Обезьяна Гриндер Александра

Когда Хэл Шелбурн увидел то, что его сын Дэнис вытащил из заплесневевшей картонной коробки, задвинутой в самый угол чердака, его охватило такое чувство ужаса и тревоги, что он чуть не вскрикнул. Он поднес ладонь ко рту, как будто пытаясь запихнуть крик обратно… и тихонько кашлянул. Ни Терри ни Дэнис ничего не заметили, но Питер обернулся, мгновенно заинтересовавшись.

— Что это? — спросил Питер. Он еще раз посмотрел на отца, прежде чем снова перевести взгляд на то, что нашел его старший брат. — Что это, папочка?

— Это обезьяна, кретин, — сказал Дэнис. — Ты что, никогда раньше не видел обезьяны?

— Не называй своего брата кретином, — сказала Терри автоматически и принялась перебирать содержимое коробки с занавесками. Занавески оказались покрытыми склизкой плесенью, и она выронила их с криком отвращения.

— Можно я возьму ее себе, папочка? — спросил Питер. Ему было девять лет.

— Это по какому случаю? — заорал Дэнис. — Я ее нашел!

— Дети, тише, — сказала Терри. — У меня начинает болеть голова.

Хэл почти не слышал их. Обезьяна смотрела на него, сидя на руках у его старшего сына, и усмехалась давно знакомой ему усмешкой. Той самой усмешкой, которая неотступно преследовала его в ночных кошмарах, когда он был ребенком. Преследовала его до тех пор, пока он не…

Снаружи поднялся порыв холодного ветра, и на мгновение бесплотные губы извлекли из старой проржавевшей водосточной трубы долгий, протяжный звук. Питер сделал шаг к отцу, напряженно переводя взгляд на утыканную гвоздями чердачную крышу.

— Что это было, папочка? — спросил он после того, как звук перешел в слабое гортанное гудение.

— Просто ветер, — сказал Хэл, все еще не отрывая взгляда от обезьяны. Тарелки, которые она держала в руках, не были круглыми и напоминали медные полумесяцы. Они застыли в абсолютной неподвижности на расстоянии около фута одна от другой. — Ветер может издавать звуки, но он не может пропеть мелодию, — добавил он автоматически. Затем он понял, что это были слова дяди Уилла, и мурашки пробежали у него по коже.

Звук повторился. С Кристального озера налетел мощный, гудящий порыв ветра и заходил по трубе. Полдюжины крохотных сквозняков дохнули холодным октябрьским воздухом в лицо Хэла — Боже, этот чердак так похож на задний чулан дома в Хартфорде, что, возможно, все они перенеслись на тридцать лет в прошлое.

Я не буду больше думать об этом.

Но в этот момент, конечно, это было единственным, о чем он мог думать.

В заднем чулане, где я нашел эту чертову обезьяну в точно такой же коробке.

Наклоняя голову из-за резкого наклона крыши чердака, Терри отошла в сторону, чтобы исследовать содержимое деревянной коробки с безделушками.

— Мне она не нравится, — сказал Питер, нащупывая руку Хэла. — Дэнис может взять ее себе, если хочет. Мы можем идти, папочка?

— Боишься привидений, дерьмо цыплячье? — осведомился Дэнис.

— Дэнис, прекрати, — сказала Терри с отсутствующим видом. Она подобрала тонкую фарфоровую чашку с китайским узором. — Это очень мило. Это…

Хэл увидел, что Дэнис нашел в спине обезьяны заводной ключ. Черные крылья ужаса распростерлись над ним.

— Не делай этого!

Он выкрикнул это более резко, чем собирался, и выхватил обезьяну из рук Дэниса еще до того, как понял, что делает. Дэнис оглянулся на него с удивленным видом. Терри тоже обернулась, и Питер поднял глаза. На мгновение все они замолчали, и ветер снова засвистел очень низким, неприятным подзывающим свистом.

— То есть, я хотел сказать, что она, наверное, сломана, — сказал Хэл.

Она всегда была сломана… за исключением тех случаев, когда ей не хотелось этого.

— Но это не причина меня грабить, — сказал Дэнис.

— Дэнис, заткнись.

Дэнис моргнул и на секунду приобрел почти встревоженный вид. Хэл давно уже не говорил с ним так резко. С тех пор, как потерял работу в «Нэшнл Аэродайн» в Калифорнии два года назад и они переехали в Техас. Дэнис решил не задумываться об этом… пока. Он снова повернулся к картонной коробке и начал рыться в ней, но там остался один только хлам. Сломанные игрушки с торчащими пружинами и вылезающей набивкой.

Звук ветра становился все громче, он уже гудел, а не свистел. Чердак начал слегка потрескивать со звуком, напоминающим чьи-то шаги.

— Ну пожалуйста, папочка, — попросил Питер так тихо, что слова были слышны лишь его отцу.

— Ну да, — сказал он. — Терри, пошли.

— Но я еще не кончила разбирать это…

— Я сказал, пошли.

На этот раз пришел ей черед удивиться.

Они сняли две смежных комнаты в мотеле. В тот вечер дети уснули в своей комнате в десять часов. Терри спала отдельно от них. Она приняла две таблетки валиума на обратной дороге из их дома в Каско, чтобы успокоить нервы и предотвратить подступающую мигрень. В последнее время она часто принимала валиум. Это началось примерно в то же время, когда компания «Нэшнл Аэродайн» уволила Хэла. В последние два года он работал на «Тексас Инструментс». Он получал на четыре тысячи долларов в год меньше, но это была работа. Он сказал Терри, что им страшно повезло. Она согласилась. Он сказал, что множество программистов остаются вообще без работы. она согласилась. Он сказал, что дом в Арнетте так же хорош, как и дом во Фресно. Она согласилась, но ему показалось, что ее согласие на все это было лживым.

И кроме того он терял связь с Дэнисом. Он чувствовал, как ребенок со все большей, преждевременно набранной скоростью удаляется от него. Прощай, Дэнис, до свидания, незнакомец, было так славно ехать с тобой одном поезде. Терри сказала, что ей кажется, будто мальчик курит сигареты с марихуаной. Ей несколько раз удалось уловить запах. Ты должен поговорить с ним, Хэл. И он согласился, но пока не сделал этого.

Мальчики спали. Терри спала. Хэл зашел в ванную комнату, сел на закрытую крышку унитаза и посмотрел на обезьяну.

Он ненавидел ощущение прикосновения к этому мягкому, пушистому, коричневому меху, местами уже вытершемуся. Он ненавидел эту усмешку — эта обезьяна скалится как черномазый, сказал однажды дядя Уилл, но усмешка ее не была похожа на усмешку негра, в ней вообще не было ничего человеческого. Ее усмешка состояла из одних зубов, и если завести ее, губы начинали двигаться, зубы, казалась, становились больше, как вампира, губы искрились, а тарелки начинали греметь, глупая обезьяна, глупая заводная обезьяна, глупая, глупая…

Он уронил ее. Его пальцы дрожали, и он уронил ее.

Ключ звякнул о плитку, когда она ударилась об пол. Звук показался очень громким в окружающей тишине. Она смотрела на него своими темными янтарными глазами, глазами куклы, полными идиотской радости, а ее медные тарелки были занесены так, как будто она собиралась начать выстукивать марш для какого-нибудь адского оркестра. Сзади стоял штамп «Сделано в Гонконге».

— Ты не могла оказаться здесь, — прошептал он. — Я выбросил тебя в колодец, когда мне было девять лет.

Обезьяна усмехнулась ему.

Мотель задрожал от порыва черного, ночного ветра.

Брат Хэла Билл и его жена Колетт встретили их на следующий день в доме дяди Уилла и тети Иды.

— Тебе никогда не приходило в голову, что смерть в семье — не самый лучший повод для возобновления семейных связей? — спросил его Билл с легкой тенью усмешки. Его назвали в честь дяди Уилла. Уилл и Билл, чемпионы родео, — часто говорил дядя Уилл, ероша волосы Билла. Это была одна из его поговорок… вроде той, что ветер может свистеть, но он не может напеть мелодию. Дядя Уилл умер шесть лет назад, и тетя Ида жила здесь одна, до тех пор пока удар не хватил ее как раз на предыдущей неделе. Очень неожиданно, — сказал Билл, позвонив им, чтобы сообщить печальную новость. Как будто он мог предвидеть ее смерть, как будто это вообще возможно. Она умерла в одиночестве.

— Ну да, — сказал Хэл. — Эта мысль приходила мне в голову.

Они вместе посмотрели на дом, на дом, в котором они выросли. Их отец, моряк торгового судна, словно исчез с лица земли, когда они были еще детьми. Билл утверждал, что смутно помнит его, но у Хэла не осталось от него никаких воспоминаний. Их мать умерла, когда Биллу было десять лет, а Хэлу восемь. Тетя Ида привезла их сюда из Хартфорда на автобусе. Они выросли здесь и были отправлены в колледж. Они скучали по этому дому. Билл остался в Мэйне и вел преуспевающую юридическую практику в Портленде.

Хэл заметил, что Питер направился к зарослям ежевики, которая росла в сумасшедшем беспорядке у восточного крыла дома.

— Не ходи туда, Питер, — крикнул он.

Питер вопросительно обернулся. Хэл остро почувствовал любовь к своему сыну… и неожиданно снова подумал об обезьяне.

— Почему, папочка?

— Где-то там должен быть старый колодец, — сказал Билл. — Но черт меня побери, если я помню, где он. Твой отец прав, Питер, — лучше подальше держаться от этого места. А то потом хлопот не оберешься с колючками. Так, Хэл?

— Так, — сказал Хэл автоматически. Питер отошел, не оглядываясь, и стал спускаться вниз к галечному пляжу, где Дэнис запускал по воде плоские камешки. Хэл почувствовал, что тревога у него в груди понемногу стихает.

Хотя Билл и забыл то место, где был старый колодец, в тот же день Хэл безошибочно вышел к нему, продираясь через заросли ежевики, шипы которой впивались в его старый фланелевый жакет и хило тянулись к его глазам. Он наконец дошел и стоял, тяжело дыша и глядя на подгнившие, покоробленные доски, прикрывавшие колодец. После секундной нерешительности он наклонился (коленные суставы хрустнули) и отодвинул две доски.

Со дна этой влажной пасти на него смотрело лицо. Широко раскрытые глаза, искаженный рот. У него вырвался стон. Он не был громким, разве что в его сердце. Но там он был просто оглушительным.

Это было его собственное лицо, отражавшееся в темной воде.

Не морда обезьяны. На мгновение ему показалось, что это была именно она.

Его трясло. Трясло с ног до головы.

Я выбросил ее в колодец. Я выбросил ее в колодец. Прошу тебя, Господи, не дай мне сойти с ума. Я выбросил ее в колодец.

Колодец высох в то лето, когда умер Джонни Мак-Кэйб, в тот год, когда Билл и Хэл переехали к дяде Уиллу и тете Иде. Дядя Уилл взял в банке ссуду на устройство артезианской скважины, и заросли ежевики разрослись вокруг старого колодца.

Но вода вернулась. Как и обезьяна.

На этот раз уже не было сил бороться с памятью. Хэл безнадежно присел, позволяя воспоминаниям нахлынуть, пытаясь отдаться их потоку, оседлать их, как серфингист оседлывает гигантскую волну, которая изничтожит его, если он не удержится на доске, пытаясь пережить их заново, чтобы еще раз оставить их в прошлом.

В то лето он пробрался с обезьяной к этому месту во второй половине дня. Ягоды ежевики уже поспели, их запах был густым и приторным. Никто не приходил сюда собирать их, хотя тетя Ида иногда и останавливалась у опушки зарослей и собирала горсточку ягод в свой передник. Здесь ягоды уже перезрели, некоторые из них гнили, выделяя густую белую жидкость, похожую на гной. Внизу под ногами, в густой траве пели сверчки, издавая свой бесконечный, безумный крик: Рииииии…

Шипы впивались в его тело, капли крови набухли у него на щеках и на голых руках. Он и не пытался уклоняться от веток. Он был ослеплен ужасом, ослеплен до такой степени, что чуть не наступил на гнилые доски, прикрывавшие колодец, и, возможно, чуть не провалился в тридцатифутовую глубину колодца, на грязное дно. Он замахал руками, пытаясь сохранить равновесие, и еще несколько шипов впились ему в предплечья. Именно воспоминание об этом моменте заставило его так резко позвать Питера назад.

Это было в тот день, когда умер Джонни Мак-Кэйб, его лучший друг. Джонни лез по ступенькам приставной лестницы в свой шалаш, устроенный на дереве на заднем дворе. Оба они провели там много часов тем летом, играя в пиратов, разглядывая воображаемые галеоны, плывущие по озеру, и готовясь идти на абордаж. Джонни лез в свой шалаш, как он делал это уже тысячу раз, когда ступенька, расположенная как раз под люком в полу шалаша, треснула у него под рукой, и Джонни пролетел тридцать футов до земли и сломал свою шею и это она была виновата, обезьяна, чертова ненавистная обезьяна. Когда зазвонил телефон, когда рот тети Иды широко раскрылся от ужаса после того, как ее подруга Милли позвонила ей с улицы, чтобы рассказать печальные новости, тетя Ида сказала:

— Выйдем во двор, Хэл, я должна сообщить тебе что-то очень грустное…

И он подумал с вызывающим тошноту ужасом: «Обезьяна! Что она натворила на этот раз?»

В тот день, когда он выбросил обезьяну в колодец, на дне не было видно никакого отражения, только каменные булыжники и вонь влажной грязи. Он посмотрел на обезьяну, лежащую на жесткой траве, с занесенными для удара тарелками, с вывернутыми наружу губами, с оскаленными зубами, с вытертым мехом, с грязными пятнами тут и там, с тусклыми глазами.

— Я ненавижу тебя, — прошипел он ей. Он сжал рукой ее отвратительное тельце, чувствуя, как шевелится пушистый мех. Она усмехнулась ему, когда он поднес ее к лицу.

— Ну, давай, — осмелился он, начиная плакать впервые за этот день. Он потряс ее. Занесенные для удара тарелки слегка задрожали. Обезьяна портила все хорошее. Буквально все. — Ну, давай, ударь ими! Ударь!

Обезьяна только усмехнулась.

— Давай, ударь ими! — его голос истерически задрожал. — Давай, ударь ими! Я заклинаю тебя! Я дважды заклинаю тебя!

Эти желто-коричневые глаза. Эти огромные радостные зубы.

И тогда он выбросил ее в колодец, обезумев от горя и ужаса. Он видел как она перевернулась в полете, обезьяний акробат, выполняющий сложный трюк, и солнце сверкнуло в последний раз в ее тарелках. Она ударилась о дно с глухим стуком, и, возможно, именно этот удар запустил ее механизм. Неожиданно тарелки все-таки начали стучать. Их равномерный, обдуманный, металлический звук достигал его ушей, отдаваясь и замирая в каменной глотке мертвого колодца: дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Хэл зажал ладонями рот. На мгновение ему показалось, что он видит ее внизу, хотя, возможно, это было лишь воображение. Лежа там, в грязи, уставившись в крохотный кружок его детского лица, склонившегося над краем колодца (как будто ставя на это лицо вечную отметину), с раздвигающимися и сжимающимися губами вокруг оскаленных в усмешке зубов, стуча тарелками, забавная заводная обезьяна.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер? Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, это Джонни Мак-Кэйб, падающий с широко раскрытыми глазами, исполняющий свой собственный акробатический прыжок, летящий в летнем воздухе со все еще зажатой в руке отломившейся ступенькой, чтобы наконец удариться об землю с резким хрустом, и кровь хлещет из носа, изо рта, из широко раскрытых глаз. Это Джонни, Хэл? Или, может быть, это ты?

Застонав, Хэл закрыл отверстие досками, занозив себе руки, но не обратив на это внимание, даже не почувствовав боли. Он все еще мог слышать, даже сквозь доски, приглушенный и от этого еще более отвратительный звон тарелок, раздающийся в кромешной темноте. Звуки доходили до него как во сне.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер на этот раз?

Он пробирался обратно через колючие заросли. Шипы прочерчивали на его лице новые кровоточащие царапины, репейник цеплялся за отвороты его джинсов, и один раз, когда он выпрямился, он вновь услышал резкие звуки и ему показалось, что она преследует его. Дядя Уилл нашел его позже сидящим на старой шине в гараже и плачущим. Он подумал, что Хэл плачет о своем погибшем друге. Так оно и было, но другой причиной его плача был испытанный им ужас.

Он выбросил обезьяну в колодец во второй половине дня. В тот вечер, когда сумерки подползли, завернувшись в мерцающую мантию стелющегося по земле тумана, машина, едущая слишком быстро для такой плохой видимости, задавила бесхвостую кошку тети Иды и унеслась прочь. Повсюду были разбросаны полураздавленные внутренности, Билла вырвало, но Хэл только отвернул лицо, свое бледное, спокойное лицо, слыша, как словно где-то вдалеке рыдает тетя Ида. Это событие, последовавшее за известиями о маленьком Мак-Кэйбе, вызвало у нее почти истерический припадок рыданий, и дяде Уиллу потребовалось около двух часов, чтобы окончательно успокоить ее. Сердце Хэла было исполнено холодной, ликующей радости. Это не был его черед. Это был черед бесхвостой кошки тети Иды, но ни его, ни его брата Билла или дяди Уилла (двух чемпионов родео). А сейчас обезьяна исчезла, она была на дне колодца, и одна грязная бесхвостая кошка с клещами в ушах была не слишком дорогой ценой за это. Если обезьяна захочет стучать в свои чертовы тарелки теперь — пожалуйста. Она может услаждать их звуками гусениц и жуков, всех тех темных созданий, которые устроили себе дом в глотке каменного колодца. Она сгниет там. Ее отвратительные шестеренки, колесики и пружины превратятся в ржавчину. Она умрет там. В грязи, в темноте. И пауки соткут ей саван.

Но… она вернулась.

Медленно Хэл снова закрыл колодец, так же, как он это сделал тогда, и в ушах у себя услышал призрачное эхо обезьяньих тарелок: Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер, Хэл? Терри? Дэнис? Или Питер, Хэл? Он твой любимчик, не так ли? Так это он? Дзынь-дзынь-дзынь…

— Немедленно положи это!

Питер вздрогнул и уронил обезьяну, и на одно кошмарное мгновение Хэлу показалось, что это сейчас произойдет, что толчок запустит механизм и тарелки начнут стучать и звенеть.

— Папа, ты испугал меня.

— Прости меня. Я просто… Я не хочу, чтобы ты играл с этим.

Все остальные ходили смотреть фильм, и он предполагал, что вернется в мотель раньше их. Но он оставался в доме дяди Уилла и тети Иды дольше, чем предполагал. Старые, ненавистные воспоминания, казалось, перенесли его в свою собственную временную зону.

Терри сидела рядом с Дэнисом и читала газету. Она уставилась на старую, шероховатую газету с тем неотрывным, удивленным вниманием, которое свидетельствовало о недавней дозе валиума. Дэнис читал рок-журнал. Питер сидел скрестив ноги на ковре, дурачась с обезьяной.

— Так или иначе она не работает, — сказал Питер. Вот почему Дэнис отдал ее ему, — подумал Хэл, а затем почувствовал стыд и рассердился на себя самого. Он все чаще и чаще испытывал эту неконтролируемую враждебность к Дэнису и каждый раз впоследствии ощущал свою низость и… липкую беспомощность.

— Не работает, — сказал он. — Она старая. Я собираюсь выбросить ее. Дай ее сюда.

Он протянул руку, и Питер с несчастным видом передал ему обезьяну.

Дэнис сказал матери:

— Папаша становится чертовым шизофреником.

Хэл оказался в другом конце комнаты еще прежде, чем он успел подумать об этом. Он шел с обезьяной в руке, усмехавшейся, словно в знак одобрения. Он схватил Дэниса за ворот рубашки и поднял его со стула. Раздался мурлыкающий звук: кое-где разошлись швы. Дэнис выглядел почти комично испуганным. Номер «Рок-волны» упал на пол.

— Ой!

— Ты пойдешь со мной, — сказал Хэл жестко, подталкивая сына к двери в смежную комнату.

— Хэл! — почти закричала Терри. Питер молча устремил на него изумленный взгляд.

Хэл затолкал Дэниса в комнату. Он хлопнул дверью, а затем прижал к двери Дэниса. Дэнис приобрел испуганный вид.

— У тебя, похоже, слишком длинный язык, — сказал Хэл.

— Отпусти меня! Ты порвал мою рубашку, ты…

Хэл тряхнул его еще раз.

— Да, — сказал он. — Действительно, слишком длинный язык. Разве тебя не учили в школе правильно выражаться? Или, может быть, ты этому учился в курилке?

Дэнис мгновенно покраснел, его лицо безобразно исказилось в виноватой гримасе.

— Я не ходил бы в эту дерьмовую школу, если бы тебя не уволили, — выкрикнул он.

Хэл еще раз тряхнул Дэниса.

— Я не был уволен, меня освободили от работы временно, и ты прекрасно об этом знаешь, и я не хочу больше слышать от тебя эту чепуху. У тебя есть проблемы? Ну что ж, добро пожаловать в мир, Дэнис. Но только не надо сваливать все свои трудности на меня. Ты сыт. Твоя задница одета. Тебе двенадцать лет, и в двенадцать лет я не… желаю слышать от тебя… всякое дерьмо. — Он отмечал каждую фразу, прижимая мальчика к себе до тех пор, пока их носы почти не соприкоснулись, и затем вновь отшвырнув его к двери. Это было не настолько сильно сделано, чтобы ушибить его, но Дэнис испугался. Отец никогда не поднимал на него руки с тех пор, как они переехали в Техас. Дэнис начал плакать, издавая громкие, неприятные, мощные всхлипы.

— Ну, давай, побей меня! — завопил он Хэлу. Лицо его искривилось и покрылось красными пятнами. — Побей меня, если тебе так хочется этого, я знаю, как ты ненавидишь меня!

— Я не ненавижу тебя. Я очень тебя люблю, Дэнис. Но я твой отец, и ты должен уважительно относиться ко мне, иначе тебе достанется от меня.

Дэнис попытался высвободится. Хэл притянул ребенка к себе и крепко обнял его. Мгновение Дэнис сопротивлялся, а затем прижался лицом к груди Хэла и заплакал в полном изнеможении. Такого плача Хэл никогда не слышал ни у одного из своих детей. Он закрыл глаза, понимая, что и сам он обессилел.

Терри начала молотить в дверь с другой стороны.

— Прекрати это, Хэл! Что бы ты ни делал с ним, прекрати немедленно!

— Я не собираюсь его убивать, — сказал Хэл. — Оставь нас, Терри.

— Ты не…

— Все в порядке, мамочка, — сказал Дэнис, уткнувшись в грудь Хэла.

Он ощущал ее недолгое озадаченное молчание, а затем она ушла. Хэл снова посмотрел на сына.

— Прости меня, за то что я обозвал тебя, папочка, — неохотно проговорил Дэнис.

— Хорошо. Я охотно принимаю твои извинения. Когда мы вернемся домой на следующей неделе, я подожду два или три дня, а затем обыщу все твои ящики. Если в них находится что-нибудь такое, что ты не хотел бы мне показывать, то я тебе советую избавиться от этого.

Снова краска вины. Дэнис опустил глаза и вытер нос тыльной стороной руки.

— Я могу идти? — его голос вновь звучал угрюмо.

— Конечно, — сказал Хэл и отпустил его. Надо поехать с ним куда-нибудь весной и пожить в палатке вдвоем. Поудить рыбу, как дядя Уилл со мной и Биллом. Надо сблизиться с ним. Надо попытаться.

Он сел на кровать в пустой комнате и посмотрел на обезьяну. Ты никогда не не сблизишься с ним, Хэл, — казалось, говорила ему ее усмешка. Запомни это. Я здесь, чтобы обо всем позаботиться, ты всегда знал что однажды я буду здесь.

Хэл отложил обезьяну и закрыл ладонями лицо.

Вечером Хэл стоял в ванной комнате, чистил зубы и думал. Она была в той же самой коробке. Как могла она оказаться в той же самой коробке?

Зубная щетка больно задела десну. Он поморщился.

Ему было четыре, Биллу шесть, когда впервые он увидел обезьяну. Их отец купил им дом в Хартфорде еще до того, как умер, или провалился в дыру в центре мира, или что там с ним еще могло случиться. Их мать работала секретарем на вертолетном заводе в Уэствилле, и целая галерея гувернанток, смотрящих за детьми, побывала в доме. Потом настал момент, когда очередной гувернантке надо было следить и ухаживать за одним только Хэлом, Билл пошел в первый класс. Ни одна из гувернанток не задержалась надолго. Они беременели и выходили замуж за своих дружков, или находили работу на вертолетном заводе, или миссис Шелбурн заставала их за тем, как они с помощью воды возмещали недостачу хереса или бренди, хранившегося в буфете для особо торжественных случаев. Большинство из них были глупыми девицами, все желания которых сводились к тому, чтобы поесть и поспать. Никто не хотел читать Хэлу, как это делала его мать.

Той длинной зимой за ним присматривала огромная, лоснящаяся чернокожая девка по имени Була. Она лебезила перед Хэлом, когда мать была поблизости, и иногда щипала его, когда ее не было рядом. И тем не менее Була даже нравилась Хэлу. Иногда она прочитывала ему страшную сказку из религиозного журнала или из сборника детективов

(«Смерть пришла за рыжим сладострастником», — произносила она зловеще в сонной дневной тишине гостиной и запихивала себе в рот очередную горсть арахисовых орешков, в то время как Хэл внимательно изучал шероховатые картинки из бульварных газет и пил молоко). Симпатия Хэла к Буле сделала случившееся еще ужаснее.

Он нашел обезьяну холодным, облачным мартовским днем. Дождь со снегом изредка прочерчивал дорожки на оконных стеклах. Була спала на кушетке с раскрытым журналом на ее восхитительной груди.

Хэл пробрался в задний чулан для того, чтобы поискать там вещи своего отца.

Задний чулан представлял собой помещение для хранения, протянувшееся по всей длине левого крыла на третьем этаже. Лишнее пространство, которое так и не было приведено в жилой вид. Туда можно было попасть через маленькую дверцу, больше напоминавшую кроличью нору, которая была расположена в принадлежащей Биллу половине детской спальни. Им обоим нравилось бывать там несмотря на то, что зимой там бывало холодно, а летом — так жарко, что с них сходило семь потов. Длинный, узкий и в чем-то даже уютный задний чулан был полон разного таинственного хлама. Сколько бы вы ни рылись в нем, каждый раз находилось что-то новое. Он и Билл проводили там все свои субботние вечера, едва переговариваясь друг с другом, вынимая вещи из коробок, изучая их, вертя их так и сяк, чтобы руки могли запомнить уникальную реальность каждой из них. Хэл подумал, что, возможно, это была попытка установить хоть какой-нибудь контакт с их исчезнувшим отцом.

Он был моряком торгового судна и имел удостоверение штурмана. В чулане лежали стопки карт, некоторые из них были аккуратными кругами (в центре каждого из них была дырочка от компаса). Там были двадцать томов под названием «Справочник Баррона по навигации». Набор косых биноклей, из-за которых, если смотреть сквозь них, в глазах возникало забавное ощущение тепла. Там были разные туристские сувениры из разных портов: каучуковые куклы хула-хула, черный картонный котелок с порванной лентой, стеклянный шарик с крошечной Эйфелевой башней внутри. Там были конверты с иностранными марками и монетами. Там были осколки скал с острова Мауи Гавайского архипелага, сверкающе черные, тяжелые и в чем-то зловещие, и забавные граммофонные пластинки с надписями на иностранных языках.

В тот день, когда дождь со снегом мерно стекал по крыше прямо у него над головой, Хэл пробрался к самому дальнему концу чулана, отодвинул коробку и увидел за ней другую. Из-за крышки на него смотрела пара блестящих карих глаз. Они заставили его вздрогнуть, и он на мгновение отпрянул с гулко бьющимся сердцем, словно он натолкнулся на мертвого пигмея. Затем он заметил неподвижность и тусклый блеск этих глаз и понял, что перед ним какая-то игрушка. Он вновь приблизился и вынул ее из коробки.

В желтом свете она оскалилась своей зубастой усмешкой, ее тарелки были разведены в стороны.

В восхищении Хэл вертел ее в руках чувствуя шевеление ее пушистого меха. Ее забавная усмешка понравилась ему. Но не было ли чего-то еще? Какого-то почти инстинктивного чувства отвращения, которое появилось и исчезло едва ли не раньше, чем он успел осознать его? Возможно, это было и так, но вспоминая о таких далеких временах не следует слишком полагаться на свою память. Старые воспоминания могут обмануть. Но… не заметил ли он того же выражения на лице Питера, когда они были на чердаке?

Он увидел, что в спину ей вставлен ключ, и повернул его. Он повернулся слишком легко, не было слышно позвякиваний заводимого механизма. Значит, сломана. Сломана, но выглядит по-прежнему неплохо.

Он взял ее с собой, чтобы поиграть с ней.

— Что это там у тебя такое, Хэл? — спросила Була, стряхивая с себя дремоту.

— Ничего, — сказал Хэл. — Я нашел это.

Он поставил ее на полку на своей половине спальни. Она стояла на его книжках для раскрашивания, усмехаясь, уставясь в пространство, с занесенными для удара тарелками. Она была сломана и тем не менее она усмехалась. В ту ночь Хэл проснулся от какого-то тяжелого сна с полным мочевым пузырем и отправился в ванную комнату. В другом конце комнаты спал Билл — дышащая груда одеял.

Хэл вернулся и уже почти заснул опять… и вдруг обезьяна стала стучать тарелками в темноте.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Сон мигом слетел с него, как будто его хлопнули по лицу мокрым полотенцем. Его сердце подпрыгнуло от удивления, и еле слышный, мышиный писк вырвался у него изо рта. Он уставился на обезьяну широко раскрытыми глазами. Губы его дрожали.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Ее тело раскачивалось и изгибалось на полке. Ее губы раздвигались и вновь смыкались, отвратительно веселые, обнажающие огромные и кровожадные зубы.

— Остановись, — прошептал Хэл.

Его брат перевернулся набок и издал громкий всхрап. Все вокруг было погружено в тишину… за исключением обезьяны. Тарелки хлопали и звенели, наверняка они разбудят его брата, его маму, весь мир. Они разбудили бы даже мертвого.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Хэл двинулся к ней, намереваясь остановить ее каким-нибудь способом, например, всунуть руку между тарелок и держать ее там до тех пор, пока не кончится завод. Но внезапно она остановилась сама по себе. Тарелки соприкоснулись в последний раз — дзынь! — и затем снова разошлись в исходное положение. Медь мерцала в темноте. Скалились грязные, желтые обезьяньи зубы.

Дом вновь погрузился в тишину. Его мама повернулась в потели и эхом отозвалась на храп Билла. Хэл вернулся в свою постель и натянул на себя одеяла. Его сердце билось как сумасшедшее, и он подумал: Я отнесу ее завтра в чулан. Мне она не нужна.

Но на следующий день он забыл о своем намерении, так как его мать не пошла на работу. Була была мертва. Мать не сказала им, что же в точности произошло. «Это был несчастный случай», — вот все, что она сказала им. Но в тот день Билл купил газету по пути домой их школы и контрабандой пронес в их комнату под рубашкой четвертую страницу. Запинаясь, Билл прочел статью Хэлу, пока мать готовила ужин на кухне, но Хэл и сам мог прочесть заголовок — ДВОЕ ЗАСТРЕЛЕНЫ В КВАРТИРЕ. Була Мак-Кэфери, 19 лет, и Салли Тремонт, 20 лет, застрелены знакомым мисс Мак-Кэфери Леонардом Уайтом, 25 лет, в результате спора о том, кто пойдет за заказанной китайской едой. Мисс Тремонт скончалась в приемном покое Хартфордской больницы. Сообщается, что Була Мак-Кэфери умерла на месте.

Хэл Шелбурн подумал, что это выглядело так, будто Була просто исчезла на страницах одного из своих журналов с детективными историями, и мурашки побежали у него по спине, а сердце сжалось. Затем он внезапно осознал, что выстрелы прозвучали примерно в то же время, когда обезьяна…

— Хэл? — позвала Терри сонным голосом. — Ты идешь?

Он выплюнул пасту в раковину и прополоскал рот.

— Да, — ответил он.

Еще раньше он положил обезьяну в чемодан и запер его. Они летят обратно в Техас через два или три дня. Но прежде чем они уедут, он избавится от этого проклятого создания навсегда.

Каким-нибудь способом.

— Ты был очень груб с Дэнисом сегодня, — сказала Терри из темноты.

— Мне кажется, что Дэнису именно сейчас было необходимо, чтобы кто-нибудь был с ним резок. Он начал выходить из-под контроля. Я не хочу, чтобы это плохо кончилось.

— С психологической точки зрения, побои едва ли приносят пользу и могут…

— Я не бил его, Терри, ради Бога!

— …укрепить родительский авторитет.

— Только не надо мне излагать всю эту психологическую ерунду, — сердито сказал Хэл.

— Я вижу, ты не хочешь обсуждать это.

Ее голос был холоден.

— Я также сказал ему, чтобы он вышвырнул из дома наркотики.

— Ты сказал? — На этот раз ее голос звучал встревоженно. — И как он это воспринял? Что он ответил?

— Ну же, Терри! Что он мог сказать мне? Отгадай! У тебя достаточно вдохновения?

— Хэл, что случилось с тобой? Ты не такой, как обычно. Что-то не так?

— Все в порядке, — ответил он, думая о запертой в чемодане обезьяне. Услышит ли он, если она начнет стучать тарелками? Да, конечно, услышит. Приглушенно, но различимо. Выстукивая для кого-то судьбу, как это уже было для Булы, Джонни Мак-Кэйба, собаки дяди Уилла Дэзи. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, это ты, Хэл? — Я просто слегка перенапрягся.

— Я надеюсь, что дело только в этом. Потому что ты мне таким не нравишься.

— Не нравлюсь? — Слова вылетели прежде, чем он успел удержать их. — Так выпей еще валиума, и все будет снова о'кэй.

Он слышал, как она сделала глубокий вдох, а затем судорожно выдохнула. Потом она начала плакать. Он мог бы ее успокоить (вероятно), но в нем самом не было покоя. В нем был только ужас, слишком много ужаса. Будет лучше, когда обезьяна исчезнет, исчезнет навсегда. Прошу тебя, Господи, навсегда.

Он лежал с открытыми глазами очень долго, до тех пор, пока воздух за окном не стал сереть. Но ему казалось, что он знает, что надо делать.

Во второй раз обезьяну нашел Билл.

Это случилось примерно год спустя после того, как была убита Була Мак-Кэфери. Стояло лето. Хэл только что закончил детский сад.

Он вошел в дом, наигравшись во дворе. Мать крикнула ему:

— Помойте руки, сеньор, вы грязны, как свинья.

Она сидела на веранде, пила холодный чай и читала книгу. У нее был двухнедельный отпуск.

Хэл символически подставил руки под холодную воду и вытер всю грязь о полотенце.

— Где Билл?

— Наверху. Скажи ему, чтобы убрал свою половину комнаты. Там страшный беспорядок.

Хэл, которому нравилось сообщать неприятные известия в подобных случаях, бросился наверх. Билл сидел на полу. Маленькая, напоминающая кроличью нору дверка, ведущая в задний чулан, была приоткрыта. В руках у него была обезьяна.

— Она испорчена, — немедленно сказал Хэл.

Он испытал некоторое опасение, хотя он едва ли помнил свое возвращение из ванной комнаты, когда обезьяна внезапно начала стучать тарелками. Неделю или около того спустя он видел страшный сон об обезьяне и Буле — он не мог в точности вспомнить, в чем там было дело — и проснулся от собственного крика, подумав на мгновение, что что-то легкое на его груди было обезьяной, что, открыв глаза, он увидит ее усмешку. Но, разумеется, что-то легкое оказалось всего лишь подушкой, которую он сжимал с панической силой. Мать пришла успокоить его со стаканом воды и двумя оранжевыми таблетками детского аспирина, которые служили своеобразным эквивалентом валиума для детских несчастий. Она подумала, что кошмар был вызван смертью Булы. Так оно и было в действительности, но не совсем так, как это представляла себе его мать.

Он едва ли помнил все это сейчас, но обезьяна все-таки пугала его, в особенности, своими тарелками. И зубами.

— Я знаю, — сказал Билл. — Глупая штука. — Она лежала на кровати Билла, уставившись в потолок, с тарелками, занесенными для удара. — Не хочешь пойти к Тедди за леденцами?

— Я уже потратил свои деньги, — сказал Хэл. — Кроме того, мама велела тебе убрать свою половину комнаты.

— Я могу сделать это и позже, — сказал Билл. — И я одолжу тебе пять центов, если хочешь. — Нельзя сказать, чтобы Билл никогда не ставил Хэлу подножек и не пускал в ход кулаки без всякой видимой причины, но в основном они ладили друг с другом.

— Конечно, — сказал Хэл благодарно. — Только я сначала уберу сломанную обезьяну обратно в чулан, ладно?

— Не-а, — сказал Билл, вставая. — Пошли-пошли-пошли.

И Хэл пошел. Нрав у Билла был переменчивый, и если бы Хэл задержался, чтобы убрать обезьяну, он мог бы лишиться своего леденца. Они пошли к Тедди и купили то, что хотели, причем не просто обычные леденцы, а очень редкий черничный сорт. Потом они пошли на площадку, где несколько ребят затеяли игру в бейсбол. Хэл был еще слишком мал для бейсбола, поэтому он уселся в отдалении и сосал свой черничный леденец. Они вернулись домой только когда уже почти стемнело, и мать дала подзатыльник Хэлу за то, что он испачкал полотенце для рук, и Биллу за то, что он не убрал свою половину комнаты. После ужина они смотрели телевизор, и к тому времени Хэл совсем забыл про обезьяну. Она каким-то образом оказалась на полке Билла рядом с фотографией Билла Бойда, украшенной его автографом. Там она стояла почти два года.

Когда Хэлу исполнилось семь, уже не было никакой нужды в сиделках, и каждое утро, провожая их, миссис Шелбурн говорила:

— Билл, следи внимательно за своим братом.

В тот день, однако, Биллу пришлось остаться в школе после уроков, и Хэл отправился домой один, стоя на каждом углу до тех пор, пока вокруг была видна хотя бы одна машина. Затем он, втянув голову в плечи, бросался вперед, как солдат-пехотинец, идущий в атаку. Он нашел под ковриком ключ, вошел в дом и сразу же направился к холодильнику, чтобы выпить стакан молока. Он взял бутылку, а в следующее мгновение она уже выскользнула у него из рук и вдребезги разбилась об пол. Осколки разлетелись по всей кухне.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, неслось сверху, из их спальни. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, привет, Хэл! Добро пожаловать домой! Да, кстати, Хэл, ты на этот раз? Пришел и твой черед? Это тебя найдут убитым на месте?

Он стоял там в полной неподвижности и смотрел вниз на осколки стекла и растекающуюся лужу молока. Он был в таком ужасе, что ничего не понимал и ничего не мог объяснить. Но слова звучали словно бы внутри него, сочились из его пор.

Он бросился по лестнице в их комнату. Обезьяна стояла на полке Билла и, казалось, смотрела прямо на Хэла. Она сбила с полки фотографию Билла Бойда с автографом, и та лежала вниз изображением на кровати Билла. Обезьяна раскачивалась, скалилась и стучала тарелками. Хэл медленно приблизился к ней, не желая этого и в то же время не в силах оставаться на месте. Тарелки разошлись, потом ударились одна об другую и разошлись вновь. Когда он подошел ближе, он услышал, как внутри нее работает заводной механизм.

Резко, с криком отвращения и ужаса он смахнул ее с полки, как смахивают ползущего клопа. Она упала сначала на подушку Билла, а потом на пол, все еще стуча тарелками, дзынь-дзынь-дзынь. Губы раздвигались и смыкались. Она лежала на спине в блике позднеапрельского солнца.

Хэл ударил ее со всей силы носком ботинка, и на этот раз из груди у него вырвался крик ярости. Обезьяна заскользила по полу, отскочила от стены и осталась лежать неподвижно. Хэл стоял и смотрел на нее, со сжатыми кулаками, с громыхающим сердцем. Она лукаво усмехнулась ему, в одном из ее глаз вспыхнул яркий солнечный блик. Казалось, она говорила ему: «Пинай меня сколько хочешь, я всего лишь заводной механизм с пружинами и шестеренками внутри. Нельзя же принимать меня всерьез, я всего лишь забавная заводная обезьяна. Кстати, кто там умер? Какой взрыв на вертолетном заводе! Что это там летит вверх, как большой мяч? Это случайно не голова твоей мамы, Хэл? Ну и скачку же затеяла эта голова! Прямо на угол Брук-стрит. Эй, берегись! Машина ехала слишком быстро! Водитель бы пьян! Ну что ж, одним Биллом в мире стало меньше! Слышишь ли ты этот хруст, когда колесо наезжает ему на череп и мозги брызжут у него из ушей? Да? Нет? Может быть? Не спрашивай меня, я не знаю, я не могу знать, все что я умею — это бить в тарелки, дзынь-дзынь-дзынь, так кто же найден скончавшимся на месте, Хэл? Твоя мама? Твой брат? А, может, это ты, Хэл? Ты?»

Он бросился к ней опять, намереваясь растоптать ее, раздавить ее, прыгать на ней до тех пор, пока из нее не посыпятся шестеренки и винтики и ужасные стеклянные глаза не покатятся по полу. Но в тот момент, когда он подбежал к ней, тарелки сошлись очень тихо… (дзынь)… как будто пружина где-то внутри сделала последнее, крохотное усилие… и словно осколок льда прошел по его сердцу, покалывая стенки артерий, успокаивая ярость и вновь наполняя его тошнотворным ужасом. У него возникло чувство, что обезьяна понимает абсолютно все — такой радостной казалась ее усмешка.

Он подобрал ее, зажав ее лапку между большим и указательным пальцами правой руки, отвернув с отвращением лицо так, как будто он нес разлагающийся труп. Ее грязный вытершийся мех казался на ощупь жарким и живым. Он открыл дверцу, ведущую в задний чулан. Обезьяна усмехалась ему, пока он пробирался вдоль всего чулана между грудами наставленных друг на друга коробок, мимо навигационных книг и фотоальбомов, пахнущих старыми реактивами, мимо сувениров и старой одежды. Хэл подумал: Если сейчас она начнет стучать тарелками, я вскрикну, и если я вскрикну, она не только усмехнется, она начнет смеяться, смеяться надо мной, и тогда я сойду с ума, и они найдут меня здесь, а я буду бредить и смеяться сумасшедшим хохотом, я сойду с ума, прошу тебя, милый Боженька, пожалуйста, дорогой Иисус, не дай мне сойти с ума…