Ловец человеков Замятин Евгений
– Хорошая попытка, приятель, но я ничего не писал. Конечно, с моей стороны было неумно ввязываться в свару с тобой тогда, в трактире, однако же я не настолько глуп, чтобы по собственной воле звать инквизитора туда, где прячусь.
– Тем не менее ты даже не спросил, что я имею в виду, – заметил Курт; Хоффмайер согласно кивнул, усаживаясь на скамью у стола, и снова легонько тронул кончик носа пальцем:
– Конечно, не спросил, потому что и так ясно: тебе вдруг стало интересно, кто сочинил ту писульку, из-за которой ты сюда явился. А судя по тому, что ты заподозрил меня, сочинена она была не так, как прочие. Ты стал испытывать мое знание латыни; значит, пытался поймать меня на слишком большом умничанье, упомянул про отсутствие ошибок – выходит, написана она была чересчур толково для местного. Так?
– Неужто не видишь, что ты сам чересчур толков для местного?
Бруно покривился, отмахнувшись от него, словно от настырной мухи, и помрачнел.
– Не пытайся меня захвалить и соблазнить прелестями вашей Великой и Страшной, – резко отозвался он, глядя Курту в глаза. – Да, ты был прав, обратно к графу не хочется, а посему ты мой самый лучший выход. Но учти: предстанет возможность отвязаться от вашей… опеки – и я ею воспользуюсь.
– Чем тебе так не угодила Конгрегация? – поинтересовался Курт, оставив вопросы о письме; Бруно не имел к нему касательства – это было видно, лгут не так. – Тебе-то мы что сделали?
– Мне лично – ничего. А уж справляться у кого-то, отчего ему не по сердцу Инквизиция, – это вообще глупо. Читал я много, знаешь ли; вы в свое время весьма любили выпускать отчеты о своей работе – хорошими тиражами. Даже задарма, помнится, раздавали. И я там вычитал, что вы мне не нравитесь.
– Ну да, – усмехнулся Курт снисходительно. – Один мальчик тоже очень любил читать брошюрки о нашей работе – столетней давности; теперь он думает, что он – стриг. Так что твой случай еще не самый тяжелый.
– Это ты о баронском сынке? – Впервые в голосе бывшего студента обнаружился интерес – откровенный, не язвительный, непритворный; он даже чуть подался вперед, точно боясь что-то упустить. – Да? Черт, я же знал, что не все сплетни о стриге – брехня!
– И ты тоже слышал, – уныло констатировал Курт, неспешно прошагал к той же скамье и опустился на нее, тягостно вздохнув. – Fama, malum qua non aliud velocius ullum…[42]
Бруно ухмыльнулся – вновь язвительно, желчно:
– Что, майстер инквизитор Гессе, утечка сведений?
– Пошел ты на хер, Бруно, – не вытерпел он; бродяга изумленно округлил глаза, почти отшатнувшись:
– Ого, какие уличные обороты из уст господина дознавателя!
– При случае расскажу тебе, как я стал инквизитором; ты весьма удивишься… А ты, надо полагать, тоже не помнишь, от кого услышал историю о фон Курценхальме-стриге?
– Почему – не помню; помню. От Каспара; вот от кого слышал он – не скажу, не знаю. Так что там на самом деле? Его сынок, – он кивнул через плечо далеко в сторону, где должен был возвышаться замок, – вправду думает, что он кровосос?
– Хуже то, что так думает не только он… – пробормотал Курт, с ужасом воображая, что он будет делать, если вся деревня, снарядившись вилами и факелами, затребует безотлагательной казни «кровопивца», а походя и нерадивого инквизитора, который не пожелает ее осуществить… Может, надо было плюнуть на все и послать с отчетом кого-то побыстрее, чем ишак со святым отцом? А кого? Кого-то из крестьян? Ненадежно. И вряд ли быстрее. Бруно?.. Смешно. Этот возьмет ноги в руки, как только очутится отпущенным с привязи, а главное, нет гарантий, что он не сделает этого до того, как доставит послание…
Какая жалость, что Курту не полагается еще по статусу голубиная почта – удовольствие не из дешевых и сложное в обращении. Как сейчас все упростилось бы, имей он возможность передать все, что нужно, пусть не мгновенно, но хоть в течение нескольких часов!
Чувство, что он затерян на отдаленном острове, возвратилось вновь, ставши еще тягостнее, еще непроницаемее…
Он вздохнул, потирая ладонями лицо, и услышал, как Бруно рядом хмыкнул:
– А я гляжу, ты особо-то усидчивым учеником не был, а?
– Что? – переспросил он непонимающе; бродяга кивнул на его руки.
Курт улыбнулся, проведя пальцем по едва различимым поперечным полоскам на тыльной стороне ладоней, вздохнул.
– Вот ты о чем… Да, розог в свое время я обрел изрядно.
– И не только? Я кое-что заметил, когда ты сегодня красовался своим тавром…
– Печатью.
– Похрену, – отмахнулся бывший студент. – Так вот: мне почудилось или нечто схожее у тебя и на спине?
– Не почудилось.
Бруно удивленно качнул головой, хмыкнув:
– Любопытно узнать, где ж это такое место, в котором господ плетьми охаживают. Одним бы глазком взглянуть.
– А кто тебе сказал, что я – из господ?
– Ну да, – криво ухмыльнулся бродяга, – с улицы тебя в инквизиторы взяли.
– Именно что с улицы… Моя мать, да будет тебе известно, была прачкой, а отец занимался тем, что за жалкие медяки точил ножи, ножницы и прочую дребедень.
– Врешь, – убежденно сказал Бруно; Курт улыбнулся:
– Похоже, теперь самое время рассказать мою историю. Интересно?
– Да не то слово; занятно будет послушать, как это сыновья прачек делаются господами следователями.
– Ты слышал об академии святого Макария?
Бруно передернул плечами, неопределенно промычав нечто, что сложно было расценить как утверждение либо отрицание, и неуверенно кивнул:
– Что-то такое… Ну, там инквизиторов делают, насколько я знаю. «SM» на твоем клейме – это оно?
Внимательный, отметил Курт, но в ответ просто сказал:
– Печать, Бруно. Это называется Печать.
– За что ж с вами так? Точно баранов.
– «За что»… – не то повторил, не то переспросил Курт, глядя мимо него, и вздохнул. – Хоть и было за что, а это – не наказание и не принижение. Как я уже говорил, это – просто notamen[43], по которому можно понять, кто я.
Конечно, не просто знак, возразил он сам себе мысленно, но этот бывший студент вряд ли поймет его сейчас. Этого Курт ему рассказывать не будет – что это значило для выпускников, с каким нетерпением они ждали этого дня, ждали – и боялись. В зал, полутемный, тихий, где свершалось то, что курсанты почтительно звали Церемонией, вызывали по одному, а оставшиеся за дверью делали ставки – закричит ли; у двери царило нервное веселье, серьезными, притихшими были лишь те, кто, пошатываясь, выходил обратно…
– Ладно, как угодно, – согласился Бруно и поторопил: – Так я слушаю, трави свою историю. Твоя мама хорошо отстирала шмотки палача и тебя взяли по знакомству?
– Моя мать, Бруно, умерла от чумы, когда мне было восемь.
Тот осекся, уронивши взгляд в пол, и на щеках его выступили розовые пятна.
– Извини, – пробормотал Бруно тихо, – я не думал… Сочувствую.
– Верю. Так вот, в восемь лет я лишился обоих родителей, ибо отец спился и умер за каких-то полгода после ее смерти, и тогда меня к себе взяла тетка со стороны матери. Ей всегда было на меня наплевать; о самом ее существовании я узнал лишь тогда, невзирая на то, что мы жили в одном городе. Ей когда-то повезло выйти замуж за местного булочника, бедная, да к тому же темная родня ей была ни к чему.
– Но тебя-то она приютила.
– Да, она тоже неизменно напоминала мне об этом – о том, что она дала мне пристанище, что не позволила сиротке остаться на улице и умереть с голоду… Только не останавливала своего внимания на том, что это пристанище было для меня работным домом, а с голоду я не умирал лишь потому, что воровал с кухни. За что, разумеется, был многократно бит. В основном скалкой – доброй, крепкой скалкой для раскатывания теста. Около года я смирялся. А раз связался с компанией уличных детей; кварталы победнее тогда проредило довольно сильно – кроме чумы, еще и год выдался голодным, и те дети, коих не успели выловить, просто остались обитать в домах и подвалах на опустевших улицах. Поначалу я просто общался с ними – до тех пор было не с кем; после несколько раз «сходил на дело» – забрался вместе с ними в чей-то дом. Собственно от них я неожиданно с удивлением узнал, что сносить побои не обязательно, что от них можно ведь и уворачиваться. Потом мне пришло в голову, что не обязательно всякую ночь возвращаться в этот дом. А в одно прекрасное время поразмыслил – а что мне вообще в том доме надо? Что я там получаю? Тумаки? Этого добра можно было в достатке найти на улице; да и избежать их на улице было гораздо проще. Пропитание? Нет. Понимание? Нет. Хоть что-нибудь? Нет. Так чего ради, подумалось мне однажды, я вообще должен там быть? Да низачем.
– И остался жить на улице? В подвалах?
– Зато утром я пробуждался от того, что более не желал спать, а не от пинка в ребра. Недоедал не более прежнего. Конечно, порой приходилось доказывать свое право на существование, но и с этим скоро свыкаешься. Со временем приобвыкаешь и к опасности, и к тому, каким способом добываешь себе пропитание; детские банды, Бруно, это самое жуткое, что есть в преступном обществе, поверь мне. Дети быстро выучиваются ничего не страшиться, быстро перестают ценить жизнь – и собственную, и чужую. И как всякая слабая тварь, защищаясь или нападая, ребенок бьется безжалостно, как животное… А со временем притупляется и чувство опасности. Так как-то и я с тройкой приятелей внахалку залез в лавку, не дождавшись, пока хозяин заснет наверняка. Когда нас застукали, я очутился у двери последним. Хозяин той лавки просто запустил мне вдогонку весьма ощутимый глиняный горшок с горохом; до сих пор удивляюсь, как эта штука не разнесла мне голову… А очнулся я уже в нежных руках магистратских солдат, которые препроводили меня в тюрьму.
– Ты что же – из тюрьмы в свою академию угодил? – усмехнулся Бруно; Курт кивнул:
– Да. Мне повезло… или кое-кто там, наверху, решил, что я заслужил чего-то большего; как угодно. Именно в те дни в нашем городе проездом оказался человек, который предложил мне выбор между обучением и виселицей. Понятно, что я выбирал недолго.
– Виселицей? – уточнил Бруно. – За ограбление лавки в малолетстве?
– За ограбление лавки, – кивнул Курт. – За кражи. За грабительство на улицах. За четыре убийства.
Тот чуть отодвинулся, разглядывая его недоверчиво и с каким-то новым интересом.
– Четыре убийства? – переспросил Бруно с колебанием. – Сколько тебе было лет?
– Когда засыпался – одиннадцать… Я ведь говорил: страшнее детей лишь животные. Ну, и взбешённые женщины, быть может.
– Но четыре убийства?
– Двое прохожих, которые не желали разлучаться со своим добром, один из моих сообщников, который не желал расставаться со своей долей… Он был младше меня на год и слабее. И один из тех, кому не пришлось по душе, что я есть на свете; по крайней мере, это произошло в честной драке. Он успел перед смертью выбить мне два зуба, – Курт невесело усмехнулся, – к счастью, молочных. И если о смерти каких-то мальчишек могли и запамятовать, то двое горожан…
– Так вот откуда уличные ухватки, – пробормотал Бруно, снова тронув кончик носа; он не ответил. – Тебе действительно крупно повезло.
– Да, академия в прямом смысле даровала мне жизнь. Поначалу я решил, что легко отделался, однако когда началась учеба, даже начал подумывать – а может статься, казнь-то была бы легче?
Бруно понимающе улыбнулся:
– Н-да…
– Плетей мне, конечно, всыпали – чтоб жизнь медом не казалась и не думал, что мне просто вот так все простилось. Посему первые два дня в академии я провел в лазарете – пластом.
Бродяга покосился на его ностальгическую улыбку, покривившись:
– Ты так легко об этом поминаешь?
– Ну, – пожал плечами Курт, – согласись, что получил я все же по заслугам. Тогда я, безусловно, так не полагал и бесновался от унижения и злости. Это уже после, спустя годы, post factum[44] такая мысль обнаружилась как-то сама собою. Самое диковинное для меня было в том, что, раз покарав, нам никогда более не поминали ни словом, ни намеком того, что привело всех нас в стены академии. Разумеется, нас в первые годы не столько учили, сколько ломали – ломали, надо признать, жестоко; однако другого языка я тогда попросту не понимал. Правым я мог считать только того, у кого есть сила. А у тех, кто выворачивал меня наизнанку в академии, она была.
– Так вы все там такие, что ль, были? Беспризорники?
– Большинство. Было несколько выходцев из семейств… как бы сказать… состоятельных. Те, кто тоже в своей жизни хватил через край. Перед их родителями также поставили выбор – передать детей на перевоспитание в академию или для возмездия властям. Но в академии не имело значения, кто ты и откуда; я имею в виду – для наставников. Различия меж нами они стерли: никто не имел ни поблажек, ни снисхождения или строгости более других, всякие передачи денег ли, пищи ли, одежды извне были запрещены. Единственное, что отличало тех, кто еще имел родню, которой была интересна их судьба, это свидания – два раза в полгода.
– И что же – все теперь как ты, инквизиторы?
– Нет, не совсем. Кто-то – как я, кто-то был назначен на более высокие должности, кто-то – на более низкие. Кто-то не обнаружил особенного таланта к дознавательской службе; ну, так ведь Конгрегации нужны всякие люди… Кое-кто академии не закончил вовсе.
Бруно покосился в его сторону с настороженным интересом и нерешительно уточнил:
– В каком смысле – не закончил
– По-всякому. Кое-кого вновь передавали светскому суду – как, например, одного из моих сокурсников: однажды ночью он перерезал горло парню, с которым поссорился днем. Наш духовник проговорил с ним часа, наверное, два, после чего было принято решение о том, что академия снимает с него свою опеку. Или же те, кто по какой-либо причине был отчислен, переводился в монастырь, с которым академия состоит в давних отношениях.
– И надолго?
– Кто как.
– А девчонки у вас были?
Курт улыбнулся, тихо засмеявшись:
– А-а… Да, мы тоже спустя некоторое время об этом задумались. В нашей академии обучались только мальчики, но однажды этот вопрос возник – а есть ли женщины в Конгрегации; следователи, агенты, да кто угодно. Набравшись смелости, мы все же поинтересовались этим у наставников.
– И что?
– А ничего. Я этого до сих пор не знаю. Полагаю, что есть, но это у нас осталось на уровне легенд. Я, по крайней мере, ни одной не видел.
Бруно покосился в сторону майстера инквизитора с явной недобростью во взгляде, и по взгляду этому было видно, что он всеми силами борется с тем, что вот-вот готово сорваться с языка.
– Что? – подбодрил его Курт; студент кашлянул, отведя глаза от его лица, и тихо сказал:
– Хуже только обозные шлюхи…
Курт выпрямился, одарив бывшего студента гневным взглядом, хотя искренне разозлиться не смог: тщательно лелеемая Бруно неприязнь к Конгрегации отдавала чем-то настолько детским, настолько наивным, что не могло вызвать у него ничего большего, нежели снисходительное прощение.
– И что ты на меня уставился? – с вызовом спросил тот. – Любить вас я не обязан. А женщина, которая служит вам, для меня вообще где-то между уличной девкой и помойной крысой.
– Это почему же?
– Потому что это – не женская работа.
– В самом деле? И это нас обвиняют в предвзятости к женскому полу!
– Я – о другом, – хмуро возразил Бруно. – Женщина должна оберегать дом…
– …хранить очаг, – скучающим тоном договорил Курт, – набивать колбаски и печь пирожки…
– Но уж не отправлять на смерть людей!
– Даже тех, кто этого заслуживает? Жизнь в деревне, Бруно, тебя испортила.
– Это тебя испортила твоя Конгрегация! – оборвал тот уверенно. – Ты сказал, что не давал монашеских обетов; хорошо, но ты когда-нибудь думал о том, чтобы рано или поздно…
– Завести семью? Думал. Но лучше поздно, чем рано.
– Вот о чем я и говорю. Сейчас ты думаешь о том, что любая женщина в твоей жизни помешает службе, так? Но это тебе можно ждать хоть до пятидесяти лет, а женщина, посвятившая себя вам и думающая, как ты, лет в сорок вдруг поймет, что осталась одна, что для вашей Конгрегации уже слишком стара… Думаешь, я не понял, что значит «агент»?.. И что ей останется? Читать похабные книжки и коситься на молодых монашков. Собственно, твое инквизиторство, и тебя подобная судьба может не обойти. После лет этак двадцати ревностной службы ты, хромой, косой, нервный, на весь мир смотрящий с подозрением, обнаружишь с удивлением, что нет на свете такой дуры, которая вышла бы замуж за престарелого инквизитора. Или хоть просто… гм… одарила бы вниманием. Что тогда будешь делать? Будешь ты тогда разглядывать запрещенные картинки, самому себе писать левой рукой любовные записки и все той же левой рукой под эти картинки развлекаться…
Курт вдруг вскочил, глядя на него ошалело, отступил назад, схватившись за голову ладонями.
– Левой рукой… – пробормотал он пораженно. – Левой рукой! Господи, левой рукой!
Бруно настороженно выпрямился, вжавшись в стену лопатками и глядя на него почти с испугом.
– Ты чего так расстроился? – пробормотал бывший студент. – Ну, хочешь – развлекайся правой, если для тебя это имеет значение…
– Левой рукой, – повторил он тихо, – вот в чем дело… Значит, это один и тот же человек, ты понимаешь?!
– Нет, – честно ответил Бруно; Курт засмеялся вдруг, вцепившись в волосы и забегав по крохотной комнатушке.
– Боже ты мой, левая рука, вот почему… Я же знал, я видел, что что-то здесь не так!
– Да, – согласился бродяга опасливо, – я тоже вижу. Что-то не так.
– Спасибо, – с чувством произнес Курт и, обхватив его за голову, смачно чмокнул в макушку; тот оттолкнул его обеими руками, вскочив.
– Отвали, извращенец! Вы там все такие?!
– Спасибо! – повторил майстер инквизитор, выбегая из домика.
«Левой рукой, левой рукой…» – повторял Курт, бегом припустив прочь.
У домика отца Андреаса он был уже через пару минут; не стучась, ворвался и на пороге столкнулся со священником, едва не сбив его с ног.
– Собрались? – задыхаясь, спросил Курт, оглядывая гонца, и, не дождавшись ответа, продолжил: – Мне надо знать, каким путем вы поедете.
– Что? – переспросил тот растерянно; Гессе повторил, невольно повысив голос:
– Я спросил, где вы поедете!
– Вдоль реки, там самый короткий путь к дороге… А в чем дело?
– Ни в чем, – бросил Курт, разворачиваясь, и с той же скоростью рванул к трактиру.
Спотыкаясь, он взбежал по лестнице, запер изнутри дверь и выдернул из сумки томик Нового Завета, неблагочестиво шлепнув его на стол, попирая тем самым собственные принципы в обращении с книгами. Приготовил все необходимое для письма и, усевшись, разложил перед собою рядышком те самые два доноса, которые уже разглядывал сегодня.
Так он и знал.
Ни одного одинакового слова, кроме слова «кровь», в них не было; Курт склонился над самой бумагой, вглядываясь в буквы. Да, все верно; как ни старался автор обоих писем, а все же одинаковое, похожее на крест, написание «t» в слове «Blut»[45] было заметно, и соединение букв было весьма отличительным; это было так явно, что Курт снова обругал себя последними словами за свою слепоту.
Макнув в чернильницу перо, он написал свое имя сначала правой рукой, потом, рядом, левой.
Да. Был тот же наклон – немного влево, свойственный всем левшам, каковым был и сам курсант Гессе, пока его не переучили наставники, только некоторые мелочи почерка и отличались. Однако, без сомнений, писал человек, как и он, одинаково свободно владеющий обеими руками…
– Господи… – пробормотал Курт, глядя на написанное им. – Вот зараза…
Левая рука.
Вот кто написал второе послание майстеру инквизитору – левая рука того же человека, что сочинил то, первое, которое Бруно назвал чересчур толковым…
Итак, его предположение было верным. Все, абсолютно все, было продумано заранее – от его приезда сюда до начинающегося бунта местных жителей – все это продумал и спланировал чей-то разум; и уж конечно не разум крестьянина Таннендорфа. Кто-то написал два послания, чтобы привлечь внимание следователя наверняка, чтобы он не смог не приехать…
– Господи, вот зараза… – повторил Курт шепотом, будучи готовым порвать оба клочка в клочки еще более мелкие; сжав ладонями голову, упал лицом в руки, с трудом восстановив дыхание. – Зараза, зараза…
Не может быть, чтобы все это было придумано соседом барона; слишком изобретательно для провинциального правителя. Слишком… или нет? Ведь как в свое время сказал один из наставников о самом Курте: «Неприлично любопытен и смышлен не в меру»… А кто сказал, что потомственный барон глупее беспризорника с улицы?..
– Так… – стараясь собраться, вслух произнес он, – так…
Ergo, conclusio[46].
Кто-то очень ждал приезда инквизитора в эту деревню. И не просто ждал, а настолько желал этого приезда, что написал два письма, сочиненных якобы двумя разными людьми, чтобы придать достоверности и без того достоверным сведениям. Кто-то очень неглупый, но скрывающий свою образованность…
И кто-то умудрился за неполный день распустить в народе слух о стриге в хозяйском замке – слух, который вот-вот готов будет вылиться в почти бунт…
– Я в заднице, – сообщил Курт самому себе, яростно потирая глаза. – Я в полной заднице…
Если тот, кто все задумал, добьется своего…
А не входило ли в его планы избавиться от господина следователя? Если этот некто желает скомпрометировать барона, то убийство инквизитора – куда как хороший выход…
Снова обмакнув перо в чернила, Курт, почти не глядя в текст Евангелия, уже привычно шифруя на ходу, составил короткую и, наверное, не совсем внятную приписку к основному докладу, потратив на этот раз не более минут сорока. Пусть лучше вышестоящие, приехав, обнаружат, что новичок поддался панике, чем не придать значение мелочи, которая после может вылиться в не слишком приятные последствия…
Дописав, он запечатал письмо, небрежно побросал в сумку письменные принадлежности, оставив Новый Завет лежать на столе, сбежал вниз, оттолкнув с дороги некстати подвернувшегося толстяка Карла, и бросился к конюшне. Жеребца Курт оседлал за минуту, взлетел в седло тут же, поддав в бока каблуками, и, пригнувшись, чтобы не удариться о низкую притолоку, рванул в галоп с места.
По Таннендорфу он пролетел, как ветер, едва не сшибая прохожих, и так же, не сбавляя темпа, понесся по тропинке вдоль реки, нещадно долбя сапогами коня и жалея, что нет хлыста.
Отца Андреаса он догнал минут через десять; догнал, заехал вперед, преградив дорогу и затормозив так резко, что жеребец вскинулся на дыбы, а святой отец испуганно вскрикнул.
– Простите, – задыхаясь, выговорил Курт, доставая только что составленное письмо, – но это важно. Вот. Возьмите.
– Что-то случилось? – растерянно спросил отец Андреас; Курт пожал плечами и тут же замотал головой:
– Нет… Неважно, просто передайте это. И, еще раз, скажите, что – срочно. Хорошо?
– Да, но…
– Спасибо, – бросил Курт, разворачивая коня, и с той же скоростью ринулся обратно.
Он остановился минуты через две, задыхающийся, взмокший; мысли прыгали в голове, как сумасшедшие, натыкаясь одна на другую. И самой неприятной среди них была одна: господин следователь боялся. Если все, что сегодня пришло ему в голову, правда, если это не ошибка, не бред, то в опасности не только сын местного барона, как того опасался Мейфарт, но и сам майстер инквизитор. И, судя по оперативности действий неведомого противника, вызванная им помощь может успеть только к его похоронам…
Глава 7
Все следующее утро Курт провел в праздности, рассматривая потолок в комнате, изредка спускаясь вниз, чтобы выпить воды, – аппетит вновь пропал; от унылых мыслей в голове было темно, словно в сундуке с ветошью. Ближе к полудню он вышел из трактира, никуда в особенности не направляясь, попросту влачась по улице и глядя в землю. Вскидывая глаза на случайных прохожих, он уже не слышал пожеланий здоровья и доброго дня – люди глядели настороженно и недобро, лишь немногие что-то бурчали невнятно и убыстряли шаг; кто-то, Курт чувствовал это, останавливался и долго смотрел ему в спину…
С прежней улыбкой поприветствовал его лишь Каспар, торопящийся к дому с ведром воды, однако завел столь докучливый разговор о своем пресловутом пиве, что Курт, поморщившись, прервал его довольно неучтиво и заспешил прочь. Кажется, пивовар надеялся уже не за просто так впарить господину следователю бочонок-другой; а может статься, рассчитывал на право приписывать на оных бочонках «поставщик Конгрегации с 1389 года»…
После долгого блуждания по улицам Таннендорфа, все столь же нежданно, как и в минувший вторник, он вдруг обнаружил себя стоящим у местной церквушки. Двери по случаю отсутствия священнослужителя были замкнуты, и Курт, подумав, поворотил к священническому саду, под прохладную тень деревьев, в тишину.
А что, в самом деле, он предпримет, если местные вознамерятся учинить бунт? Как уже говорено было святому отцу, майстер инквизитор имел право на кое-какие действия, вплоть до предания смерти по собственному разумению, однако же право правом, а возможности… Возможности его были весьма ограничены. Что он сумеет один против всей деревни? Что такое крестьянское недовольство, он знал – в последнее время эта часть немецкого общества расхрабрилась и обнаглела. Доходили сведения даже о созидаемых ими тайных единениях, по своему влиянию немногим отличающихся от некоторых орденов. Даже, наверное, превосходящих их в этом, ибо таились крестьяне намного лучше, благоразумно страшась власть имущих, а в своих действиях были столь же беспощадны, как описанные Куртом детские банды. Наверное, оттого, что терять многим из них было нечего. Это ведь только в этом месте все сложилось так, что (до сего дня, по крайней мере) им ничто не мешало жить, а во многих майоратах, где прежние крепостные отношения все еще сохранились, подданным живется навряд ли лучше, чем заключенным в казематах…
С ветки сорвалось яблоко, едва не угодив господину следователю по макушке; Курт, склонившись, поднял его, отер о рукав и, надкусив, сплюнул – червивое. Подняв голову, он окинул взором гнущиеся под бременем плодов ветви, подпрыгнул, уцепившись за нижний сук, и вскарабкался. Сорвав приличное с виду яблоко, он уселся на ветке поудобнее, привалившись к стволу спиной.
Быть может, повинен и не соседский барон? Может ли все происходящее быть плодом измышления агента крестьянской тайной общины? А ведь о чем-то подобном рассказывали в академии, но Курт, подобно многим выпускникам, особенное внимание уделял другим дисциплинам, как ему казалось, более близко связанным с будущей работой… Что же это было… «Союз плуга» как будто создан в 1370-м; мятежи вспыхнули в семьдесят пятом, четырнадцать лет назад, в нескольких владениях разом, задержано более полутора сотен человек, казнено около пятидесяти, главари не были пойманы. Дознанием занимались светские власти, хотя существовал слух о колдовских способностях верхушки этого союза…
– Ага, – донесся вдруг снизу без труда узнаваемый издевательский голос, – стало быть, господа из Конгрегации еще и по чужим садам воруют? Что, твое инквизиторство, старые замашки проснулись?
Он взглянул на Бруно сверху вниз, выбросив огрызок в траву, и спрыгнул.
– Сам-то ты что позабыл в чужом саду в отсутствие владельца? – справился Курт неприветливо; тот пожал плечами:
– Как собственность великой и ужасной Конгрегации хочу довести до сведения майстера владельца некоторые неприятные новости.
– Прекрати, – поморщился Курт. – В чем дело?
– Тут, знаешь ли, до меня докатились хреновые слухи. Местные уверились в том, что барон пригрел у себя в замке кровососа, а инквизитор то ли по молодости не знает, то ли – есть и такие догадки – будучи подкуплен фон Курценхальмом… не желает ничего делать. И священника из деревни спровадил, дабы некому было противостоять гнусной твари, если вдруг что. Такие вот дела, твое инквизиторство.
Началось? Уже? Так скоро…
Курт вздохнул:
– Что-то ты чрезмерно обеспокоен моим благополучием для человека, который стремится… как ты там сказал? «Отделаться от нашей опеки»?
Бруно косо улыбнулся, разведя руками, и уже нешуточно отозвался:
– Что-то мне подсказывает, что мое благополучие покамест сильно зависит от твоего, так что я беспокоюсь о себе. Как это ни противно, а твоя Конгрегация – единственное на сегодняшний день, что может меня избавить от вечной беготни и в случае чего от нехороших желаний моего графа; стало быть, мне не остается пока ничего иного, кроме как радеть о том, чтоб тебя не кончили заодно с отпрыском местного владетеля.
– Ну, премного благодарен, – вяло пробормотал Курт, задумчиво глядя под ноги; Бруно отступил вспять, выставив ладони:
– Только давай сегодня без лобзаний, ладно?
Курт отмахнулся; сейчас ему было не до шуток. Поправив чуть сбившуюся от его упражнений куртку, он кивнул:
– Пойдем.
– Куда это? – настороженно уточнил Бруно.
– Лично я сегодня еще не завтракал. Убежден – ты тоже. За столь сердечную заботу о безопасности моей персоны угощу тебя… – он кинул взгляд на солнце и пожал плечами, – уже обедом. Не откажешься?
– От халявы? Да ни в жизнь! – с готовностью согласился бывший студент, разворачиваясь.
По дороге обратно к трактиру они не повстречали никого – весь Таннендорф словно бы вымер, даже, кажется, собаки во дворах попрятались в своих конурах; преувеличенно опасливо оглядевшись, Бруно хмыкнул, пихнув спутника в бок локтем:
– Как-то нынче тут живенько, а?
– Absis[47], – буркнул Курт, непроизвольно ускоряя шаг.
Уже подступая к трактиру, он услышал голоса – возбужденные, недовольные, громкие. Перед дверью толклись десятка два местных мужиков – слава Богу, подумалось ему в первое мгновение, без вил и факелов…
Завидев приближающегося господина следователя, все разом обернулись в его сторону, и над небольшой толпой таннендорфцев повисла ропотная тишина. Курт вдруг почувствовал, что ноги останавливаются сами собою, сдерживая шаг, а в голове постыднейшим образом трепыхается паническая мысль: «Бегом отсюда»… Неимоверным усилием воли принудив себя идти дальше, он распрямился, стараясь смотреть на толпу перед собой невозмутимо и не отводя взгляда.
– А вот и он, – сообщил кто-то из задних рядов; Курт остановился, вопрошающе обозревая собравшихся.
Никто не произносил ни слова; всё как всегда, подумал майстер инквизитор почти с тоской. Покуда он не появился, надо думать, гам стоял еще тот и каждый кричал о своей готовности выложить этому парню в лицо все, что о нем здесь думают, потребовать, призвать, велеть… Но вот он здесь, и никто из них не может набраться смелости, чтобы вымолвить хоть слово…
Не дождавшись продолжения, Курт решительно шагнул вперед, в толпу, отодвинув плечом того, что преграждал дорогу к трактиру. Он ожидал всего, чего угодно – как того, что люди расступятся, пропуская, так и крика вслед, а быть может, и удара в спину. Позади, однако, осталось безмолвие, и, войдя, он услышал, как Бруно торопливо просочился следом, почти захлопнув за собою дверь.
– Вот о чем я и говорил, – пробормотал он тихо. – Как бы мне тут заодно с тобой кровь не пустили…
– Кишка тонка, – откликнулся Курт уверенно, садясь за стол; огляделся и, не обнаружив трактирщика, крикнул в потолок: – Карл!
Тот явился моментально, едва слышно поздоровался, пряча глаза, и, выслушав заказ, почти убежал.
Курт сумрачно уставился в столешницу, всей кожей ощущая нависшее вокруг напряжение. Внутренне он не был так уверен, как стремился показать, – кара за посягательство на члена Конгрегации, конечно, перспектива жуткая, но дальняя. Для этих людей сейчас гораздо более действительною была их собственная власть, власть связанного общей целью и силой большинства, нежели какой-то далекой Инквизиции. Она сейчас имела для них вполне конкретный облик; надо сказать, весьма непредставительный и отнюдь не устрашающий: облик юнца двадцати одного года от роду, каковой не сможет противопоставить их силе ничего…
Подав обед, Карл, все так же не проронив слова, спешно удалился, и тут же растворилась входная дверь, пропуская вовнутрь гурьбу крестьян.
Курт медленно поднял взгляд, чуть отклонившись назад и левой рукой сдвигая оружие так, чтобы рукоять лежала на коленях, пытаясь оценить свои силы и последовательность действий в случае осложнений. Зальчик тесный, не развернешься; стол тяжелый, одним движением не оттолкнешь; рядом Бруно, от которого еще пока неведомо, чего ожидать, а тех, напротив, человек двадцать пять – безоружных, но крепких мужиков…
– Да? – осведомился Курт, порадовавшись, что голос прозвучал ровно; задние ряды подались вперед, передние, напротив, отодвинулись, и кто-то, наконец, проговорил:
– Мы тут… у нас к тебе, парень, разговор нешуточный…
– Что-то не припомню, чтобы еще с кем-то здесь я переходил на «ты», – оборвал он, чувствуя, как напряглась каждая мышца, будто от холода, так, что заломило ребра. – И если кто запамятовал, ко мне принято обращаться «майстер инквизитор», – присовокупил Курт, выделив последнее слово, и в толпе обозначилось замешательство.
– Прощенья просим, майстер инквизитор… – смятенно поправился крестьянин. – Это мы от тревоги…
– И о чем тревога?
Ответ он знал и видел, что стоящие напротив люди тоже это знают; из-за спин сгрудившихся крестьян кто-то почти крикнул:
– Так, поди, знаете ж сами!
– Про стрига знать хотим! – осмелев, добавил другой, и в толпе заволновались, перебивая друг друга, переходя на повышенные тона, едва не на крик.
Курт молчал, глядя в сторону; прервать их сейчас можно было только криком же, а этого он был намерен избежать, если удастся, до конца – крик был бы показателем невыдержанности и даже слабости, и вот уж этого допустить нельзя. Он видел краем глаза, что Бруно смотрит на него с настороженным ожиданием, толкая под столом коленом, дабы призвать к действию, но что сделать, что сейчас сказать, он попросту не знал.
– Может, барон наш тебе денег сунул? – прорвался, наконец, чей-то возглас; Курт перевел взгляд на толпу, враз стихшую, и ровно произнес:
– Не понял.
Неизвестный смельчак молчал, и он повысил голос:
– Повтори, храбрец. В лицо мне скажи это еще раз.
Единство толпы расстроилось, в ее недрах засуетились, переругиваясь, и несколько рук вытолкнуло вперед человека в затасканной шапке. И это не переменилось со временем, подумал Курт мимолетно; при малейшей опасности они, как всегда, готовы сдать своего…
– Шапку в доме снимают, – глядя в серые, даже какие-то блеклые глаза перед собой, все так же негромко сказал Курт, и крестьянин поспешно сдернул мятый колпак, отведя взгляд и втискиваясь спиной в своих недавних единомышленников, словно бы тщась раствориться в них. – Так что ты сказал?
Читать бесплатно другие книги:
