Дорогой ценой Чарская Лидия

ГЛАВА XVII

Несмотря на вечерний час и осеннее ненастье, на главных улицах столицы происходило непрерывное движение, и только в аристократических кварталах, лежавших в стороне от центральных улиц и торгового центра, стояли тишина и покой.

В доме графов Зельтенек, в отведенной ей комнате одиноко сидела Габриэль Гардер, погруженная в грустные думы, что теперь нередко случалось с ней. Из легкомысленной, жизнерадостной девушки она превратилась в настоящую мечтательницу. Она была уже совсем одета, чтобы ехать в оперу, но, видимо, вовсе не думала о ней, прижавшись в угол кресла и рассеянно перебирая рукой кружевную отделку платья.

Если в настоящее время существовало что-нибудь, что могло развлечь Габриэль, то это должно было быть именно посещение столицы, где ее и ее мать приняли чрезвычайно любезно. Графиня Зельтенек, задушевная приятельница баронессы, прежде часто бывала в доме Гардеров, а после смерти барона постоянно переписывалась с его вдовой. Теперешняя встреча доставила обеим дамам огромное удовольствие, и графиня, никогда не имевшая собственных детей, всячески ласкала и баловала очаровательную дочь своей приятельницы.

Баронесса только здесь узнала о направленных против Равена выступлениях в печати, но была слишком ограниченна, чтобы серьезно взвесить значение факта, казавшегося ей, подобно мятежу в городе Р., лишь мимолетной досадной неприятностью. Ей и в голову не приходило, что положение барона могло пошатнуться, его дела вообще интересовали ее лишь постольку, поскольку вопрос касался ее собственной будущности. Баронесса не чувствовала к зятю ни малейшей симпатии, она только боялась его. Тем не менее ее возмутила «наглость этого Винтерфельда», в поступке которого она видела лишь месть за полученный отказ в руке Габриэли. Баронесса ни минуты не сомневалась, что барон заставит смельчака понести заслуженное наказание, и вообще не видела причины беспокойства из-за таких пустяков.

То, что ее дочь не отважится снова завязать отношения с асессором Винтерфельдом после нанесенного им Ра-вену оскорбления, баронесса тоже считала само собой разумеющимся. Теперь она заботилась лишь о том, чтобы не допустить случайной встречи молодых людей, а это было нетрудно. Георг не принадлежал к кругу знакомых графа и графини Зельтенек, а Габриэль в столице, среди чужих, никогда не предоставляли самой себе. В действительности девушка и не делала никаких попыток дать знать Георгу о своем приезде; она содрогалась при одной мысли о возможности встречи с ним, когда ее сердце было полно любви к другому. Несмотря на все, что произошло в последнее время между ней и Арно, вопреки даже его жестокому и несправедливому обвинению, образ этого человека жил в ее душе, и мысль о грозившей ему опасности лишь усиливала его власть над девушкой.

Несмотря на свою юность и неопытность, Габриэль несравненно лучше матери понимала значение выступления Винтерфельда, так как уже несколько недель с лихорадочным интересом следила за ходом дел. Прежде она никогда не заглядывала в газеты, а теперь внимательно отыскивала каждую заметку, прислушивалась к каждому замечанию в разговоре, имевшему отношение к барону.

Обвинительная брошюра Винтерфельда обрисовала перед ней истинный облик Равена, каждая черта которого была ей знакома, со всеми темными сторонами его характера, и, как противоположность ему, выступал чистый и благородный облик Георга, смело приносившего всю свою будущность в жертву тому, что повелевали ему долг и совесть. Но напрасно! Душа Габриэли рвалась к мрачному деспоту, она готова была бороться рядом с ним, дрожала и тревожилась за него! И в то же время в глубине ее души нарастало враждебное чувство против Георга, оскорбившего любимого ею человека.

Бой каминных часов пробудил Габриэль от ее мыслей, напомнив о том, что пора приготовиться ехать в театр. Накинув на плечи кружевной шарф и натянув перчатки, она направилась в гостиную, где уже находились ее мать и графиня Зельтенек. Обе уже были в вечерних туалетах.

– Я понимаю, как тебе приходилось страдать под гнетом обстоятельств в доме твоего зятя, Матильда, – говорила графиня, – но чего не сделаешь ради своего ребенка! В руках барона ведь вся будущность Габриэли, со временем она получит княжеское состояние. Равен в этом отношении дал тебе, кажется, вполне определенные обещания, не правда ли?

– Конечно, – ответила баронесса. – Это было сказано, как только я приехала к нему, но теперь я боюсь, что из-за злополучного случая с Винтерфельдом все изменится.

– Асессор – очень интересная личность, – сказала графиня. – По-моему, я говорила тебе, что несколько недель назад мы познакомились с ним на одном вечере, где всеобщее внимание было обращено исключительно на него. Он ведь теперь в некотором роде знаменитость и пользуется особенным покровительством министерства. Его приглашают в лучшие дома и везде встречают с крайней предупредительностью.

– Но это неслыханно! – воскликнула баронесса. – За оскорбление губернатора Р. обязаны были строго наказать виноватого, вместо того чтобы принимать его «с крайней предупредительностью»!

– Тем не менее это так, и, мне представляется, что это делается намеренно, ради оппозиции барону. Вообще я не понимаю, почему предложение асессора показалось тебе и твоему зятю чем-то невозможным. Вместо того чтобы отказать ему и тем вызвать его на отчаянный шаг, лучше было подать ему надежду.

– Подать надежду? Послушай, Тереза… ведь он – не дворянин.

– Это не непреодолимое препятствие, – объявила графиня, искренне симпатизировавшая Георгу. – Какое значение имеют дворянские грамоты? Равен также не был дворянином, когда обручился с твоей сестрой.

– Но это был исключительный случай, а асессор Винтерфельд…

– Сделает совершенно такую же карьеру. После смелого шага, который привлек к нему взоры всей страны, ему нечего бояться забвения; а если бы он еще стал членом такой старой аристократической семьи, как твоя, ничто уже не помешало бы ему достигнуть той же высоты, на какую поднялся барон фон Равен.

Баронесса умолкла в раздумье. Она привыкла подчиняться суждениям подруги, превосходившей ее в умственном отношении, а в изображении графини Георг Винтерфельд предстал перед ней в совершенно новом свете. Еще немного – и уже готово было снова возродиться то расположение, с каким она относилась к Георгу в самом начале их знакомства.

Приход графа положил конец разговору приятельниц. Граф только что вернулся с визита, и после нескольких вопросов и ответов супруга напомнила, что пора отправляться в оперу. Однако граф задержал ее.

– Одну минуту, Тереза! – сказал он. Мне надо сперва поговорить с тобой об одном небольшом деле. Баронесса, надеюсь, простит нас.

Баронесса попросила не стесняться из-за нее, и супруги удалились в соседнюю комнату.

– Я получил известия, которые очень огорчат баронессу Гардер, – вполголоса начал граф. – Они касаются ее зятя, барона Равена.

Он закрыл за собой дверь в гостиную, но комната имела еще другой выход, скрытый портьерой. Собеседники остановились возле него как раз в ту минуту, когда Габриэль, направляясь в гостиную, собиралась войти в эту комнату. До ее слуха долетели последние слова и имя барона, и этого было достаточно, чтобы она стала жадно прислушиваться, затаив дыхание.

– Разве он не подал в отставку? – спросила графиня.

– Об этом теперь нет и речи, – ответил Зельтенек. – Тогда он только разделил бы участь многих государственных сановников, удалившихся на время от дел. Но сейчас я услышал у брата нечто настолько серьезное, что можно предполагать – карьера Равена навсегда кончена. Первая газета в Р. напечатала статью, содержащую тяжкое обвинение против губернатора. Уже давно поговаривали, что в прежних революционных движениях не обошлось без участия Равена, однако в статье определенно утверждается, будто барон был не только членом, но даже руководителем кружка, главой которого считали осужденного доктора Бруннова, того самого, которого недавно снова арестовали. Утверждают, будто Равен самым низким образом изменил своим друзьям, выдав все важнейшие бумаги, а полученное им место в министерстве было будто бы наградой за эту подлость. Обвинение высказано с такой беспощадной определенностью, что почти не оставляет места для сомнений, причем ссылаются на свидетельство самого Бруннова.

– А что ответил Равен? – поспешно спросила графиня.

– Он объявил все напечатанное ложью – к этому принудило его чувство самосохранения, но об опровержениях пока ничего не слышно. Если ему не удастся выяснить все дело и очиститься от подозрений, его роль будет сыграна.

– Бедная Матильда! – воскликнула графиня. – Не повременить ли с этими сообщениями? Не промолчать ли пока?

– Невозможно! Она завтра же все узнает из газет. Ей надо сказать все.

Решив, что от оперы сегодня придется отказаться, муж и жена вместе прошли в гостиную. Бледная, как смерть, вернулась Габриэль в свою комнату. Она ни минуты не обманывалась относительно значения того, что сейчас услышала. Она знала, что Равен мог справиться с любым ударом судьбы, кроме одного, имя которому – позор и унижение, а именно это обрушилось теперь на его голову.

Пока графиня Зельтенек передавала баронессе тяжелое известие, Габриэль с лихорадочной поспешностью набросала несколько строк. На адресе стояло имя асессора Винтерфельда; письмо заключало в себе извещение о ее приезде и просьбу навестить ее завтра в доме графини Зельтенек.

На следующий день, в назначенный час, Георг уже стоял в гостиной графини. Через несколько минут появилась Габриэль, и Георг бросился к ней в порыве бурной радости.

– Габриэль, дорогая моя Габриэль, наконец-то мы увиделись!

В своей радости он не заметил, что молодая девушка не ответила на его рукопожатие, что ее рука неподвижно лежала в его ладони, а на его нежное приветствие она ответила только слабой, грустной улыбкой.

– Но что это значит? – продолжал он тем же радостно возбужденным тоном. – Я думал, что ты еще в Р., и вдруг узнаю, что ты уже здесь, так близко от меня. И как понять письмо, которым ты меня вызвала? Твоя мать знает об этом приглашении?

– Нет, – ответила Габриэль. – Она поехала с графиней Зельтенек делать визиты, но когда вернется, я ей расскажу, как и для чего я тебя вызвала. Она не разрешила бы этого свидания, а мне необходимо поговорить с тобой.

Георг не без удивления взглянул на девушку. Такой решительный шаг прежде был не в обычае Габриэли.

– Я тоже страстно стремился поговорить с тобой, – сказал он. – Но невозможно было послать тебе какую-нибудь весточку. Я не могу и не смею поддерживать связь с домом губернатора Р. против его желания, ты ведь знаешь, в какие отношения к нему я теперь встал.

– Мне пришлось узнать об этом… от других. Ты тогда ушел от меня с какими-то неясными намеками, которых я почти не поняла. Ты допустил, чтобы ужасная истина поразила меня в то время, когда я вовсе не была подготовлена к этому.

Георг почувствовал справедливость ее упрека.

– Прости меня! – искренне произнес он. – Я поступил так только ради тебя. Я не смел сделать тебя невольной соучастницей удара, направленного против человека, в доме которого и под покровительством которого ты жила. Ты меня осуждаешь? Но ты не представляешь себе, как я боролся с самим собой прежде чем решился на этот шаг.

– Этот шаг принес тебе удачу, – голос молодой девушки звучал как-то странно, почти насмешливо, – он сразу выдвинул тебя из неизвестности: твое имя сделалось повсюду известно.

– Мне очень тяжело, что это произошло благодаря такому поводу. Таких последствий я менее всего ожидал. Ты знаешь, Габриэль, что не личная месть побуждала меня выступить против барона и что идея моего выступления зародилась еще до нашего знакомства. Я был готов к тому, что оно окажется для меня роковым, так как знал своего противника. Мое положение и, может быть, вся моя будущность были поставлены на карту, но дело шло о том, чтобы сломить тираническую власть человека, которого никто не смел коснуться, а я осмелился и приготовился нести все последствия такого шага. Но если когда-либо дело принимало совершенно неожиданный оборот, так именно в этом случае. Со всех сторон меня поддерживали и защищали, и участь барона была решена. Я никак не мог предвидеть, какой благоприятный прием встретит мое выступление в тех самых кругах, которых я больше всего опасался.

Георг говорил просто и спокойно, но в его глазах читался тревожный вопрос, который не смели вымолвить уста. Обращение с ним любимой девушки было ему непонятно: она казалась чуждой, холодной, без малейшего признака участия. Ни одного ласкового слова не услышал он при свидании после продолжительной разлуки; вместо того обсуждались предметы, от которых прежде Габриэль держалась очень далеко и которые только одни, по-видимому, и интересовали ее теперь. Что случилось с ней?

– Еще один вопрос, Георг, – снова заговорила она. – Последнее нападение… та позорная клевета, о которой пишут в газетах… ты принимал в ней какое-нибудь участие?

– Нет, это неожиданное разоблачение поразило меня не меньше других, и я не знаю, от кого оно исходит. Если бы я хотел воспользоваться этим фактом для своего выступления, то судьба барона решилась бы гораздо раньше, так как мне этот факт был известен много месяцев тому назад.

– Факт? Ты называешь это фактом? – крикнула Габриэль. – Это ложь!

– Нет – факт, – серьезно произнес молодой человек. – Я слышал о нем от человека, которому было очень тяжело выступить обвинителем своего прежнего друга, от отца Макса Бруннова.

– А я все-таки повторяю: это клевета! – со сверкающими глазами воскликнула Габриэль. – Арно не может сделать ничего бесчестного и не сделал. Он объяснил все это ложью; значит, это и есть ложь, и если даже весь свет станет обвинять его, я поверю ему одному.

– Арно?.. Ты веришь ему одному? Что… что это значит?

– Все его покинули, – продолжала Габриэль со страстной горячностью, – все восстает против него. Пока он был могуществен и стоял высоко, никто не осмеливался коснуться его, но как только ты подал сигнал к нападению, его со всех сторон стали преследовать и травить. И видя, что он спокойно выдерживает все, прибегают к последнему средству и смертельно оскорбляют его честь. Он угадывал, что его ожидало, и хотел погибнуть один!

Георг, бледный как смерть, не сводил взора с лица взволнованной девушки. Ее горячность слишком много выдала, и сердце молодого человека больно сжалось. Он почувствовал гибель своего счастья…

– Что произошло между тобой и бароном? – спросил он. – Так не защищают родственника или опекуна, так должна была бы ты защищать меня, если бы мне грозила опасность. Что случилось с тех пор, как мы расстались? Габриэль… нет, невозможно… ты ведь не любишь этого… Равена!

Она ничего не ответила, а, упав в кресло, разразилась рыданиями. Несколько минут длилось тягостное молчание, прерываемое только ее всхлипываниями.

Георг застыл на месте, ему не нужно было другого ответа, и открытие произошло так внезапно, так неожиданно!

– Ты его любишь, – беззвучно произнес он. – А он… Теперь мне понятны его ненависть ко мне, его дикий гнев, когда он узнал о моей любви. Оттого-то он так неумолимо разъединил нас и постарался отнять у меня всякую надежду на обладание тобой. Но что он и твою любовь у меня отнимет, этого… этого я никак не думал.

Осушив слезы, Габриэль поднялась с кресла.

– Прости меня, Георг! Я глубоко чувствую свою неправоту по отношению к тебе, но не могу поступить иначе. Когда я дала тебе слово, я не знала, что такое любовь, я только тогда научилась понимать ее, когда встретилась с Арно, и теперь с моей стороны было бы изменой тебе, если бы я продолжала скрывать это от тебя. Я боролась, пока борьба была вообще возможна; когда же пришли последние известия, уже не осталось никакого сомнения. Теперь я знаю, где мое место, и отстою его. Но сперва ты должен был все узнать. Верни мне мое слово! Прошу тебя… я не могу его сдержать.

– Ты для того меня и вызвала, чтобы сказать это? – спросил Георг.

– Да, – был чуть слышный ответ.

– Ты свободна с той минуты, как пожелаешь быть свободной, – с глубокой горечью произнес Винтерфельд. – Я поклялся тебе, что ничто на свете не заставит меня отказаться от твоей руки, если я от тебя самой не услышу, что ты от меня отказываешься. Теперь я это слышал! Прощай!

Он повернулся и направился к двери. Габриэль догнала его и положила руку ему на плечо.

– Не уходи от меня так, Георг! Скажи, что ты меня прощаешь! Не покидай меня с ненавистью и горечью в сердце! Мне невыносимо знать, что ты на меня сердишься.

Это был опять прежний ласковый тон, которым она так часто пленяла Георга; услышав его, молодой человек остановился, и когда к нему с мольбой поднялось милое, залитое слезами лицо, даже его оскорбленная гордость не выдержала, и он крепко обнял страстно любимую девушку.

– Неужели я должен потерять тебя? – дрожащим голосом произнес он. – Опомнись, Габриэль! Не жертвуй так скоро нашим счастьем и нашей любовью! Страсть Равена увлекла, ослепила тебя, он умеет приковывать к себе сердца какой-то демонической силой, но никогда не сможет сделать женщину счастливой. Со своей ясной, чистой душой ты погибнешь возле такого человека. Ты еще не знаешь его, он не стоит твоей любви.

Габриэль мягко высвободилась из его объятий.

– Разве я ищу счастья с Арно? Я только хочу быть возле него, когда все его покинули, хочу разделить его участь и, если суждено, то и погибнуть вместе с ним. Это – единственное счастье, какого я ожидаю, и его по крайней мере я не позволю у себя отнять.

В этих словах слышалось глубокое, искреннее чувство, и Георг с мучительной болью в сердце смотрел на молодое, неясное существо, так быстро познавшее самоотверженную преданность женщины. Такой мечтал он видеть Габриэль, когда веселый, своевольный ребенок стал его единственной любовью, но он никогда не смел надеяться, что она поднимется до такой высоты. Перед Георгом стояло живое воплощение его идеала, в ту минуту, когда этот идеал навеки утрачен для него.

– Расстанемся! – сказал он, призывая на помощь все свое самообладание. – Ты права: с сердцем, полным всепоглощающей страсти к другому, ты не можешь быть моей. После этого признания я и без твоей просьбы освободил бы тебя от данного слова. К тебе у меня нет ни ненависти, ни малейшего упрека – только к нему, отнявшему тебя у меня. Ты была счастьем всей моей жизни. Как стану я переносить жизнь, когда тебя в ней не будет, не знаю. Прощай!

Винтерфельд еще раз прижал Габриэль к своей груди, в последний раз поцеловал ее и быстро удалился.

Оставшись одна, Габриэль больше не плакала, но сердце ее невыносимо болело. Она чувствовала, что с любовью Георга из ее жизни исчезло все, что было в ней лучшего, благородного.

ГЛАВА XVIII

– Ну, слава Богу! Злополучная история пришла к счастливому концу! Меня просто приводила в отчаяние мысль, что всему причиной был именно я. От всего сердца поздравляю тебя с освобождением, отец! – и Макс Бруннов горячо обнял отца, на лице которого промелькнула улыбка.

– Для меня освобождение не было неожиданностью, – ответил он. – Несколько времени назад мне о нем ясно намекнул сам полицмейстер.

– Печать тоже храбро защищала тебя, – сказал Макс. – Все газеты громко взывали о помиловании, а публика с первого же дня принимала в тебе самое горячее участие.

Разговор происходил в бывшей квартире асессора Винтерфельда, которую он перед своим неожиданным отъездом из Р. передал своему другу. Тотчас после выздоровления Макс возвратился к себе домой и теперь привез сюда освобожденного из заключения отца.

Давно ожидаемое помилование старика Бруннова наконец состоялось и было с удовлетворением всеми встречено. На упорство доктора, наотрез отказавшегося хлопотать о себе, решено было посмотреть сквозь пальцы, он получил полную амнистию. Несмотря на это, вид у него был грустный и подавленный.

Что касается Макса, то он нисколько не изменился. Его крепкий организм необыкновенно быстро справился с болезнью, и единственным напоминанием о ней был свежий рубец на лбу. Только к отцу молодой человек очень переменился: прежнее немного жесткое отношение уступило место сердечному уважению. Макс глубоко ценил жертву, принесенную ему отцом, а старик в первый раз почувствовал, насколько сын был дорог его сердцу. После памятных минут у постели больного Макса прежние прохладные отношения между отцом и сыном уступили место искреннему дружескому согласию.

– Ну а теперь поговорим о другом! – вдруг оборвал себя Макс. – Я должен сделать тебе признание, отец. Посмотри на меня! Не замечаешь ли ты во мне чего-нибудь необыкновенного?

– Нет, не замечаю, нахожу только, что ты замечательно быстро поправился, а больше ничего.

Макс близко подошел к отцу и с важностью произнес:

– Я – жених.

– Жених? – повторил пораженный отец.

– Уже несколько недель, как это случилось. В последнее время у нас накопилось так много серьезных вопросов, что я не мог утруждать тебя своими сердечными делами, но теперь ты свободен и спасен, и я прошу твоего согласия. Мою невесту ты уже знаешь: это дочь советника Мозера.

– Как? Та самая молодая девушка, которая ухаживала за тобой во время болезни? Это невозможно!

– Почему невозможно? Разве Агнеса тебе не нравится?

– Не в том дело, но ведь эта бледная, нежная особа с мечтательными темными глазами вовсе не в твоем вкусе. И потом это странное монашеское одеяние… я думал, что она сестра милосердия, которую пригласили ухаживать за тобой.

– Да, Агнеса собирается в монастырь, – подтвердил Макс. – Мне предстоят серьезные объяснения с настоятельницей, с почтенным духовником и с полдюжиной разных преподобий, пока дело дойдет до венчания. Кроме того, Агнеса исключительно нежного сложения и болезненна, но ничего опасного нет – просто повышенная нервная чувствительность. Я уж ее вылечу, на что же я доктор? В хозяйстве она тоже почти ничего не смыслит.

– Вижу, что ты строго следуешь намеченной программе брака, – засмеялся Бруннов-старший. – Поэтому скажи, как обстоит дело с первым и главным ее параграфом, касающимся состояния, которое ты ставил необходимым условием?

На лице молодого человека выразилось смущение.

– Ну, я пришел к убеждению, что это совсем неважно. Разве ты не считаешь меня способным без посторонней помощи прокормить жену и поддержать дом? На состояние я во всяком случае не могу рассчитывать.

– Ну, надо сознаться, ты не слишком последователен в своих поступках, – заметил отец, – все идет наперекор твоим прежним намерениям. Как это произошло с тобой?

– Я и сам не знаю, но полагаю, что весь насквозь пропитался идеализмом. Ты всю жизнь тщетно старался насадить его во мне, а Агнесе это удалось сделать в несколько недель, и так как ты раньше горевал об отсутствии у меня подобного качества, то теперь, надеюсь, ты в восхищении.

Но старый доктор вовсе не имел радостного вида. К новоявленному идеализму своего сына он отнесся с открытым недоверием.

– Нет, Макс, это невозможно, – сказал он, качая головой. – Молоденькую девушку, выросшую в монастырской обстановке, пропитанную идеями монастыря, склонную к религиозной мечтательности, дочь бюрократа чистейшей воды, ты хочешь ввести в наш круг, познакомить ее с нашими взглядами на жизнь. Обдумай хорошенько…

– Я ничего не буду обдумывать, а просто женюсь, – перебил его Макс. – Все, что ты мне теперь говоришь, я уже сто раз повторял самому себе, но ничто не помогло. Агнеса должна быть моей, хотя бы мне пришлось брать штурмом все препятствия, включая сюда и папашу-советника, и его белый галстук.

– Да, и советника, – сказал Бруннов. – А что говорит он об этом?

– Пока еще ничего не говорит, потому что ничего не знает. Я, понятно, не мог просить у него руки его дочери, пока ты, в качестве бывшего государственного преступника, был в заключении, но теперь не буду больше медлить с предложением. Он, вероятно, выставит меня за дверь, однако меня не так-то легко сбить с позиции, которую я хочу за собой удержать. Я с места не тронусь… Не смотри так недоверчиво, папа! Уверяю тебя, что, узнав Агнесу ближе, ты согласишься, что этот брак окажется самым разумным делом всей моей жизни.

– Поживем – увидим! – улыбнулся старый доктор. – Но если ты встретишь длительное сопротивление со стороны отца твоей невесты, то мне, пожалуй, не придется увидеться и говорить с ней. Я ведь послезавтра уезжаю домой.

– Брось ты эту мысль! Отчего ты не хочешь подождать, пока и мне можно будет ехать с тобой? Хотя дело с нашим наследством почти окончено, но еще надо решить кое-какие вопросы. Между прочим, на имение покойного дяди находится покупатель, и было бы хорошо, если бы он мог переговорить с тобой лично.

– Нет, нет! – отговаривался Бруннов. – У тебя есть от меня полная доверенность, и в практических делах ты разбираешься гораздо лучше меня. Я хочу уехать как можно скорее.

– Решительно не понимаю тебя. Ты так рвался на родину, а теперь, когда она для тебя открыта, бежишь из нее.

Бруннов опустился на стул и оперся головой на руки; его лицо приняло еще более печальное, почти болезненное выражение.

– Я стал чужим в своем отечестве! – ответил он. – И как ты думаешь, весело мне выступать свидетелем с разоблачениями, касающимися прежней жизни Равена? Если меня спросят, я обязан отвечать, а я не хочу, чтобы меня допрашивали, по крайней мере здесь.

– Да почему же? – возразил Макс. – Ты всегда с величайшим раздражением отзывался о пагубном управлении барона, считая необходимым свергнуть его; теперь же, когда, судя по всему, его падение уже близко, ты не хочешь приложить к нему свою руку?

– Оставим это, Макс! – мрачно отозвался доктор. – Ты же знаешь, что значит нанести смертельный удар тому, кого когда-то горячо, всем сердцем любил. Я надеялся, что нападки Винтерфельда достигнут цели, но вижу, что плохо знал Равена. Он и против этого противника устоял – к своему несчастью. Тогда он еще мог отступить, уйти, теперь же – падает, падает, как бесчестный предатель, заклейменный позором презрения, а для него это в десять раз хуже смерти. Но я, – докончил Бруннов, порывисто вставая, – не хочу нанести ему еще последний удар. Пусть те, кто начал дело, и кончают его! Итак, решено: я еду послезавтра.

– Я только через несколько недель смогу последовать за тобой, – сказал Макс, больше не настаивая. – Я уеду отсюда только объявленным женихом, когда получу согласие советника и буду уверен, что Агнесе не грозят никакие наговоры и мучительства со стороны ее духовных опекунов. Но, прежде всего, могу ли я рассчитывать на твое согласие?

Он протянул отцу руку, как бы прося его согласиться, и старик без колебания пожал ее.

– Я только один раз видел твою невесту, и именно потому, что она показалась мне такой симпатичной, никак не мог думать, что она может понравиться тебе. До сих пор мы никогда не сходились в наших склонностях. Мои сомнения основывались исключительно на различии в ваших характерах и воспитании; если ты надеешься преодолеть это, то я могу только пожелать тебе счастья.

– Теперь я немедленно отправляюсь к советнику, – воскликнул торжествующий Макс, – и повергну верноподданнейшего слугу его всемилостивейшего государя в невыразимый ужас перспективой иметь зятем демагога. Ты позволишь на часок оставить тебя одного, отец? Тебе даже необходим покой после всех пожеланий счастья и выражений сочувствия, которыми тебя осыпали сегодня. До свидания! Бегу штурмовать моего будущего тестя…

Мозер сидел в своей комнате и читал газеты, мешающие ему пить кофе и смущавшие его покой. Само собой разумеется, что он читал исключительно печатные органы, сочувствующие правительству, но даже и они не в силах были скрыть тот печальный факт, что государство безнадежно катится в бездну по наклонной плоскости либерализма. А теперь ко всему еще эти сообщения из Р., составлявшие в больших газетах отдельную рубрику!

Мозер уже давно с удивлением замечал, что все правительственные органы, вместо того, чтобы настойчиво защищать губернатора, крайне равнодушно отнеслись к делу, но их отношение к последним событиям превосходило всякую меру. Ни одного энергичного слова в защиту барона, ни выражения возмущения по поводу позорного обвинения, никаких строгих мер против газеты-клеветницы! Говорилось только о «невероятном обвинении», выражалась надежда, что губернатору удастся оправдаться; делались намеки, что в противном случае его увольнение неизбежно… Значит, считали предполагаемый факт возможным! И за этой статьей непосредственно следовало известие, что бывший государственный преступник доктор Рудольф Бруннов получил полное помилование и сегодня освобожден из заключения.

Советник погрузился в мрачные думы.

Уже давно подумывал он выйти в отставку на пенсию. Он посвятил служению родине почти сорок лет своей жизни. Его дочь, единственное дитя позднего брака, рано прерванного смертью жены, через месяц готовилась покинуть его, чтобы поступить послушницей в монастырь, сам он был стар и нуждался в покое. Его служебное положение, составлявшее его гордость, приносило ему теперь мало радости. Царивший во всей стране новый дух проник даже в пределы правительственной канцелярии. Железная рука Равена еще крепко держала бразды правления, но Мозер с ужасом думал о том, что будет, если эта рука действительно лишится власти. Он не верил ни одному слову лживых рассказов, всюду распространявшихся. Губернатор мог и должен был вдребезги разбить их, но после непозволительного отношения к нему правительства вряд ли он останется на службе. Советник чувствовал, что его время миновало, и твердо решил последовать примеру своего патрона, если тот подаст в отставку.

Шум отворившейся двери вывел советника из задумчивости. Христина доложила о приходе доктора Бруннова, и тот не замедлил войти. Советник встретил гостя с чопорной вежливостью.

– Надеюсь, вы не объясните в дурную сторону, что в последние две недели я избегал вашего дома, – начал после первых приветствий Макс, садясь на предложенное ему место. – Это было сделано из уважения к вам и вашему положению. Но теперь, когда мой отец…

– Мне уже известно о его помиловании, – вставил советник с той же чопорностью. – Наш всемилостивейший государь простил его.

– Да, и благодаря этому с прошлым совершенно покончено, – с ударением произнес Макс. – Что касается моего отца, то он во всяком случае не воспользуется разрешением остаться на родине, а возвратится в Швейцарию, которая стала для него вторым отечеством. Мы теперь всегда будем жить там. Но прежде всего позвольте мне еще раз высказать вам свою благодарность за то добро, которое я встретил в вашем доме. Этого я никогда не забуду.

Советник кивнул головой, находя благодарность в порядке вещей.

– Вы, значит, пришли проститься? – спросил он. – Я искренне радуюсь, видя вас снова вполне окрепшим и здоровым, и моя дочь также будет очень рада, когда я сообщу ей об этом.

Сообщение было совершенно излишне, так как Агнеса прекрасно знала, в каком состоянии находится ее бывший пациент.

После того как он покинул дом ее отца, она регулярно виделась с ним у их общей пациентки, жены переписчика. Здоровье больной было совершенно восстановлено, и она больше не нуждалась ни в медицинской помощи, ни в духовном утешении, но и врач, и утешительница с трогательным постоянством продолжали свои посещения.

– Вашей дочери, – продолжал Макс, – я обязан особенной признательностью. Только ее самоотверженный уход спас мне жизнь, и поэтому, надеюсь, вы разрешите мне высказать еще одну просьбу, касающуюся ее?

Мозер вторично кивнул головой, он готов был исполнить просьбу, заключающуюся, конечно, в разрешении проститься с Агнесой.

Но вместо того Макс, поднявшись со своего места, без всяких церемоний произнес:

– Я прошу у вас руки вашей дочери.

Советник в первую минуту даже не сообразил, о чем идет речь, но затем тоже встал, однако не порывисто, а медленно и торжественно, бросил уничтожающий взгляд на врача и произнес:

– Мне… вероятно, послышалось? Вы сказали…

– Что прошу у вас руки вашей дочери, – с невозмутимым спокойствием повторил Макс.

– В своем ли вы уме? – спросил Мозер, все еще не пришедший в себя; хотя ему еще раз повторили неслыханную весть, он все-таки не в состоянии был понять ее.

– Я в полном разуме и совершенно нормален, – уверил его Макс. – Что касается моего предложения, то оно основывается на искреннейшей взаимной склонности. Согласие вашей дочери я уже получил. Агнеса отдала мне свою руку и сердце, разумеется, при условии вашего согласия. Об этом я теперь и прошу, надеясь, что мне будет дозволено обнять отца моей невесты, как своего родного. Итак, дорогой тесть…

И Макс с распростертыми объятиями быстро двинулся к советнику, но тот отскочил в сторону, спасаясь от проявлений сыновней любви. Страшное слово «тесть» вывело его из оцепенения.

– Вы серьезно говорите о браке? – воскликнул он. – О браке с моей дочерью, решение которой – идти в монастырь – вам должно быть известно? И это осмеливаетесь говорить вы, сын государственного преступника… изменника?!

– Господи Боже мой, да я вовсе не ищу какого-нибудь государственного места, а только жену, – защищался молодой врач. – Я решительно не понимаю, отчего вы так испугались моего предложения!

– И вы еще спрашиваете! Ваш отец хотел ниспровергнуть правительство!

– Но я-то к этому не причастен, да это было и совершенно невозможно, так как мне в то время едва минуло четыре года. И вообще причем тут старая, давно забытая история; мой отец получил помилование.

– Революционер остается революционером! – с ударением объявил советник. – Амнистия не может загладить прошедшее.

– Как, неужели я слышу это от вас? Вы, всегда хваставшийся тем, что были самым лояльным подданным своего государя, теперь отказываетесь признать его решение? Вы сами сказали, что всемилостивейший государь простил, он хочет, чтобы прошедшее было забыто, а вы этого не хотите? Вы позволяете себе посягать на высочайшее решение, сопротивляетесь авторитету властителя страны! Да ведь это оппозиция, возмущение, одним словом – государственная измена!

Эти удивительные доказательства были высказаны так быстро и с такой уверенностью, что советник не мог вставить ни слова. Совершенно оглушенный и озадаченный, он растерянно смотрел на своего оппонента.

– Вы в самом деле так думаете? – боязливо спросил он наконец.

– Непоколебимо убежден! Но вернемся к моему предложению.

– Ни слова об этом! – перебил его Мозер. – Это оскорбление. Моя дочь – невеста небес.

– Прошу извинить, она моя невеста, – возразил Макс. – Я ничего не имею против того, чтобы уступить Агнесу небесам лет через пятьдесят счастливого брака, но до тех пор требую ее только для одного себя.

– Что же, вы хотите насмеяться над призванием моей дочери? – воскликнул советник, снова приходя в негодование. – Впрочем, я давно знаю, что вы – неверующий, богоотступник…

– Не волнуйтесь! В ваши годы и при вашем сложении подобные волнения опасны. У вас явная наклонность к апоплексическим ударам, – предостерег молодой врач, хотя длинная, сухощавая фигура Мозера нисколько не соответствовала такому предсказанию. Но это не смущало доктора, и он спокойно продолжал: – При таком телосложении очень выгодно иметь зятем врача, который, разумеется, с величайшей заботливостью станет наблюдать за здоровьем своего тестя. Я уже сказал, что вы не должны волноваться.

– Это вы меня волнуете, – воскликнул советник, приходя в бешенство от постоянного упоминания родственных отношений. – Из-за ваших отвратительных объяснений у меня сделается удар. Я уже чувствую себя совсем плохо… вся кровь прилила к голове… мне душно! – и он, упав в кресло, схватился руками за галстук.

Макс дружески помог ему развязать узел, говоря:

– Прежде всего, снимем это белое чудовище, и вам сразу станет легче. У меня есть незаменимое средство против приливов крови, я сейчас пропишу вам его. Подобные случаи внушают опасения.

Мозер с грустью увидел свой любимый галстук в руках доктора, который бережно сложил его и положил на стол. С удалением «белого чудовища» гнев старика немного смягчился, а предупреждение о грозящем ему апоплексическом ударе испугало его. Он терпеливо смотрел, как его мучитель подошел к письменному столу, прописал лекарство – совершенно безвредное успокоительное средство – и с рецептом в руке возвратился к нему.

– Шесть капель в рюмке воды, – с важностью сказал он, – но три раза в день.

– Благодарю вас.

– Не стоит благодарности.

Советник надеялся теперь освободиться от навязчивого жениха, но ошибся: вместо того, чтобы уйти, Макс взял стул и уселся напротив него.

– Так вы согласны на брак вашей дочери со мной? – снова начал он.

Мозер готов уже был снова вспылить, но вспомнил, что у него нашли склонность к апоплексическим ударам и что он должен избегать волнений, а потому заговорил как можно спокойнее:

– Нет и еще раз нет! Я не верю, что Агнеса могла до такой степени забыться, чтобы полюбить вас. Она по свободной склонности избрала монастырь, она – послушная дочь и благочестивая католичка.

– И будет превосходной женой, – докончил Макс. – Впрочем, ведь и я католик.

– Да, но какой! – иронически всплеснул руками Мозер.

– Я хотел лишь сказать, что вероисповедание не послужит препятствием. В настоящее время мои средства довольно ограничены, но могут удовлетворить жену, не обладающую широкими запросами. Что касается меня, то мой тесть…

– Отстаньте вы со своим тестем! – простонал советник. – Я не хочу больше слышать это. Вы ужасный человек!

– Вы привыкните! Так я могу завтра прийти, чтобы повидаться с вами и с Агнесой?

Боясь затянуть разговор, старик ничего не ответил: прежде всего он желал удалить своего мучителя из дома, решив, что завтра запрется на все замки.