Третья штанина (сборник) Алехин Евгений

1

Значит, так: мы вдвоем были в кабинете. Этот лысый мужик, лет пятидесяти пяти, говорил по телефону с батиной (моего бати) женой:

– Здравствуйте… Тут у нас Евгений Алехин сидит… Это вас беспокоит Управление служб безопасности университета… а он пьяный здесь… да, вел себя неадекватно на территории университета… вы не могли бы забрать его?.. Ну а что мне с ним делать?

Он еще чего-то поговорил, потом положил трубку:

– Не хотят тебя забирать.

– Правильно, я уже большой мальчик. К тому же до моего дома полчаса ехать. А туда и обратно – совсем долго. В самом деле, она небось удивилась, чего это вы ее просили меня забрать…

Он махнул мне рукой, чтоб я уже заткнулся.

– Ну, что тебе надо было от этого Базанова?

– Понимаете, он не в свое дело лез. Решил, что раз я нетрезв, со мной легко справиться.

– Ты посмотри, какой ты и какой он. Он же росточком не вышел.

Лысый встал, ушел куда-то из кабинетика. Я быстро достал из своего пакета полторашку пива, присосался немного и поставил обратно. Лысый вернулся. Видно, в туалет ходил.

– Там твоя мать…

– Это жена моего отца.

– Она, в общем, не знает, что с тобой делать. И я не знаю. Тебя ведь отпусти, так домой не поедешь, ты опять пойдешь этого Базанова искать.

– Нет, не пойду уже. Зачем он мне?

– Кто тебя знает?

Это все происходило в седьмом корпусе универа. Здесь нет никаких учебных аудиторий, только военно-учетный стол, это УСБ, и прочая муть. Еще здесь поэтическая мастерская «АЗ» находится. Дверь в нее рядом с дверью в этот кабинет. Видно, услышав наши голоса, вошел Андрей Торощин. И говорит:

– О, Евгений. А ты что здесь?

Он иногда торчит в этой мастерской вечерами. Не знаю, чем он там занимается, какими-нибудь фотографиями членов или стихи набирает в компьютер. Он неплохой мужик, сильно верующий только, а вера его кажется мне пошловатой. Этакий Бронированный Хризантем с явно проявляющимися симптомами Нового Ноя и Каинистого Авеля, если пользоваться одной из моих многочисленных классификаций. Хотя я имею о нем поверхностное представление, к тому же он один раз накормил меня голодного, помню. Да, он славный, просто, может быть, ему не нужен мой панцирь из грязной чешуи. А мне нужен, что поделать? А у него свой панцирь, другой.

– Здорово, – говорю ему.

– Что случилось? – спросил Андрей. Лысый вкратце обрисовал ситуацию, дескать, я пьян, пьян и глуп, глуп и невозможен.

– Да вы, – говорит Андрей, – отпустите его домой. Этот парень у нас один из ярких самородков. Он, есть еще Игорь Кузнецов. Парни талантливые, но с характером буйным.

– Он тоже ходит к вам в мастерскую? – спросил лысый.

– Да, ходит. И пишет неплохо.

– Я надежда городской поэзии, – важно заявил я.

Лысый согласился меня отпустить, с условием, что Андрей сначала отпоит меня кофе в мастерской, тогда я протрезвею и поеду.

– Я не пойму, – сказал лысый, – тебя привели пьяного. Но говоришь вроде нормально. Соображаешь. Тебя отпустили, ты опять пошел в шестой корпус, начал кричать, что-то про Базанова. Тебя опять привели. Сейчас ты опять выглядишь трезвым.

Я не помнил того, о чем лысый рассказывал. Помнил только, что Базанов был в чем-то не прав.

Андрей и я зашли в мастерскую, он включил чайник. Я сел за круглый стол, достал пиво из пакета и хорошенько хлебнул.

– Ты чего это так сегодня? – спросил Андрей.

– Стипендию дали.

Вода вскипела, он поставил передо мной кофе.

– Спасибо, Андрюха, что выручил. Я, оказывается, ярчайший самородок. Ты прав.

Я пил кофе. Вошел лысый:

– Ну, как?

– Все, допиваю кофе, сажусь на маршрутку, еду домой и больше никогда не появляюсь в университете пьяным.

Он смотрел на меня:

– А я ведь любил стихи в молодости. И писал даже, было.

Я встал:

– Давайте, я вам что-нибудь прочту.

Я прочел. Он сказал, да, правда, я не плох. Потом я пламенно пожал лысому руку и говорю:

– Давайте-ка мы в других обстоятельствах встретимся и пообщаемся.

– Давай. Ты заходи сам ко мне, только трезвый. А сейчас домой давай, уезжай уже.

– И еще, – сказал я. – Понимаете, я с Ваней Базановым учился в прошлом году. Так, он сначала сказал мне, что задумал «роман в стихах», а потом сказал, что разочаровался в поэзии. Представьте: роман в стихах, а?

Я надел куртку, шапку, распрощался и пошел. Уже настал вечер и темнело. Странно. Когда успелось? Я пересчитал деньги: оставалось почти три четверти от стипендии. В маршрутке я допил пиво, пока допивал, до меня дошло, что на вкус в пиво явно добавлена водка. Несколько часов после того, как я получил стипендию, стерлись из памяти безвозвратно.

В голове у меня было мутновато. Дома я сидел и скучал. Позвонил Сперанскому и уговорил его приехать ко мне. Потом мы затарились пивом и сидели у меня в комнате – пили. Я хотел взять водки, но Сперанский меня отговорил. Уже поздно было, когда приехал отец, уставший после командировки, вызвал меня из комнаты, мы с ним говорили на кухне. Он:

– Что у тебя сегодня произошло в университете? Люба сказала, звонили домой.

– Да ничего страшного.

– Почему ты не спросил разрешения и привел кого-то? Он же, как я понимаю, уже не поедет домой?

– Ну, что за детский сад? Это ведь моя комната. Мало того что мне нельзя оставлять на ночь девушек, так еще нельзя, чтобы ко мне приходили друзья?

Он стоял в семейных трусах, опираясь на стол, и смотрел на меня через очки. Мой отец по образованию филолог.

– Никто не против твоих друзей. Только, если они не пьяные. Это не твой дом. Когда будешь жить отдельно…

Тут наконец-то я вспомнил аргумент, который хотел в таком случае опробовать:

– Вы развелись с матерью. Мы с ней жили в квартире. Она умерла. Квартиру, в которой мы жили, и ту, в которой жили вы, обменяли на это жилье. Здесь должно быть мое пространство.

Мы поругались сильнее. Он начал приводить какие-то свои аргументы, мой ум, если допустить вероятность его наличия, не успевал сработать и обрулить отцовы доводы. Отцу удавалось меня развести. Договорились на том, что завтра с утра я сваливаю из дому.

– Если надумаешь извиниться – пожалуйста. Не надумаешь – чтобы в полдевятого завтра вас тут не было.

Извиниться за что?

– Не надумаю, – ответил я.

2

Утром я увидел рядом с собой Сперанского на диване, растолкал его. На подоконнике бодрым строем стояли пустые пивные бутылки. Много. Я начал собирать вещи в пакет – насобирал большой пакет. Потом сходил в кладовку и нашел большую продуктовую сумку. Отец уехал на работу уже. Люба (жена бати) и мой младший сводный брат еще спали. Я начал засовывать в сумку системный блок.

– Ты что, всерьез собрался? – Сперанский сидел на диване и смотрел на меня сквозь дым в своей голове. Наверное, сквозь очень плотный дым смотрел, как, когда жгут листья в школе на субботниках.

– Мы отвезем к тебе мои вещи? И компьютер. Ладно? – спросил я.

– Хорошо.

– Тебе же ко второй паре?

– Угу.

Он не прогуливает пары. Еще он сдает экзамены без троек.

На остановку тащили вещи чередуясь. Сначала один тащит монитор, другой пакет с вещами и сумку с системным блоком и клавиатурой, потом – наоборот. Монитор тащить было особенно неудобно. На остановке мы поставили все на скамеечку, и я купил нам по бутылке пива. Денег было мало. Мы доехали до Сперанского, вышли, я купил нам еще по бутылке пива. Выпили на лавочке и отнесли все к нему. Потом его мама, причитая, накормила нас завтраком, и мы поехали в универ. Я предложил Сперанскому не ходить на пары, но он пошел. Я выпил еще бутылку пива и зашел в первый корпус. Уже легче.

И тут я встретил Сему с романо-германской филологии и с ним этого панка, Айса. Сема был в универе в потертых триконах, тапочках, майке и дубленке. Айс такой крашенный в рыжий цвет тип, если его волосы поставить, будет ирокез, Айс все время в черных очках. Лицом напоминает парня из звездных войн (эпизод первый), у которого висели уши за спиной. Видно, они пили полночи в общаге. Там живет Сема. Мы перешли дорогу, в «Каравае» купили бутылку или две (упущение памяти) водки и полтора литра пива. У меня не осталось ни рубля. Ладно, романтика, поэзия, дома не ждут. Мы пошли в общагу.

– Так, – говорит Сема, – там у меня эти засранцы сейчас не на учебе. Те, которые со мной живут. Они возбухают, если у меня пить.

Мы на пятом этаже попробовали зайти в пару комнат. Нас не приняли. Сема говорит:

– О, а можно зайти к девчонкам на четвертый этаж.

– К каким? – спрашиваю.

– Ну, там, Аня, Юля, еще кто-то… С филологического, как ты.

– Четыреста двадцать шестая, что ли?

– Да-да.

Туда нас пустили. Там двое спали на полу: Юля с Мишей. Аня на кровати внизу. Надя на кровати вверху. Мы сели, нам дали кружечку и банку с рассолом. Мы сидели и тихонько пили. Спиртное скоро кончилось, Сема пошел, не знаю куда, спать. Айс оказался здоров закладывать.

– А пойдем, – говорит Айс, – попробуем настрелять денег.

– Это как?

– А-а, пройдемся по универу.

Мы пошли по переходу из общаги в первый корпус. Тут сразу встретилась моя одногруппница Таня. Десять рублей есть. Я подходил к знакомым только. Айс работал шикарно. Подходил к любым:

– Девушки, извините, пожалуйста, у вас не найдется рублей пять, нам необходимо.

Он склонял немного голову набок всегда, когда говорил. И вытягивал губы. Ему невозможно было отказать.

Потом из первого корпуса мы дошли до шестого. И там на первом этаже меня выловил охранник, парняга в ленинской кепке:

– Ты опять пьяный?

– Да нет.

Я не узнавал этого охранника. А он, видно, вчера со мной дело имел.

– Стой-ка тут.

Он позвонил куда-то по местному телефону с вахты.

Я, охранник и Айс вышли покурить рядом с крылечком. Из седьмого корпуса шел мой вчерашний друг: Лысый. Ему звонил Кепка. Лысый отвел меня метров на пять и говорит:

– Ты опять пьешь?

– Да нет, я уже собирался домой. Сейчас пойду в первый корпус, возьму куртку в гардеробе и домой.

– Ты кончай это. Ну, правда.

– Все, я иду.

– Подожди… Только иди не через корпуса. По улице обойди.

У меня, кажется, появился чуть ли не второй папа. Мы пошли с Айсом сразу в магазин. Я был без куртки, но мне было все равно. Денег у нас было нормально. Мы купили полторашку «Алко» и двухлитровую пива. Нужны были сигареты, хватало только на «Балканскую звезду».

– Чего травиться? – сказал Айс. – Сейчас на нормальные найдем денег.

– Извините, у вас не будет рубля два-три, а то нам на сигареты не хватает? – c таким текстом он обращался к людям. Я удивился, что его не посылают. Через пять минут денег у нас было уже достаточно на нормальные сигареты. Мы купили их и пошли в общагу. Айс засунул бутылки в рукава куртки и ходил, как Моряк Папай.

– У нас столько алкоголя, – с нежностью говорил мне уже не Айс, а парень из звездных войн.

В переходе мне опять встретился охранник в кепке. Я начал ему чуть ли не клясться, что сейчас же возьму куртку и пойду домой. По ходу, я уже надоел Кепке, и он отстал. Мы выпили все в общаге, и к обеденному времени я был уже прекрасен. Потом Айс куда-то делся. И я куда-то делся. В Астрал?

3

В триста тридцать пятой комнате на третьем этаже жили историки: Андрей Проказов, или – Дрюча, Юра, такой большой толстоватый, грубоватый, добрый и симпатичный парень, Миша, губастенький, с чудесной фигурой человека из рекламы трусов; с Мишей я знакомился, по его словам, раз восемь, прежде чем запомнил его. Он обычно ночевал в четыреста двадцать шестой, спал с Юлей на полу.

Юра учился на втором курсе. Миша был отчислен, и в общаге находиться не имел права. Но охранники об этом не знали. Они его запомнили в лицо с прошлого года и пропускали.

Дрюча учился второй раз на втором курсе. Его тоже отчисляли год назад. Познакомился же я с ним, когда еще только поступил в универ первый раз, то есть больше года назад. Я проснулся у Базана в комнате пьяный. Там были Базан и Дрюча. Я удивился в Андрее сочетанию небритости и смазливости. Дрюча чего-то там жаловался Базану на несчастную любовь. Я вспомнил, что у меня еще есть водка, и сказал ему:

– Ну так, на, выпей, несчастный.

И налил ему две трети стакана. Он, сохраняя трагедию на лице и не морщась, выпил. Этим он покорил мое сердце.

В общем, Проказов мне теперь разрешил пожить у них в комнате какое-то время, о чем, возможно, потом и жалел.

У историков был Первый Снег, они все пошли веселиться, поэтому я остался один и лег спать пьяный после такого веселья с Айсом.

Я проснулся все еще один в комнате триста тридцать пять. Был уже вечер, уже стемнело. Я вспомнил про ссору с отцом. Отец, наверное, волнуется. Надо позвонить ему на днях, но, блин, где мне жить теперь? Ладно, пока об этом не надо думать.

Я еще не протрезвел, но уже чувствовал сушняк. В комнате не нашлось ничего пригодного для питья, кроме воды в пластиковой бутылке, но вода была вонючая. Я открыл дверь, чтобы сходит в умывалку, попить. Дверь комнаты Проказова была прямо напротив лестницы. По лестнице поднималась симпатичная девушка. Я ее видел раньше. Она была подруга моей однокурсницы Бегезы (это фамилия). Они как-то раз стояли возле шестого корпуса и строили из себя лесбиянок, а я им аплодировал.

Теперь эта Бегезина подружка шла мне навстречу по лестнице, и я подумал, что она очень мила.

– О, привет. А ты не ко мне идешь? – спросил сразу я у этой девушки.

– Привет. Нет.

– Давай, да. А то я скучаю тут один.

На мое удивление она сказала:

– Хорошо. Сейчас, только схожу и вещи заберу у подруг, вон в той комнате.

Я пошел в умывалку, глотнул водицы, хорошенько прополоскал рот. Я думал, что ее попа полновата, а грудь маловата, но в этом есть утонченное обаяние.

Мы с ней сидели и разговаривали. Ее зовут Маша.

– А ты ведь на моем потоке учишься?

– Нет, я, вообще-то, на историческом.

– Тоже на первом курсе?

– Да.

– М-м. А ты с Первого Снега шла?

– Ага.

Я встал и начал ходить по комнате.

– А я вот, как тебя сейчас увидел, понял: все – судьба. Правда ведь? Давай будем с тобой любить друг друга большой и светлой любовью.

– Ну, не знаю.

– Да-да. Разве не ясно, что так все и должно было быть. Только мы пока не будем целоваться, а то от меня, наверное, перегаром прет, жуть.

– Да я и не предлагала.

Потом мы говорили о всякой ерунде. О книгах. Она любит Эдгара По. Эдгар По? Пусть, отчего не любить. Он славный, этот Эдгар По. Чудный, отчего ж его не любить. Она спросила, может, включим музыку? У нее есть кассета с собой. Только я, наверное, не люблю Носкова. Нет, отчего не любить. Я люблю Носкова, как мать. Особенно ту песню люблю, ну, ту, помнишь? Она подумала и сказала, какую песню я люблю. Ну, конечно, конечно, я люблю эту песню, так я отца и бабушку даже не люблю, как эту песню.

Потом в дверь постучали. Там стоял парень, около тридцатника, невысокий, плотный, краснолицый, но приятный.

– А где Проказов? – спросил он.

– Я за него.

– А где он?

– Там у них Первый Снег или типа того. Не будет, думаю, его сегодня. Бухать будет.

Краснолицый огорчился:

– А я из Белова (город такой у нас в области), как и он. Выпить хотел с ним.

– Ну, выпей с нами. Я за него.

Он зашел – Боря. Женя, Маша. Он раньше тоже учился на историческом здесь. Отлично, пили крепкое вино. Боря много говорил про исторический факультет, поднимая палец и подчеркнуто четко произнося слова:

– Историков, что хорошо, учат учиться. Всех других просто учат, а историков учат учиться. Историк готов ко всему в жизни…

Боря говорить любил, и говорил. Мы все выпили, и он ушел.

– Я уже начал ревновать, – говорю Маше.

– Это еще к чему?

– Ну, что вы историки, а я нет. Я уже ревную, даже когда с тобой кто-то говорит.

Я хотел поцеловать ее.

– Но ты же сказал, что от тебя пахнет перегаром.

– Хорошо.

Я пошел, взял на полке зубную пасту, набрал ее в рот. Набрал в рот воды из кружки, которую я наполнил, когда был в умывалке. Я полоскал рот и думал, куда бы сплюнуть. Было некуда. Я пошел к окну, залез на табурет, но упал. Маша веселилась, упал и магнитофон с подоконника, Носков замолк. Я поднял табурет, встал на него. Открыл форточку, залез на подоконник и сплюнул в темный октябрьский вечер.

Мы целовались, лежали на кровати и целовались. И она говорила, что никто не называл ее своей девушкой. А я говорил: только ты же не будешь мне изменять? И говорил, что буду писать нежные сопливые стихи, исписывать рулоны туалетной бумаги. Никто никогда не посвящал ей стихов, говорила она. У нее на спине, ближе к попе, оказалась татуировка, значок супермена. И милые белые трусики с кружевами. И я говорил, что вот так, мы теперь будем любить друг друга вечно, только не вздумай мне изменять. И мы могли бы заняться сексом, но я зачем-то сам сказал, что лучше это сделать через две недели, мне казалось, что так должно быть. И мы опять целовались, с такой страстью и, как мне казалось, в то же время в нежной невинной атмосфере, а потом ей надо было уходить. И я завидовал Носкову, которого она уносила с собой в сумочке.

4

– Евген, приятно видеть тебя трезвым, – сказал мне Миша на следующий день.

Мы говорили и пили чай.

Мне не нужно было пьянствовать теперь. Любовь, все такое, да и денег не было. Я мечтал, валялся полдня на кровати, Миша то уходил, то приходил, Юра был на учебе. Проказова не было. Миша сказал мне:

– Евген, ты был отвратителен вчера. Зачем-то пристал к Наде и начал говорить ей в таких жутких словах, мол, почему не всем девушкам нравится сосать. И прочую гадость. Она в шоке была.

– Да ладно, Миш.

В нем есть что-то такое романтическо-толстогубое. Но он тип славный.

А я пролил чай на пол, хотел вытереть.

– Где взять тряпку? – спросил я у Миши.

– Вон, на батарее.

Я подошел к батарее:

– Трусами?

– Нет, тряпкой.

– А чьи это трусы?

– Мои.

– Черт, Миша, ты сам отвратен. Ты не знаешь, как надо делать: берешь бумажку. Хоба. Смотришь, если она коричневеет – еще разок, другой. Хоба. И так, пока бумажка не выйдет из твоего зада белой. Или хотя бы стирай трусы нормально.

– Фу, Евген, какая гадость!

– Об этом даже в книгах пишут. Так все люди делать должны.

– Ну и дрянь ты читаешь.

– Я думал, что у всех людей заложено от природы умение вытирать задницу. Но тебя это обошло.

– Все, Евген. Сейчас начнешь!

Ох, уж мне эти губасто-романтики! Готовы срать под себя, но говно при них говном не называйте! Пытаясь заставить себя считать, что на самом деле на его трусах была ржавчина от батареи, я взял тряпку и вытер чай:

– Миш, ладно, извинись там перед Надей за меня. И перед Юлей. Короче: перед всеми.

А ведь и в самом деле, скорее всего – это была ржавчина.

Потом пришел возбужденный и пьяный Проказов. Он говорил, почти кричал:

– Я сегодня признался ей в любви. Я признался ей, я сказал, что она воплощение ангельской красоты на земле.

Дрюча разувался, снимал куртку.

– Она придет через два часа. Ей нужно подумать над этим. Мне нужно поспать, я давно не спал. Я ЛЮБЛЮ ЕЕ ТАК, КАК НИКТО НЕ ЛЮБИЛ. Любовь всей моей жизни.

– Опять любовь всей жизни, – сказал Миша тоном, как будто внезапно захотел в туалет.

– Я люблю ее. – Проказов лег на кровать, потом опять встал. – Она воплощение ангельской красоты на земле. Лида – ее я люблю.

– Это, – спросил я, – та, которую мы эпатировали? Перед которой мы целовались?

– Да.

– Проказов, грязный ты педераст, – сказал Миша.

– Для меня это был первый и последний раз, когда я целовался не с девушкой, – сказал я, – исключительно ради эпатажа. Это лишь утвердило меня в моей гетеросексуальности, по правде говоря.

– Да он не очень-то хорошо целуется, – сказал Дрюча.

– Кто бы говорил, – сказал я.

– Евген, включи какую-нибудь музыку, – сказал Дрюча.

Я включил магнитофон.

– Нет, не это, вот этот диск. – Он показал пальцем.

– Он такой требовательный, когда пьяный, – сказал Миша.