Второй Май после Октября Шкловский Виктор

Небольшая комната. У стены низкая, простая книжная полка. На ней издания по фольклору. В комнате много китайских вещей. Перед столом стоит китайское кресло, на столе рукопись и размеченные синим карандашом газеты за апрель 1918 года.

Бумага рукописей линованная. По линейкам написаны крупные, отдельные, спокойные, разборчивые буквы.

Написано на бумаге:

«...На нежной молодой траве, под рыжеватой весенней листвой деревьев...»

Алексей Максимович Горький в синем китайском шелковом халате, в китайских туфлях на многослойной бумажной подошве стоял перед открытым окном и смотрел на юг.

Широко синело небо; внизу прозрачными клубами подымались, закрывая Петропавловскую крепость, деревья Александровского парка с рыжеватой весенней листвой, как будто прослоенные коричневыми чешуями только что открывшихся почек.

Под деревьями, на нежной молодой траве, почти невидимые, шумно и звонко играли дети.

За парком город – куполами и золотыми шпилями.

Прекрасно прошлое. Его иногда жаль, как молодость.

Но ведь этот город – лучшее от прошлого.

Как достигнуть будущего без насилия?

Мало людей, которые любят завтрашний день, больше – вчерашний. Нет у людей памяти о будущем.

Алексей Максимович скинул халат. Высокий, длинноногий, подошел к зеркалу, поправил ежик, надел пиджак, вышел в переднюю, постучал в дверь, вошел.

Комната в восемь окон с аркой. На полу стоят два слона величиною с больших пуделей. Сделаны из финифти, сиамской работы, уши у них прицепные.

У стены петровский шкаф с неровными, пузырчатыми стеклами. В шкафу нефрит и бронзовые черепа с воткнутыми в них трехгранными кинжалами. На другой стене большой портрет Алексея Максимовича в голубой рубашке; сидит озабоченный, широкоплечий, моложавый.

На диване под дохой Иван Николаевич Рокитский – плосколицый, безбородый украинец, друг сына Макса.

Рокитскому лет сорок, а кажется, что ему девятнадцать.

– Идемте, Иван Николаевич, греться на улицу. Весна.

– Пошли.

На Алексее Максимовиче черное длинное пальто, на Рокитском – шинель.

Весна легкая, петербургская; воздух прослоен легкими весенними запахами и милым, свежим речным ветром.

На углу Кронверкского и Каменноостровского, там, где был деревянный дом, ныне сожженный, какой-то гражданин сделал забор из кусков старых крыш, кроватей и вывесок.

За оградой он пашет землю сохою. Откуда достал соху и лошадь? Кто пахарь сей? Лавочник ли бывший, или, может быть, вице-губернатор, или иной какой милостивый государь? Говорят, что кошки живучи. Нет, живучей всех милостивые государи.

Слева серое круглое деревянное здание цирка. Рядом с ним голубой майоликовый купол мечети, похожий на початок кукурузы.

Справа памятник миноносцу «Стерегущему», тому, который не сдался.

Старик садовник, знакомый и неприветливый, копает около памятника истоптанную землю, подымает ее под цветы.

Кругом детей так много, как бывает только весной.

Старик заступом копает.

– Что сажать будете?

– Левкои. Вырастил рассаду.

Пустой Каменноостровский с истертыми и сальными, как половик, торцами. По торцам везет какой-то гражданин детскую коляску. В коляске домашний скарб и два березовых полена.

Поднялись на Троицкий мост. Ветер дует с моря. Морские суда, на реке кажущиеся тяжелыми, пришли на праздник к пристаням города. Вот «Аврора».

На мачтах веселые, разноцветные флаги.

Май 1918 года.

С моста виден бронзовый Суворов; Мраморный дворец, длинный ряд домов без ворот, за ними Эрмитаж, Зимний, арки Адмиралтейства с праздно лежащими якорями; тяжелый купол Исаакиевского собора, коленопреклоненные ангелы на углах. Над ними золотой вытянутый купол – как аэростат, готовящийся к полету.

Река разветвляется, беря Васильевский остров в развилку.

На острове стоит Биржа. Она выдвинула вперед, к ростральным колоннам, два сторожевых охранения – две группы серокаменных сидящих усталых богов, похожих на ратников ополчения конца империалистической войны и сестер милосердия.

Дальше Кунсткамера, бок Университета, Кадетский корпус, сквер, в котором, как палец, торчит обелиск, потом темное здание Академии художеств и перед ним спокойные, маленькие, гранитные, неярко блистающие на весеннем солнце сфинксы.

– Сколько труда, – сказал Алексей Максимович.

– Красивый город, – ответил Рокитский. – Знакомый, хорошо описанный, – среди этих зданий русская литература лежит, как язык во рту.

– Красиво сказано, но несколько противно, – ответил Горький. – И неправильно. Тут о строителях нет ничего, а способности творцов – это только концентрация трудовых достижений рабочего коллектива, рода, племени.

– Я художник, – ответил Рокитский. – Вижу, красиво.

– Да, красиво. Адмиралтейство захаровское замечательное здание. Захаров много работал в своей жизни, всё трещины чинил. А вот, оказывается, какое построил, чего мог достичь.

– Скромный, говорят, был человек.

– Человечество трудом своим пользоваться не умеет. Лев Николаевич говорил, что силы человека, не только умственные, но и физические, безграничны. А мешает человеку неправильно понятая любовь к самому себе. Самого себя любит, на себя одного пашет, и что с таким человеком сделать – не бить же его?

– А вот Захаров думал про себя, что он просто техник, на других работал и создал чудо.

– Я Исаакия люблю.

– Исаакиевский собор красив, только он ненастоящий. Выдут из железа, как пузырь из мыла. Мне собор Василия Блаженного с Никольской башни показали, так, как его Иван Грозный смотрел. Очень простое здание, со строгим планом.

– В Исаакии детали хорошо проработаны.

– Был у меня купец знакомый. Покупал он канделябры, потом их развинчивал на детали и собирал из кусков украшения – сразу из всех стилей, по своему желанию.

Исаакий золотился в синеве, высоко подымаясь над весенними деревьями сада.

– Все же очень красив.

Все было тихо, празднично. Пестро и весело, как в детстве.

Алексей Максимович Горький стоял у перил и смотрел из-под плоских полей черной старомодной шляпы на Неву зоркими серыми глазами.

Справа темнела, вылезая из воды, невысокая шершавая стена Петропавловской крепости, к которой на повороте было прицеплено маленькое гранитное гнездо – не то как украшение, не то как сторожевая будка.

Стена крепости поворачивалась от реки и к северу шла уже кирпичной.

Над стеной возвышался высокий шпиль Петропавловского собора. На нем, взявшись рукою за крест, смотрел вниз золоченый ангел, проверяя: что это там делают люди, для чего матросы вывесили флаги, чему радуется город?

– Мне физически нравится, – сказал Алексей Максимович, – что в этом городе нет городовых. Как будто я шофер и со всех улиц сняли тумбы.

– Посмотрите, Алексей Максимович, как чайка лежит на ветре – будто голос певца на оркестре.

Алексей Максимович посмотрел.

Над рекою, положив крылья на ветер, летали как будто освобожденные от веса чайки.

– Хорошо, – сказал Алексей Максимович. – Очень хорошо, Иван Николаевич. Такое хорошо, которое на двух «о», как на двух колесах: на Волгу хочется.

Текла необозримая Нева.

– А в крепости Чернышевский сидел два года и роман писал про то, какие прекрасные вещи мы построим.

– Когда построим, Алексей Максимович? Воду ведрами на шестой этаж носим.

– Жалуетесь вы, будто писатель какой-нибудь.

Уже темнело, по парку гуляли пары.

Алексей Максимович смотрел на них внимательно и дружелюбно.

– Боится себя человек. Лев Николаевич раз читал «Хаджи Мурата». Описано было, как едут в ущелье по реке всадники. Ущелье узкое, и над головами всадников толчками двигается узкая звездная река. Прочел, снял железные очки, протер, сказал: «Как хорошо написал старик...» Взял карандаш и вычеркнул.

В небе сужался косой дымчатый пояс зари.

– Красиво очень.

– Очень красиво, Иван Николаевич. А люди за загородку тянут. Не бить же их. Бить – рук не хватит, даже у осьминога.

По траве вилась протоптанная тропинка.

В саду шел солдат в шинели без хлястика. Рядом с ним развязно и боязливо шла женщина в короткой юбке, в высоких, до колен, зашнурованных ботинках из мягкой кожи.

– Вот этот, – сказал Алексей Максимович, глядя на солдата, – не влюблен в свою даму со взбитой прической. Руку держит крючком, сам по себе гуляет, перед собой важничает, одного себя видит... Франт. Думает, что ухарь, а сам мещанин, хотя шинель у него без хлястика и ботинки не вычищены.

– Пустой человек.

– Короткий человек. Для того чтобы жить, надо будущее видеть. Только будущее мы и создаем. И рано это надо делать. В народе говорят: когда на дереве лист полный, то и сеять полно.

Горький шел уже усталый. Мысли овладевали им, утомляли его.

– Молодые листья, – сказал он. – Уже время сеять.

Солдат в шинели без хлястика выступал, ведя под руку женщину. Вдруг он вырвал руку и ударил спутницу: та упала на руки, как будто сама прыгнула, потом прыгнула еще раз с рук на колена и отбежала к дереву, сгибаясь.

Алексей Максимович резкими большими шагами побежал по траве.

– Ты почему женщину ударил?

– Сам хочешь, старик? – Человек замахнулся.

– Берегись! – крикнул Горький, присев так быстро, что длинные полы пальто разлетелись.

Он замахнулся рукой с несжатой ладонью, повернулся и выпрямился, рубнув ладонью по челюсти.

Солдат упал.

Горький нагнулся над ним, поднял из травы фуражку.

– Тоже драться хотел, – сказал он, – а вот картуз потерял. Ты, когда в следующий раз драться соберешься, фуражку в зубах держи: будет при тебе твой головной убор, если придется бежать. Драчун ты плохой. А вы, девушка, не бойтесь, подходите: с вашим молодым человеком плохого не будет. Отведите его домой, может быть, он утром будет сознательней.

Человек в шинели лежал, испуганно держась за траву.

– Вы, молодой человек, – сказал Горький, подымая длинную руку, – не понимаете значения вещей и не связываете их между собой. Революция, белая ночь, на кораблях флаги, прекрасный город старой культуры, а вы деретесь. Если бы вы, целуя женщину, хоть раз бы ей в глаза посмотрели, сердце ваше стало бы добрее. Не станете добрым – помните : время сейчас озабоченное, сердитое и может вам показать немедленную справедливость.

Он встал и пошел, рассказывая, как дрались на льду и как кто дрался; объяснял, почему для такого дела лучше всего надеть валенки.

Ему нужно было немедленно реагировать, нужна была именно немедленная справедливость. Он хотел увидеть Страшный суд, но быстрый и такой, на котором у ангелов были бы хорошо начищенные трубы.

1950

Примечания