Про баб Барановский Михаил

– Да.

Кладу камень на стол.

– На него там, вполне возможно, собаки ссали…

– Какая разница: ссали, не ссали?

Тут меня снова захлестывает:

– Я тебе объясню, какая разница! – ору ему в физиономию. – Я этот камень с собой из квартиры в квартиру, из города в город! Я его в самолет с собой беру всегда, потому что летать боюсь!

– Видишь, помогает…

Он еще издевается!

– Я с ним двадцать лет разговариваю. Я его двадцать лет под подушку кладу и целую перед сном! – Сам чувствую – перегибаю палку.

– Ну, это ты в любом случае зря…

– Заткнись! – как-то само собой срывается. Причем как-то даже не угрожающе, а истерично выходит. Голос от неожиданности, вероятно, спотыкается и отскакивает куда-то в область колоратурного сопрано. Но на него, судя по всему, действует. Потому что он кривится, весь сморщивается, как от глотка ростовской:

– Слушай, я тебе привезу настоящий камень. С Голгофы. Правда. Специально поеду…

– Да пошел ты! – привычным своим баритоном.

– Ну вот, так я и знал…

Интересное дело! А чего он ожидал?

Первое желание, конечно, запустить каменюкой ему в рожу. Но то ли приличное воспитание, то ли врожденная нерешительность не дают пойти на поводу у порыва. Понимаю, что правильно было бы немедленно выбросить этот подарок прямо в окно. Но что-то меня опять же останавливает. И тут, как пишут в романах, «перед моим мысленным взором пронеслась вся моя жизнь»…

Кто-то мне рассказывал байку про то, как мальчик Петя гулял в лесу и нашел под кустом ежика. Он принес его домой, и ежик стал жить у Пети. Днем ежик спал, а ночью смешно цокал по квартире. Он любил пить молоко и грызть соленые орешки. Летом Петина семья поехала на дачу. Ежика тоже взяли с собой. На даче ежик приносил пользу саду и огороду, там перестали водиться кроты. А однажды Петя проснулся от того, что ежик сидит у него на груди и пристально смотрит Пете в глаза. К концу лета у ежика выпали все колючки, а тело покрылось чешуйками. Еще у ежика выросли два рога, а на лбу появился третий глаз. И тогда все поняли, что Петя принес из лесу не ежика, а какую-то другую ху…ню.

Вот абсолютно про меня история. Бл…! Ну, точно! Ведь буквально все, что попадалось мне на пути и казалось чем-то прекрасным и даже возвышенным, все, с чем я связывал свое будущее и надежды на счастливые перспективы, все в финале, как правило, оказывалось обоссанным ростовскими дворнягами кирпичом или какой-то другой ху…ней!

– Да сядь ты, успокойся… Ну, извини, я двадцать лет уже мучаюсь… Никак не мог решиться. А вот сказал – и сразу легче стало… Действительно.

– Скотина!

– Сразу от сердца отлегло… Ну что ты носишься? Садись, выпьем уже.

– Гад.

– Фух… Как камень с души! Я налил уже.

Подхожу, бросаю камень на стол. Он громко скачет по деревянной столешнице и замирает в районе пустой пачки сигарет «Житан». Резко выпиваю и сажусь. Теперь мне кажется очевидным, что к Голгофе он не имеет никакого отношения. Как я мог не замечать очевидного все эти годы? С другой стороны – я к нему привык, знаю на ощупь все его трещинки, бугорки и впадины… В общем, достаточно хороший камень. Жаль только, что не с Голгофы…

Вдруг слышу голос. Я даже сразу не определил, кому он принадлежит. Только по шевелению губ понял, что говорит мужчина напротив:

– Мишка огромный. Ты когда его последний раз видел? Года три назад? Огромный. Лапа сорок восьмого размера. Я ему уже не нужен. Разве только чтобы денег дать. А так… Знаешь, я тебе правда завидую. Обидно, конечно, что она тебя не гладит… Хочешь, я с ней поговорю, и будет гладить как миленькая. Потом запишу ее телефон и позвоню…

Молчу. Нет сил произнести ни слова. Такая усталость. Паралич голосовых связок. Не знаю, бывает ли такой диагноз… Но мне кажется, я больше никогда не смогу выговаривать слова. По крайней мере, в настоящий момент не вижу в этом ни малейшего смысла.

– Я тут как-то Аньке письмо написал по электронной почте, – продолжает. – Написал, чтобы она ко мне возвращалась. Глупость, конечно. Но написал… Написал – возвращайся ко мне сегодня. Немедленно. Написал, что это письмо является спамом, что разослал его еще пятидесяти женщинам, мол, кто раньше встал, того и тапки… Она всю жизнь мечтает поехать в Новую Зеландию. Я клялся и божился. Я обещал, что завтра же займусь оформлением виз в эту чертову Новую Зеландию. Потому что эта Новая Зеландия – хорошо забытая Старая. Ей нравится, что там океан и тепло круглый год. И летом все ходят в шортах. А зимой – в утепленных шортах… Я написал ей, что не могу забыть ее голос. У нее ведь очень сексуальный голос. Таким голосом надо говорить по-французски. А лучше петь. Если бы я имел возможность слышать его каждый вечер перед сном, я был бы самым счастливым человеком. Так я ей написал. И еще, что в этом случае выбросил бы все свои компакт-диски… Но она, конечно, ничего не ответила. Да я и сам понимаю, что это невозможно. Я знаю. Она меня не любит. Ну и ладно. Ну и хорошо. Потому что жалко же взять так и выбросить триста с чем-то компакт-дисков!

Наливает себе и выпивает. Мне кажется, что глаза его слезятся. Возможно, это от сигаретного дыма…

– Мы же договаривались, что не будем про баб, – с претензией.

– Договаривались, – соглашаюсь. – Ты же сам и начал.

– Да? Ну, извини… Сам себе противен.

Как же мне это знакомо! Расточаю претензии направо и налево, сверкаю глазом, морщу лбом, цыкаю зубом. Неприятное зрелище.

– Я тебе завидую, старичок! Она молодая – у вас будут детки. А я так девочку хочу. Я бы ее так любил, так любил… – И плачет.

– Старик, ты чего? Ну?

– Да все нормально, нормально. А как твой? Как Женька?

– Все хорошо. Во втором классе.

– Кстати, по поводу его матери… Она ведь тебя любит. По-моему, до сих пор любит.

– Иди в жопу! Она звонит тут как-то. Говорит: «Ты суши ешь?» Я говорю: «Ем». Она мне сообщает: «Я тут статью читала про суши и сразу о тебе подумала». Я говорю: «Странные у тебя ассоциации». Она говорит: «В суши бывают глисты. Они откладывают личинки в желчных протоках и там размножаются. Очень активно размножаются. Вот, собственно, и все, что я хотела тебе сказать. Пока», – и частые гудки. – Оживляется: – А вдруг правда?

– Что правда?

– Вдруг у тебя и правда все желчные протоки забиты глистами?

– Давай лучше про баб.

– Да, про баб лучше. – Снова лыбится. – Кстати, где они?

– Хочешь, поедем в баню? – предлагаю.

– В баню?

– Там хорошо.

– А чего с собой надо взять? Кроме водки?

– Ничего. Там все дадут.

– Все-все? – Не может поверить своему счастью.

– Да, надо только выбрать, чего ты хочешь: баню и сухой массаж, баню и водный массаж или баню и пип-шоу.

– Это мне нравится. А в чем разница?

– В первом случае – идешь в баню, потом две девочки делают тебе эротический массаж, а потом набрасываются и отсасывают.

– Это подойдет, – после недолгого раздумья. – Ну, так на всякий пожарный скажи: что другие варианты?

– Во втором случае – идешь в баню, потом две девочки делают тебе массаж в бассейне, а потом набрасываются и отсасывают. В третьем случае – идешь в баню, потом две девочки показывают тебе стриптиз…

– …потом набрасываются и отсасывают?

– Как ты догадался?

– Хорошая программа. Ты был?

– Да.

– И как?

– Да как-то… Везде полумрак. Девочек этих не очень видно. Оно, может, и к лучшему. Вообще плохо видно. Лежал, думал: чистые ли тут простыни? Не ворвутся ли сейчас какие-нибудь люди в черных масках с автоматами… И вообще – зачем мне все это надо?

– Это старость, дорогой мой. Это абсолютно неадекватная реакция на голых баб.

– Скажи, тебя это не удивляет?

– Твоя реакция на голых баб?

– Нет, что мы уже такие взрослые, самостоятельные! Что можем пойти в ночной клуб или к проституткам, куда угодно! Разве это не удивительно? Мы можем делать, что захотим! Полная свобода! До сих пор не могу к этому привыкнуть.

В детстве я мало чем болел. Иногда мне хотелось казаться не то чтобы больным – не совсем здоровым. Временами я прихрамывал. Порой по моему лицу, как принято писать в романах, «пробегала гримаса боли», и я прикладывал руку то к сердцу, то к животу. Наверное, мне просто хотелось быть старше. И вот, чем старше я становлюсь, тем больше мне хочется вернуться в детство… Такой парадокс…

За окном темно. Если не вставать из-за стола, то покажется, будто там ничего нет, – никакой опоры, никакой тверди, а лишь бесконечность мглы, пустоты, небытия. Но пройдет несколько часов, и в окне, как в ванночке с проявителем из моего детства, начнут прорисоваться сначала едва различимо, а потом все более контрастно – дома, деревья, небо и облака… Дворник-узбек будет скрести метлой по асфальту, люди выходить на работу, хлопая металлическими дверьми подъездов, вороны, перескакивая с ветки на ветку, станут громко каркать, а ветер приглушенно шуршать листвой… И все пойдет по привычному кругу.

– Она меня обманывает, – шепчу. – Я не знаю точно, определенно не знаю… но изменяет. Или по крайней мере готова изменить. Это же значит, что она меня не любит. И что, спрашивается, мне делать? Я же ее люблю. А я, может, вообще никогда никого до нее не любил.

Снова реву, как баба. Не знаю, откуда столько жидкости берется в голове. Решаю встать в надежде на то, что тогда вся влага быстрее стечет из головы в мочевой пузырь. Сквозь слезы вижу Алика – подтаявшего, потерявшего фокус, размытого, неяркого. Он приближается, становится чуть более резким.

– Что ж это за жизнь! – выдыхает, прижимает меня к себе. – Почему же так по-дурацки в ней все устроено: мы любим одних, а они – других, а те – третьих. И все несчастливы. И все друг другу изменяют. Но что самое обидное: мы-то изменяем формально, на физиологическом уровне, а они – нет. Они с идеологией, с чувствами… Они даже не изменяют, они – предают. Не люблю это слово. Но действительно же – предают. Вообще, у любви не женское лицо.

– Да… Никто нас не любит… – хлюпаю, подтверждая.

– А никто никогда нас не полюбит и не пожалеет так, как нам хотелось бы… Вот я тебя пожалею. Я тебя поглажу.

– А я тебя, – отвечаю ему взаимностью.

– Ничего. – Слышу: хлюпает в ответ у самого уха. – Все будет хорошо. С каждым годом фраза «все будет хорошо» дается все сложнее… Но тем не менее.

Чувствую, как пропитывается моими слезами-соплями его рубашка в области плеча. Да и у меня ухо все мокрое от его слез.

Внезапно берет меня за плечи, отодвигает от себя, смотрит в глаза:

– Ты, Илюха, очень хороший. Я тебя знаешь как люблю. У меня ближе тебя друга нет. Ты самый лучший. Дай я тебя обниму. – Снова прижимает к себе.

– И я тебя очень люблю. Несмотря ни на что… – гнусавлю ему в плечо. – Вот если бы ты был женщиной, я бы на тебе женился не раздумывая. Никогда бы тебе не изменял. – Теперь уже сам заглядываю ему в глаза. – А ты мне?

– И я бы тебе никогда! – уверенно и с готовностью. – Я бы тебя брил и клитор тебе сосал. И не предал тебя никогда!

Стоим, обнявшись, и плачем. Такие дела. Потом он отступает на шаг.

– Сейчас еще выпьем альденте и поедем в баню, – решительно.

– Да, хорошо, – шмыгаю носом. – Хорошо, что ты у меня есть.

– Ну, все, – вытирает мне слезы, – а то я сейчас не удержусь и поцелую тебя. – Поехали в баню.

– Поехали, – соглашаюсь.