Вас пригласили Трор Ирма
– О-о, моя дорогая меда, смотрите внимательно. Большего от вас, новорожденной, никто не ожидает. И второе: всякий раз, когда слова готовы сорваться с ваших прелестных губ, задержите их на языке, помедлите вздох-другой, прежде чем распылить вовне. Кто знает, быть может, их нектар внутри вас будет намного слаще и полезнее, чем снаружи.
И вновь я не нашлась с ответом – и снова была этому рада. Мы вошли в цветник, и запоздалое эхо с новой силой вернуло мне поучение Герцога. Розы. Лилии. И гиацинты.
И орхидеи. И Рид знает, какие еще нежнейшие и трепетнейшие его творения наполняли собой эту опрокинутую магическую чашу. Сияние сотен свечей расплескивалось сквозь пальцы кипящей зелени.
Смерч ароматов кружил голову. Не я вдыхала густой тягучий воздух, а он – меня. Я не заметила, как веки сомкнулись сами собой: я приучилась внимать не только зрением. Герцог мягко взял меня под локоть.
– Откройте глаза, меда Ирма. Помните, вы уже не имеете права дезертировать. Идемте, поищем нашу фею цветов.
Осторожно Герцог сделал пару-другую неслышных шагов, раздвинул завесу цветочного буйства. От куста лазоревых роз нам навстречу поднялась маленькая хрупкая женщина неуловимых лет. Фарфоровые пальцы в крупных темных перстнях скользнули по головкам цветов, слепо нырнули в волны седых прядей, бежавших от выпуклого матового лба к маленьким, будто нарисованным ушам. И вот уже взгляд изумрудных глаз смыкается с моим.
– Здравствуйте, меда Ирма.
– А вот и наш лесной эльф.
Райва бросает короткий взгляд на Герцога, и в нем – одна только нежная тишина. Мы стоим втроем среди этой невозможной, оглушительной красоты, вдыхаем чистую благодать, и у меня наконец просто нет слов, которые стоило бы сей миг произнести.
– Ничего и не надо произносить, Ирма. Меда Райва, не забудь прийти к ужину – не усни среди гиацинтов хотя бы сегодня. – Насмешка Герцога впервые на моей памяти вдруг прозвучала как ласка. И он говорил ей «ты»[16].
– Да, дорогой… медар.
Свирель этого голоса еще звучала у меня в ушах, а мы уже брели стемневшим садом назад, к тяжелым входным дверям.
– На приготовления к ужину у вас четыреста мгновений ока. Это праздник в вашу честь, дорогая меда. Проявите же разок вашу любимую благовоспитанность – попытайтесь не опаздывать.
«Всё, Герцог, теперь можете сыпать каустик, сколько заблагорассудится, – подумалось мне. – Друзьям можно. Они без зла».
Глава 11
Когда я вернулась из сада, в моей комнате уже было натоплено, а на стуле рядом, разогретая каминным пламенем, ожидала новая темно-синяя туника – но особенная, не такая, как прежде: по ночной синеве разбегались мельчайшие серебряные искры. Чудесный тяжелый атлас изумительно играл в складках, а при движении матово посверкивал. Та же заботливая рука уложила широкими петлями на каминную полку шнурок для волос, а также поместила крошечный флакон с неведомым холодным, как осенний камень, благовонием.
За дни, проведенные в «покоях», я приучилась отсчитывать время по стуку сердца, когда ему легко, по вдохам и выдохам. Поэтому, закрыв за собой дверь и заскользив по лестнице вниз, я знала, что у меня еще есть с дюжину мгновений в запасе. У зеркала напротив входа в залу я оглядела себя – в который раз. Волосы умащены, туго переплетены и собраны в жгут на затылке, лицо румяно, глаза блестят. Что ж, даже без двухслойного батиста и вуалей я достойна присутствовать на праздничном ужине. В мою честь.
– Меда Ирма прелестна нынче вечером, спору нет! – Я едва не подпрыгнула от неожиданности. За моей спиной и сбоку, не отражаясь в зеркале, стоял Шальмо.
– Вы напугали меня, фион Шальмо, – не оборачиваясь, проговорила я. С испугом и досадой удалось совладать почти сразу. Почти.
Шальмо шагнул ко мне и теперь дышал мне в затылок. Я глянула в глаза его отражению.
– Медар Шальмо, Ирма. Мы здесь все одно. Урок первый сегодняшнего вечера:
на острие меж выдохом и вдохом, когда есть только это, только вдруг, вам будет просто избежать подвоха, не оборачиваясь, видеть все вокруг.
Улавливаете?
Выбрать подходящий ответ – от сдержанного и прохладного: «Да, медар Шальмо, благодарю вас», – до надменно-раздраженного: «Я не назначала вас в наставники, медар», – я не успела: Шальмо метнул в меня еще одно лезвие взгляда и исчез за дверями залы. Мог бы дать мне ответить. Фу. Мне осталось лишь последовать за ним.
Зала сияла огнями. Немые чопорные кресла ожидали гостей, и лишь Янеша с Лиданом о чем-то оживленно беседовали, стоя у камина. Краткий миг и… О нет, медар Шальмо, дудки! Я заметила его краем глаза – он стоял за створкой двери и молниеносно выбросил вперед руку:
– Позволите проводить вас, Ирма?
К моему злорадному удовлетворению, Шальмо тут же заметил, что на сей раз трюк не удался – я предупредила собственную оторопь и, закусив губу, чтобы не выдать детского торжества, присела в жеманном книксене:
– Разумеется, медар Шальмо, благодарю вас за неожиданную любезность.
Я видела, что слово «неожиданную» вернуло Шальмо его же копье, брошенное мгновенье назад, однако он сощурился – чтобы не дать мне оценить полноту моего реванша, наверняка.
Я лишь вложила свою ладонь в его сухую и шершавую лапу, и мы приблизились к паре у камина.
Где-то в глубине замка бухнул гонг, и – словно на гребне этой пенной ноты – в гостиную вплыли, галдя и смеясь, остальные ученики. Вся компания сияла и переливалась серебром и ночной синью и была чудо как хороша в сиянии свечей. Они гомонили, как лесные птицы, и каждый стремился подойти ко мне поближе, и каждый толкал перед собой незримое открытое сердце. Еще сегодня утром мы не были знакомы, а теперь над нами уже сияло общее ночное солнце. Я с восторженным интересом разглядывала моих новых приятелей. Ни в одной из дам не было ни грана чопорности, правила хорошего тона, которым я когда-то следовала чуть ли не во сне, здесь заменили на странную радостную ребячливость. Мужчины позволяли себе класть руки на плечи дамам и даже ерошить им волосы – ничуть не оскорбительно, тепло и просто, как обращаются с… любимыми женами! Я попробовала разобраться, кто кому пара, но скоро отказалась от этой мысли: все были равно милы со всеми и (Рид милосердный!) обоюдно фамильярны.
– Привыкайте, меда Ирма. – Над моей головой зазвенел мальчишеский голос Лидана.
– Да, дорогая, стоит изменить пару-другую светских договоренностей, как голова начинает чувствовать себя лишней. – Алис положила мне руку на одно плечо, почти тут же на второе опустилась ладонь Анбе. Нет, не поспела я еще привыкнуть к такой стремительности родства, но моя растерянность развеселила всех, а Янеша и Анбе, резвясь совсем в открытую, нарочно придвинулись еще ближе.
– Фион герцог Коннер Эган! – Голос дворецкого перекрыл наш гомон, и все взгляды обратились ко входу в залу.
В темной раме дверей сияла и переливалась иссиня-черная тень. Вот она вплыла в зал, и блеск свечей разбрызгал фейерверк золотых искр, сыпавшихся при каждом движении его маэля[17]. Одеяние Герцога только этим и отличалось от нашего – как золото от серебра. У высокого резного кресла во главе стола Герцог замер и обнажил голову.
– Когда приходит ответ на приглашение, мирозданье наблюдает вспышку смысла. – Слова падали по одному и, казалось, разлетались на мириады стеклянных брызг. – Меда Ирма, дочь Трора, ваше место здесь. – Герцог указал мне на пятое по счету кресло справа от себя.
Я словно примерзла к полу. Мысли беззвучно рассыпались и раскатились по углам, я позабыла дышать, а воздух горячо зазвенел. Герцог не отрываясь смотрел мне в глаза. Но вот чья-то рука тихонько подтолкнула меня в спину.
– Иди же! – Переливчатый шепот сделал за меня вдох и выдох. Не чуя под собой ног, я сделала пару шагов к пятому креслу, с оглушительным скрежетом отодвинула его, упала между подлокотников, и безмолвное внимание обступивших стол знакомых незнакомцев затянуло меня водоворотом.
– Последние слова вслух сказаны.
Один краткий жест Герцога – и все ученики молча заняли свои места за столом. Пять женщин справа от Герцога и четверо мужчин – слева. Слуги подступили в молчании и стали наполнять тарелки снедью. Все принялись ужинать – без всякой спешки, обмениваясь лишь улыбками, взглядами и короткими жестами.
Что тут вообще происходит? Над праздничной трапезой висела почти храмовая тишина: постукивало столовое серебро, звякали бокалы да шелестели рукава. Я растерянно озиралась, и кусок не то что не лез мне в горло – я не могла даже взять в руку вилку! Остальные же, напротив, самозабвенно вкушали, наслаждаясь яствами и обществом друг друга.
С неслышным шелестом сыпался песок в пасао на камине – и ничто больше не нарушало живой шевелящейся тишины. Мне становилось все более не по себе, но мои соседи по столу, похоже, не обращали на мое беспокойство никакого внимания. Фраза Герцога о «последних словах вслух» запечатала мне уста, но когда не стало сил терпеть, я отважилась тихонько подергать за рукав сидевшую рядом со мной Ануджну:
– Меда Ануджна, что происходит?
Я задала этот вопрос едва слышным шепотом, но показалось, будто прокричала его в аэнао[18] в разгар службы. Все немедленно замерли и уставились на меня. Все мои мысли, как рыбы в первую ледяную ночь, вмерзли в окостеневшую воду обратившихся на меня взоров, и в этой неподвижности я услышала мягкий, но внятный голос Герцога: «Другого легче всего услышать в тишине. Мы разговариваем молча. Пробуйте».
Я непонимающе перевела взгляд на медара Эгана. Не прерывая трапезы, он смотрел мне прямо в глаза. И я снова услышала… вернее – увидела картинку, нарисованную его голосом: ребенок, девочка, в которой я с изумлением узнала себя, стоит среди поля по грудь в траве, прикрыв глаза, и сосредоточенно ловит звоны кузнечиков. За картинкой последовали слова: «Как – не существенно. Просто попробуйте». У меня не получится! Я не верю… «Ваше неверие значения не имеет. Достаточно того, что верят в вас», – прозвучало в ответ.
Оставалось лишь разрешить себе на время сойти с ума и допустить хотя бы в фантазии своей, что можно слышать чужие мысли. Заглушить недоверчивое хмыканье рассудка мне вдруг помогли приглушенные, неясные голоса: словно ко мне навстречу через густой лес шла дружеская компания, пытаясь меня разглядеть за деревьями, окликая, призывая. Как масло и вода, мир расслоился на видимое и неслышимое. Бессловесные губы, неподвижные взгляды, глазастые стены в зеркалах, серебро, стекло. А за деревьями – небо, в листве – птицы, и они говорят. Со мной. Что. Они. Говорят? «Пустое, Ирма, пустое. Поешь, просто поешь».
Я молниеносно поворачиваюсь на этот голос. Это звон над голосами ищущих меня. Это птица над моей головой.
Райва улыбается, размыкает губы, вдыхает и выдыхает – «Ир-ма». – «Я слышу!» И меж стволов появляются они, выпархивают на прогалину, бегут ко мне, размахивая руками: «Вот!» – «Нашлась!» – «С нами!»
Вот так, наверное, и сходят с ума. Я думала взахлеб, рассыпая веером слова вокруг себя, раздавая их всем вокруг: «Спасибо! Это невероятно… Невозможно… Так просто!…» Было сладко и хмельно, как вино никогда не пьянило. Я все смелее говорила им – всем разом и каждому по очереди – какие-то милые глупости, и они охотно откликались, беззвучно смеясь, подбадривая и направляя мое хрупкое несмелое внимание. Как учиться плавать, как играть в жмурки, как есть вслепую.
Пир продолжался. И не странно уже было не слышать болтовни и здравиц: любой мог обратиться ко всем сразу, лишь стоило этого пожелать.
Мы просто были вместе – все и разом, и каждый с каждым в отдельности, и не достанет мне слов описать эту совместность. Герцог острил и насмешничал, но его шутки более не ранили меня – я наслаждалась ими, как редким терпким вином. Мужчины балагурили наперебой, веселя дам, а те не прятали широких улыбок за платками, то и дело вскипали шумным смехом, размахивали руками, запрокидывали головы и обнажали зубы, нимало не заботясь о светскости манер, о правилах хорошего тона, которыми я все еще, по старой памяти, давилась, как сухими хлебными крошками.
На сладкое подали великолепный ванильный шербет, и тут, к моему невольному ужасу, началось нечто совсем уж невообразимое: Лидан зачерпнул полную ложку этого десерта и протянул ее через весь стол Ануджне, попутно чуть не опрокинув пару бутылей, а та, прикрыв глаза и совершенно непристойно улыбаясь, приняла подношение пухлыми губами.
Ошалела я, видимо, настолько картинно, что вызвала у всех неописуемый восторг. Разумеется, меня тут же удостоили той же чести. Из чьих рук, Рид Милосердный, можно было смело предположить – Шальмо! Чего мне стоило сохранить хладнокровие, соблюсти лицо, открывая рот навстречу неизбежному, не стану рассказывать, но попытка невзначай вымазать мне щеки и капнуть на платье была мною виртуозно пресечена – к немалой потехе наблюдателей.
Когда убрали последние тарелки, Герцог поднялся из-за стола и все в той же оживленной тишине сделал знак Сугэну и Эсти. Оба удалились в дальний угол залы и немного погодя вернулись, неся необычайных размеров шарну[19] и какой-то неведомый инструмент, напоминавший удлиненную арфу. «Это дизир[20], драгоценная меда Ирма», – просвистел голос Анбе. «Благодарю вас, мой друг, да простится мне моя непросвещенность», – слетел мой застенчивый ответ. «Да и тикк с нею», – прилетело встречно.
Слуги поставили музыкантам высокие стулья. Сугэн пристроил шарну на колене, Эсти уселась боком к нам, уперев дизир в пол. Глаза у обоих закрылись, и над ними словно возник купол тишины настолько глубокой, что все звуки и мысли, витавшие еще вздох назад в янтарном трепете свечей, завихрились воронкой, влились в эту круглую полость – и растворились в ней без остатка. Все мы, без мига слушатели, разом прекратили думать.
…И расцветает музыка. Это пальцы Сугэна на тугой коже шарны рисуют узоры, это Эсти нежит тетиву дизира. Это руки беседуют. Это вдохи чередуются неровно, наплывая друг на друга. Это влага ладоней умащивает удары и скольжения. Это впускают в себя вечный нездешний свет, вечный здешний воздух глиняные свирели – Сугэн, Эсти. И я иду за пастухами, что играют на глиняных этих свирелях, – это Сугэн, это Эсти. Они ведут меня высоким лугом, по грудь в мятной траве, и солнце стоит в зените, и лоб Эсти сверкает от пота, и балахон Сугэна на груди темнеет от жара, и вдруг холодает, и травы сходят отливом, и обнажается базальт, и шаги гремят по угрюмому камню, и налетает ветер, а небеса буреют, и тужатся громом, страшат, и вот уже первые осколки ледяного дождя обжигают мне лицо, и мы на вершине, и угроза в этих бритвенных иззубренных валунах, и заходится смертным кашлем шторм, а две маленькие пастушьи фигурки, две пылинки в глазах бури, сидят на самом краю, над пропастью, и, кровя пальцами, продолжают заговаривать, заговаривать. Меня. Нас всех. Всю слышащую вселенную.
Но вот погасли грозовые сполохи, осыпалось наважденье, но все еще как сквозь толщу воды вижу я размыто, неотчетливо хрупкие все еще дрожащие плечи Эсти, ее замершие руки, и Сугэна, словно истончившегося и помолодевшего вдвое, и шарну, с глухим стуком приставленную к стулу. И чашу тишины, наполненную до самых краев…
Далеко за полночь я вернулась к себе, без сил, без мыслей, без вчера и завтра. Речение Шесть – «О непристойности несдержанного смеха и увеселений» – не успело и парой слов коснуться моего ума, и я захлебнулась. Распахнутая книга беззвучно соскользнула на пол.
Глава 12
Из недр сна меня выволокли насильно: чьи-то руки настойчиво, хоть и бережно, трясли меня за плечи. Раскрыв глаза, я в младенческом ужасе увидела над собой огромное бесформенное черное облако – темнее, чем сама тьма вокруг. Невольно вскрикнула – но знакомый голос тут же зашептал, успокаивая:
– Это я, Ануджна, меда Ирма, не пугайтесь!
Буря неприбранных смоляных волос Ануджны, грозовое облако, принесла с собой бодрящий запах ночного дождя. Я приподнялась на подушке:
– Что случилось?
– Пора вставать к Рассветной Песне. Ни о чем не спрашивайте, просто одевайтесь и пойдем. Все увидите сами.
Все еще шатко держась за царапающий край сна, я выбралась из теплой постели. Камин уснул, похоже, вместе со мной, теперь в комнате было зябко. Поеживаясь, я облачилась в свою тунику и, приветствуя плечами и бедрами каждый угол, спотыкаясь, выбралась за Ануджной в коридор.
По неосвещенным переходам гулял зябкий сквозняк. Редкие факелы чадили и потрескивали, и, казалось, весь замок спросонок и недоуменно провожает нас провалами черных зеркал. Мне было не по себе – вчерашняя музыкальная мистерия, не единожды преломленная во сне, все еще кружила голову.
Миновав полдюжины незнакомых коридоров и винтовых лестниц, мы оказались перед очень узкими высокими дверями. Возле них клубились еще две тени – Лидан и Сугэн. Завидев нас, они дружно улыбнулись и, не сказав ни слова, скользнули за приотворенные створки.
– Разувайтесь и проходите, меда Ирма. – Следуя путеводному шепоту моей провожатой, я поспешно сбросила сандалии и вошла в залу.
Каменный пол леденил босые стопы. Скудный свет от пары коротких факелов принял меня в свои серые ладони, и я не смогла разглядеть ничего, кроме первых в угадываемой долгой шеренге колонн, задрапированных ночной тьмой до призрачной полузримости.
В сизых тенях здесь и там угадывались фигуры моих соучеников. Каждый был словно сам по себе: никто не оборачивался, не приветствовал вновь прибывших, все хранили покой и молчание. Мгновенно втянутая в этот заговор уединения, я просто села чуть в стороне, подоткнув под себя подол. Алмазную эту тишину царапала только сомнамбулическая возня голубей где-то в смутной высоте сводчатого потолка. Воздух был напитан спокойным, несуетным ожиданием.
Я едва уловила, как запел чей-то женский голос, еле слышно. К призрачному соло стал каноном присоединяться знакомый хор. Я впитывала музыку крепко забытых слов – пели на дерри. Улавливала смысл урывками и могла лишь покачиваться в такт – но вскоре уже робко подтягивала, прикрыв глаза, не разжимая губ, вплетаясь всею собой в тонкую, словно капризная струйка дыма от гаснущей свечи, мелодию. «Вот она, крошечная кислая вишневая ягода – это значит, облетел последний лепесток…» – шелестел где-то в паре шагов от меня голосок Янеши. «Вот она, утренняя дрожь сырых ресниц – это значит, разорвана последняя пестрая прядь сна», – вторил ясным высоким нотам Райвы хрипловатый баритон Сугэна. Мы пели, всякий раз прощаясь – и приветствуя каждой строкой, и воздух над нами неотступно наполнялся рассветным перламутром. Я распахнула глаза – и в один миг увидела все вокруг.
Тонкие многогранные колонны растворялись в полукруглых сводах белоснежной мраморной аэнао. Там, где в храме полагалось быть алтарю, всю стену от пола до потолка занимал огромный витраж. Сюжет в рассветных сумерках все еще толком разглядеть не удавалось, но и различимое завораживало сердце. «Вот оно, золотое полотно горизонта – это значит, угасла последняя ночная звезда», – звенящий голос Ануджны, повторенный эхом, словно раздул тлеющие угли рассвета.
И – ослепление. Шлейф алмазных искр взметнулся от основания витража вместе с первым мазком восходящего солнца. Я узнала его – и поняла, как сильно стосковалась: прямо перед нами высилось исполинское изображение Рида, и с каждым мгновеньем оно напитывалось зарей новорожденного дня. Созданный из тысяч разноцветных прозрачных витражных пластин руками совершенного гения, Всемогущий шел к нам, распахнув объятия, и страсть этого приглашения подчиняла без остатка. Заново увиденный Бог Обнимающий пугал меня сильнее привычного с детства Бога Судящего, и от этого прозрения голова шла кргом. Вдруг мучительно, до дрожи, возжелалось заглянуть этому Риду в глаза. Чтобы увидеть, понять наконец, что может рождать такой восторг и трепет. А солнце всё восходило, воспламеняя витраж новыми красками. Вспыхивали один за другим лазурно-синий, изумрудно-зеленый, чайно-желтый, лилейно-лиловый – вышивая, раздувая ветром, подсвечивая каждую складку плаща, каждую ленту в одеянии Рида. Пестрые блики играли на лицах моих новых друзей, и я в который уже раз впервые разглядывала их черты – безупречные, богоподобные.
Вот уже вся аэнао расцветилась яростью красок, и все мы покоились на ее дне, словно в шкатулке с драгоценностями. И когда не осталось ни единого серого угла, распахнулись двери за нами, по мраморным плитам растекся утренний ветер, и, по щиколотку в нем, к нам прошел Герцог. Оглушительный аквамарин брызнул с высоты: солнечный свет прошил лицо Всемогущего, глаза его засветились. Я вглядывалась в эту морскую синь до пестрых пятен за веками – и никак не могла найти слов, чтобы дать имя этой плавящей силе, этому восторгу родства…
Герцог, крошечный и хрупкий, стоял, раскинув руки, запрокинув голову, словно тоже пытался встретиться с Ридом взглядами. Как ребенок, как брат, как возлюбленный. И вслед за ним поднялись остальные – и раскрыли Риду объятия.
Глава 13
Рассветная Песнь завершилась, но никто не торопился уходить. Не было Святых Братьев, некому целовать руки после службы, не было Священного Круга, который предписывалось обойти, прежде чем покинешь храм. Но и никакой суровости. Кто-то вполголоса разговаривал и посмеивался там и сям, разбредясь по аэнао, кто-то остался сидеть на полу один, кто-то лежал на спине и безмятежно глазел в потолок, как будто в саду или в салоне, а не в Храме Рида. Все вели себя так, будто я жила здесь с ними всегда, будто не впервые вкусила этого странного таинства. Лишь Герцог подошел, встал предо мной и наградил одной из своих неслучайных улыбок.
– Герцог, дозволено ли мне будет остаться здесь еще немного? Рядом с этим… Ридом?
– Вы же никого не спрашивали, когда появились на свет, моя меда Ирма? Это примерно то же самое. Ваш Священный Круг – тут. – Герцог чиркнул указательным пальцем мне по тунике чуть ниже ключиц. – И потом, еще вчера вам прекрасно удалось слушать и слышать. Посему на многое вы получите ответы, даже не задавая вопросов вслух. Смотрите внимательно, и многие тайны поспешат вам открыться. – С этими словами Герцог покинул аэнао, коротко кивнув остальным.
Отлетало волшебство Рассветной Песни, невесомо, прозрачно. Я понятия не имела об укладе жизни в этом месте, не представляла себе течения дня в замке. Я все еще не знала правил, и даже следующий удар сердца делался загадкой.
Анбе, услышав мысленную возню у меня в голове, поманил меня, и я с радостью приблизилась.
– Вижу, вы бурлите вопросами, меда Ирма, – начал было мой дорогой спаситель, но тут в разговор ввинтилась хрипотца Шальмо:
– Особенно вопрос-сом о з-завтраке, не так ли, меда Новенькая?
– Нет, фион Шальмо, снедь наша денная не есть единственное, вокруг чего вращается мой скудный фернский ум. – Не нравятся мне люди, рядом с которыми я не нравлюсь сама себе. Дерзить и язвить, в конечном счете, довольно противно. Как вести себя с этим неуемным вамейном? Особенно неприятно, что он прав: как раз о том, когда в замке принято завтракать, я и собиралась спросить Анбе.
– Нехорошо обманывать старших. Вас разве этому не научили благовоспитанные кузины? – Зрачки Шальмо, казалось, сделались вертикальными, как у змеи.
– Откуда вам знать, что я лгу?
Оставшиеся в аэнао ученики, не вмешиваясь, с любопытством прислушивались к нашему обмену любезностями. Гремучая смесь гнева, смущения и неловкости затапливала меня горячей багровой волной, но к ней примешивалось и еще кое-что, самое отвратительное – страх показаться глупой и страх не понравиться окончательно.
– Откуда мне знать? Не вас ли вчера мы весь вечер слушали? Не ваш ли бессловесный лепет смаковали? – Шальмо сплевывал слова по одному. Еще пара таких фраз, и начнут получаться словесные пощечины. – Меда Ирма, разрешите напомнить вам, что здесь слышны многие гораздо более затейливые соображения. Особенно если готовы сорваться с уст. А ваша очаровательная, но, увы, далекая от великомудрия голова читается, как раскрытая книга, уж простите за прямоту. И вторая по счету за последние двенадцать аэна настоятельная просьба: здесь я для вас медар, а не фион. Нетрудно усвоить, верно?
Вперившись в полной немоте в лицо перед собой, я не слышала ничего, кроме клекота крови в ушах. Негодовала ли я? О нет. Я была в бешенстве! Но Шальмо замахнулся еще раз – добить:
– О, вы решили окончательно отказаться от устной речи, как я погляжу? Похвальный шаг, но для вас, боюсь, преждевременный. – Шальмо, похоже, счел, что с меня пока хватит, развернулся и покинул аэнао.
Не помню, как осела на пол. Меня отчитывали и воспитывали при новых полузнакомых людях. В храме. Не дали возможности ответить. Меня унизили. Меня выставили на посмешище. Злое бессилие. Бессильная злость.
Я зарыдала, размазывая по щекам едкие колючие слезы, меня потряхивало от озноба и икоты, а вокруг стояла полнейшая тишина. Никто из оставшихся не двигался и не заговаривал со мной, и я лишь слышала собственные судорожные всхлипы.
Вдруг я ощутила на своем плече прохладную легкую ладонь. Захотелось оттолкнуть эту руку, просто пойти ко дну, как давший течь корабль. Но лаковый этот голос колокольчиком спел мне: «Айо[21], Ирма», – и от неожиданности я вскинула голову и встретилась глазами с Райвой. В ее взгляде не было ни капли жалости, а лишь любовное озорство. «Умеешь как следует плакать. Уже хоошо».
Я поглядела на стоявших поодаль учеников. Эсти и Янеша улыбались и кивали, а от Анбе, прислушавшись, я уловила тихое ободрение: «Все так, как нужно». Лидан лежал на полу и, казалось, дремал, с совершенно блаженным лицом, а тут вдруг подал голос:
– Завтрак через полторы тысячи мгновений. У вас есть время умыться и привести себя в порядок.
Все не сговариваясь покинули аэнао. И словно закончилась эта небольшая глава.
Глава 14
Рассматривая свое заплаканное, припухшее лицо в посветлевших утренних зеркалах, я брела, внезапно потерявшись, без всякой цели. Не то чтобы наша пикировка с Шальмо никак не шла у меня из головы… Скорее, происшествия сегодняшнего утра повергли меня в странную задумчивость. Здесь, как всюду прежде, меня окружали, судя по обращению, стати и чертам, люди благородных манер, высокого происхождения. И, как мне всегда казалось, я вроде бы должна легко, не задумываясь, находить слова и жесты, подобающие обществу и обстановке. Каноны поведения вписаны в самое существо мое. Но нет: аксиомы не действительны, законы отменены, правила не предложены. Я вновь – дитя несмышленое, и все, что выучено и затвержено за годы детства и юности, имеет здесь ту же ценность, что щелкунчик для кунжутных семечек.
Меньше всего на свете мне бы хотелось расспрашивать у обитателей замка о здешних правилах хорошего тона: «Скажите, как тут у вас принято парировать чтение тайных мыслей?» – или: «Что тут полагается делать между полдником и вечерней молитвой – и вообще, вы вечером как молитесь, в саду или на башне? Танцуете или играете на барабане? А слуг у вас призывают силой мысли, или мне положен серебряный колоколец?» Герцог недвусмысленно дал мне понять, что единственный способ разобраться – «смотреть внимательно». Оставалось лишь уповать на Рида.
В таких вот сумбурных чувствах меня вынесло на небольшую открытую галерею довольно высоко над землей. Отсюда открывался вид на южную замковую стену. Резной парапет ловко пришелся мне под локти, и я, не задумываясь, оперлась на него и рассеянно загляделась на расстилавшийся передо мной пейзаж.
С этой стороны к замку почти вплотную подступал ольшаник, прозрачный в эту зимнюю пору. Ясный утренний воздух и лес замерли хрустально. Мягкий двугорбый холм впереди теснил к замковым стенам узкую речку, сильно петлявшую меж валунов. Дымки над водой в этот аэна уже не было, но вода казалась явственно теплее воздуха. Смешливая болтовня реки унесла с собой окутавший меня сумрак, стало светло и бездумно. И тут к говору воды примешались знакомые голоса.
Из-за стены мне еще не было видно, но до меня долетел женский смех и басовые ноты мужской речи. И вот уж среди серебристых стволов замелькали знакомые синие одеяния. Лиц не разглядеть, но грива Ануджны, лисья верткость малютки Янеши и могучие плечи Лидана я узнала сразу. Кто же четвертый?
Анбе? Но нет, увы. Сегодня я, похоже, обречена лицезреть тикков образ всюду: прыгая по камням и размахивая руками, компанию дополнял Шальмо. Вы велели мне «просто смотреть», медар Герцог? Что ж, быть посему: стану, незримая, наблюдать.
Четверо, болтая и смеясь – ох, не надо мной ли? – подошли к крошечной песчаной отмели. Лидан через голову стащил с себя тунику, обнажив по-крестьянски крепкий торс, и остался в коротких свободных портах. Я засмущалась, хоть глаз и не отвела: не каждый день мне удавалось подглядывать за полуодетыми не слишком знакомыми мужчинами. Хорошо сложенными к тому же. Бабушка говаривала мне в детстве: «Подглядел на что не звали – быть очам потом в печали». Меня, будем считать, позвали, бабушка. Дамы о чем-то оживленно беседовали, не обращая ни малейшего внимания на забавы мужчин. Меж тем Шальмо последовал примеру Лидана, заголившись до пояса, спустился к самой воде, поплескал ладонью. Ануджна небрежно махнула рукой и заливисто расхохоталась. После чего запустила руку под свою буйную гриву, коротко повозилась с воротом платья, и оно, словно ширма кукольника, рухнуло к ее ногам.
Я невольно спрятала лицо в ладонях, как ребенок при разделке дичи. Рид, мне же померещилось, правда? – с этой мыслью я осторожно взглянула вниз. Образ еретического Рида на садовом гравии в тот памятный, далекий, как звезды, день начертился в звонком, колокольном воздухе: Ануджна, нагая, как январская яблоня, с визгом вспарывала воду в голубой заводи, прозрачной до самого дна, а рядом с ней бил руками и поднимал каскады сияющих брызг голый Лидан.
Как я ни силилась, собрать всю картинку воедино не получалось: нагой Всесильный царил безгранично, он забрал у меня все мысли. Вот Янеша, ежась и переминаясь с ноги на ногу, пробует пальцами ноги колкий бурлящий поток – и серебристая рыбка ее тела, тоже совершенно оголенного, заласканная пологим утренним светом, вся трепетала от предвкушения ледяной воды.
Шальмо. Рид немыслимый, прости мне мое недостойное, мое преступное глазение, но какой красавец! Нет, не с таких тел дерри лепили когда-то свои пасторали – оно было кряжистым и узловатым, как платан, но Шальмо был в каждой точке своей звериной фигуры, я видела, сколько его там, внутри тела, и из-за этого, только из-за этого, смотреть на него хотелось еще и еще. Оно вписывалось в лазурь неба, в завороженность леса, в прозелень старых камней над водой, будто принадлежало им всегда. Мы принадлежим им всегда. Нас учили, что человек – вершина творения, владыка природы, но каким же сиротливым и слепым показалось мне тогда это владычество! Обращенная к мутноватому зимнему солнцу грудь, раскинутые над кипящей водой руки дышали силой и безусловной властью над собой. Вот какого царствования захотелось мне! Большего не нужно – и быть не может. Шальмо вновь взобрался на черный валун у воды, выпрямился во весь рост. Царь царей.
Чары этого видения развеяли Ануджна с Лиданом – фонтан ледяных брызг окатил Шальмо с ног до головы, и он с тигриным рыком ринулся в воду как раз между ними. Все смешалось в шумной потасовке, замелькали руки, ноги, спины, плети мокрых волос. Я вдруг поняла, что совершенно по-детски счастлива – даже просто подсматривая за ними. А если мне к ним? Нет, ну это уже ни в сахарницу, ни в сухарницу. Ну вот как тут разрешить себе видеть-слышать то, что вижу, слышу каждое мгновение в этом заколдованном месте? Пожелать я себе могла бы лишь одного – не обрести ответы, а растворить вопросы. Удивление – награда скучных взрослых. Хотелось из-умляться – быть без ума.
Глава 15
К завтраку я опоздала – и от этого нисколько не смутилась, как ни странно. Вошла в залу, когда трапеза была в самом разгаре, но никто мне эти прокисшие мгновения на вид не поставил, хоть я неуклюже и с грохотом отодвинула кресло и чуть не сбила со стола доверху налитый молочник. Я замерла, уныло ожидая чего-нибудь «милого» от Шальмо, но он даже не повернул головы – беседовал с Райвой о прелестях фруктов со сливками.
Облегченно вздохнув, я принялась за чай. Меня вдруг озарило: иногда чем меньше извиняешься, тем проще окружающим извинять твои оплошности. Или даже вообще не замечать их. Герцог, драгоценный, не замечайте и вы меня подольше, пожалуйста, ну что вам стоит?