Хрустальная сосна Улин Виктор

— Да полно тебе… Что я — слепой? Все понимаю. Ты вспоминаешь, как сачковал Аркашка и хочешь показать, что ты не такой. И опять Славка, к которому в последнее время я стал уже относиться не как к своему другу, когда-то понимавшему с полуслова, а как к некоему Катиному придатку, попал правильно.

— Причем тут Аркашка? — я вспыхнул и тут же постарался это скрыть. — Я сам себе хозяин. Аркашка ни при чем.

— Женя, Женя… — Славка грустно улыбнулся. — Ну зачем ты так стараешься! Зачем всем доказываешь, что человек? Всем и так ясно. И мне ясно, и Катюшке, и Володе, и остальным девчонкам, и командиру нашему, и даже дяде Феде. Точно так же, как Аркашка с ногой ли, без ноги — кусок дерьма на палочке. И зачем ты теперь мушкетерствуешь?! Назло Аркашке пашешь, да?!

Мне нечего было ответить. Славка, был абсолютно прав в каждом слове.

— Умный ты мужик, но сейчас ломишь по принципу — «назло соседу сожгу свой дом». Брось. Все знают, что ты настоящий товарищ. И сочувствуют твоему несчастью. Бросай работу, возвращайся в лагерь, быстро собирайся и уезжай. Еще успеешь на электричку. Я молчал.

— Слушай! — он положил руку мне на плечо и с силой повернул к себе, стараясь заглянуть мне в глаза. — Мы с тобой были друзьями. Я тебя спрашиваю — друг я тебе или нет?!

Я вздрогнул. Во мне за доли секунды пронеслась нынешняя колхозная жизнь, вся эволюция отношений Славки с Катей и моего взгляда на него, все мои обидные мысли о «бывшем» друге, замешанные на подсознательной ревности и еще чем-то, столь же безосновательном… Я напрягся изо всех сил, чтоб не выдать ни чем этих своих, кажущихся постыдными мыслей. И ответил, стараясь глядеть прямо:

— Да. Ты мне друг. Был и остался. В общем, ты у меня и есть единственный…

Проговорив последние слова, я мгновенно ощутил головокружительное и несбыточное желание: ах, если б ничего этого не было — ни Кати в нашей команде, ни их со Славкой романа и моей глупой ревности, ни той минуты на АВМ… Смешно и глупо, как в детстве.

— Так вот как друг тебя прошу: прекрати себя мучить! Вдруг у тебя с рукой в самом деле что-то неладное?

— Что ты, Славка, — возразил я. — Что с ней будет — ты же не знаешь, какой я везучий! Чего со мной только ни бывало, и всегда обходилось! В третьем классе я делал клюшку из елки — помнишь, была мода у пацанов? Вершину загибал, конец обломился и отлетел. Царапина была у меня на глазу, но зрачок не задела, хотя месяц повязку носил. Потом когда кладбище возле авиационного парка ровняли, мы с друзьями туда ходили — кости из могил перебирали, какие-то гнилые огрызки гробов и еще всякую дрянь — искали сокровища и оружие. Я там руку поранил — и ничего. И в колхозе два года назад на доску с ржавым гвоздем наступил… Да, еще забыл — классе в пятом на лыжах с горы ехал, упал, палки вперед выставил — прямо в грудь; соскользнули, обошлось… И еще почти такой же случай. В стройотряде оступился и упал со стены прямо на арматуру, которая торчала из фундамента, — талон по ТБ спас. Помнишь, толстая такая красная картонка, которую с собой заставляли носить? Лежал в кармане, по нему арматурина скользнула и меня в сторону отбросило…

Я вспоминал случай за случаем, каждый из которых мог давно уже оборвать мое существование или сделать инвалидом — Славка слушал с какой-то не грустной, а просто жалобной улыбкой…

— И в том же отряде однажды — экскаватор траншею копал, кабель порвал ковшом, мы рядом стояли. Будь под током — шесть киловольт!

— от нас бы одни сапоги остались. Но на подстанции профилактика была накануне; в тот день должны были уже щит подключить, да забыли… А в другом отряде грузили краном поддоны от кирпичей на шаланду — здоровые такие, дощатые. Мы с другом в кузове стояли и поправляли. И вот когда куча уже выше меня ростом была, что-то перекосилось, или нижний подломился сбоку — в общем, все разом рухнули на нас. Мы успели отскочить, меня только по сапогу чиркнуло… Много всего в жизни было, да все обошлось. И на этот раз точно так же обойдется… Пошли дальше бункер загружать.

Славка ничего не ответил. Понял, что переубеждать меня бесполезно. Или просто исчерпался его порыв возиться со мной по старой дружбе. Так или иначе, мы продолжили работу. Я доработал до конца смены. Хотя раненая рука уже вообще не слушалась, пальцы онемели и отяжелели. Я упорно игнорировал свое состояние.

Меня держала гордость от сознания, что я держу вахту, несмотря на ранение. Я казался себе героем, заслоняющим последнюю линию окопов. Хотя по сути был конченым, последним дураком.

Вечером рука разболелась по-настоящему. Я просто не находил себе места. Тамара несколько раз давала баралгин, который вроде помогал на пару минут — или только казалось? — после чего боль набрасывалась с новой силой. В движении было легче, но стоило присесть или просто остановиться, как боль обрушивалась, поднимая все мое существо. Я смотрел на кончики пальцев, торчащие из-под ставшего серым бинта — они стали бледными, словно неживыми. И ничего не чувствовали — абсолютно ничего. Хотя шевелились исправно. Когда пришла пора идти на ферму за молоком, я туда даже не рвался. Мне было очень плохо, и я уже всерьез жалел, что дотянул до позднего вечера и пропустил электричку в город. Конечно, стоило уехать еще сегодня… Но я сам решил свою судьбу. Когда Славка и Володя принесли молоко с фермы, я по привычке приложился к нему первым. Но сегодня сладкое парное молоко показалось мне невкусным, почти горьким.

После заката народ собрался у костра. Я, как обычно, расчехлил гитару и сунул ее Саше-К. Но он застеснялся и, взяв несколько простых аккордов, отложил инструмент в сторону. Все сидели молча и смотрели на мою забинтованную руку — словно чудесным образом она могла мгновенно выздороветь и я мог снова играть. Можно было, конечно, попытаться просто спеть без аккомпанемента — но у меня начисто пропало настроение. Я и у огня сидел через силу — не давая себе в этом признаться, я чувствовал невнятный страх от мысли остаться одному хотя бы в своей палатке…

Вскоре начались танцы. Я посидел еще с полчаса, безуспешно пытаясь отыскать для руки самое удобное положение, но потом все-таки отправился спать. Мне показалось, что за день я намучился до такой степени, что сейчас усну, как убитый.

Но стоило мне лечь, как сонливость моя прошла. Или, может быть, виной был хрипнущий, но орущий через силу магнитофон? Снаружи звучал песня про горную лаванду. Про то, как лето нам тепло дарило, чайка над волной парила, только нам луна светила, и так далее… Дарило, парила, светила… Теплая река, шум волны на перекате, журавлиные крики. Было, было… Почему «было»? Будет! Нет, именно было. Вернее, есть и никуда не денется. Но — уже не для меня… Столько лет прошло, но помним я и ты… Сколько лет прошло с тех пор, как я сам, бодрый и веселый сидел у костра, играл на гитаре, потом с тихим снисхождением смотрел на танцующих… Сколько лет? Два дня?! Два дня. Именно так. Всего два дня… А что будет дальше?!.. Лаванда, горная лаванда… Не видя, я отчетливо представлял, что делают сейчас под эту музыку наши танцоры. Как, Сашка сказал, называется танец? Какое-то почти морское слово… Тумба, мумба?… Румба — точно, румба. Я помнил, как томно Ольга скользила около Лаврова, наворачивая на себя его руку, а он с неимоверным изяществом делал движения свободной, красиво расставив пальцы… Как же, наверное, у него при этом болит рука…

Да что я, в самом деле?! При чем тут Лавров?! Это у меня она болит; это я весь превратился в одну огромную, ноющую руку… Музыка и мысли о ней не давали мне спать. Я положил на голову свернутую куртку, но звуки все равно проникали в меня и рождали во мне яркие, тревожные и страшно назойливые образы. Я пытался их прогнать, но они от этого делались только ярче и сильнее. Ворочаясь и скрипя разболтанными пружинами, я пролежал так неизвестно сколько — но уснуть не мог…

Наконец народ начал расходиться. Снаружи слышались смутные обрывки фраз, потом смолк и магнитофон. В каком-то странном полузабытьи я слышал, как кто-то проскользнул в нашу палатку и, стараясь не шуметь, зачем-то вытащил наружу спальник. Потом мимо палатки еще кто-то ходил, и мне показалось, что в смутном тумане до меня донесся голос Вики. Или это была Катя? Нет, наверное, все-таки Вика… Я подумал о ней, и мне страшно захотелось, чтобы она сейчас вспомнила обо мне, заглянула бы в палатку и взяла бы меня за руку или положила ладонь мне на глаза — может быть, тогда бы ко мне пришел покой и я бы наконец уснул… Но до меня никому не было дел, даже Вике; впрочем, скорее всего, ребята по простоте думали, что я уже сплю и не хотели мне мешать… И никто, даже Вика, не догадался просто посмотреть, сплю ли я и жив ли еще… Вика, Вика… Да что Вика, чем она мне обязана, чтоб проявлять заботу?! Ну сходили на луг, ну поговорили позапрошлой ночью зыбкими полунамеками, так ведь ни чем дело не кончилось… И таких дураков, как я, у нее — пруд пруди, это яснее ясного…

В конце концов разбрелись все, и снаружи опустилась полная, плотная, пустая тишина. И теперь я в самом деле уже мог спать. Но уснуть все равно оказалось невозможным; причина бессонницы крылась не в музыке и не в шуме. Рука болела так, словно ее рвали на мелкие кусочки. В пальцах что-то покалывало и дергалось, и казалось, что ладонь моя разбухает, увеличивается, заполняя собой весь спальник, всю палатку. И скоро уже не осталось меня самого — имелась только огромная, горящая, стонущая беззвучным стоном рука… Господи, как тут душно и жарко, — вдруг почувствовал я, — и запах какой-то противный — видимо, днем не проветрили. Я встал, кое-как оделся и выбрался наружу. Ночь висела тяжело и плотно. Костер еле теплился во мраке, возле него темнели две слившиеся фигуры. Из палатки девчонок, стоявшей дальше всех от моей, доносился очень тихий, но ритмичный скрип раскладушки. Я зачем-то прошел на кухню. Прямо из-за кучи дров раздалось чье-то горячее, придыхающее сопение, шорох одежды, невнятные стоны. В столовой тоже кто-то сидел, и судя по звукам, жадно целовался. Все совокуплялись там, где их бросила ночь. Жизнь продолжалась, что ей было до меня, измученного рукой. Не обращая внимания на парочку, я с грохотом отыскал флягу, через край отпил холодного молока. В голове полегчало, но рука болела с прежней яростной силой. И я решил бродить, пока не усталость не вызовет сон. Я пересек луг, поднялся на дорогу и пошел к ферме. За спиной сияла луна. Что-то в прошлые ночи ее не было… Да не же, была. Только тогда она была живая — нагая и развратная, зовущая к природному удовольствию, которому предаются сейчас все мои друзья. А сегодня она уже умерла и стала мертвой и холодной… Небо у горизонта едва светлело. Наверное, это рассеивались в прозрачном воздухе огни какого-то несуществующе далекого города. Над головой недобро молчали звезды. Изредка одна из них, срывалась со своего места и, прочертив огненный след, быстро уходила куда-то за луга и горы. Несмотря на это, рука болела, не переставая. Я дошел до кладбища, смутно белеющего во тьме своим редким, как скелет, забором, спустился туда, для чего-то принялся бродить в густой траве среди темных, покривившихся крестов. Страшно не было, было лишь больно — очень больно, неимоверно больно, каждый шаг отдавался резким ударом боли.

Я вернулся на насыпь. Дойдя до переправы, спустился к мосткам. Парома не было — наверное, на ночь его отгоняли на другой берег, к будке паромщика, Там, как всегда, теплился желтый огонек, длинной волнистой дорожкой отражаясь в неспокойной воде. Сон медлил; не хотелось даже думать про мокрый спальник, душный мрак палатки. У меня тихонько кружилась голова и кровь то отливала куда-то, то снова пульсировала в висках. Я шагал по дороге все быстрее: теперь казалось, что на ходу рука болит меньше. Не заметив я, оказался уже в нижней деревне. Дома спали, утонув в полном мраке, лишь смутно белея шиферными крышами. Услышав меня, где-то гавкнула собака. Ей отозвалась другая, потом третья, на другом конце. Через секунду вокруг перебрехивалось множество невидимых собак. Я направился в обратный путь. Спустился с дороги на мягкую траву луговины. Опять оказался около лагеря, неясно светлеющего под луной размытыми пирамидами палаток. Спать по-прежнему не хотелось, я даже не ощущал течения времени и пройденных расстояний, которые днем показались бы немалыми — словно находился в полном забытьи, временами отключаясь и шагая автоматически. Снова перейдя через дорогу, я пошел берегом реки. Она глухо урчала на перекате, но не могла заглушить боль в руке. Я вернулся к переправе, вышел на причальные мостки и остановился у самой кромки. Под ногами угрожающе и маслянисто бежала черная вода. А кругом сгустилась глухая и совершенно безнадежная ночь.

«Ночь стоит у взорванного моста, конница запуталась во мгле, парень презирающий удобства, умирает на сырой земле…» Откуда эти строки? И почему вдруг пришла на ум смерть? Смешно и несерьезно: думать о смерти, когда всего лишь немного ноет легко раненная рука… Но — ночь, река, мостки… Ночь стоит у взорванного моста. А если… Никогда прежде не испытывал я страха смерти — и вдруг сейчас, на пустынном берегу бездонной, как глаза мертвеца, реки, в воспаленной голове родилась такая мысль. Умирает на сырой земле… Это про другого писано — не про меня. Я не могу, не могу, не могу умереть. Не от этой дурацкой руки — я вообще никогда не умру. Умрут другие, а я буду жить всегда…

А если… если это не так? Если я смертен, подобно остальным? И через несколько секунд упаду, прямо с мостков в чернильную воду, и меня унесет быстрое течение. Далеко-далеко-далеко… И никто ни о чем не узнает. Потому что я один, рядом никого нет, лишь ночь стоит у взорванного моста…

Внутри поднялась горячая дрожь. Скорее в лагерь! Скорее туда, где я буду не один. Там друзья — они не бросят, не дадут пропасть, утонуть, растаять, раствориться, превратиться в ничто на радость этой равнодушной ночи…

Я вскарабкался на дорогу и не оглядываясь, медленно побежал к лагерю.

Не знаю, спал я или не спал, поскольку в сон не проваливался, а продолжал ощущать себя как бы наяву — а в спальном мешке на провисшей до земли раскладушке, под низким пологом палатки. И в то же время я что летел куда-то в бездонную пропасть вместе со этим самым мешком, раскладушкой и палаткой; мимо знакомых лиц, беззвучно шевелящих губами за невидимой стеной. Кто это был — я не знал; то ли колхозные мои товарищи, то ли другие, оставшиеся где-то далеко за границей прерванного общения, в институте, в школе или даже в детстве… Они уносились назад и одновременно оставались со мной. Я знал, куда лечу: вниз, навстречу страшной ночи, что стояла у взорванного моста. Оскалив желтые зубы, раскрыв пустые черные глазницы, молча ждала меня. А мост — это был вовсе и не мост, а моя рука… Больная рука с искореженными, торчащими в стороны безжизненными пальцами. Но зачем я растопырил пальцы, ведь так больнее? Нет, иначе нельзя — моста не отдавать, держаться, держаться до прихода наших танковых сил… Однако танки стоят у кузницы и водители не торопятся бросать их в бой. Значит, я должен спешить. Потому что на том берегу рыком ревел измельчитель. Два измельчителя, три измельчителя — нет, это уже батарея гаубиц изрыгает огонь, уставившись в небо задранными стволами… Они нацелены вроде бы мимо, но кориолисово ускорение, действующее в полете на снаряд, вращающийся в потенциальном поле силы тяжести, сносит его прямо на меня… Чтобы рассчитать это отклонение, нужно знать широту местности и заглянуть в четвертый столбец таблицы артиллерийских стрельб. Но у меня нет таблицы: ее украл и увез в город какой-то лохматый и бородатый мерзавец с ускользающим лицом — хотя непонятно, для чего она ему нужна… Впрочем не нужна она и мне: у меня нет орудия, и это не я веду огонь, а стреляют в меня… Но зачем — я же давно умер на сырой земле? Ах да, ведь за моей спиной стоят мои друзья. Беззащитные, ничего не знающие… Гаубицы лают, как ночные деревенские собаки, посылая в них снаряды. И я должен опередить их. Я растопырил руки; у меня образовалось много рук, я и сам не знал сколько именно — все как одна с изуродованными пальцами. По ним стекала кровь, и снаряды свободно летели насквозь, разя моих друзей. Да нет, это были просто тяжелые осколки с рваными зазубренными краями. Черные железные осколки — холодные и безжизненные, — но на каждом, как в фильме про войну, белел аккуратный кружок с маленькой свастикой.

А ночь продолжала стоять у взорванного моста, и из ее гнилозубой пасти одуряюще пахло горной лавандой…

Нет, пожалуй, в конце концов я все-таки уснул, поскольку, открыв глаза, вдруг обнаружил, что полог палатки налился сочным, ровным янтарным цветом, а все раскладушки рядом пусты. Голова кружилась и все куда-то плыло, но рука, как ни странно, не болела. Шатаясь, я выбрался наружу. Солнце сияло практически по-дневному. Я взглянул на часы — было уже около одиннадцати. Значит, я забылся под утро, и все уехали на работу, меня не растолкав.

Я прошел в столовую. Там сидел Саша-К, по обыкновению просматривая записи в тетради.

— Почему не разбудили? — возмущенно спросил я. — Почему без меня уехали?

— А, это ты, Женя… — он вздохнул. — Ты же всю ночь не спал. Бредил, кричал, к какому-то мосту рвался. Уже не знали, что и делать, но потом ты уснул, решили не трогать. В общем, смены пересортировали. В твою я отправил Костю, теперь будет три и три, справимся как-нибудь. А ты собирайся. Сегодня же уедешь в город. Это не просьба и не совет. Это приказ — я здесь командир и за смену отвечаю…

— Да ты знаешь, — сказал я, чувствуя, как странно пересохло во рту. — Самое удивительное, что рука у меня уже не болит. Честное слово.

— Покажи!

— Да чего ее смотреть? Ну на, пожалуйста, смотри. Рука как…

Я осекся. Кончики пальцев, торчавшие из-под бинта были желтыми, как у китайца.

— Блин, что это?! — испуганно спросил Саша-К. — Желтуха, что ли?

— Не знаю… — пробормотал я, впервые с самого начала почувствовав удар настоящего, нешуточного, а вполне серьезного страха. — Ничего такого прежде не видел…

— Ну что — опять будешь отказываться ехать в город? — сокрушенно покачал головой командир, не спуская глаз с моих бронзовых пальцев.

— Пожалуй, нет… — пробормотал я, чувствуя, как внутри меня разливается ледяной, ни разу в жизни прежде не испытанный страх.

— Значится так, — твердо подытожил он. — Я сейчас в правление пошел, потом на работу и до вечера уже не вернусь. А ты собирай рюкзак. Машина за вечерниками придет — тебя к электричке подвезут, я распоряжусь…

Я молчал.

— Дурень ты все-таки редкостный, — он вздохнул. — До чего доходил, надо ведь… Дай бог, чтобы не поздно оказалось… Я ничего не ответил. Мне было страшно.

**День прошел муторно. Рука действительно не болела, но что-то непрерывно тянуло внутри, не давая ни на минуту о ней забыть. Вся действительность воспринималась мной словно сквозь стеклянную стену, которая временами изгибалась, делая мир полностью неузнаваемым. Я слонялся по лагерю, пытаясь движением заглушить тяжесть. Без удовольствия выкупался, пил чай в столовой. На кухне хозяйничали Ольга с Тамарой, негромко болтая о чем-то своем, но меня они не трогали, и я был тому рад. Потому что мне было плохо, язык высох и одновременно распух, и я практически не мог говорить. Кроме нас в лагере никого не осталось: Лавров и Геныч, найдя клевное место, с утра ушли на рыбалку.

Я поминутно смотрел на часы. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось поскорее отсюда уехать.

Потом я сидел у холодного кострища, глядя на сизую золу. Не верилось, что вечером в костре плясало жаркое пламя, а около него собрались мои друзья, смеялись и танцевали. А еще несколько дней назад я сам ту играл на гитаре…

Мне стало невыразимо больно. Я знал, что вечером опять зажгут костер, и снова начнется веселье и танцы до утра. Но без меня. Меня сегодня у костра не будет. Да и вообще не будет больше тут… Нет, конечно: стоило надеяться, что мне вылечат руку за пару дней, и я успею вернуться сюда до конца смены… Мне хотелось убедить себя в этом, но получалось плохо.

Ольга с Тамарой тихо спрятались в палатку. Лагерь полностью опустел. Все вымерло, словно с моим отъездом тут прекращалась сама жизнь.

Одна лишь желтая чернобокая иволга сидела на высокой черемухе возле столовой, и посвистывала редко и грустно. Ехать, скорее ехать! Причем прямо сейчас — собираться и идти на станцию пешком. Потому что у меня не было душевных сил снова увидеть друзей и прощаться с каждым из них, встречая жалость и сочувствие… Ехать, точнее, идти надо прямо сейчас… Шесть километров до станции. Сумею ли я их одолеть, на солнцепеке в таком состоянии? Да еще с вещами?!

Плевать, — остервенело подумал я. — Времени полно, буду отдыхать по дороге. Главное — уйти как можно быстрее, чтоб ни с кем не прощаться и не травить душу ненужными терзаниями. Быстро и воровато я проскользнул в палатку и стал собираться. Вещи просто покидал в рюкзак кучей и утрамбовал сверху ногами. Потом стал упаковывать спальник. Одной рукой это никак не выходило: рулон получался слишком толстым и не лез в чехол. Помаявшись пару минут, я бросил все как есть. Черт с ним, — решил я. — Пусть использует кто-то из следующей смены. Потом все равно весь инвентарь загрузят в автобус и отвезут на склад. Пропасть не должен. А если пропадет — туда ему и дорога… Мне было все равно. Абсолютно все равно. А мне к тому же легче идти с меньшим грузом… Потом я взял гитару. Стоило прикоснуться к ней, как тоска пробила меня, и я чуть не заплакал. Гитару можно было взять. Она весила меньше спальника, и бросать ее тут не стоило. Но я подумал, что оставлю и ее — пусть хоть Саша-К немного играет, быть может, без меня он станет менее стеснительным. А самое главное… Мне вдруг подумалось, что она мне больше никогда не пригодится… Давя в себе такие мысли, я вылез наружу. С трудом надел рюкзак. Вещей было немного, но тяжесть его казалась ощутимой.

Может, все-таки не стоит идти пешком, мелькнула трезвая мысль…

А дождаться грузовика?

Нет, — отрезал я сам себе. — Если решил уходить, то надо скорее.

Пока есть силы… Может, попутку удастся поймать. Словно услышав последнюю мысль, на дороге, со стороны нижней деревни, показался зеленый «Зил-130». Медленно проехав мимо лагеря, он затормозил под высокими ивами недалеко от переправы. Может, побежать туда? — подумалось мне. — Попроситься до станции… Я вспомнил, как презрительно смотрели на меня шоферы у кузницы, но тогда им просто не хотелось ехать, а этим, возможно, окажется по пути… К тому же мне было так плохо, что сегодня меня не отказались бы взять. Но пройдя несколько шагов к дороге, я увидел, как с пассажирской стороны спрыгнул мужик, держа мешки и свертки. Шофер тоже вылез, они расположились в тени под деревьями и я отчетливо различил, как на расстеленной тряпке остро блеснули водочные бутылки. Это надолго, понял я, и повернул обратно. Девиц не было видно. В этом я увидел удачу. По крайней мере, никто не попытается задержать…

— Девчонки! — громко крикнул я воздух. — Счастливо оставаться! Всем привет и хорошей погоды! Я пошел на электричку! Из палатки послышался голос Тамары — перемежая речь руганью, она возмущалась, что я поперся один и не дождался хотя обеда. Но я уже шел прочь, не вслушиваясь и не оборачиваясь.

Дорога сама ложилась под ноги. Я спешил, пока еще были силы и оставался заряд решимости.

Пройдя луг, я взобрался на насыпь. Прошел мимо переправы.

Соединяет берега седой паромщик… Нет, для меня уже не соединит…

Я зашагал еще быстрее.

Миновал кладбище — днем совсем маленькое и запущенное. За ним следовала дорога на ферму. Тут мы со Славкой и Катей всегда пили первое парное молоко…

Из-за поворота показалась деревня.

Что-то слишком легко иду… — подумал я и в тот же миг ощутил усталость. Она словно ждала этого момента и навалилась разом. Больная рука потянула книзу, как ядро каторжника. А ноги невесомыми, и стало удивительным, что я не падаю.

И зачем только я не дождался грузовика? Может, все-таки стоило вернуться в лагерь? Или присесть в тень где-нибудь на дороге и перехватить машину тут? Это было здраво. Но я сам убежал ото всех — и теперь казалось несерьезным возвращаться или ждать. Теперь я шел очень медленно. Деревня тянулась без конца. Она совсем затихла. Ни кур, ни гусей не виднелось на дороге; даже в луже у поворота не было свиней. Только овцы с привязанными к шерсти красными, и белыми метками тихо валялись под кривыми заборами… Из-за одного, совсем ветхого и завалившегося, утонувшего в высоком бурьяне, вдруг послышался стук посуды, голоса и даже какая-то песня. Я невольно заглянул туда. Около серой прогнившей избы за вбитым в землю столом сидели четыре старушки в черных платках. Маленькие и жалкие, как галки. Я даже не думал, что в этой деревне такие водятся. И они тянули песню. Протяжную и ужасно жалостливую:

Странная какая-то песня, — думал я. Я такой никогда не слышал. Юная фея, надо же… Остановившись, я вслушался. Но песня смолкла, словно ее и не было. Я оглянулся, пытаясь рассмотреть поющих старушек. Но из-за забора торчал только бурьян выше меня ростом; было совершенно очевидно, что сам двор так же зарос, и, возможно, даже дом заколочен… Так значит, мне все померещилось: старушки, похожие на галок, и песня? Мне стало холодно и одновременно жарко… Юная фея…

Или все-таки они сидели там, у разваливающейся избы за бурьяном? Я хотел вернуться и посмотреть. Постоял несколько секунд и пошел дальше. Я побоялся возвращаться. Не только из-за экономии сил. Просто я испугался, что никаких поющих старушек во дворе нет, а они мне привиделись. Это означало бы, что у меня уже начался бред… Я пошел быстрее, чтоб скорее покинуть место искушения. Но обернувшись, увидел забор в нескольких десятках метров от себя. Или это был уже другой? Такой же почерневший забор и такой же серый от пыли бурьян вокруг другой умирающей избы? Я больше даже не оборачивался — спешил вперед, торопясь скорее миновать деревню и выйти на шоссе. Там с одной стороны дороги начинался лес, падала тень, и мне должно было стать полегче…

Не помню, сколько я шел; счет времени давно потерялся. Но когда я поднял глаза, то опять увидел забор и бурьян. В том, что забор был тем же самым, я уже не сомневался, запомнив две причудливо выломанные доски. Я остановился, не понимая, в чем дело. Неужели я заблудился — что в принципе невозможно, поскольку единственная дорога идет извилисто, но без разветвлений? Или эта проклятая деревня всосала меня, заставляя кружить, сворачивать в одни и те же узкие проулки между глухих заборов… Или… Или это настоящий бред, и я вовсе никуда не иду, а стою на месте, и мне чудится, будто деревня движется мимо?!

Мне стало по-настоящему страшно. Я уже не понимал, наяву происходит все, что я вижу, слышу и ощущаю… Откуда-то послышался треск мотора. Из-за поворота вылетел мотоциклист и, волоча за собой шлейф едкой непроглядной пыли, просвистел мимо меня. Нет, значит, я в сознании и мир пока реален. Сейчас был встречный мотоцикл, но в принципе меня может нагнать попутка! Подобрать и подкинуть несколько километров дол платформы — не все потеряно, осталась надежда не застрять здесь навсегда, а попасть на электричку… Я приободрился и зашагал, уже не оглядываясь по сторонам.

И точно, через пару минут сзади раздалось громыхание автомобиля. Я обернулся и понял, что еще не повезло. Через деревню пылил знакомый желтый молоковоз с того берега. В кабине рядом с водителем сидели две толстощекие девки. При всем желании мне не могло бы найтись места.

Я шел, согнувшись под тяжестью рюкзака, который казался набитым кирпичами. Хотя вроде ничего, кроме свитеров да рубашек в нем не было; даже алюминиевую кружку свою я забыл на гвоздике в столовой. Снова услышав шум машины, я опять отступил к обочине и не глядя поднял руку. Меня обогнал красный «жигуленок» с полным семейством — мужчина за рулем, женщина рядом и ребенок на заднем сиденье. Несомненно, они просто не решились остановиться. Небритый, с замотанной грязным бинтом рукой я был страшен для постороннего глаза. Я потащился дальше. Теперь идти было совсем тяжело. Ноги двигались еле-еле, рука не просто тянула — казалось, что с каждым шагом я растягиваю привязанную к ней толстую резину, которая увлекает меня назад. И вот-вот не хватит сил противостоять натяжению, и я упаду и полечу куда-то обратно, в черную глухую пропасть.

Я почувствовал, как лоб покрывается холодной испариной. Меня начал бить озноб. Страшный, леденящий озноб, несмотря на жаркое солнце. Зубы стучали друг о друга, и я никак не мог подавить эту противную дрожь.

Деревня, окружившая меня, не думала кончаться. Я только-только достиг поворота, откуда выехал мотоцикл. То есть прошел за это время всего несколько десятков метров…

Я остановился. Дурак, — с предельной четкостью осознал я. — Зачем ушел один? К чему требовалась вся эта глупость? Глупостью было все — начиная с отвергнутой возможности уехать в город сразу же после ранения и заканчивая этим моим внезапным побегом. А теперь я миновал точку возврата, у меня не хватит сил вернуться назад… Оставался лишь один путь вперед. Правда, оставалась-таки возможность, что через несколько часов меня подберет грузовик, везущий вечернюю смену. Но оценив свое состояние, я понял что к тому времени могу упасть без сознания куда-нибудь под насыпь, где меня не заметят с машины…

Значит, надо постараться сберечь силы и продвигаться самому. На повороте росли три старых ивы. Две стояли прямо, образуя густую тень. А третья у самой земли лежала горизонтально, и лишь потом, изогнувшись под прямым углом, тоже шла вверх. Я шагнул туда и в изнеможении опустился на кривой ствол, прислонившись к другому спиной. Точнее, рюкзаком: я не стал его скидывать, зная, что вряд ли смогу надеть обратно. О, как хорошо оказалось сидеть в тени… Даже проклятая рука полегчала, словно расплавился и вытек копившийся там свинец. Все тело, казалось, парило в зыбкой невесомости, приносящей приятное легкое головокружение. Сладостное, непонятное, всеобъемлющее чувство. Тихое блаженство нового познания мира и самого себя в нем. Рука раздулась опять, но уже не была свинцовой — нет, она наполнилась легчайшим гелием, и увлекала меня ввысь, и я висел, как на воздушном шаре. Я видел дорогу и деревню, и наш лагерь, и всех ребят вокруг костра, который почему-то уже горел невидимым при свете пламенем. Мне стало жарко — до тошноты, до потемнения в глазах. Надо лететь выше, понял я — и рука сделалась больше, и я поднялся, но там еще сильнее палило солнце…

Я открыл глаза. Нет, я никуда не улетал — сидел на твердом, слегка покачивающемся стволе. Растворяясь в воздухе мириадами невидимых, но ощутимых брызг, с ивы тихо капала влага. Где-то опять звучала таинственная и грустная песня… Я встряхнул головой. Нет, это просто стучала кровь в моих висках.

И все-таки — жила-была юная фея… У нее тонкая и прохладная белая кожа. Почти прозрачная и чуть-чуть светящаяся… И зеленые глаза. И волосы тоже зеленые, и тоже тонкие и прохладные. И вся она тонкая и прохладная, и вообще около нее всегда приятно — прохладно и спокойно, и не болит голова. Особенно если она прикоснется ко лбу своими тонкими прохладными пальцами… Вот так, как сейчас… Я опять с усилием поднял веки, которые, оказывается, закрылись сами собой… Тонкая, прохладная, прохладная-тонкая… Слова были ощутимыми, живыми — более ощутимыми, чем передаваемые ими образы… Потому что она была здесь и стояла рядом, обдавая меня своей тонкой прохладой…

Снова начинается бред — теперь уже не только песня, но и сама фея?

Сверху доносился писк, негромкий но пронзительный и настойчивый: высоко в небе над деревней вился коричневый коршун. Наверное, тот же самый, что кружил над нами, когда Степан вез меня, раненого, в лагерь…

Да нет же, никакой это не коршун. Это гриф… Огромный мерзкий и вонючий гриф, пожиратель падали, который спокойно плавает в тугом от жара воздухе, ожидая моей смерти… Нет, не гриф — обычный черный ворон, тоже большой любитель мертвечины… Все!!! — я встряхнулся из последних сил. — Дальше сидеть нельзя. Чем дольше я тут, тем глубже погружаюсь в свой бред. Надо подниматься и идти.

Идти. Вперед. Там электричка. Она увезет в город. А там — спасение.

Оттолкнувшись спиной от дерева, я встал.

Страшно отяжелевший рюкзак тянул назад, не давая выпрямиться. Я сделал несколько шагов, балансируя непослушным телом. И понял, что вот сейчас уж точно упаду. И больше не поднимусь… Это был, конечно, не я. Кто-то другой, по нелепой случайности оказавшийся в телесной оболочке Евгения Воронцова, не знающий, что он — Евгений Воронцов, то есть я! — бессмертен, а значит, с ним не могло произойти таких ужасных метаморфоз… Я бессмертен, бессмертен, со мной ничего не должно случиться… Это не я, не я… Мне просто снится дурной сон — не может быть человеку так плохо, как мне сейчас, а мне и подавно не может: ведь я бессмертен, бессмертен… Бессмертен, конечно — в отличие от всех прочих, но… но сейчас вот-вот упаду… не успев проснуться и найти себя здоровым и свежим в чистой прохладной постели… упаду и, возможно, здесь же умру…

Я остановился. В рюкзаке не лежало ни одной ценной вещи: так, всякое отслужившее век старье, которому находилось применение лишь в колхозе или на овощебазе. И сам рюкзак был латаный-перелатаный, давно следовало купить новый, его тоже не стоило жалеть. Имелась, правда, одна столь же бросовая, но очень дорогая мне вещь: свитер. Старый, потерявший форму серо-бурый свитер неровной ручной работы. Его связала мне Инна — давным-давно, в прошлой жизни… Четыре года назад, когда она еще не ударилась в науку и оставалась обычной женщиной, заботливой женой, и ухаживала за мной.

И сделала то, что делает хоть раз в жизни любая нормальная жена: изготовила мужу теплый свитер. Он, конечно, давно износился, был многажды заштопан на локтях и у ворота, и уже нельзя было надевать его в приличное место, но я упорно не хотел с ним расставаться. Сначала всячески прятал, когда Инна, устраивая периодические разборки в шкафу, пыталась выбросить старые тряпки. В последнее же время, когда Инне стало практически все равно, что творится в доме и что надето на мне — вообще все равно, кроме своей диссертации — я берег его сам. Мне казалось, что в этом свитере, хранящем частицу самого счастливого начала нашей семейной жизни, мне теплее и уютнее, чем в любом другом, даже самом новом.

Расставаться с этим свитером казалось невозможным до боли. Но отстраненным сознанием я понимал, что с рюкзаком до электрички не дойти. И я скинул с плеча сначала одну лямку — чтобы падающая тяжесть поклажи не увлекла меня за собой — потом вторую. Рюкзак мягко плюхнулся в пыль, и мне сразу стало легче. Теперь мое тело ничего не весило. И я легко плыл по воздуху над землей, отклоняясь то вперед, то назад — куда тянула меня рука — но, сохраняя неустойчивое равновесие, продвигался к цели… Кровь грохотала во мне, отдаваясь тяжелым звоном, и я не сразу различил тяжкий гром мотора, настигающий меня сзади. Кто-то ехал, отчаянно газуя на первой передаче. Отступать на обочину я уже не мог, не имея возможности отклоняться от своего плавающего курса. Объедет, — отстраненно подумал я. — А если нет… То, может, это и к лучшему. Все равно уже нет никаких сил идти… Но все-таки я оглянулся. Ко мне медленно приближался тот самый зеленый «ЗИЛ», что остановился у реки возле лагеря. Ехал он неуверенно, виляя от обочины к обочине, ежеминутно рискуя соскользнуть или врезаться в дерево. Видимо, я ошибся в своих предположениях и мужики куда-то спешили, раз быстро приговорили свою водку и двинулись дальше.

Грузовик загудел длинно и тревожно. В последний момент еще теплившаяся во мне тяга к жизни пересилила: скатившись с дороги и едва не упав в канаву, я прижался к забору. Однако совершенно неожиданно машина затормозила — вздрогнув и резко осев своей тяжелой тушей, подняв облако пыли. Мотор заглох, и кругом сделалось совершенно тихо. Только отчетливо трещали кузнечики на невидимом лугу. Жар горячего железа обволакивал меня душной слоистой волной. Я стоял и тупо смотрел на пьяный грузовик. Я не знал, зачем он тут, и мне было все равно.

Дверца кабины неуверенно распахнулась, показалась длинная голая нога в пляжной тапочке… И на дорогу спрыгнула Ольга. Я опять потряс головой, отгоняя видение, потому что это, ясное дело, продолжался бред. Хотя с какой стати фея обрела форму Ольги на грузовике? Ведь я никогда не питал к ней абсолютно никаких чувств. Но это была Ольга. Именно она и никто другой. Не Вика, не Катя, не Тамара… Высокая и черноволосая, в неизменном оранжевом купальнике.

— Это… ты? — глупо пробормотал я, чувствуя, как тяжело ворочается язык в пересохшем рту.

— Как видишь, — спокойно ответила она.

— А ты… от… куда?

— Оттуда, — она махнула рукой в сторону лагеря. — Давай руку.

Забирайся скорее в машину, поедем на станцию…

— Так ты… — я верил и не верил; происходящее все еще казалось бредом.

— За мной, что ли, приехала?

— За тобой, за тобой, а то за кем же… Давай, помогу…

Ольга уверенно схватила меня за здоровую руку. Прикосновение ее было прохладным и приятным. Точно, как у той самой феи. Я не помнил, как сумел взобраться на высокую подножку и упал на горячую подушку сиденья. Внутри машины все плавилось от жара, но все-таки это была машина, которая могла довезти меня до станции. Но Ольга… При чем тут Ольга?…

А она уже вскочила в кабину:

— Слушай, там рюкзак на дороге валяется… Это не ты потерял?

— Я. Только не потерял, а сам бросил. Мне с ним было бы не дойти…

— Подожди, я сбегаю сейчас…

— Нет, — ко мне вернулось прежнее, идиотское мужское достоинство. — Я… сам… схожу.

— Сиди уж! Я быстро сбегаю… Просто я развернуться не могу на этой машине, руль слишком тяжелый… И задним ходом тоже не сумею сдать, не вижу ничего. Я сейчас! — прокричала Ольга уже снаружи. Я сидел в прокаленном грузовике, тупо разглядывая налепленные там и здесь переводные картинки и не мог понять: где я и что с мной происходит. Мне было лучше: то ли состояние мое перемежалось волнами, то ли я просто успокоился, увидев перспективу доехать до станции…

— Вот и я! — Ольга забросила рюкзак и уселась за руль, решительно хлопнув дверцей. — Теперь можем ехать.

— А откуда машина? — спросил наконец я. — Как они тебе ее дали?

— Я сама взяла.

— Угнала?!

— Не угнала, а взяла напрокат, — ответила она, повернувшись ко мне со светлой, не виданной мною улыбкой.

— А они…

— Не волнуйся. Они в дупель пьяные и спят, как сурки. До вечера проспят — там четыре пустых бутылки валялись… Не успеют очухаться, как я им машину верну.

— Ну ты даешь…

— А на всякий случай я записку оставила. Если вдруг встанут раньше времени.

— Губной помадой за зеркале? — плоско и пошло усмехнулся я, мгновенно вспомнив ее разрисованную помадой грудь и тут же отметив, что мне точно стало лучше, раз могу думать о таких вещах.

— Нет, на бумажке, — серьезно ответила она, не поняв шутки.

— Но почему именно ты?…

— Ну надо же было тебя спасать, в конце концов. Я сразу поняла, что ты недалеко уйдешь, хоть и потащился, как третьеклассник… А больше некому. Мужики рыбачат еще. Да и вообще толку от них… Ольга презрительно махнула рукой.

— Ладно, надо ехать. Только вот почему-то она заглохла у меня, — спохватилась Ольга, будто только сейчас заметив, что мотор молчит.

— Ты когда затормозила, на нейтралку не перевела.

Левой рукой, которая, слава богу, была здоровой, я взялся за рычаг переключения скоростей. Подергал туда-сюда, нашел свободное положение.

— Ну вот, теперь заводи, — сказал я.

— А как?

— Ключом, ясное дело.

— Так тут нет никакого ключа…

— А как ты у речки завела?

— Не помню. Просто взяла и все кнопки подряд стала нажимать, она вдруг сама завелась. Сейчас уже и не помню, что нажимала… Ольга взглянула на меня так жалобно и беспомощно по-женски, что я забыл о своем положении, о том, что эта женщина приехала меня спасать. Я снова стал мужчиной, и знал, что должен разобраться.

— Сейчас посмотрим и найдем, — сказал я как можно спокойней, хотя понятия не имел, как заводится этот раздолбанный «ЗИЛ», в котором не имелось даже ключа.

Прямо над баранкой был примотан изолентой здоровенный тумблер с красным шариком на конце. Я щелкнул — на приборной доске погасла единственная уцелевшая лампочка и медленно упала какая-то стрелка. Зажигание, понял я, хотя довольно смутно разбирался в подобных тонкостях. Я вернул тумблер в прежнее положение. И заметил, что под рулем, также обмотанная изолентой, болтается на двух переплетенных проводах большая черная кнопка — явно снятая с какой-то сельхозтехники. Наверняка это был стартер. Я нажал кнопку — под полом раздался длинный скрежет, мотор стрельнул дымом, потом заработал ровно и тяжело.

— Поехали, — удовлетворенно сказал я.

— Ну ты молодец… — пробормотала Ольга, двумя руками вцепившись в огромный, обмотанный все той же синей изолентой руль и напряженно глядя вперед. — Так здорово машину знаешь…

— Ничего я не знаю. Просто интуиция. А так я вообще даже водить не умею.

— Ты — не умеешь?! — поразилась она так, будто я признался в неумении читать или писать.

— Ну да. У нас в семье отродясь и машины не было… У меня родители учителя, — добавил я, почему-то смутившись. — И я к своему стыду ничего не знаю и не умею.

— Ну, это не твоя вина, — серьезно ответила Ольга, не отрываясь от дороги. — Как и не моя заслуга в том, что права есть.

— Нет, ты все равно молодец, — возразил я. — Редкая женщина справится с грузовиком.

Я похвалил ее от души, хотя ехали мы еле-еле: мотор ревел надсадно, поскольку Ольга боялась или не умела переключиться хотя бы на вторую передачу; руль жил своей жизнью, не поддаваясь ее тонким рукам, и огромный грузовик рыскал по дороге, то и дело задевая колесами траву обочины и угрожающе накреняясь. На рытвинах кабина взлетала вверх, и я бился всеми своими частями о железные углы, которых почему-то оказалось тут в избытке. И вообще казалось, что мы едем не на автомобиле, а на танке. Я надеялся, что нам не попадется встречных машин, ведь не умея водить сам, я не смог бы помочь в критической ситуации. Но мы все-таки перемещались гораздо быстрее, чем если бы я шел пешком… Выехав из деревни, где дорога стала шире и ровнее, Ольга оторвала одну руку от руля и быстро утерла пот. Глядя на нее, я опять подумал, до чего же хороша и красива эта женщина. Она не показалась таковой в первый раз, когда я ее увидел, потому что была переменчивой и всегда разной. Одной, когда страстно танцевала с Лавровым у костра; другой — когда спала, раскидав голые груди, около потухшего костра… И третьей — сейчас. Когда разгоряченная и яростная, словно какая-нибудь мифологическая валькирия, отчаянно гнала вперед непослушный грузовик с единственной целью прийти мне на помощь. Красота ее, в отличие от тех размалеванных кукол, что смотрели отовсюду с дурацких наклеек, была живой и почти мучительной. Сейчас я понимал Сашку — и сквозь дурман своего затуманенного восприятия завидовал ему… Мне вдруг захотелось дотронуться до нее, погладить ее черные волосы или просто коснуться плеча — но мне мешал лежащий на сиденье рюкзак; к тому же я боялся отвлечь Ольгу от дороги.

— Ох… — вздохнула она. — Здесь вроде полегче. А то на этом грузовике скорости не так, как на «волге» переключаются. И педали тугие, и руль тяжелый и вообще машина здоровая и я ее не чувствую совсем…

— Все нормально, — подбодрил ее я, улыбаясь сквозь снова нахлынувший жар. — Едем ведь. Ни о чем не волнуйся, и все будет хорошо… Мы доехали до станции быстрее, чем я предполагал.

Переключившись на нейтраль, Ольга шумно затормозила у переезда. Выскочила из кабины, помогла мне вылезти, вытащила рюкзак. Ноги мои едва держали. С трудом поднявшись на невысокий настил платформы, я сел прямо на доски, уже ничего не видя перед собой. На меня снова, медленно но неотвратимо, накатывала волна дурноты.

— Ну, я обратно поехала…

Я открыл глаза — Ольга стояла передо мной, вся овеянная горьким ароматом ромашек, ужасно высокая на своих невероятных ногах.

— Спасибо… тебе… — пробормотал я, делая попытку подняться.

— Сиди-сиди… — Ольга нагнулась и поцеловала меня в щеку. — Ладно, Женя, теперь все будет хорошо. Выздоравливай.

— Спасибо тебе… — повторил я, вслепую поймав ее руку и задержав в своей ладони, судорожно наслаждаясь прохладой, что перетекала в меня из ее здорового, не пораженного болезнью тела. Она опустилась ко мне. Потянувшись из последних сил, я прижался грудью к ее коленям, которые холодили даже сквозь рубашку. Брошенный грузовик грохотал на холостых оборотах.

— Спасибо… — сказал я в третий раз.

— Ну… Поеду я. А то вдруг эти хорьки в самом деле проснутся…

— Поезжай… только… — я снова почувствовал наваливающееся на меня смертное одиночество и против воли пытался задержать около себя хоть на полминуты эту женщину. — Только ты знаешь как проедь… Тут разворачиваться тебе трудно… Ты проедь еще с полкилометра, там влево уйдет дорога на полевой стан — помнишь ведь, каждый день по ней ездим… Ты по ней спустись немного. Там скоро будет ровное место без насыпи, дорога прямо среди луга пойдет. И ты сможешь развернуться и поехать назад… Поняла?

— Поняла… — тихо ответила Ольга. — Ну я поеду…

— Поезжай… — так же тихо ответил я, с трудом отрываясь от ее прохладной руки.

От прокаленных солнцем шпал одуряюще несло креозотом…

— Постой! — крикнул я вслед, когда она уже спускалась с настила.

— Если опять мотор заглохнет, помнишь, как заводить?

— Помню! Красную кнопку нажать… Пока! Выздоравливай! И возвращайся…

Ольга махнула рукой и, не оборачиваясь, побежала к грузовику. Вот она скрылась в кабине. Хлопнула дверца, заскрежетала переключаемая скорость, взревел мотор. «ЗИЛ» дернулся, осев сначала носом, потом кормой, потом тронулся и, окутанный пылью, медленно покатил к полевому стану.

Я смотрел ему вслед и вдруг с внезапной тоской осознал, что, кажется, за всю жизнь никто никогда так не рисковал ради меня, как эта совершенно чужая женщина, с которой за две недели тут мы не перекинулись и десятком слов.

Грузовик, уже едва заметный в сером облаке, притормозил перед ответвлением дороги, осторожно съехал вниз, а потом, проехав еще немного — аккуратно следуя моим указаниям — медленно закачался на невидимых ухабах, описывая широкий круг по полю. Я отвернулся и закрыл глаза. И сразу почувствовал, как опять кружится голова и перебивая друг друга, толкаясь и споря, плывут какие-то разрозненные обрывки снов, мыслей, образов. Фея, коршуны и грифы, горячее небо, холодный огонь костра… Все навалилось на меня с прежней силой, и я уже не мог противостоять, хотя угасающим остатком сознания еще понимал, что все это бред…

— … Женя! Женя, что с тобой?!

Инна… Инна узнала про мое ранение — видно, кто-то из ребят послал телеграмму из райцентра, и сначала прилетела на самолете, потом ехала сюда на электричке, потом пешком бежала обратно из лагеря, узнав, что я ушел… Инна приехала за мной и теперь в самом деле все будет хорошо…

Я очнулся, всплывая не поверхность яви. Ольга осторожно трясла меня за плечи. Тихий грузовик опять стоял поодаль.

— Это… ты… Сумела развернуться?… — я улыбнулся, по крайней мере, мне так чудилось. — Зачем опять остановилась…

— Мне показалось, ты без сознания, — ответила она. — И стало страшно бросать тебя тут одного.

— Да нет, поезжай, — возразил я, хотя был совершенно невероятно, нечеловечески, ужасно рад ее возвращению. — А то в самом деле у тебя неприятности будут.

— А, наплевать! — отмахнулась Ольга. — Машина цела. И что они со мной сделают? Максимум изнасилуют. Так я от этого больше удовольствия получу, чем они сами…

Криво усмехнувшись, она села рядом и прижалась ко мне голым плечом.

От него шла успокоительная прохлада. Я опустил на него голову.

— Боже мой, Женя… — вздрогнула Ольга. — Ты же весь горишь… У тебя такой жар!

— Да… Ничего страшного. Приеду в город, там пару уколов вколют. И все будет снова нормально.

Я говорил эти слова, а самому хотелось сбросить всю душную больную одежду и каждой своей клеточкой припасть к ее обнаженному, чудесному, холодному телу…

Словно слыша мои мысли, Ольга привстала, осторожно расстегнула рубашку и коснулась ладонью моей груди.

— О господи… Ужас… Ты весь такой горячий… А у нас даже воды нет, хоть какой-то компресс сделать, чтоб тебе полегче стало. Она сидела передо мной на корточках так близко, что я видел темные, пушистые интимные завитки, выбившиеся из-под ее оранжевых трусиков. Но это не возбуждало меня и не рождало мыслей об Ольге как женщине. Меня манили прохладой ее плотные и наверняка совершенно ледяные бедра. Я больше не мог сдерживаться.

— Можно?… — тихо спросил я.

— Конечно, — так же тихо ответила Ольга, поняв с полуслова.

С трудом приподнявшись, я лег животом на ее ноги. Ольга неожиданно и нежно погладила меня по голове.

— Женя, Женя… Ну почему такая несправедливость всегда на свете, а?

— Какая? — пробормотал я, испытывая блаженное, неописуемое облегчение.

— Такая. Что страдают всегда самые лучшие из всех, кому вообще не за что страдать…

— А откуда ты знаешь, что я именно самый лучший? — я осторожно перевернулся, чтоб остудить спину. — Откуда ты вообще знаешь, какой я есть? Мы же с тобой даже не разговаривали ни разу!

— Конечно не разговаривали, — грустно усмехнулась Ольга, глядя сверху из-под нависших черных волос. — Ты же другими увлечен был. Интеллектуалками, с которыми можно вести умные разговоры. А я…

— Ну ты, положим, тоже времени зря не теряла, — ответил я, чувствуя, что мне опять стало лучше.

— А… Ты про Сашку… — Ольга вздохнула. — Ну это так… Я для него полевая партнерша, не более.

— Как так? — я искренне удивился. — Он же мне… Он же сам говорил…

Что у вас… Что вы жениться решили после колхоза…

— «Решили», — невесело передразнила она. — Кто это решил… Он что хочешь мог наговорить… Король из Жмеринки, непризнанный гений танца… Да и не нужна я ему вовсе.

— А мне казалось — очень даже нужна, — серьезно возразил я.

— И ему так кажется. А нужна я ему лишь для того, чтоб мною у костра вертеть и перед другими красоваться — глядите все, какой я ловкий танцор, как у меня все получается. Больше-то не с кем.

— Даже так?

— Именно так. Впрочем, он ничем не хуже других. Все мужики точно такие же. Им лишь бы свою амбицию удовлетворить да еще по возможности перепихнуться в тот момент, когда захочется… и сможется. Вот ты — другой. Настоящий.

— Господи, да откуда ты все-таки знаешь, какой именно? Настоящий или искусственный.

— Я не знаю, а просто вижу. Женщине глаза все заменяют… К тому же я не такая дура, как прочие, хоть иные так не считают… Я попытался вставить слово, но она не дала говорить.

— Да знаю, что ты скажешь. Но ведь признайся, до сегодняшнего вечера ты меня воспринимал не иначе, как Лавровскую партнершу. И подстилку заодно, так?

Я промолчал.

— Знаю, что так. И не твоя в этом вина. Потому что я сама себя так веду. Потому что мне все равно. И скучно и надоело все до чертиков. Потому что я вижу все насквозь… Ты ведь знаешь, мне уже тридцать лет и я немало повидала.

— Не может быть! — искренне удивился я, представляя тридцать лет каким-то рубежом, за которым происходят серьезные изменения.

— Да, тридцать. Честно говоря, уже тридцать два… Просто я хорошо сохранилась, потому что домашней работой не обременена. И вообще ничем не обременена… Муж старше на двадцать лет, дом обустроен, поскольку он у меня очень большой начальник. Детей, сам понимаешь, при таком раскладе, не предвидится… Вот я и могу содержать себя в порядке… В принципе мне и работа не нужна. Но работаю, потому что дома скучно. И, конечно, в колхоз запросто могла не ехать. Но поехала. Тоже от скуки…

Ольга покачала головой, глядя куда-то в сторону. Я вздохнул, забыв даже о своей руке. Признания удивляли и делали ее неожиданно близкой…

— И не нужен мне Лавров твой. И я ему не нужна… — она усмехнулась так горько, что возле губ мелькнули две резкие складочки. — Впрочем, мужу своему я тоже не нужна… Ну нет — нужна, конечно. Как красивая кукла, которой можно перед друзьями выпендриться или на какой-нибудь закрытый банкет привести. Вот, мол, глядите, какой я еще о-го-го… А так… Ни я ему не нужна, ни он мне в общем-то не нужен… Никто мне не нужен… Тем более, такой дешевый выпендрежник и неудачник, как твой Лавров.

Ольга снова провела ладонью по моей груди.

— Вот за тебя я бы с удовольствием замуж пошла. Если бы позвал — хоть прямо сейчас… Потому что ты мне нужен. И я, кажется, тоже могла бы быть небе нужна… Наверное…

— У меня жена есть, — ответил я, с трудом понимая сказанное ею.

— Ну да. Инна, кажется.

— Да, а откуда ты знаешь?…