Хрустальная сосна Улин Виктор
Глядя на них, я чувствовал в себе прежнюю, нарастающую грусть осознанного одиночества. Я пытался подумать об Инне, которая сейчас, возможно, тоже страдала от одиночества и думала обо мне — но получалось плохо. Не видев свою жену почти месяц, я знал, что до конца лета нам осталась привычная разлука, и вдруг со страхом понял, что не могу сейчас представить ее лица…
Я поднялся и тихо ушел на кухню, сел на холодную дощатую скамью. Песня невнятно долетала сюда. Я слушал отрывочные слова про звезды над рекой, прохладные поля и журчание воды за паромом — и тоска давила меня нарастающей тяжестью. Все кругом было именно так. Падали сквозь черное небо звезды в замершую степь, упала прохлада на луга и тихо притаившийся перелесок, шумела река на недалеком перекате — словно хотела предупредить меня о чем-то — и пронзительно дрожал на за ней желтый огонек над будкой паромщика… Только я вдруг понял, что мои берега ему не соединить, что все хорошо кончится для кого-то другого, а над мной нависло нечто черное, как ночное небо над беззащитной степью. А счастье давно уже осталось на противоположной стороне…
Что — хорошо кончится, если для меня еще ничего и не начиналось? Что черное, кроме ночного неба, могло нависнуть надо мной?! Почему счастье осталось на том берегу?! Я не знал, но все это было именно так. Я тихо вышел из столовой, обошел лагерь, чтобы кто-нибудь не заметил и не потащил обратно к костру, и тихо проскользнул в свою палатку. Спальник был влажным от вечерней прохлады. Снаружи гремел магнитофон: передача для полуночников кончилась, и ребята продолжили обычные танцы — а совсем рядом за брезентовой стенкой что-то шелестело в мрачном лесу. Я свернул брюки и привычный армейский китель, подсунул их, как обычно, под голову, и опустился на скрипучую, продавленную до земли раскладушку.
13
**Со сварщиком все вышло даже гораздо дольше, чем предчувствовал Николай. Привести его на АВМ дяде Феде удалось лишь после обеда. Первая смена весь день спала, играла в карты и тихо одуревала от безделья.
Но косилки не зависели от сварщика и от самого агрегата. Они пушили траву без остановки, тракторные тележки методично привозили ее и сваливали нам. Когда мы приехали на работу, у бункера громоздилась гора размером с дом, и наверху, словно телеантенна, торчали воткнутые вилы.
Володя посмотрел на кучу, покачал головой и виртуозно выругался. И началась битва. Чтобы облегчить загрузку, мы опять включили измельчитель. Кидали траву втроем — даже Степан; вероятно, дядя Федя прочистил ему мозги за недавний отъезд «в кузницу». Однако заставить агрегат работать сверх производительности было невозможно никакими силами. К одиннадцати часам на площадке стояло двести с лишним мешков, а куча вроде и не уменьшилась.
То есть нет, конечно; она существенно убыла — но все-таки оставалась очень большой.
— Тут еще часа на три, а то и на четыре, — тоскливо сказал Славка, ровняя вилами край.
— Ну что — будем пахать до победного, или оставим подарок утренникам?
— спросил я.
— Как начальник скажет, — пожал плечами Володя. — В принципе пахать в три смены мы тут не нанимались.
— И сварщик шлялся черт знает где тоже не из-за нас, — добавил я.
Мы продолжали молча кидать траву в бункер. Подъехал грузовик и тихо встал в стороне. К нам подошел дядя Федя:
— Умаялись, небось, мужики?
— А то, — буркнул Володя.
Я промолчал.
— Ладно, шабаш. Сегодня сухо, до утра не сгорит.
Вернувшись в лагерь, я сразу пошел на речку. Силуэты ив на острове и горы противоположного берега сделались совершенно черными. Небо чуть светлело внизу тревожной синевой, а выше налилось первозданной чернотой, и вода в реке была тоже абсолютно черной. Лишь слегка взблескивала на перекате, словно рыбий бок, да дрожала длинным отражением огня под будкой паромщика.
— Пошли купаться голыми! — предложил Славка.
— Голыми? Ты что — у девиц научился?
— Да нет, просто так. Усталость, кстати, лучше смывается. Надо момент использовать: кругом темень и рядом никого. И мы полезли в речку голыми. Вода, как всегда, оказалась теплее, чем от нее ожидалось. Мы плескались очень долго. Но когда вернулись в лагерь, грузовик еще темнел возле кухни. Проходя мимо, я заметил темные силуэты и неясную речь. Один был шофер — я узнал его по деревенской скороговорке. Он куда-то звал невидимую собеседницу. Кого именно, я понял сразу. Как ни странно, не испытывая никаких чувств, я все-таки ощущал присутствие Вики даже на расстоянии и в полной темноте…
Мы переоделись. Я привычно натянул два свитера и китель, взял гитару и пошел к костру. Танцы уже прошли или еще не начинались — во всяком случае, все сидели у костра и терпеливо ждали песню. Я услышал, как громко хлопнула невидимая дверца, нетерпеливо заскворчал стартер, взревел мотор, и машина умчалась, растаяв в черной пустоте луга.
Вика вернулась к костру и села рядом с Костей. Он, как обычно, тут же облапал ее, но Вика не сопротивлялась. Она была тихой и какой-то непохожей на себя. Он обмял ее плечи, исследовал бока и бедра и уже, как я невольно отметил, скользнул точно нечаянно пару раз, проверяя не убежал ли куда-нибудь ее бюст и сохранилась ли прежняя упругость — она сидела смирно. Похоже, напряженно думала о чем-то своем.
Катя, как всегда, сидела рядом со Славкой, хотя обмахивать его не было необходимости: комары исчезли до следующего вечера. Исчез и дым, искры крутились над костром, чистыми огненными спиралями уходя в небо.
Шум двигателя первым услышал Володя. Выпрямился, прислушиваясь, и вгляделся куда-то за мое плечо. Я обернулся, не переставая играть. По степи приближались желтые круги фар. Их заметили все, и песня оборвалась на полуслове.
— Что… это… — испуганно прошептала Вика.
— А вот и первые индейцы, — мрачно сказал Саша-К.
Машина подъехала к столовой, громко развернулась и покатила прямо на нас, ломая кусты. Загремели разваленные дрова, со звоном покатился умывальник — грузовик приближался. Что-то затрещало, хлопнул оборванный шнур палатки девчонок, стоявшей у самой кухни. И наконец грузовик остановился в полутора метрах от нас, горячо дыша радиатором слепя нестерпимо ярким в ночи светом. Рев мотора внезапно умолк, и сделалось совсем тихо, только трещали дрова в костре. Потом кто-то тяжело спрыгнул с борта — ничего не было видно из-за сплошной стены света, направленного прямо на нас. Наконец из темноты появились, чернея неровными силуэтами на фоне фар. Одна, две, три… Славка тихо присвистнул.
Перед грузовиком стояли пять здоровенных фигур. Одна посередине была чуть поменьше и выделялась нелепым сооружением на голове — я узнал шофера в неподражаемой шляпе.
Все хранили молчание.
Шеренга двинулась к нам. Вика пискнула и спряталась за чью-то спину. Костя-мореход не спеша встал, оправив тельняшку, и медленно поднял доску, на которой сидел. Рядом поднялся Володя. Стоявший возле шофера верзила вынул руки из карманов и медленно потер друг о друга кулаки. Тишина звенела растущим напряжением. Встал Славка и, взяв за плечи Катю, отодвинул ее куда-то в темноту. Пришельцы сделали еще шаг.
От наших отделился Геныч.
Я понял, что сейчас нечто произойдет. Точнее, не «нечто», а именно вполне ясно, что — и ничего хорошего для нас из этого не будет. Надо решаться. Иначе…
Геныч напрягся, словно желая что-то сказать и не находя слов. Я нарочито медленно отложил гитару, еще медленнее встал и шагнул навстречу деревенским. Судя по всему, они этого не ожидали. Самый здоровый верзила напрягся, как бык. Сейчас ударит — спокойно, как о постороннем, подумал я и, кашлянув, произнес насколько было возможно спокойным голосом:
— Чайку не хотите с нами выпить?
Парень молчал, медленно поднимая кулачищи.
— Я вас приглашаю, мужики — присаживайтесь с нами чай пить!
— Чего?… — хрипло переспросил стоящий с правого краю лохматый блондин, чьи спутанные кудри светились вокруг него, словно нимб.
— Чаем хотим угостить. Свежим, по-городскому заваренным.
Ночные гости молчали, ошарашенные неожиданностью.
— Что стоишь, как не свой, — я довольно-таки развязно потянул шофера за рукав. — Садись к костру, друзей зови. Сейчас организуем.
— Ладно, чуваки, пошли присядем, что ли? — в полной растерянности произнес он.
Парни медленно приблизились и по-деревенски опустились на корточки у огня. Первые, самые опасные секунды были выиграны. Я быстро пошел на кухню. Лихорадочно раздул огонь в еще горячей печи, заглянул в закопченное ведро. Чаю там было достаточно. Кто-то схватил меня сзади за рукав. Я обернулся, готовый нанести удар в темноту — и с удивлением увидел маленькую Люду. Обхватив меня двумя руками, она прижалась небольшим своим, мелко дрожащим телом, и сквозь свитера и куртки я почувствовал, как сбивчиво бьется ее сердечко. Совершенно неожиданно мне стало ее жалко, я простил ей похабный купальник и даже ощутил в себе желание ее защитить. Абсолютно мне безразличную — но все-таки защитить вместе с остальными.
— Ты что? — спросил я.
— Женя, мне страшно… — прошептала Люда.
— Мне вообще-то тоже не весело, — усмехнулся я. — Еще бы полминуты, и… Скорее бы уж чай закипел.
Я прислонился к забору и почувствовал внезапную дрожь в ногах. Драка еще может начаться, ничего окончательно не улажено… И что-то нечеловеческое, звериное, жесткое, еще висело над нашим маленьким лагерем, брошенным в бесконечности черной враждебной степи.
— Я так испугалась, знаешь… — продолжала Люда. — Я подумала, они нас бить приехали.
— Они именно бить и приехали, — ответил я. — Только не вас, а нас.
— А нас — что? — тихо спросила Люда и мне показалось, что в темноте я увидел ее расширившиеся от ужаса зрачки.
— Не будем об этом, — сказал я, взяв ее за плечи и легонько встряхнув. — Сейчас чаем их напоим, и все… Поможешь мне с кружками? Люда уже не могла говорить — только судорожно кивала мне в ответ.
Драка все-таки не началась.
Когда мы с Людой вернулись, неся дымящиеся кружки, парни по-прежнему молча сидели у костра. Из наших остались тоже одни ребята: девчонки куда-то попрятались. У костра сидели два полукружья: пятеро мрачных чужаков а напротив, через огонь, шестеро наших.
Со мной получалось семь против пяти — формально мы перевешивали. И казалось, можно было подраться. Правда, я по-настоящему драться никогда не умел, так уж сложилась моя детская и подростковая судьба. Славка и Саня Лавров тоже: танцор Лавров был слишком утонченным, чтоб молотить кулаками по чужим челюстям, это видно по его танцам, а Славка, как выяснилось в колхозе, оказался вообще несостоятельным с мужской точки зрения; я бы, например, не потерпел, чтоб меня, словно изнеженную девицу, обмахивали веткой от комаров… Саша-К, без сомнения, уже вышел из возраста, когда хорошо дерутся. Геныч — тот бы смог, он и пытался начать драку единственным из нас. Мореход силен, как буйвол, но умел ли он бить куда следует? Вот Володя — наверняка классный мастер: он абсолютно все умел делать точно и превосходно, без лишних слов. Но эти пятеро все как один, должно быть, каждую получку привыкли кулаки чесать и обладали необозримой практикой.
И отделали бы они нас…
Все это я думал, а парни пили чай. Хлебали, шумно втягивая воздух, по-деревенски неторопливо. И в абсолютном молчании. Допив, аккуратно составили пустые кружки на доску, шофер что-то тихо сказал — и вся пятерка, не проронив слова, погрузилась обратно в машину. Дальний свет фар погас. Зарокотал мотор. Погремев деревяшками, грузовик задним ходом отполз от костра и исчез в темноте. Так, словно его и не было.
Я вытер со лба выступивший пот.
— Чего это ты им услуживать полез? — вдруг набросился на меня Геныч.
— Они же махаться приехали. А ты — «чайку», «кофейку»… Тьфу!
— А тебе очень хотелось?
— Ну так и помахались бы. А то скажут теперь — городские слабаки.
Даже стукнуть нас побоялись всемером против пятерых…
— Ну, так беги и догони их, — насмешливо предложил Володя. — Они недалеко отъехали. Может, еще успеешь. И они согласятся помахаться лично с тобой.
— А что?! — набычился Геныч, и фикса его угрожающе засверкала, поймав отблеск костра. — И догоню! Не хрен тут…
— Уймись, — оборвал его Саша-К. — Если шило в заднице зашевелилось — беги на берег вон к тем дубам!
— Там нет дубов, — совершенно серьезно возразил тот. — Только ивы.
— Нет, ты именно к дубу иди. Разбегись как следует и трахнись башкой.
Может, верхушка закачается!
Геныч обиженно молчал.
— Помахался бы сейчас, — продолжал Саша-К. — В твоей силе никто не сомневается. Но сегодня их было пятеро, а завтра бы вся деревня примчалась. Не пугай ежа голой задницей.
— Женщины! — прокричал мореход. — Можно выходить. Отбой тревоги!
Девчонки вылезли из палатки, испуганно поеживаясь. Снова расселись у костра. Костя врубил магнитофон.
— А где… — оглянувшись, заговорил Саша-К.
И при первых же звуках его голоса я совершенно внезапно и неожиданно ощутил, как тревога пронзает, пробивает навылет, не оставляя ничего, кроме факта: Вики не было у костра!.. Это потрясение, молниеносно родившее ужасающую в своей возможности догадку, хлынуло отовсюду и накрыло меня холодной, тяжелой волной. И я забыл, что мне в общем нет никаких дел до Вики, забыл про Катю, про свою жену Инну, про всех других женщин на свете… Просто вдруг почувствовал, как она дорога мне, как единственна и неповторима, и что ее, обманув, тайком похитили у меня…
Саша-К продолжал говорить. Не слыша ничего и не сознавая, что делаю, я метнулся к кухне. Лихорадочно расшвырял порушенные грузовиком дрова, отыскал отлетевший в сторону опор. Хорошо отточенная сталь холодно и спокойно блеснула, отразив слабый звездный свет. Зажав оружие в руке, я помчался в ночь — вслед уже невидной машине… И лишь пробегая мимо столовой и подсознательно отметив доносившиеся оттуда всхлипы, вдруг пришел в себя и остановился. Меня пробил жар и одновременно холод, я мгновенно осознал глупость своей затеи, даже если Вику в самом деле увезли… И всю всеобщую чушь происходящего.
Но… Но радость открытия, что с нею ничего не случилось, затопила все мое существо. И я понял, что сейчас я — это не я… Что я готов сейчас броситься к ней и… и даже взять ее… Овладеть этой женщиной нежно, но настойчиво и с полным правом. Раз уж — отчасти благодаря моему вмешательству — она только что не досталась кому-то иному…
Я вошел под навес. В углу чернела съежившаяся фигура. Было абсолютно темно, но я разглядел рыжие, неповторимые, не сравнимые ни с чьими иными и такие любимые сейчас волосы… Бросив топор, звонко ударившийся о невидимый столб, я подошел к Вике. Сел рядом и молча обнял ее плечи.
— Женяаа… — еле слышно прошептала она, неизвестно как узнав меня, и уткнулась лицом мне в ухо, и я почувствовал, как по моей шее текут горячие быстрые ручейки…
— Ну что ты, Вика… — я осторожно гладил ее волосы. — Все кончилось, они уехали. Пойдем обратно к костру.
— Я знаю… Только мне… Мне стыдно туда идти. Я ведь знаю. Я во всем виновата. Это ведь из-за меня все произошло…
— Да не переживай. Ничего плохого не случилось.
— Но мне так стыдно. Я ведь баловалась с этим шофером. И не заметила, как все обернулось всерьез…
— Да брось ты переживать. Ведь все же обошлось!
Вика тихо подрагивала, ничего не отвечая.
— Все обошлось, — повторил я. — А что эти типы приезжали — ничего страшного.
Я готов был говорить что угодно, несомый волной внезапно нахлынувшего счастья, что с Викой ничего не случилось, она жива и здорова… Не помня себя, я прижимал к себе ее дрожащее тело. И шептал всякие глупые, нежные и успокаивающие слова.
— В былые времена из-за таких женщин, как ты, на дуэлях гибли. А тут всего-навсего пятеро парней приехали и попили чаю у костра… Пойдем, там уже все танцуют.
Вика молчала, тихо приникнув ко мне.
— Ну пойдем… ну я тебя на танец приглашаю…
Вздохнув, она поднялась. И мы пошли к костру.
Ночь висела плотным покрывалом.
Мы уже вдосталь напелись и натанцевались и понемногу стали расползаться. Народ медленно исчезал по палаткам и темным углам. Мне было неприятно видеть, как Славка пойдет провожать Катю: это стало у них уже привычкой в последнее время, — поэтому я встал раньше и пошел на кухню.
Девчонки уже закрыли и поставили в укромное место флягу, убрали кружки, которые каждую ночь высоко подвешивали на вбитых в стену гвоздях, опасаясь крысиной лихорадки. Мне пришлось повозиться, наощупь громыхая в чернильной темноте; но я особо не спешил, желая протянуть время и не видеть эту парочку своих друзей… Наконец я отыскал и то другое, выпил молока и тоже пошел спать. К моему удивлению, костер горел ярко, словно в него только что подбросили новые дрова, а возле огня возился Лавров, разобрав сиденья и укладывая доски ровным рядом.
— Чего это ты делаешь, Саня? — спросил я.
— А? — Лавров резко обернулся, будто его неожиданно уличили в чем-то противозаконном.
— Слушай, я тебя хотел спросить… — сказал я, не желая его смущать. — То есть вчера еще… Что за танец вы с Ольгой под «паромщика» танцевали? Так здорово было смотреть…
— А… — лицо Лаврова одновременно просияло и сделалось грустным. — Это была румба… Латиноамериканский танец любви.
— Отлично танцевали… — повторил я.
— Да какое там… Музыка была приблизительная. И без костюмов… Знаешь, какие в румбе должны быть костюмы? Партнерша практически голая, все тело видно и даже еще больше, чем если без одежды… Ты даже не представляешь, какое это зрелище — настоящая румба… Лавров вздохнул.
— А откуда ты все эти танцы знаешь и умеешь?
— Да… — Лавров опять вздохнул и сделался совсем грустным. — Я же танцором когда-то был.
— В каком смысле? — не понял я.
— В самом прямом. Занимался в студии, когда еще в институте учился. Я ведь не здесь учился, а в Москве. Там настоящая танцевальная культура. Выступал, на конкурсы ездил…
— Неужели так серьезно было? — переспросил я, удивившись, что, работая с Лавровым больше года, оказывается, ничего о нем не знал.
— Очень серьезно, — тихо ответил он. — Объяснять долго, но я имел класс «А» — то есть был мастером спорта по бальным танцам. Мне оставалось еще год потанцевать, заработать международного мастера, и тогда бы я мог уйти в профессионалы.
— Как — «в профессионалы»? — переспросил я.
— Зарабатывать танцами на жизнь. Мог бы остаться, например, в Москве в каком-нибудь эстрадном ансамбле. Танцевать, получать от этого удовольствие и деньги одновременно. Причем немалые, потому что хорошие ансамбли с хорошими танцорами ездят на гастроли за рубеж…
— А ты был хорошим танцором? — прямо спросил я.
— Да, — Лавров скупо кивнул. — Можешь мне не верить, тем более, что проверить нельзя, а то, что ты видишь у костра, это лишь остатки, да к тому же ты и не судья, чтобы оценить… Но поверь, звание мастера спорта заработать непросто, и я был очень хорошим танцором. И мог бы…
— Мог бы? А что для этого было нужно?
— Институт бросить на последнем курсе. И полностью уйти в танцы.
Потом, когда уже получил зондеркласс, можно было вернуться и закончить последний курс заочно, или еще как-нибудь.
— А что получилось? — спросил я, неожиданно втянутый в серьезный разговор с Сашей.
— Да ничего. Родители институт бросить не позволили. Они ведь у меня оба инженеры. И заставили идти по своему пути. Пришлось оставить танцы и кончать институт… И теперь сидеть в этом нашем поганом НИИ… В то время, когда мог бы танцевать. И быть счастливым… Последние слова Лавров произнес с таким страдальческим надрывом, что мне стало не по себе. Я сам никогда не испытывал никаких подобных эмоций и не мог даже представить, что человек моего возраста, спокойно работающий в нашем НИИ, может быть несчастливым…
— А вернуться в танцы теперь нельзя?
— Нет, — твердо ответил он. — Танцы это спорт. Потеря времени уничтожает все.
Я молчал. Внезапное ночное признание Лаврова ошарашило и смяло меня.
— И теперь я в общем конченый человек, — горько усмехнувшись, подытожил он. — И мне остался лишь наш НИИ. Где я и умру.
— Ну… — пробормотал я, уже пожалев, что затронул эту тему. — Может, жизнь как-то у тебя еще наладится и переменится.
— Нет, — жестко ответил он. — Жизнь моя сломана. И в ней ничего не переменится. И мне, в сущности, уже все равно… Лавров отвернулся и принялся укладывать доски.
Я почему-то не уходил.
— Вот, — он взглянул снизу вверх. — Решил, что сегодня буду на воздухе спать. Тепло, а в палатке духота. Сейчас спальник вытащу и завалюсь…
Я внимательно посмотрел на него. Доски он укладывал широко, и, похоже, собрался тут спать не один. Черт побери, неужели они собрались прямо в лагере, на виду у всех, перед палатками?! Я этого не понимал.
Мне захотелось сказать ему еще пару слов, давно уже вертевшихся у меня на языке. Я понимал, что, возможно, это не мое дело и слова ничего не стоят и вообще нечего лезть в чужую жизнь. Но почему-то сейчас, проникнутый сочувствием к Лаврову, я решился.
— Послушай, Саня, — тихо сказал я, присаживаясь на край его дощатого логова. — Извини, что сую нос в не свое дело, но хочется дать тебе один совет…
— Какой? — так же тихо спросил Лавров.
— Простой. Брось ты к чертовой матери этот роман с Ольгой. Он не доведет тебя ни до чего хорошего. Неужели ты из-за танцев так серьезно к ней привязался?
Я ожидал чего угодно. Что он меня выматерит или даже бросится с кулаками. Или просто скажет, что это не мои проблемы. А он неожиданно просиял, худое и грустное лицо его осветилось изнутри, точно он давно ждал этого разговора и хотел признаться хоть кому-то:
— Не в танцах дело… Вообще-то танцует она неважно. Так, научилась кое-чему в местном доме культуры. Но не это главное. Я люблю ее и она любит меня. Понимаешь?! Когда вернемся в город, мы поженимся!
— Поженитесь?!
Это слово, к которому я привык относиться очень серьезно — я и на Инне своей женился всерьез! — звучало как-то странно и призрачно здесь в колхозе, около костра, среди все позволяющей и ничего не обещающей природы…
— Да. Это уже решено, — твердо ответил Лавров.
— А ты знаешь, что она уже замужем вообще-то?
— Ну и что? Невелика важность. Оля разведется и выйдет замуж за меня.
— Это она так решила или ты?!
В принципе для меня это было без разницы. Но мне вдруг стало жалко грустного Сашку Лаврова. И я решил выяснить все до конца. Так, словно своими дурацкими советами в самом деле мог ему помочь.
— Я решил. То есть мы вместе. Мы теперь всегда будем вместе…
И он довольно внушительно оперся на свои доски. Разведется с мужем, мы поженимся, мы всегда будем вместе… Ну что можно ответить на такую речь? Я вздохнул.
— Слушай, Лавров, — сказал я. — Я не буду строить идеалиста и говорить, что ты разрушаешь чью-то семью. И что в двадцать три года, когда лучшая и основная часть твоей жизни все-таки еще впереди, вряд ли стоит начинать любовь с такой истории. Не буду… Но взгляни на это с такой стороны… Не боишься ли ты, что человек, который способен кого-то однажды бросить, потом так же бросит тебя самого?
— Кто кого бросил? — не понял Лавров.
— Да Ольга твоя ненаглядная. Мужа своего она бросит ради тебя? Точно так же и тебя бросит, когда время настанет.
— Но она меня любит! — жарко возразил Лавров. — Любит — понимаешь ты это слово, или нет?!
— Она и мужа своего любила, когда выходила за него. Не за приданое же пошла… Теперь тебя встретила — разлюбила. Еще пару лет пройдет, кого-нибудь нового встретит — и с тобой все то же самое повторится.
— А и хрен с ним… То есть со мной, — с внезапной, прямо-таки убившей меня безнадежностью ответил Лавров. — Моя жизнь все равно пошла под откос. Она кончена, еще не начавшись, и абсолютно бессмысленна. Так пусть хоть такая любовь в ней на какое-то время будет. И он посмотрел на меня, опять снизу вверх, с такой высасывающей душу тоской, что у меня перехватило горло.
Я покачал головой и молча пошел спать.
Засыпая, я слышал невнятные звуки медленных и тягостных танцев. Видимо, Лавров с Ольгой наслаждались друг другом в одиночестве у пустого костра… Мне было жаль Сашку — и в то же время я вдруг испытал отчаянный укол зависти…
14
Утром меня опять разбудили журавли. Ни свет, на заря. Что-то особенно рано они начали кричать. Я выпростал руку, взглянул на часы. Еще не было и пяти. Наверное, даже Катя с Викой не начали хозяйничать на кухне. А мне и подавно можно было спать, тем более что на работу предстояло идти только вечером. Но сон пропал. По крайней мере, на какое-то время. Я понял, что надо выйти из духоты палатки и глотнуть свежего воздуха. Я решительно выбрался из мешка и сунул ноги в сапоги.
Кругом стояла влажная предутренняя тишина. Природа, казалось, не просто спала, а вовсе умерла. Тишина была абсолютно безжизненной, и даже не верилось, что окружающий мир когда-нибудь зашевелится и наполнится звуками… Было так безмолвно, что я слышал стук собственного сердца.
У столовой виднелись следы ночного нашествия: дрова были развалены и раскиданы, кусты переломаны, будто сквозь них ломился медведь, далеко в стороне валялся помятый умывальник. Девчоночья палатка скособочилась: ночью так и не собрались подвязать заново оборванный шнур.
Костер, как ни странно, еще теплился красными змейками, перебегавшими по седым головешкам. И кое-где даже угадывалось прозрачное, невидимое в утреннем свете пламя. Около него на разложенных досках в самом деле валялся спальник и там кто-то спал. Но не Лавров… Я невольно подошел и наклонился. И увидел Ольгу. Ей, наверное, стало жарко от близкого огня: она высунулась из спальника по пояс. И спала, вся разметавшись; голова ее запрокинулась на вытянутых руках, влажные губы дышали ровно, в закрытых глазах стояли таинственные волнующие тени. И я, впервые увидев ее по-настоящему, вдруг понял, что она вызывающе и отчаянно красива — к не так, открыто, как Вика, а совершенно по-иному, полна горькой, почти трагической, зовущей и ускользающей красотой. И я понял Лаврова, уцепившегося за эту женщину, с которой в первый момент соединила случайная общая страсть к танцам. Рассматривая томительные черты ее лица, я даже не сразу заметил, что Ольга спала голой… По крайней мере, в верхней половине: над грубой холстиной спальника тепло сияло ее тело. Оно не слишком загорело, однако некоторые совершенно белые части резко бросались в глаза. И я отметил, что у Ольги, оказывается, есть грудь, а не только ноги, как мне думалось раньше. Конечно, с Викой она не конкурировала; прелести Ольги оказались небольшими и почти плоскими, как перевернутые фарфоровые чашки. Но тем не менее это были настоящие женские груди, и не рассмотреть их я не мог. Они спали вместе с хозяйкой, вольно развалившись под своим весом, показав на поверхности чуть различимую сеть тонких голубоватых жилочек — в нынешнем колхозе я увидел больше, чем за предыдущую жизнь и, кажется, стал уже экспертом в области молочных желез…
А вокруг очень светлых и почти неразличимых на коже, собравшихся пупырышками от холодка — и наверняка твердых… — сосков краснели звезды, аккуратно нарисованные губной помадой. Увидев это, я просто ошалел. Сначала подумал, что Лавров с нею так развлекался; слышал где-то, что особо изощренные типы разрисовывают своих любовников во время занятий сексом. Потом понял, что, наверное, это не так: будь звезды делом рук Лаврова, от них остались бы лишь смазанные следы; ведь невозможно представить, чтоб разрисовав Ольгину грудь, Лавров больше ни разу к ней не прикоснулся. Скорее всего — и наверняка именно так! — Ольгу раскрасил из хулиганских побуждений кто-то из девиц, вставших утром и увидевших ее расхристанную, мертво спящую. Да, конечно, это проделки зловредных девчонок.
Посмотрев еще несколько секунд на непристойно оголенную Лавровскую подругу — и, признаться честно, с трудом переборов в себе внезапное искушение потрогать ее разрисованную грудь!.. — я осторожно вернулся к себе в палатку. Чтоб кто-нибудь не проснулся невзначай и не заподозрил именно меня в авторстве росписи. Но все-таки кто же мог ее так разрисовать? — думал я, лежа в своем спальнике. — Помада была не красная и не розовая, а темная, почти коричневатая… Кому она могла принадлежать? В колхозе никто из девчонок косметикой не пользовался, тут было слишком грязно, пыльно и жарко. Но в день отъезда к главному корпусу, насколько я помнил, явились накрашенными все. Так у кого была именно такая помада?… У кого?… Я попытался вспомнить и, конечно, не смог; слишком мало я вообще обращал внимания на женщин, чтоб запоминать еще и оттенки их помады.
И все-таки — это надо же такое придумать… Бесстыдно и в то же время здорово… С мыслями о совершенно невообразимых делах, творящихся в нашей приличной колхозной компании я и уснул опять.
Вторично меня разбудил гонг, сзывающий утреннюю смену на завтрак. Я быстро оделся и выбрался на свет. У костра все оказалось в идеальном порядке, доски на кирпичах лежали прежним ровным кругом. Словно и не было ничего. Ни ночного разговора с Саней, ни утренней Ольги…
За завтраком я бросал на нее косые взгляды. Она вела себя абсолютно естественно; ни малейшим жестом или звуком не выдавала своей растерянности по поводу того, что сегодня проснулась вся в звездах… Может быть, девчонки и ни при чем, а она сама любит такие развлечения; просто я, встав раньше обычного, случайно подсмотрел? Или, возможно, она так танцевала у костра, когда все спали: голая, с разрисованной грудью. Говорил ведь вчера Лавров что-то насчет вызывающих костюмов в этой самой румбе… Грузовик стоял возле столовой, но шофер не высовывал носа из кабины. То ли окончательно охладел к Вике, то ли устыдился ночного визита.
Народ вяло шаркал ложками с своих мисках, еще не проснувшись до конца. Я посидел вместе со всеми, съел кашу и выпил чаю. Потом смена укатила на работу и мы остались вдвоем с Володей, тоже неизвестно для чего поднявшимся в несусветную рань. Потом вылез Славка, я попил чаю еще раз — теперь уже не торопясь, с ним и девчонками-поварихами. Затем все разошлись по делам. Володя вспомнил, что у него в рюкзаке должна быть коробочка со снастями и пошел собираться на рыбалку. Катя с Викой отправились на речку мыть посуду, и Славка ринулся им помогать; теперь он уже совершенно открыто сутками напролет увивался вокруг Кати, ничем не отличаясь от Лаврова или Геныча. Я мог тоже отправиться на речку, но мне было как-то грустно около них. Не хотелось быть возле Кати, отдающей все свое внимание моему другу Славке. Как не хотелось ловить на себе сочувственные усмешки Вики, до которых она была горазда. И я остался в лагере, предоставив Славке возможность отдуваться за двоих с тасканием ведер и посуды. Тем более, что и здесь было чем заняться. Прежде всего, я вытесал и вбил новый кол для умывальника, потом связал порванный шнур и выпрямил девчоночью палатку, наконец собрал дрова в аккуратную кучку. Их оказалось совсем мало. Видно, Лавров и Ольга ночью не скупились на топливо. Стоило сходить за дровами. Мне никто не давал точных указаний, просто в лагере существовал такой естественный и неукоснительный порядок: остающиеся с утра обеспечивают всех дровами; иначе и быть не могло. В принципе это было лучше делать вдвоем: среди инструментов имелась двуручная пила, да и тащить спиленные стволы одному было тяжело. Но Славка, похоже, надолго остался с девчонками у реки. Поэтому я взял только лесорубский топор с длинной ручкой и пошел на в лес один.
Задача не казалась легкой. Потому что за десять дней около лагеря и на ближайших болотах весь сушняк был уже спилен, срублен, перетаскан и сожжен дотла нами и предыдущей сменой. В поисках подходящих стволов я пошел вдоль леса по дороге, дойдя почти до нижней деревни. Там луга опять разделились болотом, я перебрался через него, почти не испачкавшись, и сразу нашел три здоровых сухих дерева. Сейчас, конечно, очень кстати пришлись бы и Славка, и двуручная пила. Но делать было нечего, я сам определил свою дорогу. Поэтому выбрал то из деревьев, которое казалась потоньше, и начал рубить его топором. Без практики работа шла гораздо медленнее, чем того хотелось. Тогда я догадался, что выбрал хоть и тонкое, но самое твердое дерево. Я бросил его и принялся за второе. Повозившись со вторым, я решил — может, третье окажется податливее? Проклиная все на свете, я помахал топором еще несколько минут, пока не понял, что все три дерева одинаковы, и сил, затраченных на возню с каждым, давно хватило бы, чтоб срубить одно. Ох, как я зол был в этот момент на Славку, оказавшегося примитивным бабником и упершегося на речку с девчонками вместо того, чтобы идти со ной в лес. Я злился на него так, будто пошел за дровами один не по собственной инициативе… Движимый злостью и раздражением я незаметно обработал одно из деревьев до такой степени, что его уже можно было свалить. И точно, как следует нажав на ствол, я услышал треск и едва не упал на землю вместе с побежденным деревом. Ободренный удачей, я столь же яростно расправился с оставшимися двумя. В принципе даже одного дерева оказалось бы достаточно. Но если я приволоку в лагерь все три, то это будет очень солидный запас дров.
Трудно сказать, что двигало мною: хозяйственная забота о лагере, или желание доказать кому-то — точнее, женскому угоднику Славке — что я и без него справлюсь с любым дедом, поскольку способен один работать за нескольких. Но довольно быстро и без особых проблем я сумел перетащить все три дерева по очереди через болото на сухую луговину, которая тянулась вдоль дороги.
Теперь, конечно, наиболее разумным было сходить в лагерь, привести Славку — а возможно, и Володю тоже — и втроем быстро дотащить стволы до лагеря.
Но я был упрям даже на как осел, а как целых сто ирландцев. Схватив за комель — ветвями назад, по классическому правилу трелевки — самое тяжелое из срубленных деревьев, я протащил его метров двести. Потом вернулся за вторым. Затем за третьим. Стащив все три в одно место, присел отдохнуть.
И опять подумал о том, что теперь стоит позвать Славку. Но тут же мои мысли перекинулись на Катю, то есть на них двоих. Я поразился, что смогла сделать между нами одна женщина. За каких-то десять дней, совершенно незаметно превратив в своего ухажера, она фактически оторвала от меня человека, которого я считал в институте своим лучшим и верным другом. Впрочем нет, я был не прав. Славка не особо изменился; он, вероятно, всегда был таким, просто я ничего не замечал. Это я переменился к нему — как сейчас, например, словно из вредности, обращенной на себя самого, я предпочитал возиться с дровами один, нежели отрывать его от женщины. Да и отношение мое к Кате тоже играло роль. Ведь я не мог не признаться хотя бы себе, что она мне здорово нравилась. И не окажись рядом чертова Славки, то, возможно, все время в невинных прогулках, беседах и спорах она проводила бы именно со мной, а не с ним. Но я тут же вспомнил слова Вики насчет заранее спланированной ими поездки и понял, что мои «если бы» просто смешны…
Потом я взглянул на все со стороны, и понял, что в корне не прав, ругая Славку и Катю. Ведь у нас с Катей ничего не было и не могло быть — исключительно потому, что я сам не создан для мимолетных колхозных и опускных романов. Что я не могу так легко сходиться и расходиться с людьми, как, например, добродушный и симпатичный, но по сути абсолютно безмозглый, как инфузория, Геныч. И тот факт, что Катя привлекла меня — он ведь тоже достаточно неоднозначен. Задумавшись, чем же она мне понравилась, я вдруг трезво понял, что — ничем… Ну, поговорили с нею несколько раз откровенно по дороге за молоком в присутствии того же Славки. Ну слушала она меня у костра, так ведь не одна слушала; даже развратная и невероятно грубая Тамара светлела лицом, когда я пел, и каждый вечер — вернее, каждую ночь — несколько раз просила меня повторять ее самую любимую незамысловатую песенку про звезду, упавшую на ладошку. Я сам что-то увидел в Кате, создал сам себе ее идеальный образ, который родил смутное влечение. Тем более смутное и тем более безопасное, что, ограниченный собственноручно поставленными блоками относительно верности жене, семейной жизни и так далее, я мог совершенно спокойно увлекаться любой женщиной, не боясь того, что наши отношения перейдут в простой флирт, не говоря уж об отягощающем романе. А что привлекло меня в Кате как в женщине?
Я торчал на жаре, сидя на неудобных, колючих, суковатых стволах, и напряженно размышлял о себе и Кате. Так, словно от этого что-то зависело. Маленькая, трогательная, в очках… не скажешь даже, что красивая. Но, как мне казалось, абсолютно воздушная и такая же чистая в отношении противоположных полов, как и я… И суждения ее — отрывком услышанные, но домысленные в подсознании — представлялись исключительными, интересными, важными, волнующими для меня… А получилось так, что я ей не нужен, а нужен Славка. И совсем не для такого невинного общения; оно ее вообще не интересует, судя по всему… Господи, сколько можно думать об одном и том же… Хватит, наконец. Ни до чего хорошего я все равно не додумаюсь, сидя тут один на срубленных деревьях в то время, когда Славка и Катя прекрасно проводят время.
Я вздохнул и снова принялся за работу. С этими стволами, подтаскивая их по одному от одной намеченной точки к другой, обливаясь потом, давая себе минутную передышку и снова упираясь дальше, я провозился до полудня.
Лишь когда перетащил их вдоль берега до тропинки, ведущей от реки уже прямо к лагерю, мне на пути попался Володя — злой и невероятно матерящийся, оборвавший несколько снастей и не поймавший ни одной рыбы. Увидев меня с тремя деревьями, он выругался еще витиеватее в адрес Славки, «прохлаждающегося с бабами», и вдвоем с ним мы довольно быстро переволокли дрова в лагерь. Там стояла тишина.
Славки и Кати не было видно.
Вика загорала на вытащенном из палатки спальнике — как всегда, слегка прикрывшись для приличия узким полотенцем. Мы свалили дрова около кухни, оставив приятную возможность пилить и колоть их утренней смене. Или Славке, когда он наконец вспомнит о чем-то, помимо своего увлечения. А сами вытащили спальники и, накрывшись простынями от слепней, улеглись до приезда грузовика.
Работа вечером казалась сущей каторгой. Травы, наверное, привезли не больше, чем вчера. Но она была такой толстой и тяжелой, что агрегат захлебывался, не успевая перерабатывать. К тому я устал, как собака, еще днем, — перетаскивая проклятые дрова — и сейчас находился в совершенно нерабочем состоянии. Мука сыпалась еле-еле. Зато желтые комары налетели такой тучей, что оказалась бессильной даже моя борода. Я чесался; лицо мое распухло, как подушка.
Чтоб ускорить дело, мы опять пустили измельчитель. Так нам самим казалось быстрее, хотя, возможно, на самом деле и не давало никакой экономии во времени.
В разгар нашей смены к АВМ на раздолбанном «УАЗе» вдруг подъехал Саша-К вместе с председателем: судя по всему, он оформлял очередные бумаги и решил посмотреть наш рабочий процесс. Посмотрев на Славку, суетившегося около измельчителя, командир разразился руганью:
— Ты чего как беременная институтка? Траву кидаешь, будто навозы серебряными ложками разгребаешь! Кто так вилами работает, мать твою?!
И вырвав орудие из Славкиных рук, стал показывать, как, по его мнению, следует делать.
Отправляя в шнек неимоверно огромную порцию травы, Саша-К зазевался и не успел вовремя отдернуть вилы. В мгновение ока их затянуло внутрь. Рукоятка, словно дубина, мелькнула в воздухе. Раздался скрежет, что-то ужасно лязгнуло в утробе машины, и вся она зашлась мелкой дрожью. Я прыгнул к щитку и нажал красную кнопку «СТОП». Измельчитель медленно затих, не сразу останавливая бег разогнавшихся маховиков, и только после этого нам удалось вытащить из него вилы. Железные зубья — каждый толщиной в мой палец! — были аккуратно срезаны наполовину. На этот раз Саша-К удержался от острот. Молча забрался в председательский «УАЗ» и укатил дальше.
— Пришел Кутузов бить французов, — сквозь зубы пробормотал по обыкновению мрачный Володя. — Дай дураку стеклянный хрен — н и хрен разобьет, и руку порежет…
Я отметил, что наш бригадир в лучшие минуты красноречием своим мог бы заткнуть за пояс и Сашу, и кого угодно — и пошел в автобус за новыми вилами для беспомощного Славки.
Когда, усталые и измотанные насмерть, уже после полуночи, мы вернулись в лагерь, я сразу побежал к реке. На ходу раздеваясь, покидал наземь пропыленную одежду. Сегодня вода почему-то казалась прохладной. Я зацепился за корягу, дал течению вытянуть тело и лежал так неведомо сколько — неподвижный и безразличный ко всему, как лягушка. Почувствовав наконец, что кожа покрывается мурашками, не без труда вскарабкался на берег, кое-как оделся и поплелся к лагерю, мечтая тихо проскользнуть в свою палатку и лечь спать… Но этого не удалось. У весело горящего костра уже сидел весь народ. Но почему-то было тихо, танцев еще не начинали. А на моем привычном месте, лежала приготовленная для меня гитара.
— Эй, Женя!!! — радостно крикнул Саша-К — Заждались тебя! Давай скорее к инструменту!! Я председателю пожалуюсь, чтоб тебя не смели позже десяти часов вечера задерживать на этом чертовом агрегате! Я поклонился, садясь на свою доску.
— Маэстро! — закричал Лавров, и грустное лицо его озарилось внезапной радостью. — Наконец-то мы дождались маэстро!!!!
— Дождались! — хлопая в ладоши, повторила Ольга.
— Думали, ты уж нас бросил! — кричала Тамара.
— Или в речке утонул, — сверкнув фиксой, уточнил Геныч.
— Женя, нам без тебя… — пробормотала маленькая Люда. — Скучно!
— Давай скорее! — добавила Катя. — Я «Милую» хочу!
— И я тоже, — присоединился Славка.
— А мне что-нибудь про женщин и любовь! — сказал Костя.
Володя молча вскинул обе руки, показывая радость от моего появления.
— В общем, давай, Женя, — тихо, но так, что было слышно всем, подытожила Вика. — Что-нибудь нежное. «Любовь и разлуку», например…
Я был просто смят такой встречей. В горле моем вдруг зашевелился ком. Вроде бы давно привык, что ребята каждый вечер ждут моих песен, но, кажется, впервые за все время это признание и ожидание было выражено так открыто и явно. Я был нужен, без меня уже не могли обойтись. Без меня и моих песен…
И мне вдруг пришло в голову: неужели, несмотря на годы, потраченные на учебу в институте, на нынешнюю жизнь в НИИ, заполненную каждодневной и бесперспективной в общем-то инженерной рутиной — неужели несмотря на все это единственным и точным моим предназначением, единственным оправданием моего существования на свете была эта, в общем неквалифицированная, любительская игра на гитаре, да песни, исполняемые столь же дилетантским, непоставленным голосом?
Стоило лишь подумать об этом, словно посмотрев на себя со стороны, как во мне опять шевельнулась сосущая тоска, поселившаяся в душе последнее время. Так, будто я в самом деле был сторонним наблюдателем и знал откуда-то, что и это не вечно, и что не всегда я буду играть и петь, и растворяться своими песнями в слушателях… Встряхнувшись, я отогнал эти глупые мысли: откуда и по какой причине могло явиться самое предчувствие конца? Ничего никогда не случится, и я всегда буду играть и петь, и меня всегда будут слушать и просить еще и еще, и это счастливое состояние, повторяясь регулярно, никогда меня не покинет…
Я взял гитару, встал и поклонился. Горло все еще сжимал комок.
— Ребята… — я замолчал и прокашлялся, не в силах владеть собой. — Ребята, милые… Куда же я от вас денусь? Как я буду жить без вас… Мои песни — только для вас. Вам без меня скучно, а мне без вас…
Я не договорил, боясь на словах впасть в дешевую патетику, которой не выносил. Никогда, никогда, никогда это не уйдет…
— Есть заказы! — прокричал Саша-К. — Репертуар стандартный, повторенный в самых любимых местах. «Домбайский вальс», «В ритме дождя», «Ледокол», «Конфетки» и все такое прочее. «Милую», конечно. И «Галицийские поля» — это уже для меня отдельно… Я взял несколько аккордов, разминая уставшие пальца и наслаждаясь внезапным и всегда словно в первый раз испытанным ощущением рождающейся музыки. Песни были давно известны, пальцы сами бегали по струнам, прижимая и отпуская их; я играл, как автомат. Точнее, во мне сейчас существовали два человека.
Один старательно прижимал лады, перебирал струны и клал на музыку слова — а второй слушал, смотрел и даже размышлял. Кругом собрались ребята и девчонки. Милые, родные, ставшие неотъемлемыми от меня за это время лица.
Славка был рядом со мной. Подпевал не всегда в тон, хотя громко и старательно…
Рядом с ним сидела Катя. Одной рукой крепко держалась за его руку, другой обмахивала его от дыма. И при этом слушала меня и подпевала тихо и точно, и оправа ее очков блестела красными стрелками огня.
Володя всегда слушал в одной позе. В жизни малоразговорчивый, у костра он за весь вечер не ронял ни слова. Обхватив колени руками и опустив седоватую голову, смотрел на огонь, похожий на большую и мудрую собаку или даже на волка…