Коммуна, или Студенческий роман Соломатина Татьяна
Ехали долго. Часа четыре, а то и все пять. Болтали, песни пели, ели, останавливались у посадок, чрезвычайно редко встречавшихся среди бесконечных малороссийских полей. В какой-то момент Полина уснула, уронив голову Вадиму на плечо. Тот сидел смирно, как будто аршин проглотил, за что был подвержен добродушному осмеянию со стороны товарищей. Особенно – циничного Примуса. Уже знакомый с maman Стасик шутил, таинственно намекая на то, что к Полине прилагается Цербер в халате и тапках, Тарас глубокомысленно поправлял очки, а застенчивый Вася просто краснел. Всего этого она не видела и не слышала. Последние дни были слишком урожайны на впечатления и слегка подкосили неокрепшую девичью психику. Пара часов хорошего крепкого сна ещё никому не вредила. Потом уснул и сам Вадим. Этот мог спать где угодно и как угодно, включая – на болотной кочке под грохот артобстрела.
Но впечатлений, как известно, много не бывает, как бы вам ни казалось, что уже всё, край… Земля круглая, потому при малейшем изменении во времени снова открываются неизведанные горизонты. А за ними – ещё. За ещё – ещё. И так до полного оборота вокруг. Но если снова сменить пространство, то при малейшем изменении во времени… На языке вертится какое-то очень подходящее слово… Бесконечность! Вот. Она самая. Бесконечность впечатлений так же циклична, как бесконечна сама цикличность, простите автора за одесский бич.
Бравых студентов-первокурсников привезли в село Глубокое Татарбунарского района Одесской области. И будут размещать, как объявил громогласный Филипп Филиппыч, в помещении бывшего санатория для больных туберкулёзом детей.
Тут просто необходимо сделать очередное, в ряду бесконечных, лирическое отступление.
Полина, конечно же, испытывала муки моральные, взрослея под диктатом мамы-манипулятора. Она, естественно, мёрзла, как все дети, перекатавшиеся зимой на санках. Поля даже знала, что такое туалет класса «нужник». Но если совсем честно: Полина никогда не знала по-настоящему некомфортных условий. Необходимость пользоваться туалетом в поезде была для неё физиологическим стрессом. Существом она была избалованным и, чего греха таить, совершенно неприспособленным к существованию где-нибудь, кроме «суперфосфатной» «сталинки» и пары загородных домов. Нет-нет, она вполне могла постирать в тазике носки. Если в тазик из крана можно было набрать тёплой воды. Легко поджаривала себе яичницу. На газовой конфорке. При помощи сковороды и масла. И заваривала чай. При наличии, собственно, чая и кипятка. Спокойно спала на полу – если пол был достаточно тёплый и на нём лежал толстый матрас. Даже в одной комнате с другими людьми Полина находилась совершенно безболезненно. Если эти люди были родителями, родственниками или, на худой конец, друзьями родителей и родственников. И ещё – Поля панически боялась темноты. Особенно если в эту темноту была погружена совершенно незнакомая, никогда не виданная прежде местность.
Тут же, в отнюдь не пасторальных сельских сумерках, Полиному взору предстал длинный, как ленточный червь, одноэтажный барак. Перед ним царили грязь и запустение. Метрах в двадцати от входа стоял на кривых арматурных ногах жёлоб, над которым были подвешены алюминиевые умывальники, судя по их контурам, регулярно служившие мишенями для метания камней из пращи. Справа находилось серое двухэтажное облупленное здание неясного назначения. Чуть вдали угадывался какой-то водоём, откуда доносился мощный лягушачий хор. Несмотря на всего лишь второе сентября, было сыро и промозгло. Совсем не так было бы сейчас дома. Она бы наверняка пошла на Ланжерон с одноклассниками. Или в яхт-клуб с подругой. Или с компанией взрослых дядек (из того же яхт-клуба) – аспирантов Таниного папы – на студенческий пляж, ещё именуемый «собачьим». Такой кусочек дикого берега за «Дельфином», отделяющий шумные городские пляжи от группы маленьких, уютных, убранных береговых полос разнообразных «блатных» санаториев-профилакториев. Лучше всего, конечно, с компанией аспирантов. С ними спокойно, они заботятся и говорят умные красивые слова. На пляже был бы нагретый песок, она бы сплавала до волнореза и обратно в бархатной тёплой сентябрьской морской воде. Её бы предупредительно укутали в большое махровое полотенце, когда она вышла. И подали бы бутерброд с докторской колбасой и свежим огурцом. После она бы приняла дома ванну и отправилась спать в чистую постель… А вот этот вот «вольный ветер странствий» прямо сейчас – как печальная сиротская песнь. Бесприютен и нездоров. И никто не спешит накинуть на тебя большое махровое полотенце. Да и ванны, судя по всему, не предвидится. Ну, должен же тут быть хотя бы душ! Его не может не быть в санатории! Тем более – в санатории для больных туберкулёзом детей.
Полина ещё раз обозрела убогий жёлоб со всеми прилагающимися к нему причиндалами. Надежды это не вселило. Призрак уютного нагретого вечернего моря бередил душу, поднимая печаль сиротской песни на тональность.
«Надо же, всего лишь какие-то четыреста километров…»
Студенты высадились. Автобусы уехали. После переклички началось расселение.
– Ну что, Романова? Определилась? С твоими товарищами, как ты понимаешь, я тебя разместить не могу! – ядовито засмеялся каракатый Филипп Филиппыч, подкатившись сбоку к Полине.
– Почему? – глупо спросила она.
– Правда не понимаешь или прикидываешься? – прищурился куратор. – В медин стали принимать слабоумных девиц!
– Ах да. Извините, – Полина покраснела.
– Ну, пока ты шашни в автобусе разводила, девчонки все перезнакомились, так что теперь – куда примут или где место останется. – Он ещё раз злорадно рассмеялся и ушёл.
Все разошлись, и Полина осталась перед зданием одна. Было невыносимо обидно. И за несправедливое обвинение в «шашнях», и за то, что парни действительно бросили её тут одну.
«Даже сумки покидали, гады! Конечно, себе места получше занять. А я никому не нужна, и сама – ничего не умею! Неприспособленная тупая курица! Надо было соглашаться на мамочкины справки и драить стёкла в кабинетах или мести асфальт под ректоратом на какой-нибудь «практике», послушно возвращаясь домой вовремя. А потом – на пляж со старшими товарищами, под присмотром великовозрастного братца или стабильно-положительных аспирантов. После – замуж, за кого мама скажет. И всю жизнь есть подносимые кем-то бутерброды с докторской колбасой. Потому что к самостоятельной добыче мяса ты не способна! Нет у тебя зубов и когтей. Ты – ничтожество!»
Полина виртуозно умела накручивать себя – всё-таки в её сосудистом русле плескалась и мамина кровь. Крупные слёзы уже готовы были выкатиться из глаз, когда к ней подошёл Вадя Коротков с крупной фигуристой русоволосой девочкой:
– Знакомься, это Ольга.
Полина моргнула, и предательская солёная вода покатилась-таки по щекам.
– Полина, – она ещё и всхлипнула, не удержавшись.
«Ага! Ну давай, давай! Устрой истерику похлеще мамочкиной! Покажи класс. Опозорься по полной программе!»
– Долго тренировалась? Никогда не видел такой «слёзной фасоли». Чего ревёшь? – спросил Вадя и достал из кармана платок.
– Ничего мне не надо! У меня свой есть! – огрызнулась Полина.
Своего платка, конечно, в кармане не обнаружилось, и пришлось утереться рукой.
«Надо же! Бросил тут одну, а теперь ещё какую-то Ольгу знакомиться приволок, скотина!»
– Пойдём? – спросила «какая-то» Ольга дружелюбным тоном. – Я учусь в восьмой группе, а с Вадимом мы познакомились в бассейне пару месяцев назад и теперь просто дружим. – Девушка была явно куда тактичнее Вади. – У меня тоже глаза слезятся, когда вижу кривые ноги Филипп Филиппыча. То ли от жалости, то ли от аллергии.
– Куда пойдём? – растерянно спросила Полина.
– В »блатную» палату. Всего на четверых. Вадим сказал, есть тут один хороший человек, да кусаться не умеет. Будем учить.
– Спасибо, – еле слышно пролепетала Полина. Ей стало так стыдно, что противные слёзы опять было заструились по щекам. Коротков молча протянул ей платок, молча взял сумку, и они вошли в здание.
Бедный Вадя! Эдакое исчадие из милых, интеллигентных, домашних, уютных городских мирков встречалось ему впервые. Это тебе не односельчанка. И не сестра из медсанбата. Там всё было просто и незамысловато. Честно и понятно. Скучно и очевидно…
Длинный сумрачный коридор без окон никак не соответствовал Полиным представлениям о санатории для чахоточных. Не говоря уже о студенческой романтике. В её воображении студенты жили в палатках, ходили в стройотрядовских курточках, пели под гитару и… Вот это «и» в виде, собственно, самой работы и обыкновенных, физиологических сторон жизни как-то всегда незаметно проскакивало мимо. Не это ли состояние принято было называть романтикой? Которая, как известно, сама тут не растёт – её надо с собой привозить? Из советских фильмов и папиных рассказов студенческая работа в колхозах и стройотрядах представлялась сплошным праздником молодых жизней. Непрерывной смехо-радостью без мочеиспусканий, дефекаций, подмываний и прочих санитарно-технических телесностей.
«Что-то не очень похоже на праздник! К тому же чертовски хочется принять душ после четырёх часов потного автобуса. Я, поди, уже воняю, как старая портянка, прости господи! Хотя откуда я знаю, как воняют старые портянки?.. А уж как от Вадима пахнет потом, с ума сойти! Нехорошо так думать о том, кто о тебе заботится, но от него уже просто несёт этим самым потом!.. Но у него есть чистый носовой платок, а у меня нет. Вот и как не стыдно думать гадости о хорошем человеке?! Сама скоро будешь пахнуть как сыр, привезённый тётей Верой из Парижа. И что? Ты от этого станешь хуже?.. Куда уж хуже…»
Девушки вошли в маленькую комнатёнку, заставленную по периметру четырьмя панцирными койками. Три из них были по-домашнему застелены. На четвёртой, сразу справа от входной двери, лежали не внушающий доверия матрас в жутких пятнах цвета детской неожиданности и какой-то половик, по размеру походящий на одеяло.
«Это моя, – догадалась Полина. – Ну да! Кто успел, тот и съел. Слева от входа даже шкафчик стоит замызганный – хоть иллюзию отгороженности создаёт. И только ты будешь спать прямо у дверей! Впрочем, скажи спасибо, что ты вообще где-то будешь спать. Могла всю ночь на улице простоять – символом несгибаемой неуместности!»
– Ольга, Неонила, меня ты уже знаешь, – представила тем временем уже знакомая Оля соседок.
– Полина. А где здесь бельё выдают?
Девушки в ответ дружно грохнули.
– Где-где! В … нигде. А ты что, с собой не брала? – добродушно затряслась толстоногая хохотушка Неонила.
– Нет. Я не знала, что надо с собой. Думала, тут как… как в пионерлагере. Я в «Молодой Гвардии» однажды была. Там бельё уже было постелено.
– Ну ты даёшь! А в цэковском санатории в Конча-Заспе не была? Матушка говорила, что там на постеленном белье уже и номенклатурный мужик уложен койку согревать! Держи, – она кинула Поле комплект белья. – Хорошо, что я запасливая. – Они всё ещё хихикали. Вполне, впрочем, добродушно.
«Ну вот, теперь я ещё и клоун!»
– Ну, располагаемся и соображаем чай, – скомандовала первая Ольга, доставая из сумки жестом фокусника электрокипятильник, литровую эмалированную кружку и хвастливо вертя ими в воздухе.
«Да. Ни к чертям собачьим я не гожусь со своим спортивным костюмом и зубной щёткой! Учись, идиотка!»
Неонила оказалась одесситкой, проживающей с мамой в коммунальной квартире. Не в самом историческом центре, но и не в окраинных новостройках. Мама у неё была весёлой женщиной «в вечных поисках недолговечной любви» – как формулировала сама Неонила. Мужа у мамы никогда не было. Даже когда она родила девочку и назвала её столь замысловатым именем. «Лучше называть Нилой», – строго сказала Поле эта хорошенькая коренастая брюнетка. Мама Нилы никогда не унывала. Она работала, чтобы прокормить себя и дочь. И работала весьма успешно – главным экономистом какого-то крупного предприятия со всеми вытекающими профсоюзными благами. В оставшееся от работы время она «жила культурной жизнью», включающей книги, театры, курорты и, конечно же, мужчин. Нила лет с двенадцати была предоставлена сама себе, чем ничуть не тяготилась. Напротив. «Мама – совершеннейшее дитя! Она даже яйцо не может сварить и колготы заштопать!» – откровенничала она позже. Так что такая же городская, как и Полина, девочка умела всё, что должна уметь женщина, и была при этом необычайно начитанна и даже некоторым образом изысканна. Редкое сочетание. Последние два года у её матушки был роман с каким-то высокопоставленным обкомовским чиновником, благодаря чему Нила и поступила в медин. Впрочем, школу она окончила с серебряной медалью, так что вполне заслуживала участи студентки высше-блатного учебного заведения.
Первая Ольга тоже была одесситкой. Она жила в новом доме на Большом Фонтане. Папа её был известным в городе профсоюзным деятелем. Мама – домохозяйкой. Родители были прекрасной парой, несмотря на некоторые мамины особенности. Впрочем, дочери это не касалось никоим образом. Ольга была абсолютно лишена какого бы то ни было снобизма, обычно присущего деткам, родившимся с «серебряной ложкой во рту». После восьмого класса она поступила в медучилище. Окончила его с красным дипломом, отработала год медсестрой и лишь потом, удостоверившись в правильности выбора, подала документы в медицинский. Она была очень основательной. Фундаментальной. Во всём. И одинаково ответственно относилась как к выбору следующей книги для чтения, так и к специальности. Не говоря уже о мужчинах. Будущий спутник жизни должен был безукоризненно соответствовать настолько выверенному ряду параметров, что неизвестно, существовал ли такой в живой природе. Умён, начитан, воспитан, верен… И так далее.
Первая Ольга и Нила вполне дополняли друг друга и не боролись за власть на хозяйственно-бытовой ниве. Ольга была для этого слишком серьёзна. Буддийского монаха ничто не свернёт с пути. Кстати, она всерьёз увлекалась Японией и даже учила японский язык. Что было неудивительно – её папа являлся, кроме всего прочего, председателем общества японо-советской дружбы. А ректор медина, к слову, – сопредседателем оного.
Вторая Ольга, родом из Кривого Рога, уникально гармонично сочетала в себе разбитную девицу и краснеющую от малейшего пустяка скромницу. У неё был потрясающе красивый звонкий грудной смех. Она прекрасно пела. С таким голосом, а главное – диапазоном, ей бы в консерваторию поступать, но она хотела стать врачом. Причём непременно анестезиологом-реаниматологом.
– А ты кем хочешь быть? – поинтересовалась она у Полины за чаепитием.
– Не знаю, – помолчав, ответила та. Девицы удивлённо переглянулись.
– Ну, врачом хотя бы? – подсказала тактично-сердобольная Нила.
– Нет. Точно нет, – отрезала Полина, давая понять, что тема не обсуждается.
Чай был странный. Очень странный. Очень-очень странный. Солёный и какой-то… металлический, что ли?
– Это тут вода такая. Может, побольше заварки кинуть? И сахара полкило? – вслух заметила Первая Ольга и немедленно приступила к реализации озвученного.
После первой же чашки чёрного сиропа они подружились, что очень обрадовало Полину. Потому что девичья дружба была для неё сложным вопросом. Её личность на женщин или не действовала вовсе, или давала результат со знаком минус. До сих пор её любили только мама и учительница музыки. Но обе – такой жестокой пристрастной любовью, что частенько казалось – среднестатистическая ненависть нежнее.
Прежде у Полины была одна-единственная подруга. С первого класса. Буквально позавчера они пили чай с шоколадными конфетами и смеялись, вспоминая, как они бродили в соплях и слезах по Москве. Полина провалилась на журфак МГУ, а подруга – в несколько подряд театральных училищ. Особенно смеялись над тем, что Поля теперь «медичка», а подруга – «электричка». Потому что та поступила на какой-то «электрический» факультет Политеха, одной из кафедр которого заведовал её папа. И ещё они, кажется, даже начали писать сценарий пьесы-буфф «Первая помощь при электротравмах», при активном соавторстве папы подруги, – для постановки в театральной студии, куда обе продолжали ходить.
И вот сегодня Полина пьёт что-то похожее на дяди-Фимин чифирь, но с каким-то противным солоноватым привкусом, здесь, в недрах неведомого Татарбунарского района, а Татьяна – дома. Домашний, правильно заваренный её прекрасным папой удивительно вкусный чай, наверняка с тортиком, самый вкусный цукат с которого всегда доставался ей, Полине. Дома, потому что у подруги – бронхиальная астма, и собирать помидоры, перец и баклажаны, а также виноград и всё остальное ей категорически противопоказано по состоянию здоровья.
Танька Кусачкина
Маленькой Поленьке рыхлая толстушка с овечьими кудряшками не понравилась с первого взгляда. Она была вычурная, неестественно-манерная, писклявая. Больше всего ей подходило слово «выделывается». Встретились девочки в подготовительном классе «привозной» сто восемнадцатой школы, известной тем, что именно в её стенах преподавал русский язык одному знаменитому еврею другой (спасибо тому одному) не менее постфактум знаменитый еврей.
«Почему он преподавал русскую литературу? Каким он был противным, Борис Ефимович Друккер, умерший в пятьдесят девять лет в 66-м году. И никто из нас не мог идти за гробом – мы уже все разъехались.
Мы собрались сегодня, когда нам – по сорок. «Так выпьем за Борис Ефимовича, за светлую и вечную память о нём», – сказали закончившие разные институты, а всё равно ставшие писателями, поэтами, потому что это в нас неистребимо, от этого нельзя убежать. «Встанем в память о нём, – сказали фотографы и инженеры, подполковники и моряки, которые до сих пор пишут без единой ошибки. – Вечная память и почитание. Спасибо судьбе за знакомство с ним, за личность, за истрёпанные нервы его, за великий, чистый, острый русский язык – его язык, ставший нашим. И во веки веков. Аминь!»[9]
Вспомнили?
Поленька и Танечка, встретившись, ничего такого не знали. Друккер умер в 1966 году. Полина и Татьяна родились в точке старта семидесятых. И весенним вечером года 1976-го, сидя рядышком за первой партой, поглядывали друг на друга неприязненно. Толстушка – явно высокомерно. Полина – подозрительно.
Строго говоря, ни Поленька Романова, ни Танечка Кусачкина согласно правилам районирования народного образования в «привозную» школу попасть никак не могли. Обе девочки проживали в Приморском районе. Здание же, соседствующее с библиотекой Франко, более известной под кинематографическим видом банка из «Зелёного фургона», где в полном соответствии с заветами Бабеля автор более поздней одесской саги (но уже не о последних романтиках от местечкового криминала, а наоборот – о доблестных милиционерах) свёл сразу двух налётчиков, или булочной из «Дежа Вю», где по мафиозному кодексу «бутлеггеру»-международнику вручили дохлую рыбу, находилось в районе Ильичёвском. И туда полагалось отправлять детишек ближней Молдаванки и окрестностей Привоза. Поленька должна была отправиться в школу под номером сто девятнадцать, а Танечка – в сто семнадцатую. Территориально и «привозная» и «блатная» были равноудалены от арки двора, выходящей на проспект Мира. Но поскольку мама Поленьки сама была учителем, то прекрасно знала, что в школе сто девятнадцатой тот ещё контингент, и простым деткам среднестатистических смертных родителей там ох как нелегко. Не в смысле – учиться. А в смысле соревнования в тряпках и привилегиях с детками высокопоставленных чиновников от ЧМП[10], доченьками директора рыбодобывающей флотилии «Антарктика» и сыночками директоров заводов типа «Красный Октябрь». Нет, дочке учителя и инженера там не место. Вот так решила мама. И решила, к чести её отметим, совершенно правильно! К тому же в сто восемнадцатой была очень неплохая директор. Справедливая и умная. И особо ни под кого не прогибающаяся, кроме собственного мнения. Потому как ещё и депутат областного Совета.
Как Танечка оказалась за партой «привозной» школы, доподлинно неизвестно. Хотя до учебного заведения под сто семнадцатым номером по улице Ленина ей было три минуты хода, а к парте в классе, выходящем окнами на звенящую трамваями улицу Советской Армии, – две остановки на троллейбусе. Возможно, её папа тоже что-то заподозрил-додумал. Автору известно, например, что на школе сто семнадцать в одно прекрасное утро одного девятого мая какого-то года оказался вывешен фашистский стяг. Что правда, это случилось, когда Поленька и Танечка учились, если не ошибаюсь в расчётах, классе эдак в седьмом, но нравы-то устойчивы… А в те годы ещё полстраны в ветеранах Второй мировой числилось, и появление эдакого флага на одной из центральных улиц города-героя Одессы поднятию их духа никоим образом не способствовало. Хулиганов вроде даже вычислили, отловили и передали родителям на руки, наказав пожурить. Родители не поняли, за что мальцов журить. Ну, балуются детишки. С кем не бывает. В общем, Танечку задолго до этого случая решили в сто семнадцатую школу не сдавать.
Неисповедимы пути родительские, волею которых девчушки оказались рядом. А надо отметить, что сдать чадо учиться в школу «не по району» было тогда достаточно проблематично. Не знаю, как сейчас. За денежку всё можно, говорят. А тогда и денег-то не было. Одни трудодни. Бу! Шутка. Это я молодежь пугаю. Ту, что волею ностальгирующих старцев подвержена тоске по неведомому им тоталитаризму. Но шутка с долей правды. А вам, нынешние юноши и девушки, и тоталитаризма текущего, хорошо известного, вполне должно хватать по самые помидоры. Если мозг в черепной коробке есть, а не только лозунги.
В общем, сидели себе девочки за одной партой. Сидели-сидели, и как-то раз пухлой кудряшке очень захотелось «по маленькому». Занятия у подготовишек были по субботам. Технички на этаже не было, а учительница не могла оставить малолетний класс. Поэтому Галина Андреевна Разенкова, будущая их первая учительница, отпустила девочек вдвоём, взяв слово, что «только туда и обратно!» Воспитанные девочки пообещали. «Туалет прямо по коридору». Вот они и зашли в первый же попавшийся прямо по коридору туалет, очень удивившись странным белым кувшинчикам, вывешенным в ряд на стене, противоположной кабинкам. Пахло в этом необычном туалете дурно: к запаху деревенского нужника примешивалась жутчайшей едкости отвратительная вонь. Много позже Полина узнала, что «дивный» этот аромат источает лизол – обеззараживающее средство, раствор крезола в калийном мыле, и что по сравнению с ним смесь двуосновной соли гипохлорита кальция, оксихлорида кальция, хлорида и гидроокиси кальция, именуемая попросту «хлоркой», – лёгкое дуновение ветерка со стороны цветущего куста сирени.
Соседка по парте, зайдя в этот странный туалет, зашлась в приступе лающего кашля. Потом она стала вдыхать, вдыхать и ещё раз вдыхать. А выдыхать почему-то перестала совсем. Поленьке показалось, что Танечка вот-вот лопнет. Она схватила задыхающегося кудлатого колобка за руку и вытащила в коридор к распахнутому окну.
– Ингалятор в портфеле! – почти беззвучно просвистела выпучившая глаза, побагровевшая девочка на очередном вдохе.
– Ингалятор в портфеле! Ингалятор в портфеле! – с таким воплем через пару мгновений внеслась в классную комнату Поленька Романова. Галина Андреевна не стала задавать глупых уточняющих вопросов, а, молча схватив портфель Танечки Кусачкиной, скрылась за дверью, наказав Поле оставаться на месте.
Всё обошлось, а девочки неожиданно подружились. Испарились Танино высокомерие и Полина подозрительность. Боевая вылазка без средств химзащиты, эвакуация раненого товарища с поля брани – какие после этого могут быть замеры харизмами? Танечка запомнила, что Поленька не испугалась, не начала расспрашивать и плакать, а просто вытащила её из туалета и быстро сбегала за учительницей. Поленька же пришла к выводу, что надменное выражение лица неуязвимости не гарантирует. Так же как некоторая первоначальная подозрительность ещё не означает неготовности помочь. Игра – вот что все эти выражения лиц. Кофточки, накинутые поверх нежной, покрытой пупырышками, озябшей кожи. Зонтики, что не слишком защищают от палящего окрест солнца или косого холодного дождя.
В туалет они тогда зашли, как вы догадались, мужской. Женский был за лестницей, до него они тогда не добрались по незнанию. Но и позже, всё десятилетие, не старались добраться. Нет, никаких особых зверств там не творилось. Никто никого ни к чему не принуждал, денег не отбирал, и стены не были расписаы матюгами. Просто там было крайне неуютно и дурно пахло. А зимой было ещё и очень холодно. Неудобств это доставляло Татьяне куда больше, чем Полине. Поля была девочкой на редкость здоровой. Таня же болела всем подряд, включая циститы, пиелонефриты, естественно осложняющие астму с начала осени до конца весны бронхиты. Кусачкина была первооткрывательницей и первопроходчицей всех школьных эпидемий, будь то банальная ветрянка или какая-то особо вирулентная форма гриппа. Поэтому дома у Тани Поля бывала часто – навещала. Да и жила та недалеко (по меркам взрослых) от Полиного дома – два квартала вниз по Чкалова, пересечь Карла Маркса и Ленина и, не доходя до Пушкинской, свернуть в арку Таниного двора. Непроходного. Крохотного. Одесского. Ну, то есть абсолютно.
В первом классе, неизбежно случившемся за подготовительным, Поленьку посадили с Олегом на первую парту в первом ряду, а Танечку – на четвёртую (она внезапно резко выросла) в третьем ряду. С Владимиром. Так было положено начало компании, где все десять школьных лет царило жестокое двоевластие. Потому что дружба Татьяны и Полины зиждилась на краеугольном камне всех женских дружб – конкуренции.
Они всё делали вместе. И всегда – жестоко спорили. Они писали стихи и пьесы, песни и… взрослели. Таня имела характер взбалмошный, если не сказать – истеричный. Она была не просто единственным, но больным единственным ребёнком. А таким детям прощается всё, кроме разве что убийства подданных. Родители в ней души не чаяли. И такими родителями, как у Танечки, можно было восхищаться. Они были весёлыми и добронравными. К ним в дом можно было прийти всегда – в любое время дня и ночи без предупреждения. С хорошим и с плохим. Там всегда поили чаем, выслушивали и давали советы. В том случае, если в последних нуждались. Танечку никто не приговаривал быть круглой отличницей. Она могла бросить музыкальную школу и заняться выращиванием фиалок, если ей так хотелось. Поленька же обязана была всё и всегда доводить до конца. Ну, может быть, это и неплохо. Так же неплохо, как быть здоровым. Быть здоровым и всё и всегда доводить до логического завершения – очень даже хорошо, если вдуматься. А что дети иногда завидуют болезням и вседозволенности – так на то они и дети. Мы-то с вами, уважаемый читатель, уже давно взрослые и давно понимаем, что такое хорошо и что такое плохо.
Поленьке же по малолетству казалось, что у подружки всё лучше. И действительно, у Танечки дома царила добродушная, жизнерадостная атмосфера. Никто и никогда не падал в обморок. Там никогда не пахло валокордином, и там всем и всегда были рады. Чай был горячее и слаще. Шутки ненатужны. Любовь не напоказ. Поля, чего греха таить, завидовала подруге чёрной завистью. И при этом – радовалась за неё. На такие одномоментные противоположные чувства способны только дети (и некоторые женщины). В маленьких человечках удивительно гармонично уживаются любовь и ненависть, злость и доброта, мудрость и глупость, восторг и обида. Поленька Романова ненавидела Танечку Кусачкину за то, что у той такой потрясающий отец – за это же и любила. Она искала причину не во взрослом, а в ребёнке. В основном – в себе. Она сравнивала себя с подружкой и не понимала, почему всё так?! Она ни капельки не глупее – скорее напротив. Она ничуть не страшнее – ну разве что волосы не вьются кольцами. «Значит, что-то есть в ней такое, чего нет во мне, и поэтому её любят…» Она злилась на Танечку за её писклявый голос и беспрестанную манеру исправлять неправильные ударения и обожала её за искромётные импровизации – стихотворные, вокальные и танцевальные. Поленька писала, пела и танцевала не хуже. Но ей для этого нужны были тишина и одиночество. Стеснительность покидает тело лишь с пробуждением духа. У Поли хватало ума оценивать подругу за достоинства – и глупости, – жестоко высмеивать за лишний вес и неспособность решить элементарное химическое уравнение.
Всё свободное от занятий и материнского надзора время Полина проводила в Татьянином доме. На самом деле это был вовсе не дом, а малюсенькая двухкомнатная квартирка. Чтобы попасть в неё, надо было преодолеть два пролёта винтовой лестницы и пройти ещё пару дверей соседских курятников, из вечно распахнутых окон которых несло мокрым бельём, хозяйственным мылом, кошачьей мочой, жареной тюлькой и луком. Домом эту квартирку делали люди, там живущие и любящие. Мама, не работавшая, но в быту не погрязшая. Удивительно бесталанная и простая женщина, вечно озабоченная цветом волос и поиском репродукций картин знаменитых художников, добычей колгот и билетов на заезжих гастролёров, походами к педикюрше, стоматологу и прослушиванием магнитофонных записей Пугачёвой. Живая, открытая, совершенно беззлобная. Не растрачивающая жизнь на поиск справедливости. Поиск рецепта селёдки под шубой бывает куда как более конструктивен. Папа – всегда к месту серьёзный и невероятно уместно остроумный. Папа, которого хватало на всё – и на работу, и на гитару, и на диссертанта, и на ласковый шлепок ниже пояса безалаберной супруге, и на яхт-клуб, и на компанию дочери. Дом, где никогда не ругались всерьёз. Орали, спорили, даже скандалили, но не ссорились. Дом, где всегда были рады. Дом, где хотелось жить. Не её, не Полин, дом.
Подруга-ровесница, подруга-наперсница и подруга-соперница. Она случается в жизни каждой женщины. А если не случилась – значит, когда-то вы оказались не там, где бог вас ожидал видеть. Ну, или вы, мой конкретный читатель, не женщина. Что тоже вполне вероятно.
Танечка смотрела на Поленьку так же. Зеркально. Ей хотелось жить в «сталинском» доме. Старшего брата. И маму – с двумя высшими образованиями. Таинственная валентность казалась ей куда непостижимее и поэтичнее простых рифм, а широкие плечи подруги вызывали зависть. И в Полином хриплом контральто ей чудился вызов, брошенный миром лично ей, с её тоненьким никчёмным голосочком.
В конце восьмого класса, в яхт-клубе, они нечаянно попали в компанию институтских товарищей Татьяниного отца. Полина краснела, Татьяна – солировала, пользуясь давней причастностью. Провожать Полину домой вызвались сразу трое. Девушка стала пунцовой и, выждав момент, тихо улизнула по-английски. Несясь тёмным, страшным, диким приморским парком, и в дневное-то время полным собачников и онанистов, что уж говорить о вечернем, она с ужасом прислушивалась к малейшему шороху в густых, ещё не пожухших от одесского зноя кустах и проклинала себя за стеснительность и комплексы.
«Ну почему, почему?! Почему у Таньки так естественно получается принимать их дурацкие шуточки, кретинские комплименты, чашку чая, мороженое и проводы домой?! И почему я вечно чувствую себя обязанной отказаться, вроде как недостойна, а?!»
В общем, попадись ей тогда на пути самый безумный невоспитанный пёс или безобидный демонстратор своего нехитрого мужского хозяйства, им бы явно не поздоровилось.
Ненависть-любовь девочек после тех «посиделок со взрослыми дядьками» обострилась, чтобы продлиться ещё два года. Два последних школьных класса. Потом их пути разошлись. Чтобы лишь изредка, ненадолго… Нет, не пересекаться. Соприкасаться и расставаться. С чувством разочарования, сожаления и лёгкой печали. И пониманием того, что хороший дом не отпускает. Из хорошего сложнее уйти. Имея примером прекрасное, сложно соглашаться на просто хорошее. Ты всегда будешь стремиться к подобию, так и не поняв, что всё это – не твоё. Твои или чужие матери и отцы – не ты и не твоя жизнь. Их дом – не твой дом, как бы прекрасен или ужасен, на твой взгляд, он ни был. В счастливый дом стоит ходить лишь счастливым. Чтобы стать счастливым, надо быть одиноким. Покинутым и покинувшим. Человек свободен, лишь оборвав и разрушив. И создав. Нет, не на обломках. Из пустоты. Всё это так бессмысленно для шести-, семи-, четырнадцати– и семнадцатилетних. Они чуют, но ещё не научились доверять себе. Принимая бунтарство и отрицание за созидательный материал. Они всё поймут. Позже. Наверное…
Великая ирония Создателя. Снабдив нас отчим домом и рецептом селёдки под шубой, ждать: налопаются от пуза одним-единственным блюдом или…
У Полины всё ещё была одна-единственная подруга. Но школа осталась позади. И Поля семнадцатой производной от интуиции чувствовала, что если крикнуть чуть громче в пустом зале, то кто-нибудь обязательно подойдёт и предложит… меню.
Звеньевая
Кажется, эта идиотская идея пришла в голову всё тому же Короткову. Впрочем, впоследствии оказалось, что не такая уж она идиотская. Для Полины, разумеется. Звеньевые получали среднюю зарплату бригады плюс пятнадцать процентов вне зависимости от собственного вклада в общее дело. Полина вложить могла немного. А парни вроде Кроткого (такая у Вади была кличка, совершенно не соответствующая его характеру) и Примуса, Тараса или Серого – как раз наоборот. Им не нужна была усреднённая справедливость плюс проценты. Они хотели заработать по максимуму. Благо работали они не совсем уж на колхоз, а на некий неведомый Полине «подряд».
На утро, напрочь стёршее все экзистенциальные ужасы вчерашнего вечера, после обильного, но однообразного завтрака, Вадим, посовещавшись со своими в сторонке, объявил Поле:
– Будешь звеньевой.
Малолетняя дурочка обрадовалась донельзя. В Полине умудрялись органично уживаться интуитивная мудрость и совершенно неосознаваемая ею женская власть над мужчинами (откуда? врождённое?) и глупый малыш, искренне верящий, что он лучше всех прочитал стишок. Угадывая, что движет (очевидно, влюбившимся в неё) сдержанным Вадимом, она и вправду полагала, что сумела поразить его своими деловыми качествами (какими? когда?). Не диссонанс. Извечная загадка хитрой и лживой, но чистой и открытой девичьей души. От кого зависит, кем станет юная прелестница – хладнокровным манипулятором или разочарованной неудачницей? Или и дальше обе стороны – такие знакомые – медальки, затёртой до лоска, никогда не познают друг друга? Какой щелчок раскрутит её, превратив в объём эти плоскости? Какими разнокалиберными коридорами должно помотать душу? Сколько сапог и о какие дороги стереть? Сколько рук перетасует колоду и насколько причудливо? И, главное, кому можно задать все эти вопросы в столовой бывшего санатория для детей-туберкулёзников? Особенно если тебе семнадцать лет и ты, признаться откровенно, ни черта не умеешь. Хоть и знаешь наизусть кучу стихов и даже поэм, и не без гусарства, за которым прячешь хромающую технику, исполняешь на чёрно-белых клавишах вбитые в тебя отличным учителем музыки вариации C-dur Моцарта и можешь транспонировать любой романс в удобную для тебя тональность. И кому это нужно здесь, где до посыпанных хлоркой дырок надо идти пять минут по пересечённой вдоль и поперёк неизвестности? Желательно группами, а то и с мужским сопровождением. Потому что кроме неизвестности пространство пересекают какие-то опасные, особенно в вечернее и ночное время суток, «местные аборигены». С кем танцевать вальс под «Голубой Дунай» на поле? Жизнь иногда донельзя прикладная штука, напрочь лишённая изысков. Возможно, только в ней, безыскусной, реалистичной, где холод, голод и мышечная усталость правят бал, и есть соль? А также спички, патроны и шерстяные носки.
«Если, конечно, знаешь, как со всем этим обращаться. Не играйте со спичками! Особенно рядом с патронами. Я не только веду себя, как идиотка. Я даже думаю, как идиотка! А если вспомнить вчерашний поход «до ветру»…»
Вечером, надувшись чаю, Полина поняла, что отчаянно хочет в туалет. И ладно уж там душ, но хотя бы, простите, подмыться. Но она мужественно молчала. Первой деловито засуетилась домовитая Нила.
– Так, девчонки! Сейчас греем воду, разливаем по кружкам, разбавляем и идём все вместе! – скомандовала она. – У меня есть фонарик.
– А куда идти? – робко уточнила Полина. Она уже и так чувствовала себя посреди этих амазонок быта какой-то пластмассовой феей.
– Ты разве после автобуса не сходила?! – ахнула Вторая Ольга.
– Я… я не хотела.
– Ну ты даёшь! И сидит, молчит, главное! Туалет там, за зданием. Выходишь из дверей, топаешь направо до конца. Там узкая тропинка. Проходишь насквозь и упираешься в нужник. Сразу поймёшь, что это он. Кстати, он виден из нашего окна! – Вторая Ольга отодвинула какую-то тряпку, ею же и приспособленную под «занавеску». – Справа мэ, слева – жо!
– А что, в здании совсем нет туалетов? – недоумевала Поля.
– Совсем! И, кстати, мы тут устроились, как королевы. Потому что все остальные живут во палатах на шестнадцать человек. На четверых ещё только Кроткий, Примус, Стасик и Серый. Старослужащие, понимаешь!
Полина ничего не понимала. Точнее – ничего не понимал её организм. То есть вот этот самый избалованный организм должен выйти куда-то в темень, держа в руках кружку с водой, чистые трусы… Какие, на фиг, трусы? Тут переоденешь. Ну, то есть снова попробуем: кружку воды, чтобы не расплескать, мыльницу – ну эту ладно, в карман… а там куда ставить? на засранный пол или в зубах держать? – и полотенце. Там, значит, снять штаны и, держа в одной руке кружку, в зубах мыльницу, другой рукой… А как же быть со штанинами? Они же могут запачкаться во всём этом! Как их подхватить, если и руки и зубы заняты?
– Полина! Давай кружку! – Пока Поля предавалась размышлениям, Вторая Ольга уже нагрела воды на всю компанию.
Поля подставила кружку, из которой она пила чай.
– Побольше ничего с собой не взяла? – Нила посмотрела на неё сочувственно.
– Нет. Я же не знала, что тут такие условия.
– Ага! Думала, нас на крымский курорт везут! – Нила беззлобно рассмеялась. – Ладно! Значит, пойдём в две смены. На, держи мою кружку, принцесса! Пойдёшь с Первой Ольгой! А потом я, со Второй.
– Что, вот так вот сами, вдвоём? Там же… страшно! – проблеяла Поля.
– Не скули! Я Кроткому стукну, раз ты такая трусишка! – сказала Первая Ольга.
Отправились.
– Вадя! – стукнула Ольга в двери следующей комнаты. – Ты нас не проводишь?
Через мгновение он уже был в коридоре.
«Господи, как стыдно-то! Он же прекрасно понимает, что мы будем делать в этом… туалете!» – думала Полина, пока они втроём огибали здание. Да, кажется, излишняя табуированность иных тем в материнском доме сделала-таки из нашей юной героини идиотку. Но когда они подошли к искомому объекту, она и думать перестала. Строение было братом-близнецом ужасных приморских туалетов. С той только разницей, что не было выложено плиткой, а было просто выбелено извёсткой. Дверей ни снаружи, ни внутри не предполагалось.
– Я постою здесь, покурю. Вы там делайте свои дела, не волнуйтесь, – спокойно сказал Вадим.
При словосочетании «делайте свои дела» Полину шибануло в такую краску, что… Хорошо, что кругом была абсолютная темень.
Кое-как Полина «сделала свои дела» и выскочила наружу гораздо раньше Ольги. Её колотил озноб.
– Ты что, замёрзла? – спросил её Вадим.
– Ннннеттт! – отстучала Полина.
– Иди сюда, – сказал парень.
– Ннне-пппой-дду! – продолжила она отбивать степ зубами.
– Глупая девчонка! – проворчал тот и, сняв с себя майку, набросил её на Полину. И, подтащив к себе, замотал. И демонстративно отодвинул от себя.
– Сам дурак! – беззлобно ответила Полина.
Она боялась подойти к нему вовсе не потому, что опасалась объятий или чего-то такого… Просто обниматься с кружкой в руках, рядом с сельским нужником. Да ещё, наверняка, пропахши всем этим… Кстати, ни от Вадима, ни от его майки уже вовсе не пахло потом.
– Ты что, помылся и переоделся? – ляпнула она, не подумавши.
– Ну да, – похоже, он вовсе не обиделся.
– А где?
– Там, у жёлоба. Где же ещё? Хотел было искупаться весь. Но там, у этого озерца, такие илистые берега, что толку от такого купания не будет.
– Что, вышел в темноту и вот так, холодной водой?..
– Глупая девчонка! – повторил Вадим. Очень нежно.
Тут, слава богу, вышла Первая Ольга, и они двинулись обратно.
Кажется, Вадим сопроводил и Вторую Ольгу с Нилой. Полине даже стало немного обидно. Она уже было подумала, что только к ней он вот так вот… А он просто такой всехний джентльмен. Ну и пусть его!
Вспоминая вчерашний вечер, Полина нахмурилась.
– Ты поела? – к ней подошёл Вадим.
– Да.
– Я серьёзно спрашиваю!
– А я серьёзно отвечаю! – она, конечно же, врала. Ужасную гречневую кашу Поля лишь поковыряла ложкой. Отпила один глоток противного чая – вода здесь была всё такой же ужасной, как и вчера. Солоноватой, с металлическим привкусом. Похоже, подвозом воды специально для студентов никто себя не утруждал.
– Ладно, для начала поверю на слово, – прищурившись, посмотрел на неё Коротков. – Через пятнадцать минут собираемся перед бараком. Не крась глаза, надень штаны, кофту с длинными рукавами и покрой голову чем-нибудь. Надеюсь, косынка у тебя есть?
Полина фыркнула и, ничего не ответив, удалилась, гордо задрав голову. На завтрак она явилась в короткой маечке и шортах. Последний год она очень гордилась своими ногами – о том, что они прекрасны, ей сообщил тот самый слюнявый руководитель занятий танцами-пластикой театральной студии при оперетте, с которым она добросовестно старалась поцеловаться. И тогда же поняла, что это – поцелуи – не для неё. Отвратительно! Отвратительно!!! Губы любителя нимфеток были похожи на дряблые кожные складки истощённой потной старухи, выползшей на пляж. Кажется, он что-то пытался запихнуть ей в рот. Девицы утверждали, что язык и что это должно быть приятно. Может, приятельницам и было приятно, а Полину тогда стошнило прямо на его футболку. Даже сейчас при воспоминании об этом солёный чай стал осаждать подступы привратника желудка. Никогда и ни с кем она не будет целоваться! Ни за что!
Она остановилась, чтобы волевым усилием подавить рвотный спазм.
– Полина! – окликнул её Коротков.
– Что?
– У тебя очень красивые ноги.
Почему-то от Вадима это было приятно слышать, хотя и сказал он это с некоторой долей иронии.
– Дурак!
– Полина!!!
– Что?
– Под штанами они будут ничуть не менее красивы, я же уже знаю, что там. Но мне не хотелось бы, чтобы об этом знал ещё кто-то – комары, например.
Он смеялся. Полина разозлилась, заметив, что все с интересом наблюдают за ними. Особенно Примус. И решительно двинулась к зданию.
– Полина!!!
Она не оборачивалась.
– Твои ноги нужны мне в первозданной красе, а не поцарапанные, расчёсанные и сгоревшие.
Кажется, Вадим работал на публику. Никто не совершенен. Девушка лишь махнула рукой, мол, отстань.
Тем не менее Вадима послушалась. Он относился к той категории мужчин – да-да, уже мужчин, несмотря на молодость! – которым помимо воли подчиняются самые строптивые стервы, не то что маленькие дурочки, готовые блевать от воспоминаний о якобы первом якобы же поцелуе. Подчиняются… но и только.
Спустя четверть часа все стояли перед входом в «барак», как, само собой разумеется, был окрещён так называемый корпус санатория, и ожидали машин. Полина с сомнением оглядела свои белые кроссовки, чувствуя себе донельзя неловко в элегантном спортивном костюме, привезённом кем-то из загранично-командированной родни. Что правда, на голове у неё был платок – благо у запасливой Нилы их оказалось три. Этот нехитрый головной убор несколько роднил её с разношёрстной толпой, одетой во что похуже и поудобнее.
– Ещё какая-то обувь есть или это всё? – поинтересовался Вадим, скептически оглядев её с ног до головы.
– Босоножки, – пролепетала Поля, снова готовая заплакать.
– Не вздумай реветь! Что-нибудь придумаем, – строго сказал он и, сняв с неё платок, перевязал поудобнее. Затем на мгновение прижал её к себе. Развернул и, шутливо шлёпнув по мягкому месту, подтолкнул в сторону девочек. – Иди к подружкам, недоразумение. Звеньевая! – И пошёл в сторону подъехавших машин.
Нет, Полина, конечно, видела программу «Сельский час» и бывала в огородах уездных городов. Но чтобы так – в кузове бортовой машины, сидя на деревянных скамейках – да по бездорожью… К моменту, когда они прибыли к месту работы – бескрайнему, бесконечному полю, покрытому полёгшими под мириадами помидоров кустами, она уже была разбита. Ей казалось, что филейная часть её организма превратилась в огромную пульсирующую гематому. Такого солидного, весомого «чувства задницы» у неё не было ещё никогда.
Две Ольги, Нила, она и одиннадцать парней остались тут. Остальных повезли дальше.
Полина окинула взором пейзаж и загрустила. Бескрайний периметр был покрыт деревянными ящиками, и всю эту батарею тары, как она поняла, они должны наполнить томатами ещё до обеда.
Нила деловито надела матерчатые перчатки, Ольги перешучивались, и только одна Полина, обозревая пламенеющую бесконечность, поняла, что тут и закончится, не начавшись, её слава земная.
– Поле маков в ложбине у Живерни! – произнесла она в никуда.
– Анна Ярославна, Лондонский Парламент[11] вам сейчас не поможет. Небо вам сейчас с овчинку покажется со всеми вашими импрессионистами, вместе взятыми, – тут же съехидничал стоявший рядом Примус.
– Примус, иди к чёрту! Можно подумать, я никогда помидоры не собирала!
– А можно подумать, собирала!
– Собирала, собирала. У бабушки в огороде.
– Ах, у бабушки в огороде. Ну, тогда конечно. Тогда ты прям-таки Паша Ангелина и Алексей Стаханов! Тогда ты сейчас все эти прекрасные кровавые плоды порвёшь, как Тузик грелку!
– Хватит болтать! – Вадим оборвал «интеллектуальную» дискуссию, расставил всех у кромки поля и дал команду: – Начали!
«Мне кажется, или это Вадим тут на самом деле «звеньевая»?» – нагибаясь к первому кусту, подумала Поля.
Это оказалось не так сложно. Первые пятнадцать минут. Уже полчаса спустя нещадно ломило спину, ужасно чесались руки, пот заливал глаза. Через час захотелось пить. Через два – лечь на землю и, раскинув руки, тупо пялиться в небеса. Через два с четвертью захотелось на небеса попасть. Лишь врождённое упрямство и упёртая гордость не позволяли отступить. Соседки по комнате рвали проклятые овощи метрах в пятидесяти от неё, да ещё и болтать успевали, судя по мимике. Парни ушли так далеко вперёд, что и видно не было. Они деловито проносились мимо Полины с заполненными ящиками. Лишь Примус изредка останавливался поострить. Вадим к ней не подошёл ни разу. Она уже успела надуться и готовила ему гневную отповедь.
– Ну что, Анна Ярославна, это тебе не фунт поэзии Бродского, ага? Не парься, он тоже некоторое время телят пас. Правда, ничего хорошего из этого не вышло. Но и ничего плохого, надо заметить. Даже стишок в сельскую газетёнку тиснул за рубль с мелочью, хоть и ссыльный тунеядец. А ты у нас – тунеядец при должности. Фаворитка серого кардинала. Рыцари Круглого Стола уже оплакивают своего верного товарища и предводителя. Никаких тебе больше пиров, одни серенады в честь ногастой пигалицы.
Полина из положения ниц подняла глаза на Примуса.
– Ах, – Примус театрально отпрянул, – какие глаза, мадемуазель. Какие пылкие очи! Будь я в вас влюблён, как наш великолепный Кроткий, я бы немедля предложил вам руку и сердце за взгляд, исполненный столь непосредственной, искренней, незамутнённой, беспричинной ненависти. Но, увы мне, я лишь хочу причаститься вашего тела впоследствии. Ничего иного мне не требуется, так малы мои запросы. Но я обязуюсь быть нежным, умелым и внимательным. Так что, как только вы лишитесь девственности, поставьте меня в известность! – Примус щёлкнул воображаемыми каблуками, поклонился и ускакал к краю поля с полным ящиком наперевес.
Всё было сказано таким тоном, что Полина, вздумавшая было оскорбиться, лишь улыбнулась.
– Пустобрёх! Ну как ты, живая? – вдруг откуда-то слева и сверху. От неожиданности она распрямилась и… шлёпнулась на землю. В ушах загудело и стало горячо. В глазах на момент потемнело, а затем замелькал калейдоскоп причудливых ярко-фиолетовых кругов и полукружий.
«Свалилась в обморок. Как институтка! Так я и есть институтка. А это у меня – ортостатический ко…» – успела подумать Полина. И тут трансляция вовсе прекратилась.
– Полина! Поля!! Поленька!!!
Она открыла глаза, в ушах по-прежнему шумело, левая щека пылала. Перепуганный Вадим, оказывается, подхватил её на руки. Она обняла его за шею, прильнула к нему и как можно более ехидно прошептала слабым голосом:
– Вадим, ты правда фельдшером в Афгане был или врут? Чего так девического обморока перепугался?
– Дура ты, Романова! – сердито сказал Вадим, получивший своё прозвище Кроткий именно исполняя треклятый «интернациональный долг» в Афганистане – за совершенно бешеный нрав и безапелляционную решимость, позволявшую ему находить выход из самых, казалось бы, безвыходных ситуаций. Он абсолютно ничего не боялся, но при этом был умён и хитёр – полный комплект качеств, необходимых для выживания. Свою службу он вспоминал редко и с неохотой. На просьбы рассказать отшучивался, что немного войны – и вас обязаны принять в любое высшее учебное заведение, даже если вы водород от кислорода прямо в таблице Менделеева, висящей перед носом, не отличите. Дожив до двадцати четырёх лет, он ни разу толком и надолго так и не влюбился, хотя девицы бродили за ним косяками. И он, признаться, весьма щедро и с удовольствием одаривал их ласками. И тут какая-то девчонка, вчерашняя школьница, такая беззащитная в своём ехидстве, такая беспомощная в ослином упрямстве. Такая нелепая со своей глупой стыдливостью. Ничего не умеет, даже подмываться без ванной комнаты. Ах ты ж господи! Проще самому подмыть её, как малого ребёнка, чем чувствовать эти муки. Здоровая кобыла уже, а поди ж ты! Такая дура, что при виде неё тебя кто-то бьёт в солнечное сплетение ногой в солдатском ботинке, и если бы не завидное самообладание, то или трахнуть, или убить. Или и то, и другое. Последовательность не важна. И никому, никому… Дух захватывает от одного её запаха.
– Вадим! Ты так и будешь со мной на руках посреди поля торчать с остекленевшими глазами? Или поставь, или женись.
– Сейчас! Только за калошами свадебными сгоняю – и сразу в ЗАГС! – он уже вернулся в обыкновенное своё состояние видимой никомунедоступности, перекинул её через плечо и отнёс в близлежащую реденькую посадку. Снял обмотанную вокруг пояса ветровку, постелил на траву – и уложил Полину. – Лежать до обеда и не вякать. Понятно? Не тошнит? На, оставь себе, – он протянул ей фляжку.
– О, как ты щедр и благороден! А что там? Коньяк? Ты меня уже спаиваешь?
– Коньяк, в попу бряк. Чай там сладкий. Какой тебе ещё коньяк, с такой игрой сосудов. Лежи и не жужжи.
– Спасибо.
– Не за что! – И он быстро пошагал обратно.
– Вадим!!!
– Что? – он обернулся.
– Ты меня любишь?
– Наверное. Отдыхай давай.
– Вадим!!!
– Что, твою мать, опять?
– Вот так вот сразу и любишь?
– Нет. Сразу я обычно ебу. Всё, потом поболтаем.
– Фу, как грубо!
– А чего ты хотела от неотёсанного чурбана?
– Ничего. Иди к чёрту!
И он пошёл. В поле. А Полине очень не хотелось, чтобы он от неё именно сейчас уходил.
– Вадим!!! Вадим, мне нужен плюшевый медведь!!! Я сплю только с плюшевыми медведями!!! А одна или, там, с мужчинами я не сплю! – заорала Полина ему вслед. Он лишь, не оборачиваясь, махнул рукой, мол, отстань. Ну да, его очередь сказать священное: «Отстань!»
– Ты попал, «прецизионный станок». И похоже, что в бетономешалку. Главное теперь пальцы в розетку не совать, чтобы техника безопасности была соблюдена! – блаженно прошептала себе под нос Полина, улыбнулась и моментально уснула. Почва под ногами была обретена. Кажется, можно ни о чём особенно не беспокоиться. Ни о походе к чёрной дыре вселенских нечистот, ни о сладком чае насущном в данное конкретное время. Чему тут удивляться или возмущаться? Все дети эгоистичны. Они громко орут или обиженно молчат. Любящие взрослые должны кинуться к ним по первому писку. Любимые детки – асы манипуляций. Исчадия ада. Источники неземного блаженства. И дело тут совсем не в календарных годах. Вселенское бессознательное, знаете ли. Ноосферой такое не объять. И ментальным не окучить. И прикладной психологией по ящичкам не разложить. И, возможно, вы, вслед за автором, считаете Полину дурой и питаете к ней некоторую неприязнь, но, как ни крути, она звеньевая. А чья это заслуга – совершенно не важно. Звеньевая-то она. И живёт в комнате всего лишь на четверых, в то время как другие студенты в бараке села Глубокое парятся в куда более зачеловеченных помещениях. И хотя пока она об этом ничегошеньки не знает, но уже скоро, очень скоро, через какой-то годик с хвостиком, ей достанется в старом доме эпохи «бельгийского бума» собственная отдельная…
Комната
В детстве она казалась огромной. Нет-нет, она и сейчас была совсем не маленькой, особенно в сравнении с клетушками общежития и съёмными комнатушками – а то и вовсе углами – однокурсников. Но сейчас она была просто большой, а тогда – потрясала воображение. Чудилось, что у стены напротив высятся огромные великаны, сегодня ставшие всего лишь буфетом и книжным шкафом. Раньше справа от двери величественно поскрипывал Ноев Ковчег, по прошествии лет обернувшийся красивым добротным старым трёхстворчатым шкафом, украшенным вензелями и мутным зеркалом. Круглый стол в центре комнаты, ранее напоминавший арену древнеримского цирка, ныне не являлся таким уж пригодным для битв гладиаторов. Его потрескавшаяся поверхность была по-домашнему уютной.
– Я куплю тебе скатерть, чтобы ты не мёрз! – сказала Полина столу.
«Очень разумно – разговаривать со столом. Да ещё и вслух. Да-да-да, конечно, а как же – я взрослая самостоятельная женщина. Ха-ха-ха! Никому не говори!» – додумала она и подняла голову вверх. Где-то там – высоко-высоко – должна была парить огромная, казавшаяся в детстве роскошной, хрустальная люстра. Обычная чешская люстра, как сейчас выяснилось. Пыльная и даже какая-то жалкая. Но парила она всё так же высоко, как прежде.
Читать бесплатно другие книги:
