ищет достойный Рахман сегодня?
Конечно, всем хранителям и служителям библиотеки было уже известно, кто этот юноша. Ведь немало серебряных монеток перетекло из кошеля царевича в их карманы. Зато и все книги, какие юноша хотел прочитать, были найдены без малейшего промедления.
– Думаю, уважаемый, что трактат о травах и ядах почтенного Аль-Бируни сегодня окажется достойным соперником стуже за каменными стенами обители знаний.
Библиотекарь кивнул. Чуть приволакивая левую ногу, он ушел в хранилище, но пробыл там недолго. И вот уже перед Рахманом лежит на столе трактат «О травах, их рождении, росте и цветении, а также о том, сколь полезны для правоверного могут быть сии дети Аллаха всесильного».
– Я позволил себе, о царевич, присовокупить еще один труд. Его написал житель нашего прекрасного города, достойный Абуль-Фарадж Бар-Эбрей. Здесь ты не найдешь непоколебимых научных истин, но перед тобой откроется бесконечная мудрость человеческая, воплощенная в простых, но достойных словах.
Рахман благодарно поклонился. О да, иногда простое сочинение способно вызвать больше чувств, чем целые научные трактаты, исполненные напыщенности и надменности.
Но начать все же следовало с ученого труда великого Аль-Бируни. И Рахман, разложив невесомо тонкий пергамент, вооружившись пером, раскрыл страницы огромной книги.
Чем дольше читал царевич труд великого ученого, тем более поражался величию разума человеческого. Ибо уважения заслуживало даже не то, сколько воистину бесценных сведений собрал воедино великий ученый. Более чем уважения, настоящего поклонения заслужило то, что сведениям этим было дано объяснение.
Рахман словно слышал тихий, чуть хрипловатый голос ученого, повествовавший сейчас о том, как одно и то же незаметное глазу растение может стать спасителем и убийцей. Вот так выглядит оно на рассвете и на закате, вот это – целительный корень, а вот это – стебель, достойный лишь того, чтобы стать набивкой в тюфяке бедняка. Но если корень будет поврежден или искривлен, то брать растение в руки не стоит, ибо как лекарство применять его уже нельзя.
И в этот момент Рахман почувствовал чуть заметный ветерок, который коснулся его щек. О да, никакие каменные стены не могут уберечь от сквозняков, особенно в зимний ветреный день. Но этот ветерок был знаком Рахману, и знакомо было то, как он пробежал вниз по шее. В тот же миг мир изменился.
Шипение пламени в светильнике стало почти оглушительным, как голс бушующего пожара. Тончайший пергамент под пальцами превратился в грубую сероватую субстанцию. Перо в руках вмиг рассказало юноше о том гусе, которому некогда принадлежало. От темно-зеленой чалмы незнакомого студиозуса, что сидел в дальнем углу, шел теплый воздух. Даже инкунабулы, огромные, закованные в толстые кожи, казалось, едва слышно пели на разные голоса.
«О Аллах, – с благоговением подумал Рахман, – и вновь мир стал таким, каким мне было единожды позволено его созерцать! Быть может, тот факир был прав – и усердные упражнения помогут мне стать таким же изощренным и удивительным магом, как он сам…»
Но в то же время юноша чувствовал, что ощущения эти несколько отличаются от того давнего, первого опыта. Быть может, были они чуть менее яркими, не били так по глазам и рукам. Однако Рахман ощущал, что, неожиданно появившись, они уже не исчезнут столь же внезапно.
Юноша попытался вспомнить миг, в который это произошло, понять, что послужило толчком к проявлению новых черт мира. И понял, что новый горизонт открылся в то мгновение, когда Рахман, погрузившись в чтение, попытался представить этот самый корень, поврежденный ударом мотыги земледельца. Собственно говоря, на какой-то невероятно краткий миг он и сам стал тем человеком, который опустил тяжелый кетмень.
«Вот и ответ! – Рахман был потрясен простотой. – Надо лишь попытаться соединиться с чем-то в этом мире. Мысленно преобразиться во что-то иное, ощутить все, что движет человеком ли, зверем ли, птицей… Надо просто стать самой птицей…»
Ощущение постепенно стиралось, утихало, исчезали краски, стихали звуки. Вот уже не стало слышно и шипения пламени в светильнике, пропал ток воздуха от темно-зеленой чалмы неизвестного студиозуса.
И тогда Рахман захотел проверить свою догадку. Он положил пальцы на страницы раскрытой книги и попытался представить, каково это – быть толстой инкунабулой, лежать на полированной деревянной столешнице, раскрываться перед жадными до знаний или ленивыми читателями.
Сначала у него ничего не получалось – слишком много мыслей всплывало в голове… Но постепенно юноше удалось настроиться на нужный лад. И вот уже его плечи стали жесткими и острыми, как углы переплета, спина ощутила теплую прочность дерева, а лицо превратилось в раскрытые страницы книги…
И вновь мир перед ним распахнулся во всю ширь. Рахман вновь услышал прежде не замечаемые им запахи и звуки… Шарканье туфель хромого библиотекаря казалось громовым, переливы света от светильника завораживали необыкновенной игрой, словно в чаше лежал огромный алмаз, шумное, быть может, простуженное дыхание все того же неизвестного студиозуса в дальнем конце зала показалось на миг Рахману его собственным дыханием. Мгновение – и ощущения вновь стали стираться. Но теперь Рахман уже знал, как восстановить и удержать это изумительное по своей полноте единение с целым миром.
«Да будет благословенна твоя судьба, о неизвестный факир! Где бы ты ни был, пусть путь твой будет легок, а зрители щедры… Кто бы ты ни был, о уважаемый, да не пропадет твое имя в веках!»
И не знал в этот момент Рахман, что его молитва уже услышана Аллахом всемилостивым. Неизвестный факир, который переломил ход жизни царевича, и был автором книги, что лежала сейчас перед юношей на полированном деревянном столе. Ибо повстречался на пыльной базарной площади царевичу Рахману сам Иоанн Абуль-Фарадж Бар-Эбрей, прославленный врач, историк и естествоиспытатель, великий мудрец и великий насмешник. Тот, чье имя не будет забыто и через сотни лет.
Макама шестая
Вновь и вновь испытывал Рахман свое новое умение. И каждый раз ему удавалось переживать воистину сладостные мгновения сверхчувствительности чуть дольше, чем в прошлый. Пусть на неизмеримо малую часть мига, но все дольше и дольше. Пока юноша еще не знал ответа на вопрос, как же это ощущение дарить окружающим, но уже почти нашел возможность удерживаться в этом состоянии достаточно долго. И вновь вспомнились юноше слова факира о том, что за все в этом мире надо платить – ибо сейчас Рахман чувствовал себя так, будто целый день таскал тяжелые камни на крутой и высокий склон. Ему было не просто жарко, пот тек по спине, будто не студеный зимний, а знойный летний день царил за окнами.
– О Аллах милосердный, как же тяжко дается такое простое искусство!
Юноша не заметил, что проговорил эти слова вслух. А потому невероятно изумился, услышав рядом тихий женский смех. Он поднял голову и окаменел. Ибо перед ним стояла та самая чаровница, девушка, виденная им всего лишь раз, но запавшая в душу.
– О да, юноша, простое искусство всегда дается так тяжко. Ибо оно лишь кажется простым. И чем с виду проще, тем более сил надобно приложить для овладения им.
– Как ты права, прекраснейшая! – пылко воскликнул Рахман.
Девушка, присевшая на скамью рядом с ним, лишь покровительственно усмехнулась. «О да, мой юный друг, – подумала она. – Конечно, я права… Ибо правы были все те великие, мысли которых я заучила назубок. Как иногда просто прослыть мудрой. Надо лишь молчать с ученым видом, а в нужный момент произнести пару мудрых фраз, пусть даже и чужих…»
Увы, необыкновенная девушка, что повстречалась тогда Рахману в библиотеке, оказалась просто охотницей за мужчинами. Но к счастью, сейчас царевич этого не знал. Он просто радовался встрече, наслаждался тем, что красавица удостоила его вниманием, и надеялся, что сможет быть для нее достойным спутником. Говоря же простыми словами, Рахман влюбился с первого взгляда. И в тот же миг книги были забыты. Одного лишь хотел пылкий юноша – остаться навсегда с этой необыкновенной девушкой.
К счастью, совсем крохотной части разума, не попавшей под обаяние необыкновенных ярко-синих глаз собеседницы, хватило ему, чтобы отдать книги, заплатить серебряную монетку библиотекарю и попросить оставить книги за собой еще на несколько дней.
Библиотекарь кивнул, монетка исчезла под его пальцами, а Рахман уже спешил вслед за девушкой, которая гордо шествовала по проходу между пустыми в этот день столами и лавками.
– Кто ты, прекраснейшая? Как зовут тебя? Кто твои родители?
– Ты слишком торопишься, милый юноша. Я зовусь Зейнаб, но это имя дали мне здесь, в блистательной Кордове. Родилась я далеко на полночь отсюда, в Аллоа. Боги мира уберегли меня от участи рабыни… Могу лишь сказать, что с радостью променяла вечные холодные дожди своей далекой родины на тепло и гостеприимство прекрасной страны Аль-Андалус.
– Так вот почему так необыкновенно сини твои глаза! Я могу спорить на сотню золотых, что ты светловолоса!
Зейнаб рассмеялась и поправила шаль, которая скрывала ее волосы.
– У тебя есть эта сотня золотых, мальчик? Ты не боишься расстаться с ними?
Рахман гордо выпрямился.
– Я потомок царского рода, второй сын царя Сейфуллаха. И сотня золотых для меня пусть и немалая сумма, но, даже потеряв ее, я не стану нищим, женщина.
– Ах, прости мне эту оплошность, царевич! – Девушка присела в полушутливом поклоне, в котором было куда больше насмешки, чем почтения к царскому дому, неизвестному этой красавице. – Но где же твоя свита? И почему ты, словно простой школяр, просиживаешь целые дни в библиотеке?
– Свита моя мерзнет дома. Но я и в самом деле простой школяр, ибо честью для себя посчитаю тот день, когда стану мудрецом и советником своему старшему брату. Пусть это будет нескоро, но знания лишними не бывают.
«Да он зануда! – разочарованно подумала Зейнаб. – Как жаль, а с виду необыкновенно хорош! Статен, высок, силен… И мечтает стать простым мудрецом… Ну что ж, значит, мудрецом…»
Девушка обворожительно улыбнулась, и голова Рахмана пошла кругом от этого.
– О Аллах, – почти простонал юноша. – Как же ты хороша, Зейнаб!
– Не говори мне этого, достойный сын царского рода. Ибо меня гораздо более влекут знания, чем красота… Мудрость вечна по сравнению с преходящей красой.
«О как она умна! – думал ослепленный страстью Рахман. – Именно такую женщину мечтаю я назвать своей… И пусть встретились мы в далеком городе, но она станет моей! Я назову ее своей избранницей, и она пойдет со мной рука об руку по тернистому жизненному пути…»
Меж тем девушка уверенно вела Рахмана по узкой улочке. Она тоже куталась в меховой плащ, но со стороны было видно, что более всего она старается удержать на голове роскошную шаль, что прятала от посторонних глаз ее волосы.
– Куда мы так спешим, прекраснейшая?
– Туда, где я смогу выиграть наш спор. Ведь ты по-прежнему готов заплатить сотню золотых монет, если проиграешь?
Читать бесплатно другие книги:
