Третья штанина (сборник) Алехин Евгений

– А можно мне супа, если есть? – спросил я.

– Садись, – сказала мама Игоря.

Я зашел в уборную, почистил зубы пальцем. Вышел на кухню и сел на стул. Мама Игоря и Таня на меня настороженно поглядывали, пока суп грелся на плите. Они как будто о чем-то разговаривали, пока меня тут не было, а при мне им резко расхотелось говорить. Я съел суп и пошел в институт. Игоря будить не стал.

Я отсидел одну половину пары по истории изобразительного искусства. После встреч с Игорем у меня часто бывало лирическое настроение. Мне предложили ребятки с отделения режиссуры театрализованных представлений и празднеств (у нас в городе на этом отделении испокон веков учились только голубые и алкаши, со вторыми я был в дружеских отношениях) посетить ближайший бар, и я не стал отказываться. Поскольку еще не было и десяти, а после первой пары следовал перерыв с пол-одиннадцатого до полвторого, я решил, что, даже если и выпью, к мастерству успею оклематься. Мы употребили в очень интенсивном ритме и скорее чем через час, я уже был готовчик.

Потом помню, как стоял во дворе на лавочке и читал лекцию о том, что такое женщина и в чем смысл отношений с противоположным полом, рассказывал двум развесившим уши идиотам. Мне казалось, что я очень подготовлен, но, хоть сведения, которые я извергал, и казались мне неоспоримыми истинами, возможности их проверить (как и желания) я не испытывал. Но сначала я, не краснея, плагиатил Хармса, дескать, «женщина – это станок любви, она устроена так, что она вся мягкая и влажная», даром что аудитория в плагиате меня не уличила, а потом пошло-поехало. Какую-то ерунду насчет того, что для самки оргазм лишь побочный эффект, что женщине не простительна измена, потому что смысл ее жизни – выносить семя подходящего мужчины, а у мужчины, напротив, оплодотворить как можно больше самок. Потом я чего-то там о половом созревании женщины им еще наговорил. Я говорил все, что приходило в голову, это алкоголь пел. Они слушали этот бред с восторгом, я был рад, что нашел эти четыре уха, да и сам я не мог нарадоваться своему красноречию.

– Он гений, – сказал один идиот другому идиоту, – похоже, он правда писатель.

– Писатель правды, – поправил я.

Потом мы все допили, и слушать меня без алкоголя уже никто не хотел, и все разошлись, и я один остался, пьяный и жаждущий стать еще пьянее. Я пошел к институту, надеясь поймать собутыльника там. До мастерства все еще оставалось два часа, я сел возле первого корпуса в беседке, предназначенной для курения. Посидел так, но в мое поле зрения не попал никто из тех, с кем бы можно было вместе выпить. И тогда обнаружил, что я очень одинок и несчастен. Это нормальное ощущение во время недогона, но тут оно достигло особенных размахов. Я даже думал пойти и наложить на себя руки, представляя с наслаждением, что два или три человека по-настоящему будут шокированы моей смертью, и для них это будет тяжелым потрясением, и как минимум человек десять будут какое-то время испытывать чувство вины, как бывает со многими знакомыми самоубийц.

И хотя я знал, что, как обычно, духу мне на такой поступок не хватит, да и совесть не позволит, я с каким-то неистовым мучительным удовольствием представлял жизнь людей без меня в тех ситуациях, когда обо мне можно будет вспомнить с болью. Я курил и даже чуть плакал над своей смертью какое-то время, а потом выдумал себе другие разные беды и как бы я их переживал. Я побывал круглым сиротой, инвалидом, у меня умер друг в автокатастрофе, я лишился любимой девушки. На перемене зашел в столовую института, одолжил у одной второкурсницы пятьдесят рублей и пошел к Вике. По дороге выпил еще бутылку пива. И зажевал жвачку. Я так понял, что Вика не стала торчать в институте во время столь долгого перерыва.

Вика была дома, и ее бабушка была дома. И Вике не очень-то понравилось, что я пришел сейчас к ней и вообще был слегка не в себе. Но я пришел, пьяный и несчастный, она меня завела к себе в комнату, сказала садиться и ждать, а она сейчас соберется. У нее в комнате стоял телевизор. Там шла передача о киноновинках по каналу Муз-ТВ.

– Я принес тебе теннисный мячик, – и достал его из кармана ветровки.

Вика взяла мячик, но этот мой подарок – хоть он был ей нужен для сценречи не меньше, чем мне, – не вызвал у нее особого восторга. И начала собираться, чтобы мы поскорее пошли отсюда, потому что я ставил ее в неудобное перед бабушкой положение.

Я посмотрел в телевизор. Там анонсировали японский фильм ужасов. Показали одну сценку. Страшные синие японцы-зомби убивали людей. Я попросил Вику переключить канал. Она переключила, я говорил ей, извини, что я к тебе так пришел, одним глазом глядя на Вику, другим – на девушек, ласкающих грудь парня, побрызгавшегося дезодорантом «Акс». Извини, просто мне очень грустно и одиноко, у меня беда, и мне очень нужно поговорить с кем-то адекватным.

– Конечно, что случилось? – Ей даже стало неловко, что она была не рада моему приходу поначалу. И Вика села на кровать, где сидел я, а я положил ей голову на колени и рассказал, что мне очень тяжело.

Рассказал о том, как я сильно любил одну девушку, а ее увезли с месяц назад лечиться в другой город, и сейчас обрили наголо, и неизвестно, выживет ли. Вика гладила меня по голове, а я нес этот бред и верил каждому своему слову, мне действительно стало очень жалко свою любимую несуществующую девушку и очень жалко себя. (Видел бы мою игру Басалаев.) Смерть все время нас поджидает, и все мы умрем, и, боже мой, я и не знаю, что с этим поделать. Неужели все люди тоже постоянно помнят об этом, мучаются, и, может, она, Вика, тоже этим мучается и понимает меня?

– Может, все будет хорошо, я не знаю, что сказать, – сказала Вика.

Мы еще так посидели, и она предложила пойти прогуляться по улице. Она мне велела ехать домой. Я согласился. Вика отвела меня на остановку, попросила не переживать так сильно, а сама пошла на учебу.

На улице было как-то неприятно, хмуро и грязно. Я обманул Вику, не поехал домой. Домой я попал только послезавтра. Я пил еще в двух компаниях, по ходу чего окончательно вжился в драматическую роль и поверил в эту свою байку о больной любимой девушке, крышу у меня немного своротило от выдуманной драмы.

И я рассказал эту печальную историю еще двоим знакомым. Меня жалели. Потом удалось как-то слезть с карусели бреда.

Потом я сидел дома за компьютером, когда, вернувшись с работы, ко мне в комнату зашел отец. Он сказал:

– Встань.

Я встал. Он брезгливо оглядел меня. На самом деле я уже успел помыться, но он смотрел на меня так, будто я был весь измазан дерьмом, и даже вроде сморщил нос, почуяв запах этого дерьма. Естественно, я так и не подстригся. Он хотел что-то сказать, но не нашел нужных слов и через несколько секунд вышел.

Ночью я долго ворочался в поисках спасения своего рассудка. Не мог понять, как я умудрился выдумать и рассказать Вике всю эту чушь и зачем так приятно быть жалким. Отвращение к себе и чувство вины. Самое страшное в похмелье – чувство вины, которое может свести с ума. А это всего лишь один из симптомов похмелья. Я знаю, что это надо просто перетерпеть, но это знание никак не работает. Заперли в делириуме. Я встал с кровати, все бесполезно, включил компьютер, пытался почитать с монитора. Очень хотелось в туалет, но страшно было идти в темный коридор. Мне просто было страшно одному. И еще я вдруг вспомнил фрагмент фильма ужасов, увиденный у Вики. Я боялся синих японцев-зомби, по-настоящему боялся их, был уверен, что, если я выйду из комнаты, они меня будут убивать в темноте коридора всеми мучительными способами. Я долго терпел, потом вытащил из-под кровати пустую бутылку из-под минералки. Помочился в бутылку. Как-то удалось добраться до утра. Как-то удалось добраться до института.

Басалаев сказал:

– У вас осталось два предупреждения.

– Понятно, – ответил я.

– Может, мне еще не поздно взять кого-то другого на ваше место?

– У меня осталось два предупреждения.

– Я бы посоветовал вам растянуть их на весь семестр. Есть люди, которые поступают к нам по нескольку раз.

– Мне хватит двух предупреждений на весь семестр, – говорю, – этого больше не повторится.

Идите от центра. Расслабьтесь. И вы поймете, что к чему. Этюды и упражнения. После занятий мы выпивали по бутылке или по две бутылки пива с моим одногруппником Женей Лахановым и ехали по домам.

Ничего не ломалось. Все мои делирии поселялись в углах моей и без того тесной комнаты, и я уже не знал, как от них отбиваться. Нужно было уезжать отсюда, жить в чужом городе без гроша в кармане, чтобы впустить в себя целый мир. Саша Кулаков пообещал подарить мне печатную машинку. Только для этого ему нужно было сходить в гараж.

* * *

К собственному удивлению, в последующие два месяца я стал довольно неплохо учиться. Зато с Викой ничего у нас не вышло. Я-то думал, как только она заселится в общагу, попадет в мои лапы безвозвратно. Да, скоро Вика переехала в общагу, ведь мы так часто задерживались допоздна в институте, и ей было гораздо удобнее жить в общаге, коль уж была такая возможность. И я даже пытался забраться к ней ночью на второй этаж по трубе. Я тогда тоже хорошенько выпил после двухнедельного перерыва, и все признаки цивилизованности, приобретенные мной за две недели, моментально исчезли. Полез к Вике по водосточной трубе, и говорят, что я уже почти добрался до цели, даже ухватился за подоконник, но потом вместе с трубой улетел вниз. Вика с соседкой по комнате звали меня, я же какое-то время валялся без сознания и с оторванной трубой в объятиях. Потом пришел в себя (с того момента, как очнулся, я уже сам помню события), и они даже немного разочаровались, что со мной ничего не случилось. Я же долго говорил Вике снизу о своих намерениях быть ее рыцарем и о том, что она должна придумать способ забрать меня к себе. Но она сказала, что собирается спать, а мне следует пойти домой или уж куда я там пойду, и закрыла окно, хотя я просил этого не делать и звал ее; вот такое предательство. После этого я решил, что наши отношения закончились. А потом до кучи увидел Вику с третьекурсником, уступавшим мне по всем параметрам, и решил вовсе больше о ней не думать.

Было немного больно осознавать, что, по сути, я всего лишь неудачник, раз не могу добиться желаемого. Бывало, я даже думал, что мне никогда не найти девушку. Единственная, с которой я встречался по-настоящему, давно бросила меня. И мне очень хотелось, чтобы у меня снова были отношения. Два случайных секса весной, четыре за лето и один за осень. И ни одна из девушек, с которыми я занимался любовью, даже отдаленно не напоминала девушку мечты, во всяком случае, девушку моей мечты. Да и от того, чтобы называться «занятиями любовью», эти акты тоже были далеки.

Всего только один секс за текущий год – когда я и девушка были трезвы.

Еще весной, да.

Я хорошо помнил тот вечер. С одной стороны, я жалел, что не стал после встречаться с Оленькой, а с другой – меня что-то от нее оттолкнуло. Она сама предложила мне секс. Что уже было непривычно. Я пару раз говорил с ней по телефону, и вот она мне сказала, что согласна со мной этим заниматься. Я дождался, когда дома никого не будет: у нее тоже были проблемы с «где», и первым освободилось мое помещение. Оленька приехала ко мне. У нас было полтора часа до приезда родителей и моего младшего брата. Я завел ее к себе в комнату, быстро раздел и поцеловал в губы. Не стал целовать ее между ног или хотя бы грудь, а почти сразу разделся сам. И собрался воткнуть член, но тут она вдруг меня прервала.

– Что такое? – спросил я.

Решил, что она заставит меня надевать презерватив. А я не хотел этого. Вдруг я испытал раздражение. Такое глупое раздражение. Что, типа, вот, я тут главный, но я не хочу натягивать презерватив. Не хочу сейчас, такой мой каприз, хоть я и не противник презиков. Просто мне хотелось зачем-то думать, что она тут ничего не решает. Странно, что я, когда воспроизводил в голове этот случай, удивился своему этому раздражению и не смог хорошо его понять.

Но Оленька достала не презервативы, а упаковку таблеток с дыркой посередине.

– Что это?

– Это фарматекс, – сказала она.

И дала таблетку мне. Неужели я должен это съесть, тупая мысль – но я не смог нащупать никакой другой догадки.

– И что? – спросил я в недоумении.

Она направила мою руку, чтобы я установил таблетку там, где ей место. Я слегка смутился от своей оплошности. Оленька велела ждать восемь минут, пока таблетка растворится в ней, а пока стала целоваться со мной. А я мысленно считал минуты, испытывая апатию ко всему. И я смотрел на все это, как со стороны, но член и без меня сработал, попал куда надо и уткнулся раньше времени. Короткая, подумал я. Одно мимолетное удивление. Короткая, и поехали.

«Короткая», – эта странная мысль прозвучала, как закадровый голос, поясняющий происходящее в мультипликационной сказке. Я был глупым нарисованным персонажем, и голос бабушки объяснил мне, что просто она короткая, и я тут же это принял и пошел по мультяшным своим простым делам. Все получалось технично. Но я не мог справиться с чувством собственной отстраненности. Что-то было не так, технически выглядело очень неплохо, но внутреннее не соответствовало внешнему. Я просто наблюдал, просто смотрел и прикидывал, что где-то треть члена работает вхолостую, что девушке со мной, похоже, хорошо, а мне – никак. Мы бы успели еще раз, и Оленька этого хотела, сто процентов, но я тупо дождался, пока она стала собираться.

И потом она ушла. А я остался.

Но вспоминал о ней и жалел, что не впустил Оленьку в себя. Но теперь уже поздно, да и как бы я это сделал? Она сделала это – а я нет, не знаю, почему так вышло. У нее появился парень, неважно.

И потом были еще несколько случаев, но я был пьян. А это не идет в зачет.

* * *

Теперь я отказался от Вики; нет, конечно, скорее это она отказалась от меня. И ладно – к тому моменту мне уже начинала нравиться Васильева, тоже девочка с моей группы. У маленькой Васильевой были большие умные широко посаженные глаза.

Но вся штука была в том, как она могла ради прикола сесть ко мне на колени и подышать в ухо «ежиком». Быстро-быстро в мое ухо, дышать сквозь зубы, с приятным щекочущим звуком, действительно, ежики, думаю, издают похожий звук, когда дышат. Только Васильева делала это так, что вибрации проходили от уха до нёба, потом до сердца, затем до желудка, до простаты и до ануса и уходили в пятки. Я разделялся на две части тогда: с одной стороны, был настоящим большим человеком, у которого сидит на коленях Васильева и дышит ему в ухо, с другой стороны, я – маленький игрушечный человечек – летел на парашюте по волнам вибраций, создаваемых Васильевой внутри у самого себя, только большого.

– Перестань, – тут же говорил я, слишком это было волнительно, – я не могу терпеть такое! Я же мальчик, а ты девочка!

А она на это отвечала:

– Странный человек. Не может терпеть, когда ему делают ежика в ухо.

Я решился дать ей почитать свои стихи и рассказы, и они пришлись ей по душе.

Васильева показывала интересные этюды. И вообще довольно органично смотрелась на сцене. Видимо, таких людей и называют талантливыми. Плюс у Васильевой был дар ежика, тут Вика, как говорится, и рядом не валялась.

Если бы не пришло письмо, наверное, что-то началось бы у нас с Васильевой. Но письмо пришло, и все изменилось. Я и Васильева отправились на задворки праздника жизни, я просто даже забыл о Васильевой на некоторое время.

Иногда, может, раз в неделю или даже реже, когда не было пары в институте или не хотелось идти на пару, я заходил к отцу на работу, чтобы немного посидеть в Интернете.

Я прошел через охрану, отец впустил меня.

– Думал, уже не придешь, – сказал он. – Садись, буду через час.

На нем уже были шорты и футболка. Он обычно закрывал меня на ключ, а сам уходил на весь обеденный перерыв, но не есть, а играть в настольный теннис. У них в конторе достаточно внимания уделялось корпоративному спорту, и отец был рад этому: за три года в Регионгазе он начал на раз делать даже некоторых мастеров спорта.

Я же сел за компьютер и первым делом проверил самиздат на lib.ru. Помимо самиздата и почты, в общем-то, и нечем было заниматься в Интернете. На lib.ru висели мои стихи, девять рассказов и небольшая повесть (что-то около шестидесяти тысяч символов) – вот почти все, что было мной написано на тот момент. Новых отзывов я не получил. У меня было не очень-то много читателей, а постоянных вообще всего штук десять. Ничего нового. Тогда я открыл почту. Мне мало кто писал. Но на этот раз было-таки два непрочитанных письма. Последнее письмо было из Америки – от знакомой, которая теперь там училась; собственно, она-то и была единственным человеком, с которым я вел постоянную переписку. Зато первое письмо было из Москвы – от координатора литературной премии. ПЕРВОЕ ПИСЬМО БЫЛО ИЗ МОСКВЫ – ОТ КООРДИНАТОРА ЛИТЕРАТУРНОЙ ПРЕМИИ.

Я прочел это письмо раз сто.

Потом встал, прошелся по кабинету, сел, ответил на письмо девушке в Америку и опять перечитал письмо из Москвы.

Вот что в нем было:

– я стал финалистом литературной премии для молодых литераторов (до двадцати пяти лет) в номинации «Малая проза». На премию в этом году было прислано более сорока четырех тысяч подборок;

– в первых числах декабря я должен приехать в Москву. Премия оплачивает билет в купейном вагоне в оба конца и проживание – сначала в гостинице, потом в подмосковном пансионате «Липки», где будут проводиться мастер-классы (нас научат жить именитые литераторы) и будут обсуждаться наши работы;

– я должен к тому времени попытаться прочесть тексты других финалистов во всех номинациях («Крупная проза», «Малая проза», «Поэзия», «Драматургия», «Критика»), эти тексты прилагаются к письму;

– желательно, чтобы я отправил им в письме еще какие-то биографические сведения о себе плюс речь, которую я буду читать в Пушкинском музее, в случае, если стану победителем в своей номинации. Победителя будет определять жюри: Чингиз Айтматов, Асар Эппель, Сергей Гандлевский, Александр Галин и Сергей Костырко.

Ладно, я знал из жюри только Айтматова, но и его не читал.

(Вот в чем парадокс, хе-хе, между нами будет сказано, не для интервью… в том, что Чингиз Айтматов отобрал меня в финалисты, и ему, видимо, пришлось прочесть мои рассказы… а я его – можно сказать классического автора – не читал… это, согласитесь, приятный момент…)

Несколько месяцев назад я отправил на конкурс по «мылу» несколько рассказов. Реклама шла по ОРТ, денег победителю обещали целых две тысячи долларов – все это выглядело заманчиво. Я был уверен, с одной стороны, что меня никто даже не прочтет, но, с другой стороны, меня обязательно позовут на финал и дадут две штуки. Позвали.

Я несколько раз попытался позвонить Игорю, но у него был занят телефон – наверное, тоже сидел в Интернете, через модем, вот и занято. Я позвонил Сперанскому, но он был в универе. Больше у меня и не было знакомых, которые бы настолько разделяли мои литературные переживания, чтобы оценить событие в моей жизни.

Мне оставалось еще сорок минут сидеть закрытым в кабинете. Я скачал тексты моих соперников, чтобы пока немного почитать. Но я был слишком возбужден, ничего не воспринимал, ясно было только, что они и в подметки мне не годятся! Хотя нет, несомненно, в «Малой прозе» были удивительные авторы… Это самая сильная номинация… задали мы жару, задали… да, мне приятно было находиться в обществе таких сильных и смелых писателей, дорогие друзья, да, спасибо, каждый из моих оппонентов достоин этой премии не меньше, чем я, это всего лишь случай так распорядился… спасибо Чингизу, спасибо отцу, который тоже хорошо отзывался о моей прозе…

Наконец отец вернулся. Я уже уйму раз прокрутил этот момент в голове. Я услышал его, еще когда он шел по коридору. Когда отец зашел, я уже стоял, корчил гримасу счастливого человека из рекламы зубной пасты и пальцем показывал на монитор.

– Что с тобой?

– Посмотри-ка сюда.

– Сейчас, – говорит он.

И не к компьютеру, а к шкафу, фу, стянул шорты, стянул футболку, стянул трусы, махнул членом всем моим литературным переживаниям. Быстро облачился во все чистое: трусы, носки, рубашка, костюм, напялил очки. И вот он, уже прожженный работник офиса, спросил:

– Что?

– Вот, – говорю, – пока ты членом машешь, твой сын стал писателем.

И жестом предложил ему сесть. Он подошел, но не сел, а стоя заглянул в компьютер и прочитал письмо. И сказал:

– Позорище!

Так он порадовался за своего сына. Вместо того чтобы сказать, как он гордится, впервые в жизни гордится сыном, вместо этого он мне сказал:

– Ты же нажрешься опять как свинья и опозоришься.

И вышел из кабинета. Хотя в этом был какой-то стиль.

Я стоял и думал, что бы все это могло значить? Потом присел. Вообще-то, отцу вроде нравилось то, что я писал, – я всегда давал ему читать. Это последние три года отец работал в Газпроме, из-за денег, а не для собственного удовольствия, до этого он двадцать лет был журналистом, и у него были даже очень интересные, на мой взгляд, газетные материалы, то есть он имел ко всему этому отношение плюс был филологом по образованию. А еще это была одна из возможностей сблизиться с ним, вот почему я всегда давал ему свою писанину. Через пять минут отец вернулся и сказал:

– Я сейчас звонил Ольге, редактору.

– Зачем?

– Похвастаться хотел. Дашь интервью им в «Кузбасс», – это было скорее утверждение, чем вопрос.

– Ладно, дам.

(Гм… Интересный вопрос. Знаете ли… благодаря писательству ты как бы можешь делать с миром все, что тебе хочется, все, что тебе угодно. Это своего рода Игра. Ты можешь играть со всем сущим, как ребенок играет с утятами в ванной. Вот что это такое…)

* * *

В аэропорту пиво стоило дорого, но я купил-таки баночку «Сибирской короны», чтобы освежиться. Считай, все равно изначально я должен был ехать в купе, поездом, а тогда бы уж точно пропил тысячерублевую купюру (и несколько сотенных), которую дал мне с собой отец, за двое с лишним суток пути. Но получилось так, что я летел на самолете. Самолетом билет до Москвы и обратно стоил семь тысяч с лишним, а на поезде в купе около двенадцати. Вот и вся математика, поэтому премия, конечно, согласилась оплатить самолет.

Я немного подустал праздновать. Присел, поставил сумку, глотнул пива. Ожидание. Я не летал с детства, в пять лет был на Черном море.

Рейс задерживали, все походило на взрослую жизнь. Зал ожидания, ожидание полета в другой город, усталость от праздника, ожидание еще большего праздника, ожидание новой жизни. Я как бы официально теперь стал писателем, во всяком случае, для самого себя.

Последняя неделя вертелась у меня в голове осколками мозаики. Сначала мы выпили прямо в институте с Женей Лахановым, я прищемил палец дверью туалета. Потом пошел на мастерство, мы разминались, ходили по аудитории, махали руками, разогревая мышцы, боль была невыносимая, ноготь мой потемнел. Я остановился и пошел к двери. Басалаев спросил, куда это я собрался? Я показал ему средний палец. Палец был неестественно изогнут, прищемил я его дай бог. Басалаев чуть язык не проглотил, он сперва подумал, что я просто показываю ему жест, посылаю его вот так запросто, а не демонстрирую ему увечье. Потом я долго в туалете поливал палец холодной водой. Потом мы еще пили с Женей в гостях у его друга, но я сквозь опьянение все равно чувствовал боль, и мне казалось, что я теряю сознание от этой боли. Когда мы шли в травмпункт ночью по улице, от нас чего-то хотели гопники, но, как только увидели мой палец, решили, что мне достаточно страданий и без них, стрельнули пару сигарет и отвалили. Врач только сделал одно движение, хрустнув пальцем, и вернул кость на место. Потом проткнул ноготь иголкой, надавил, выпустил кровь из-под ногтя, и боль чуть-чуть отпустила.

Я курил, когда наконец-то объявили рейс на Москву. Все люди стали подходить к выходу. Подъехал специальный автобус, который довозит до самолета. Действительно, все совсем как настоящее.

Я бросил окурок, взял сумку поудобнее, сдвинулся с места, а Игорь так и остался стоять, лежать, прыгать где-то у себя в маленьком и безумном мире, он мой главный литературный друг, можно сказать. Мне было семнадцать, а ему девятнадцать, когда мы собирались начать борьбу со всеми местными Союзами писателей, с этими стариками поэтами, правящими у нас в области, собирались посылать их в жопу и показывать, что мы пришли, что мы лучше. Мы мечтали писать стихи – бросать бомбы, завоевывать женщин, создавать литературный процесс, только я не очень представлял себе, как это будет происходить, честно говоря. Так и прошло два года.

Несколько дней назад мы со Сперанским пришли к Игорю. Решили остаться у него на ночь, посидеть, поболтать о литературе, поболтать о сексе и литературе, выпить, раз тут такое дело. Игорь говорил, что я должен запечатлеть все это, наш с ним персональный поэтический Задрищенск, да, соглашался я, должен и сделаю, и все шло нормально, пока у нас не закончились выпивка и деньги. А потом Игорь пошел просить на пиво у своей мамы и Тани. Потом вернулся, сказал:

– Денег, говорят, нет.

– Да ладно, не надо уже, – сказал Сперанский.

– Успокойся, – добавил я, – перестань, так посидим, сигареты еще есть.

Но Игорь сказал:

– Нет. Слушай. Я сказал: сейчас все будет, – и вышел.

Мы сидели со Сперанским у Игоря в комнате, смотрели друг на друга, чувствуя приближение конца света, извержения вулкана. У меня было чувство, что я и Сперанский сидим на этом самом вулкане-унитазе, и он начинает пульсировать, дерьмом уже запахло, и вот-вот ударит. Надо было удирать с горящего корабля. Но было уже поздно, ночь, транспорт не ходит, и вот раздалось.

Игорь заорал в соседней комнате:

– Таня! Где твоя сумочка! Я знаю, что ты получила стипендию! Говори, где твоя сумочка?!

Какой-то непонятный шум.

Борьба?

– Я же тебе все верну!

Крик Игоря и лай Филечки, мы со Сперанским, ясное дело, чувствовали себя не очень-то комфортно. Зашла мама Игоря и сказала:

– Вы что, не понимаете, что вам надо уйти?!

Но, когда мы пытались пробраться к выходу, Игорь заталкивал нас обратно в комнату:

– Они никуда не пойдут, они пришли ко мне! – кричал он.

И мне действительно было страшно, я боялся его, из его глаз сумасшествие лилось прямо в мою голову, но это ведь мой друг, ничего не попишешь. Он закрывал нас в своей комнате, мы боялись пошевелиться. А из-за двери доносилось:

– Блядь, где эта сумочка?!

Он, скотина, кричал на мать, кричал на Таню, и эта его выходка делала меня – свидетеля – нежелательным гостем в их доме. Его маме и Тане я (а не он!) буду напоминать об этом бреде и казаться его причиной. Игорю Таня простит все, что угодно, а мне она не простит ни одной его выходки, уж не знаю, почему так.

Потом Игорь затих. Только перепуганная Филечка еще лаяла. Игорь зашел в комнату со слезами на глазах. Мне было понятно, что он устал, немного протрезвел от собственного крика и эмоций, и теперь хочет, чтобы мы ушли, а он остался наедине со своей совестью. Он бы пострадал, потом бы извинился перед Таней, сказал бы, как сильно ее любит, они до утра бы протрахались и уснули счастливые; а мы со Сперанским пусть себе катимся в ночь, как два ничтожества. Поэтому я пнул Игоря, было обидно – по его вине я стал участником приключения, в котором не хотел участвовать. Я бы еще с удовольствием вмазал Игорю по лицу, но Сперанский заслонил его собой и стал выталкивать меня на выход. Когда мы вышли на свежий воздух, я успокоился.

Я сел возле иллюминатора, посмотрел через стекло, но еще почти ничего не было видно, темнота, – самолеты в Москву летят около семи утра. И пусть рейс задержался на пятнадцать или двадцать минут, все равно еще не рассвело. Возле прохода села девушка, довольно симпатичная, года двадцать четыре, мы друг другу улыбнулись. Место между нами осталось пустым. Самолет начал разгоняться по взлетной полосе. Стало хорошо, неприятные наваждения отпускали. Я подумал о вчерашнем дне, о Мише и Тимофее, о моих старых друзьях, о том, кого я знаю уже много лет. О том, что им действительно было приятно за меня, что они, может, гордятся мной. О том, как Мишина мама заглянула к нам уже во втором часу ночи и сказала:

– Писатель, ты собираешься домой?

Я пришел домой, немного поспал, и отец сказал мне, перед тем как я сел в такси:

– Веди себя как взрослый. Постарайся не нажираться.

Пришло время перейти на внешний круг. Маленький мир, который я покидал, снова стал милым, а большой, в который я отправлялся, был свежим и заманчивым.

Я знал, чего хочу: чтобы у меня получалось хорошо писать и быть хорошим человеком, и еще, конечно, хорошо бы, чтобы все гондоны страдали или исправляли каждое содеянное зло тремя добрыми поступками. Чуть тряхнуло, когда самолет отрывал свое тяжелое туловище от земли, и мы поднялись в воздух. Я развернул конфетку «Взлетная».

2

Год назад я был всего лишь маленьким игрушечным солдатиком в компьютерной игре. Мне предстояло пройти долгий путь, пройти уровни различной сложности, и в финале меня ждало поражение или слава писателя. Я держал в руках джойстик (с английского – «палка радости»). Я жал стрелочку вправо и шел вперед, жал вверх и перепрыгивал через барьеры, потом жал кнопку «A» – «о, этот солдатик может бухать!»; жал кнопку «B» – «о, этот солдатик может трахаться!»; жал кнопку «C» – и солдатик мог даже написать стихотворение или рассказ.

Однако все оказалось не так просто, как я ожидал. Солдатик оказался не таким крутым, потому что скоро его физическое и психическое здоровье иссякло, силы не восстанавливались, очки опыта было сложно добывать. И теперь прошел всего лишь год, а я уже плавал в мутной луже, пытаясь подкопить уровень жизненной силы, и неизвестно было, когда я снова решусь выйти на внешний круг. И решусь ли вообще, честно говоря. И только Алиса стала для меня несомненной королевой в этом мелком отстойнике.

Мне оставалось три дня до конца курса, когда она позвонила и, открыв второе дно во всем этом нашем романе, сказала:

– Если тебе что-то интересно, ты можешь спрашивать у меня. – Алиса была недовольна.

– О чем ты?

– О том, что ты расспрашивал насчет меня Герасимову. Она не могла понять, что ты от нее хочешь.

– Расспрашивал, – пришлось согласиться мне, – извини. До меня дошел грязный слух. Но поскольку это было давно и неправда…

Тут я немного замялся, потому что еще даже не закончил в уме свою мысль, а уже принялся ее излагать.

– Я могу тебе сама рассказать, если нужно, – заметила Алиса.

– Да не нужно.

По сути, для меня это уже действительно не было важно. Я был готов принять цыпу с грязным прошлым, меня интересовало только будущее, моя психика была настроена на Благие Дела и Любовь и на Новую Жизнь. К тому же последнее время каждый вечер перед сном я с восторгом думал об Алисе. О том, что мы вместе с ней уедем отсюда, заживем вместе душа в душу и о том, что счастье совсем близко. Я не знаю, что на меня нашло. Я не уверен, что к ней это имело хоть какое-то отношение. Мы были знакомы несколько лет, а недавно я вынул ей весь мозг, убеждая, что мы должны теперь быть вместе.

Она еще сказала:

– Я должна тебе рассказать кое-чего новое обо мне. Даже если ты не хочешь, чтобы я это рассказывала.

– Так и необходимо? – спросил я.

Далее следовала многозначительная пауза. Кто-то умер. Кто-то родился. Кто-то отобедал. Я замер с трубкой возле уха, но я гораздо лучше слышал звуки изнутри себя, нежели снаружи, – слышал, как работает мой организм, как напряженно вертятся шестеренки, как удары сердца разгоняют кровь по всему телу.

Чувствовал напряжение в каждой клеточке.

Алиса спросила, сказать ли мне это по телефону или же лучше при встрече? И все это таким тоном, что мне стало не по себе. Я поддался трусости и оттянул момент:

– При встрече, – сказал я, – я сейчас не готов.

Мы договорились встретиться, попрощались и положили трубки.

Благодаря курсу уколов впервые за долгое время я чувствовал себя почти здоровым. Вся штука в том, чтобы не пить и придумать себе распорядок дня и соблюдать его. Сначала было сложно, но на пятый-шестой день у меня стало получаться. А дню к пятнадцатому я уже окончательно приучил себя жить по этому графику.

1) Вставать в девять, ложиться в два.

2) Ставить уколы в десять утра и десять вечера.

3) Заниматься онанизмом после пробуждения, потом часа примерно в три дня и перед сном (три раза в день казалось мне оптимальным количеством эякуляций для половой системы человека моего возраста, и этот пункт был для меня обязательным в лечении простатита), а также полчаса уделять упражнениям из «второго сердца мужчины».

4) Заниматься машинописью и чтением хотя бы три часа в день, чтобы не деградировать от праздности.

Алиса позвонила около двенадцати, а встретиться мы должны были в пять часов. Занятия машинописью не шли, и я начал играть, чтобы отвлечься. У меня неплохо получалось, к тому же игру Need For Speed Underground я проходил уже третий раз. Речь о первой части игры, вторая никуда не годится.

Я в основном ездил на «Мазде»: «Мазда», хоть и не очень быстрая, но ей удобнее всего управлять, во всяком случае, мне. Но где-то на восьмидесяти процентах прогресса карьеры мои оппоненты заметно прокачали свой уровень. Что же Алиса собралась мне рассказать? Неужели она успела мне изменить? Это вряд ли. Я сменил «Мазду» на «Ниссан», мне удалось проехать несколько трасс, правда, не все с первой попытки. Теперь каждая ошибка стоила мне позиции. Я все никак не мог победить, утратил навыки, что поделать.

И пришлось сменить Hard на Medium.

Мы встретились на остановке, я все ждал, когда она расскажет, о чем хотела рассказать. То есть думал, нет, не говори, мне это ни к чему. И она, видно, уже собиралась сказать, но тут подъехала наша маршрутка. Я согласился сегодня съездить с Алисой в поэтическую мастерскую «Аз», поучаствовать в обсуждении стихов (или прозы – иногда там читают и прозу), и даже думал сам что-нибудь прочесть. Я написал два стихотворения, которыми можно было, как мне казалось, заткнуть за пояс местных писак. Алиса села к окну, я расплатился с шофером, сел рядом и напомнил:

– Тебе ничего не нужно мне рассказывать. Я не собираюсь комплексовать по поводу того, что не имеет ко мне отношения.

Она чуть подумала над моими словами.

– Ты меня не понял, – сказала.

И, не глядя мне в глаза, пробормотала что-то насчет ответственности. Этической и уголовной. Мы ехали молча, я смотрел в окно, думая над ее словами. Какая ответственность? Что это значит? Этическая ответственность. А тем более – уголовная. Может, у нее ВИЧ? Почему нет? Немного больше года назад она пыталась покончить с собой. Она закрылась где-то в доме своей бабушки, что ли, когда там никого не было, и стала есть таблетки, запивая их водой из трехлитровой банки. Ела таблетки и ела, пока не отключилась. Но на нее каким-то совсем непонятным способом напоролся кто-то из родственников, хотя этого по ее расчетам никак не должно было случиться. Вызвали «Скорую». В больнице врачи, как ей казалось, уже не надеялись на ее выздоровление (у нее остался странный шрам в форме креста – у живых она такого не видела). Но она выжила, когда ей влили новую кровь, заменив всю или почти всю старую. В ее венах теперь кровь четырнадцати доноров. Она мне говорила о том, что благодаря всем процедурам и переливанию крови она вышла из больницы без хламидиоза, от которого не могла избавиться долгое время. А вот про ВИЧ, видимо, сказать постеснялась.

– Мы выходим, – сказала Алиса.

Остановка «Магазин «Кристалл». Я вышел на воздух, подал руку Алисе. А почему обязательно ВИЧ, может, гепатит? Вряд ли я заслужил ВИЧ, а вот гепатит я вполне заслужил, если суммировать мои грехи. Велика ли вероятность, что я заразился? Хотя мы только один раз занимались любовью.

Мы присели на лавочку в парке «Антошка». Я дал прикурить Алисе, потом прикурил сам.

Она решила начать с разминки. Сказала что-то про четырнадцать доноров, кровь которых ей вливали.

– Это я знаю, – говорю немного резче, чем хотелось бы. – ВИЧ или гепатит?

Алиса удивленно смотрела на меня. Я ждал ответа. Мир замер – в этот момент Бог думал, как построить дальше сюжет моей жизни. Осторожней, я не имею права забрать свои слова обратно. Я обещал жениться на ней, забрать ее с собой, если мне удастся уехать, я должен сдержать слово, каким бы ни был ее ответ. Но почему она не сказала раньше, еще до того, как мы переспали? А вдруг она говорила, просто все это не сохранилось в моей пьяной тупой башке? Ведь если она не была со мной честна, я теперь могу аннулировать все свои обещания по поводу женитьбы и долгой счастливой жизни? Не могу. Я не должен так делать.

– Гепатит, – донеслось издалека.

– Гепатит, – повторил я. Интересно, сколько раз я произносил это слово раньше? Наверняка я произносил его по-другому.

Пронесло и в то же время не пронесло. Нет, я надеялся, что она хочет сказать о чем-то совсем другом. Я до последнего планировал, что все будет по-другому, что она скажет что-то не имеющее отношения к моим опасениям. Какую-нибудь глупость. А оказалось, что я угадал.

– Ясно.

Я взял ее под руку. И пошел в направлении седьмого корпуса университета. Там и проводились встречи юных и неюных дарований.

– Успокойся немного, – сказала Алиса, – ничем ты не заразился. Просто я должна была тебе сказать.

Нет, я из тех людей, которые никогда не упускают даже малейшую возможность наступить в дерьмо. Что такое гепатит С? Я почти ничего о нем не знал. Только то, что очень многие наркоманы им болеют, и то, что это не так страшно, как СПИД. Возможно ли излечение? Ассоциации у меня были только с соцрекламой, которую постоянно гоняли по телевизору: «Гепатит – это испытание, это – не приговор». И таким тоном, что жизнь больного виделась мне после этого не иначе как: таблетки, овсянка, пробежки, естественно, отсутствие алкоголя и курева и неминуемая смерть от цирроза печени лет этак в тридцать пять. Я довел Алису до седьмого корпуса университета. Поцеловал в щеку.

– Только, пожалуйста, никому не рассказывай, – спохватилась она, – об этом никто не знает, только ты и Герасимова. Иначе меня будут сторониться…

Я махнул рукой. Сам я все-таки не пошел на еженедельную встречу этих чертовых графоманов, их стихи и так давно уже стояли у меня поперек горла.

–2

Я впервые был в Москве.

Наконец-то вручение премий и дипломов закончилось, наконец-то фуршет закончился. На меня алкоголь уже почти не действовал, а когда я оказался на улице, протрезвел окончательно. Было свежо и хорошо. Я решил больше не пить этой ночью.

Мы спустились в метро, держась за руки, вышли из метро, держась за руки. И мне показалось, что, пока мы ехали в метро, стало еще холоднее; Надя сказала, что в этом году в Москве не было еще такого холода. Мы шли вдоль дороги и каждые несколько секунд целовались сквозь мороз. Надя тянула руку – пыталась поймать машину. Нужно было еще проехать на машине – было уже поздно, и автобусы не ходили. К тому же у нас был праздник жизни, и мы могли себе позволить поймать частника или даже такси.

Мы собирались ехать к Наде домой.

– Скажи, а твоя мама куда денется? – спросил я в очередном приступе паранойи.

– Она поедет к мачехе, – ответила Надя.

– К мачехе?

– Да. Она дружит с моей мачехой. Со второй папиной женой. Так что она согласилась поехать к ней сегодня.

– И это нормально? Может, нам все-таки стоило поехать ко мне в гостиницу?

– Не поедем мы ни в какую гостиницу, – сказала Надя.

И уже поймала частника.

Вот машина остановилась, Надя поговорила с водителем. Всего за сто рублей он нас довезет. Надя села спереди, чтобы объяснять дорогу. Я уселся сзади, положил на сиденье Надину статуэтку (статуэтка – «Птица», свидетельствующая о том, что Надя лучшая молодая поэтесса года) и коробку с карманным компьютером – мой приз финалиста премии.

Я не был главным молодым писателем короткой прозы, но мне тоже перепала денежная премия – меня признали «Голосом» моего «поколения». В ближайшие несколько дней мне на сберкнижку придет тысяча долларов. Двадцать семь тысяч рублей вроде должно получиться или больше. Ну и еще я надеялся сбагрить свой карманный компьютер за четыреста долларов. Надя, моя девушка, получит две тысячи. Я слетаю домой, все улажу и вернусь. Вот мы и заживем, на первое время хватит. Я чувствовал наступление будущего, приближение взрослой жизни писателя. Об этом я мечтал так же сильно, как в детстве мечтал заняться сексом.

Надя была счастлива, она говорила с водителем, как со своим хорошим знакомым. Сказала, что мы сейчас получили по литературной премии. Я вообще-то не люблю таких выходок, не люблю, когда кто-то так обращается к первому встречному. Но Надя, хоть и старше меня, была совсем как ребенок. У нее это выглядело мило и естественно. К тому же я тоже был в хорошем настроении. Мы подъезжали, и Надя позвонила маме.

– Мы уже близко, – сказала она в мобильник и стала слушать, что там ей говорит мать, – хорошо. – Выключила мобильник и сказала водителю:

– Вы сейчас подождете пять минут?

Ее мама должна была спуститься, и тогда водитель подвезет ее тоже. Мы остановились возле подъезда. Надя заплатила водителю. У меня с собой не было денег – остались в гостинице, – те, что я получил с учредителей, копейка в копейку, показав авиабилет; я должен был их отдать отцу, но теперь я разбогател на двадцать семь штук и мог позволить себе тратить оттуда.

Надя зашла в подъезд. Я остался стоять на улице, пока она не выйдет и не посадит маму в машину. Мы молча курили с водителем, я и не пытался с ним заговорить – как только Надя ушла, я и он стали теми, кем были: двумя незнакомыми людьми. Через пять минут вышли Надя и ее мама.

– Здравствуйте, Ксения Константиновна. – Я повторил приветствие плюс Имя и Отчество мысленно раз пятьсот, пока их ждал. «Ксения Константиновна» – только не забудь, – «здравствуйте, Ксения Константиновна»…

Надина мама оглядела меня с ног до головы.

– Он? – спросила она у Нади. Судя по тону, Надина мама была отвязная начальница. Она спросила у меня:

– Мясо умеешь готовить?

Я на секунду задумался от неожиданного вопроса. Но решил сказать:

– Умею.

– Есть свинина, приготовь и накорми Надю. А то она не умеет готовить мясо.

– Конечно, – сказал я. Я почувствовал облегчение, что знакомство с мамой проходит так гладко.

Надина мама села в машину, Надя получила несколько напутствий, попрощалась и захлопнула дверцу машины.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Роман-катастрофа. Герои - талантливый математик и простой гражданский летчик – являются своего рода ...
В мирную жизнь обитателей некоего дома вторгается поддерживаемый госструктурами трест, который спосо...
Уникальный в своем роде документальный роман. В котором рассказано о не существующей нынче стране – ...
Сборник стихотворений....
Действие романа начинается в относительно безоблачном советском 1984 году и заканчивается в новогодн...
В центре повествования книги – одна из героических страниц нашей военной истории, несправедливо забы...