Падающие в небеса Лапидус Азарий
Произнеся эти слова, Сапожников запнулся. Неужели в СВР столь быстро отреагировали на закончившийся час назад разговор? В голове образовались ужасные картины: ему закрывают границу, вызывают на Лубянку или куда там еще могут вызвать, а дальше…
– Алло, Михаил Петрович, вы меня слышите?
Сапожников понял, что пока он рисовал в голове кошмарное будущее, его собеседник продолжал что-то рассказывать.
– Да, сейчас слышу! Что-то было со связью. Повтори, пожалуйста, еще раз.
– Конечно. С вылетом проблемы возникли еще вчера. Я не хотел вас беспокоить. Оказалось, что у самолета просрочен полетный сертификат. Обещали сделать к сегодняшнему дню, но не успевают. Боюсь, придется отложить полет на завтра.
– Ну и ладно, – радостно произнес Сапожников, – завтра так завтра.
«Слава богу, технические неполадки, а я сразу начинаю грешить на СВР. Не зря ведь я почувствовал, что в моей голове начинает меняться отношение к чекистам. Они сейчас совсем другие, мало похожи на своих предшественников, так сильно, на генетическом уровне, напугавших мою семью».
Михаил Петрович вышел из здания аэропорта, вдохнул глоток подмосковного воздуха. Закружилась голова. Наверное, это от усталости и нервных потрясений.
– Здесь на сегодня все, – сказал он начальнику охраны, – едем в офис.
Удивленный сотрудник по рации вызвал со стоянки автомобили. Машины подрулили к входу, Сапожников уселся в «Майбах», нажал на кнопку регулировки сиденья так, что оказался почти в лежачем состоянии, открыл шторки на окнах и принялся с интересом, в который уже раз, разглядывать проносящиеся мимо корпуса нового терминала, гостиницы и другие выросшие за последние месяцы здания.
Весь следующий день Сапожников занимался навалившимися на него делами. Кризис давал о себе знать. Приходилось сокращать зарплаты. Людей пока еще не увольняли, но многие сами уходили, считая, что предлагаемая зарплата не соответствует их уровню. На место уволившихся никого не принимали. В головах уходящих сотрудников еще не сложилось четкого понимания нынешней ситуации: рабочих мест с каждым месяцем становилось все меньше, и уйдя из компании по собственной воле, обидевшись на «жестоких» работодателей, можно было надолго оказаться вообще без места.
Михаил Петрович не любил да и не умел увольнять людей. Для этого требовался особый талант, обладатели которого шли к жизненным вершинам, переступая через исковерканные судьбы других людей. У Сапожникова сложилась совсем другая тактика. Число сотрудников, с которыми Михаил Петрович общался лично, было ограниченным – его заместители, помощники и руководители подразделений. Если он видел, что человек не справляется с поставленными задачами, то сначала резко отчитывал его, затем переставал выплачивать ему премии, общаться с ним лично, а в конце концов и приглашать на различные встречи и совещания, отключив при этом его компьютер от Интернета и внутренней сети, а также корпоративный мобильный телефон. «Порядочный» человек, прожив месяц с небольшим в условиях полной блокады, сам писал заявление об уходе, а «непорядочный» думал, что перехитрил всех на свете и может получать зарплату только за то, что ходит на работу и с утра до вечера читает там книги и газеты. Но он сильно ошибался. Непосредственные начальники по прошествии первого месяца ничегонеделания начинали его травить: по часам контролировать приход-уход, время обеда, требовать два раза в неделю самому делать генеральную уборку в своем офисе, отправлять с заданиями, по уровню больше соответствующими посыльным или курьерам. После этого максимум через месяц увольнялись и «непорядочные».
Итак, существовало два способа расстаться с сотрудником: сразу объявить ему о том, что он не подходит, выплатить положенные два оклада и распрощаться с ним навсегда или заплатить максимум эти же две зарплаты за якобы выполняемую работу и дождаться, когда он сам уволится в течение двух месяцев. Спорить, какой из способов увольнения гуманнее, бесполезно. Одни работодатели предпочитали первый, другие – второй. Сапожников, однажды просчитав экономическую модель того и другого варианта, понял, что они практически идентичны. В таком случае, решил он, увольнять сразу не стоит, чтобы не слишком напрягать собственную нервную систему, и выбрал второй, более щадящий ее путь.
С просмотром зарплат Михаил Петрович закончил довольно быстро, вызвал финансового директора Андрея Миловидова, передал ему список и спросил:
– Что с нашими кредитами?
– Пока все нормально. Банкиры ждут результатов вашего возвращения из Лондона. Они хотят быть уверены в участии западных фондов в финансировании наших проектов.
– Молодцы! – с раздражением бросил Сапожников. – Если бы я был сам уверен в этом финансировании, то мне никакие российские банки не были бы нужны.
– Вот именно, – поддакнул финансист, – им государство денег для поддержания промышленности передало, а они сидят на них как собака на сене, сами их в индустрию не вкладывают, потому что не умеют, а нам не дают, потому что требуют дополнительных гарантий. А дополнительные гарантии от западных финансовых структур могут появиться только при наличии кредитования от наших банков – и возникает замкнутый круг. Как в той задачке: что появилось раньше – курица или яйцо?..
Сапожников, в десятый раз слушавший эту историю из уст заместителя, перебил его:
– Я понял, Андрей. Ты принес новые бумаги для Лондона?
– Нет. Осталось работы на пару часов.
– Почему?! – возмутился Сапожников. – Все должно было быть сделано вчера вечером, к моему сегодняшнему отъезду, а получается, что не готово даже к завтрашнему. В чем дело?
– Михаил Петрович, вы же знаете, бумаги были у вас еще вчера. Но англичане прислали новые вопросы, и мы не успеваем на них ответить. Слишком много вновь возникших требований…
Сапожников опять перебил Миловидова:
– Не морочь мне голову! Оставайтесь работать на ночь, но чтобы к утру документы были готовы. Принесешь мне в приемную к девяти часам. Все, можешь идти.
Сапожников остался один. Прилег на диван. От нервного напряжения ломило все тело. Посмотрел на часы. Стрелки показывали начало одиннадцатого. Может, поехать домой? Нет, там опять будет скандал из-за этого чертова родительского собрания, лучше встретиться с Ольгой.
Роман с Ольгой продолжался второй год. Сапожникова он не очень напрягал. Девушка хоть и пыталась требовать к себе повышенного внимания, довольствовалась встречами один или два раза в неделю и существенными материальными вливаниями. Когда они познакомились, длинноногая голубоглазая красавица Ольга, совсем недавно закончившая какой-то второсортный московский университет, работала в рекламной компании. Начав встречаться с человеком чуть старше ее отца, девушка подумала, что разница в возрасте должна быть компенсирована материально. Она моментально ушла с работы, сняла хорошую квартиру в центре, купила абонемент в «World class», выпросила маленький спортивный автомобиль «BMW» и начала, как ей казалось, настоящую гламурную жизнь. Михаил Петрович не питал к Ольге никаких особых чувств, рассматривая ее в качестве красивой вывески при входе в определенные мужские компании и обладательницы роскошного молодого тела, предназначенного для нормального периодического секса. Покупка машины и драгоценностей, расходы на кратковременный отдых доставляли Сапожникову скорее удовольствие, чем огорчение, – слишком они были незначительны в его бюджете, а девушке приносили огромную радость.
Имеет ли Ольга какую-нибудь другую жизнь, он не знал, скорее – не хотел знать. Сапожников понимал, что их отношения основаны на взаимовыгодных интересах. Было абсолютно ясно, что нужно Сапожникову и что – Ольге. Любые попытки изменить сложившийся порядок вещей неизбежно привел бы к незамедлительному разрыву. Ольге, чтобы понять правила игры, потребовалось время, но по прошествии года девушка точно знала, как и чем ограничиваются ее права. Она не имеет права просить у Миши, чтобы тот остался на ночь, если он этого не хочет; отказаться от его визита, если он этого хочет; требовать куда-то поехать или пойти вместе, и наоборот, нельзя не поехать или не пойти, если приглашает Миша. Совсем незначительные ограничения взамен роскошной жизни.
Михаил Петрович полагал, что при таком распорядке Ольга вряд ли сможет вести параллельную жизнь, а сможет – молодец, лишь бы заразу в дом не принесла. Но в этом смысле Ольга являла лучший пример ипохондрии, боясь заразиться от всего на свете. Предусмотрительно ходила в баню с собственными тапочками, шляпой и веником, никогда не мерила на себе нижнее белье в магазине, в самолете подстилала на подголовник заранее подготовленную салфетку и даже в гостинице никогда не принимала ванну, а в душ заходила не босиком, а в резиновых шлепанцах.
Сапожников набрал номер телефона Ольги:
– Привет, милая. Ты меня ждешь?
– Миша, здравствуй, а я уже спать собралась. Завтра рано вставать на йогу, а ты весь день не звонил, я даже потеряла тебя.
– Вот я и нашелся! Давай просыпайся. Через полчаса приеду. Что-нибудь привезти?
– Да, милый, шампанского, – проворковала Ольга.
– А как же твоя ранняя йога?
– Ты знаешь, милый, я заметила, что «Дом Периньон Винтаж» двухтысячного года очень помогает занятиям.
– Заказ принял, – рассмеялся Сапожников и отключился.
Пить ему совсем не хотелось, он понимал, что сразу после первого бокала захочется спать. Да и ехать к любовнице по большому счету не было никакого желания. Но что поделаешь, Сапожников славился своей обязательностью, и если он сказал «приедет» – значит, приедет, чего бы это ему ни стоило.
Встреча с Ольгой прошла по известному сценарию. Михаил Петрович вошел, снял ботинки, Ольга тут же подала ему тапочки, помогла снять пальто и взяла пакет, в котором лежали бутылка шампанского в черной подарочной упаковке, пластиковые коробочки с малиной, клубникой, черникой и коробка шоколадных конфет.
Они прошли в комнату, сели к журнальному столику. Ольга принесла разложенные на тарелочках фрукты и два бокала. Михаил Петрович открыл шампанское, наклонил бокалы и аккуратно их наполнил, чокнулись. За разговорами за полчаса выпили бутылку шампанского. Ольга вопросительно посмотрела: еще?
– Все, на сегодня хватит! Завтра тяжелый день. Я в Лондон улетаю.
После этих слов пошли в спальню. Как всегда, с удовольствием позанимались любовью. По окончании процедуры Михаил Петрович обычно проваливался в сон, у него закрывались глаза, но сейчас ему нужно было попасть домой, чтобы утром переговорить с сыном – сегодня опять его вытаскивали из какой-то заварушки. Сапожников берег нервную систему жены, порой не ставя ее в известность о проделках парня, считая, что это мужская тема. Но последнее время заварушки случались так часто и их последствия оказывались столь серьезными, что стало понятно: если так будет продолжаться и дальше, то однажды даже его, сапожниковских, возможностей может оказаться недостаточно, чтобы выручить сына.
Он через силу встал, поцеловал разомлевшую и мгновенно уснувшую Ольгу, оделся, связался с охраной, предупредив, что выходит, и тихо покинул квартиру любовницы. Только в лифте Сапожников почувствовал, как он безумно устал сегодня. «Надо было ехать домой, отдыхать, – подумал Михаил Петрович и тут же мысленно вступил в спор сам с собой: – Хотя там вряд ли отдохнешь. Что за жизнь идиотская! Нигде нет места, чтобы можно было расслабиться просто так, полежать: ни на работе, ни дома, ни даже у любовницы».
Стараясь никого не разбудить, Сапожников на цыпочках вошел в огромный холл своей двухэтажной квартиры, расположенной в районе Остоженки. Из кухни вышла Марина. По ее лицу можно было сразу понять – жена изрядно выпила.
– Явился! Наконец. Где ты все время пропадаешь? Твой единственный сын находится на волосок от…
Она, не договорив фразу, остановилась и пристально посмотрела на мужа. Михаил сел на огромное антикварное кресло и, не говоря ни слова, принялся рассматривать Марину.
– Ну и долго ты со мной будешь в молчанку играть? – спросила жена.
– Я думал, ты мне расскажешь, что было на родительском собрании, – спокойно ответил Сапожников.
– Было как всегда, – язык Марины заплетался, – твой сын Илья самый отпетый двоечник, к тому же еще и циник, а также злостный нарушитель дисциплины.
– Для меня все, что ты сказала, – не новость. Что дальше?
– А дальше, классная руководительница говорила, что с такими результатами он не закончит школу.
– Закончит! – устало произнес Сапожников.
– Не сдаст ЕГЭ.
– Не знаю, что это такое, но знаю точно – сдаст!
– Почему ты так безразличен к судьбе единственного ребенка?! – завизжала Марина.
– Не кричи, ты его разбудишь! И совсем я не безразличен. В отличие от тебя, я серьезно занимаюсь будущим нашего сына, и, по моим данным, пока все в порядке. На этом предлагаю дискуссию закончить. Я очень устал, а завтра предстоит бесконечно длинный день, я улетаю.
– Куда? – уже абсолютно спокойно спросила Марина.
– В Лондон.
– Можно я полечу с тобой?
– Пожалуйста. Вылет намечен на шесть вечера. Там будем в девять. Весь следующий день в Лондоне, вечером обратно.
– Нет, на один день я не полечу. Давай останемся в Лондоне еще на денек? – с мольбой в голосе произнесла Марина.
– Не могу. Очень много работы здесь, я бы даже и в Лондон не полетел, но без меня там никто не может решить вопрос.
Марина больше ничего не сказала, повернулась и пошла к себе в спальню, а Сапожников побрел в свою. Последние пять лет супруги спали раздельно и очень были этому рады. Марина избавилась от необходимости слушать богатырский храп Михаила, а он, в свою очередь, получил возможность в случае бессонницы зажигать свет, читать газеты и смотреть телевизор.
Михаил выпил свои тридцать капель пустырника и заснул как младенец, забыв поставить будильник. Поэтому, когда на следующее утро он проснулся, было восемь, и Илья уже ушел в школу, счастливый, что удалось избежать встречи с отцом. «Ладно, – подумал Сапожников, – вернусь из поездки, приду пораньше, обязательно с ним поговорю».
Днем позвонил Николай и сказал, что сертификат уже готов, но его смогут подписать только завтра днем и он ставит вылет на завтра. Сапожников мысленно чертыхнулся, но подумал, что нет худа без добра – будет возможность вечером поговорить с Ильей.
Беседа с сыном не внесла каких-либо новых веяний в их отношения. Концовка походила на известный диалог из «Тараса Бульбы». Только слова «Я тебя породил, я тебя и убью» в современной интерпретации звучали: «Палец о палец не ударю, чтобы освободить тебя от армии. Ты о матери подумай!»
Илья сидел и ухмылялся, понимая, что ни в какую армию его не отправят, а в худшем случае оставят учиться здесь, в Москве, у родителей под боком, где-нибудь в МГИМО или МГУ – там сейчас из-за кризиса спокойно берут на платные факультеты.
Михаил Петрович еще некоторое время поупражнялся в педагогической риторике и отправился в кабинет – просмотреть в очередной раз измененные материалы для поездки в Англию.
С утра уже было известно, что разрешение на вылет получено, но с очень ограниченным коридором – с восемнадцати до восемнадцати пятнадцати. Сапожников решил взять с собой Миловидова и его заместителя, занимавшегося оформлением английской сделки. Чтобы не рисковать, приехали в половине шестого. Ровно в назначенное время автобус подвез их к красавцу «Эмбраер-Легаси», являвшемуся особой гордостью Сапожникова. Ровно в назначенное время самолет резко оторвался от взлетной полосы.
Внизу показался генеральский поселок, а вот и дача родителей. Они построили рядом со старым отремонтированным дедовским домом новый флигель, разместив там баню, маленький бассейн и квартиру для прислуги. Михаил Петрович профинансировал строительство, но сам туда так ни разу и не выбрался, ограничившись рассказом матери о том, как все здорово получилось. Отношения с родителями Сапожников считал образцово-показательными, давая деньги на любые потребности, раз в месяц навещая их и устраивая им пышные дни рождения и юбилеи. Отец до сих пор работал на кафедре, а мама занималась созданием его быта, как она это называла, и три раза в год ездила за границу: в Карловы Вары, во Францию и в Италию. Воспоминания о родителях вызвали у Михаила Петровича чувство спокойствия и расслабленности, и через мгновение он погрузился в сон.
Посадка прошла очень спокойно. Приземлились в лондонском аэропорту Фултон, обслуживающем огромное количество частных самолетов. Подъехавший тут же автобус подвез пассажиров к зданию маленького терминала, где у прилетевших собрали паспорта и проводили в комнаты ожидания.
Михаил Петрович прошел в дальнее помещение, сел в кресло и увидел напротив себя милую девушку с поразительно зелеными глазами. Их взгляды встретились. Девушка поздоровалась, Сапожников также из вежливости кивнул девушке и сказал: «Hi». И они оба, как будто чего-то испугавшись, мгновенно отвели глаза в сторону, а через несколько секунд посмотрели друг на друга и, поймав этот взгляд, громко рассмеялись.
– Добрый вечер, – начал по-английски Сапожников, – меня зовут Михаил, или, как у вас принято, – Майкл. А может быть, Мишель?
– Привет, Майкл, а я – Софи. Вы из России?
По произношению было понятно, что девушка американка. Да и по внешнему виду легко определялось ее происхождение. Михаил Петрович давно обратил внимание, что у многих богатых американцев присутствовала подобная нарочитая небрежность к своему облику во время путешествий. Абсолютное безразличие к цветовой гамме и размерам одежды, сочетающееся с дорогими сумками, чемоданами, обувью, часами и драгоценностями. На Софи была надета огромная бесформенная кофта и длинная до пят юбка – такой наряд в России могла носить женщина, перешагнувшая пятидесятилетний рубеж, но никак не персона лет двадцати пяти – двадцати восьми. При этом в руках она теребила брелок, свисающий с кольца ручки сумки «Гуччи», выпущенной лимитированной серией. Сапожникову была знакома эта сумка, являющаяся предметом мечтаний Ольги, для чего Михаилу многократно подсовывались каталоги с ее изображением.
Михаил Петрович отметил для себя, что если девушку одеть в модную одежду, то она будет очень даже привлекательна. Несмотря на то что Софи сидела, Сапожников по известным ему признакам понял, что у нее прекрасная фигура. Длинные пальцы, тонкие запястья и такие же тонкие щиколотки, выглядывающие из-под юбки. Видимо, его мысли так явно отразились на лице, что девушка рассмеялась в полный голос.
– Что-то не так? – удивился Сапожников.
– Нет, все так. Пока мне очень даже нравится.
Сапожников вдруг почувствовал приятно разливающуюся теплоту внизу живота. Язык предательски прилип к небу. Взяв себя в руки, он произнес:
– Вы не против, если я приглашу вас сегодня на ужин?
– Нет, – спокойно ответила Софи.
– Какую кухню вы предпочитаете?
– Мне, честно говоря, все равно, но чтобы без лишней аристократической чопорности. – Софи посмотрела на часы. – Хотелось бы пойти в какой-нибудь китайский ресторан в Сохо. Я знаю там один очень милый ресторанчик, называется «Crispyb Duck». Но только, думаю, пока мы доберемся до центра города, уже все закроется.
– Пожалуй, вы правы. Тогда приглашаю в бар в вашей гостинице, он наверняка еще будет функционировать. Где вы остановитесь?
– В «Дорчестере».
– Надо же! – воскликнул Сапожников, а про себя подумал: «Судьба!»
– А вы где?
– В «Дорчестере»! – ответил Сапожников.
– Судьба! – сказала Софи.
Через два часа Михаил Петрович и Софи сидели в баре на первом этаже фешенебельной гостиницы «Дорчестер», мило беседовали, как старые друзья, так что со стороны могло показаться – эти люди знакомы целую вечность. Действительно, Сапожникову было очень легко общаться с девушкой и говорить с ней обо всем на свете, хотя дальше обсуждения английских и американских университетов и собственной студенческой жизни они не зашли. Сапожникову было интересно, чем занимается Софи. Он задавал девушке наводящие вопросы, но та пропускала их мимо ушей. Когда же Михаил Петрович спросил напрямую о ее работе, Софи без особой охоты, очень кратко, рассказала о своей карьере после окончания университета. Она – искусствовед, начинала работать в известном американском банке, занималась подбором коллекции современного искусства, а три года назад организовала собственную компанию и, несмотря на все проблемы в экономике, формирует коллекции для крупных клиентов и корпораций. Пока бизнес процветает, но количество продаж стало значительно меньше, чем раньше.
Стрелки показывали час ночи, когда Софи сказала, что очень устала, и предложила перенести продолжение разговора на завтра. Сапожников с радостью согласился и пригласил вечером пойти на ужин в тот самый китайский ресторан в Сохо. Потом проводил девушку до лифта и на прощание поцеловал ей руку.
Кожа руки казалась шелковой, и было достаточно одного прикосновения, чтобы Михаил Петрович ощутил возникшие внутри него страсть и желание, но главное, как ему показалось, эти же чувства испытывала и Софи. Хотя, может быть, он и ошибался, ведь внешнее выражение желания у иностранцев очень сильно отличалось от существующих российских стандартов.
Не успели закрыться двери лифта, как Сапожников вспомнил, что завтра, вернее сегодня вечером, он должен лететь в Москву. «Ладно, не страшно, ради такого ужина можно и остаться», – подумал он и набрал телефон Николая, у которого в Москве было четыре часа утра.
– Ставь отлет на завтра, на десять утра.
– Хорошо, – ответил Николай, для которого ночная побудка шефом случилась не в первый раз и потому не вызвала ни малейшего удивления.
Глава 4
Макс Борн еще и еще раз перечитывал последние слова письма, только что пришедшего от его кумира и старшего товарища Германа Минковского – профессора математики Геттингенского университета.
«В конце своего послания я приглашаю вас принять участие в годичном собрании немецкого общества естествоиспытателей и врачей, которое состоится в Кельне 20 сентября сего 1908 года. Там мы сможем с глазу на глаз обсудить перспективу вашего возвращения в Геттинген в качестве моего ассистента. Я нуждаюсь в молодом коллеге, серьезно исследующем физические науки, в частности оптику, с точки зрения новейших релятивистских проблем, и, если вы согласитесь, то готов набросать план нашей совместной работы».
Можно было только мечтать вновь оказаться в Геттингене – самом центре развития математических наук, где царствовали великие математики современности, профессора Феликс Клейн, Давид Гильберт и Герман Минковский. Борн имел удовольствие уже работать здесь ассистентом Гильберта, но желание глубже изучить электродинамику подтолкнуло его покинуть Геттинген и поехать в Кембридж на курс лекций профессора Томпсона. Затем было возвращение в университет родного города Бреславля, и вот наконец появилась возможность вновь поехать работать в Геттинген.
Макс, не мешкая ни секунды, бросился писать ответ, в котором он толком ничего не мог изложить, кроме слов благодарности, подтверждения своего участия в собрании в Кельне и готовности принять любые предложения профессора Минковского.
В Кельн Борн прибыл накануне, разместился в гостинице «Zur Post», в которой, как ему было известно, жил и Минковский, оставил вещи и пошел бродить по городу. Погода была великолепной, по-летнему светило солнце, и в отличие от Бреслау здесь осень практически не ощущалась. Макс был впервые в Кельне, но перед поездкой он прочитал обо всех достопримечательностях города и первым делом хотел увидеть знаменитый собор, крупнейший католический храм на территории Германии – гениальное сооружение средневековых инженеров. Собор действительно представлял собой величественное строение, снаружи замысловато украшенное многочисленными скульптурными композициями. На соборной площади были выставлены столики, почти полностью занятые посетителями в этот один из последних погожих воскресных дней. Как будто горожане и приезжие, предчувствуя, что вот-вот закончится солнце и зарядят осенние дожди, старались запастись приятными ощущениями впрок.
«К сожалению, в жизни мало чем можно насытиться впрок – нельзя наесться на несколько дней вперед, нельзя насладиться общением на какое-то время вперед. В лучшем случае в настоящее время можно получать удовольствие, вспоминая вкус съеденного или радость прошедшего события», – подумал Борн, но все-таки решил присесть за столик и выпить кружечку кельнского пива. Макс находился в приподнятом состоянии, через несколько часов ему предстояло встретиться с профессором Минковским и обсудить свою судьбу на ближайшие несколько лет. В этот раз он имел твердые намерения закрепиться в Геттингене и серьезно заняться исследованиями в области физики на базе математического аппарата, разрабатываемого Минковским и его коллегами.
Кельнер принес чуть запотевшую кружку пива, сваренного на местной пивоварне, название которой Максу было неизвестно, что и немудрено. Каждый, даже самый маленький, немецкий городок имел собственную марку пива, и не одну, а если подсчитать, сколько городов разбросано от Шлезвига на севере до Баварии на юге, то количество пивных названий переваливало за несколько тысяч. Принесенное пиво было прохладным и немного горьковатым. Макс предпочитал напитки более мягкого вкуса. Тем не менее обстановка располагала к тому, чтобы ею наслаждаться, не задумываясь о каких бы то ни было вкусовых пристрастиях.
Борн, делая маленькие глотки, с интересом рассматривал расположившихся рядом посетителей. Вот боком к нему сидят приятной наружности дама и симпатичный мужчина, он нежно держит ее руку в ладонях и что-то говорит вполголоса. Пара загораживает стол, за которым сидят четверо господ и громко спорят. Как песня, практически без остановки раздается один высокий голос, который, судя по тембру, мог бы принадлежать как мужчине, так и женщине. Его пытаются перекричать два других собеседника. У них не получается, хотя они не оставляют попытки периодически вставлять в речь оппонента отдельные слова. Тема разговора вызвала у Макса улыбку – дискутировали о последних работах в области физики, что было неудивительно, ведь в город съехался весь цвет немецких ученых, а физика сегодня, в начале двадцать первого века, самая главная наука.
Вдруг все трое спорщиков замолчали. Произошло это буквально мгновенно. В беседу включился четвертый ее участник, сидящий спиной к Борну. Низким, чуть грубоватым голосом пункт за пунктом он начал излагать свою позицию и делал это настолько уверенно, что остальные трое даже не пытались ему как-то возразить.
Макс встрепенулся – голос был очень знакомым. Ну конечно, это Минковский! Бесспорно, только у него такой удивительный тембр, оказывающий магическое воздействие на всех женщин на свете. Макс вскочил, с бокалом в руке обежал соседние столики и встал перед оратором. Тот сначала не понял, что за человек возник перед ним, близоруко сощурился, а потом на его широком лице расплылась радостная улыбка:
– Макс! Вы уже в Кельне!
– Да, профессор, и представьте себе, сидя за соседним столиком, прослушал целую лекцию о проблемах развития современной физики.
– То ли еще будет завтра, – заговорщицки улыбнулся Минковский и обратился к соседям за столом: – Господа, разрешите представить: мой молодой коллега Макс Борн из университета Бреслау, надеюсь, в ближайшее время он начнет работать в Геттингене.
Борн познакомился с коллегами из Берлина и Цюриха, подставил стул и стал внимательно слушать Минковского.
Минут двадцать тот рассказывал о своих новых идеях, а потом заговорщицки подмигнул:
– На этом я сегодня хотел бы остановиться, а то вам завтра будет скучно, потому что все остальное вы услышите в моем докладе под названием «Пространство и время». – Закончив пить пиво, физики засобирались, а Минковский шепнул Борну на ухо:
– А мы с вами можем еще погулять, поразмышлять о предстоящей работе. Погода уж больно хорошая.
На следующий день Борн поднялся в семь утра, в половине восьмого спустился в ресторан, чтобы выпить кофе с теплыми булочками и, встретившись с Минковским, вместе пойти на собрание. В ресторане профессора не было, и Макс спросил у портье:
– Вы не видели сегодня утром господина Минковского?
Тот, передав Борну конверт, ответил:
– Да, видел. Господин профессор ушел из гостиницы минут сорок назад, оставив для вас послание.
Борн распечатал небольшой пакет, быстро достал записку и прочел:
Дорогой друг!
Организаторы собрания зашли рано утром за мной и попросили прийти на час раньше, чтобы помочь приготовить им зал для проведения сегодняшнего заседания, тем более что мой доклад первый. Не желая лишать вас удовольствия утреннего сна, решил не будить. Встретимся на собрании.
Ваш Герман Минковский.
В этом был весь Минковский, человек обязательный и безотказный. О его высоких нравственных качествах ходили легенды, в частности о том, как он помогает молодым ученым, студентам. А одна история произвела на Борна особое впечатление. Реальный случай из жизни Минковского по большому секрету рассказал Максу профессор Гильберт. Когда Герман был студентом первого курса, он учился в Кенигсбергском университете и получил за решение математической задачи премию. От денег он отказался в пользу своего бедного соученика и все это скрыл от собственной семьи.
Борн, успокоившись, что ничего экстраординарного не произошло, вернулся к завтраку, пролистал утреннюю кельнскую газету, а потом вдруг понял, что провозился слишком долго и уже опаздывает, поэтому быстро закончил с едой, поднялся в номер, взял портфель с бумагами для записи и направился в университет, где проходило сегодняшнее мероприятие. Долго блуждал между корпусами, пока не нашел конференц-зал, и вбежал в аудиторию, когда докладчик уже стоял на трибуне и начинал свой доклад:
– Взгляды, которые я хочу перед вами развить, возникли на экспериментально-физической основе. В этом заключается их сила. Их тенденция радикальна. Отныне пространство само по себе и время само по себе низводятся до роли теней, и лишь некоторый вид соединения обоих должен еще сохранить самостоятельность.
Произнесенные слова, как звон колокола, загудели в голове Макса, он подумал: «Это революция!»
Похоже, подобные мысли посетили и остальных слушателей. В зале воцарилась тишина, было слышно жужжание мух, случайно залетевших сюда и ставших участниками исторического события. А что именно такое событие и происходит, Борн не сомневался, он даже мог предположить, что выступление Минковского станет исторической вехой не только в развитии физики, но, может быть, и всего человечества. А профессор, не задумываясь о том, что сейчас творится в головах его слушателей, продолжал рассказывать о четырехмерном пространстве, названном им четырехмерным миром. Он цитировал работы признанных корифеев – Лоренца, Фохта – и сослался на труды бернского физика Эйнштейна, уже несколько последних лет, так же как и Минковский сейчас, наводившего ужас на ретроградов от физики.
Новые идеи содержались практически в каждой фразе профессора, а основным своим достижением он назвал создание представления о четырехмерном мире, элементы которого, «события», обладают физической реальностью, независимой от любой системы отсчета.
Макс находился в состоянии полета, такое чувство он порой испытывал, когда экипаж или автомобиль на быстрой скорости переезжал мост через небольшую речку, подпрыгивая на ходу. Тело летело, а в голове создавались ощущения того, о чем рассказывал докладчик. Только математик в состоянии мгновенно перевести язык формул на язык абстрактных ощущений.
Гул, возникший в зале, прервал состояние эйфории Борна. Он осмотрелся по сторонам и увидел, что несколько человек, сидевших в первых рядах, выказывают демонстративное неприятие доклада Минковского. Они, не стесняясь, разговаривают между собой вслух и смеются в полный голос.
Макс решил рассмотреть этих людей внимательнее. Их было человек десять, в основном пожилого возраста. Для таких, как они, спокойное течение развития фундаментальных наук было важнее любых, пусть даже самых гениальных открытий. Удивительно, что среди стариков находилась пара молодых мужчин.
«Наверное, преданные своим учителям ассистенты», – подумал Борн.
Доклад закончился, посыпались вопросы из разных концов зала. Через полтора часа ведущий был вынужден их остановить, он почувствовал, что Минковский уже выдохся, хотя внешне и не показывает этого.
– Последние три вопроса! – объявил ведущий.
По залу пронесся гул сожаления, с десяток рук взметнулись вверх. Ведущий выбрал троих счастливчиков, а потом, когда Минковский поблагодарил собравшихся, раздался шквал аплодисментов, заглушающий громкий свист и топот группы оппонентов.
Герман Минковский, очень уставший, но безумно счастливый, вышел из аудитории, где еще минут сорок беседовал с коллегами, обсуждая с ними прозвучавший доклад.
– Макс, – обратился он к Борну, – подождите меня на улице, я сейчас быстро схожу в туалетную комнату, умоюсь, а потом посидим в ресторане, отпразднуем доклад. Я пригласил Гильберта и еще нескольких коллег.
Профессор направился по коридору, распахнул массивную дверь, подошел к большой керамической раковине, открыл воду, сложил руки лодочкой и несколько раз плеснул в лицо прохладной водой. Резкими движениями помассировал глаза и виски, после чего достал белый носовой платок и тщательно вытерся. Приведя себя в порядок, он вышел из туалета.
У дверей стоял молодой человек довольно странного вида. Худощавое лицо, своей неестественной желтизной выдававшее пристрастие его обладателя к постоянному потреблению кокаина, тонкие усики, потертый недорогой темный костюм и белая несвежая рубашка. Образ типичного немецкого бузотера и хулигана, хотя с таким же успехом он мог принадлежать поэту или художнику. Похоже, молодой человек ждал здесь именно Минковского.
– Господин Минковский?
– Да. Чем обязан?
– Всем! Я хотел спросить: кто дал вам право говорить то, что вы себе позволили сегодня? Кто?! – взвизгнул незнакомец.
Его лицо исказила нервная гримаса, а правая рука затряслась мелкой дрожью.
«Он совсем не похож на поэта или художника, это просто псих», – подумал профессор и как можно более спокойным голосом произнес:
– Я не понимаю, о чем вы говорите.
Минковскому очень не хотелось продолжать разговор, но прервать его, развернуться и уйти было бы неблагоразумно. Тогда незнакомец оказался бы у профессора за спиной, а быть уверенным, что за поясом у этого ненормального нет оружия, Минковский не мог. Следовало мирным образом разрешить инцидент.
– Вы все понимаете! Не валяйте дурака. Я сидел в зале и слушал ваш доклад и спрашиваю как патриот немецкого народа: кто позволил вам, человеку без имени и родины, разрушать наши устои?
– Повторяю, я не понимаю, о чем вы говорите? Я такой же немец, как и вы.
– Нет! – опять взвизгнул «псих». – Вы не имеете права так говорить, вы – русский, еврей, не знаю кто еще, но только не немец. Я предупреждаю: если вы не прекратите свои разрушительные для моей страны работы, то мы церемониться не будем.
– Хорошо, – спокойно ответил Минковский и подумал, что может устроить с этим «немцем» соревнование по немецкой словесности и грамматике, а начать его, допустим, со стихов Гете. Например, Герман знал от первой до последней строчки «Фауста», а знал ли юноша о существовании этого произведения вообще – совсем не факт.
Последнее время группы националистов, прикрываясь патриотическими лозунгами, пытались навязывать стране свое мнение во всех областях человеческой деятельности. Что они добивались, понять было сложно. Остановить прогресс? Возможно. Не пускать ни в какие сферы общества, по их мнению, чужеродцев? И это возможно. Их ряды пополняли в основном недоучившиеся, не удовлетворенные жизнью молодые люди, хотя, к сожалению, поддерживали также реакционные чиновники и профессура.
Видимо, «псих» отвечал в своей организации за физику и математику, причем, может быть, совсем не разбираясь в этих предметах. Хотя с другой стороны, он мог действовать и сам – осеннее обострение у шизофреника.
– Что, хорошо?! – уже в полный голос орал молодой человек.
– Я понял, что вы просите, и постараюсь сделать максимально возможное.
Профессор, конечно, ничего делать не собирался, зато его спокойные слова и манера ведения беседы могут оказать умиротворяющее воздействие на нервозное состояние оппонента. Он вспомнил частые беседы с родным братом Оскаром, известным медиком, порой рассказывающим о вспышках гнева и сменяющей его апатии у больных людей.
И действительно, молодой человек вдруг резко сник – он готовился к схватке, а тут попался какой-то хлюпик, моментально на все согласившийся.
– Ну, ладно, – сбавил тон юноша.
Тут в коридоре появился Борн, обеспокоенный долгим отсутствием профессора.
– Что-нибудь случилось, Герман? – спросил Борн.
– Нет, все нормально. Мы с коллегой, – он указал рукой на молодого человека, – обсуждали доклад.
– А я подумал: мало ли что, может быть, вы плохо себя почувствовали?
– Нет, все в порядке. Прощайте, – кивнул Минковский «психу».
– Еще увидимся, – прошептал тот.
Глава 5
К двенадцати часам дня стало понятно, что англичане давать денег Сапожникову первыми не хотят и будут ждать, пока откроет кредитную линию российский банк. Оставалась последняя надежда – встретиться с главой фонда, известным финансовым магнатом Уильямом Блейдом, и откровенно с ним поговорить, попытаясь понять, существуют ли какие-нибудь варианты для получения английских денег вне связи с российским кредитом. Но встретиться с Блейдом днем оказалось невозможно, поскольку он отсутствовал в Лондоне и должен был вернуться только сегодня вечером. Договорившись о встрече на завтра, на восемь часов утра, Сапожников с облегчением подумал, что он остается в Лондоне не только из-за Софи, но и по работе. Все-таки кошки скребли на душе. До этого мгновения он чувствовал себя виноватым – не согласился остаться на ночь в Лондоне с женой, сказав, что его ждет срочная работа в Москве, а как только познакомился с девушкой, всякая срочность вдруг пропала. Но теперь Сапожников убедил сам себя, что неотложное дело в Москве уже исчезло, просто появилось еще более срочное здесь, в Лондоне. А Софи – лишь дополнение для приятного времяпрепровождения. Таким образом, в голове Михаила Петровича выстроилась новая причинно-следственная связь – он иногда любил менять местами причины и следствия, обосновывая правильность собственных абсолютно нелогичных поступков.
«Ну, все, теперь можно позвонить Марине», – подумал Сапожников, и в эту секунду раздался звонок. В трубке Михаил Петрович услышал взволнованный голос жены:
– Миша, у нас беда!
– Что случилось? Успокойся и не кричи так громко.
– Илюшу арестовали, тебе надо срочно вылетать в Москву. Когда ты будешь? – зарыдала Марина.
– Успокойся и объясни мне спокойно, что произошло.
– А ничего не произошло, – продолжила Марина свои всхлипывания, – его просто а-ре-сто-ва-ли.
– Кто? Когда? – резко спросил Сапожников.
– Я не з-з-наю! – завыла жена.
– Марина, послушай меня. Если ты сейчас не возьмешь себя в руки, то я не смогу понять, в чем дело, и заняться освобождением Ильи.
После непродолжительной паузы Марина, всхлипнув, произнесла:
– Он вышел из школы, направлялся к машине, к нему подошли два человека, показали документы и затолкали в свой автомобиль. Даже охранники не успели ничего сделать…
– Этого не может быть! Все знают, кто такой Илья и что будет с каждым за такое самоуправство! – возмутился Сапожников. – Вы узнали, кто эти люди?
– Да, конечно! Илюша мне позвонил через три часа после того, как его задержали, из тюрьмы…
При последних словах Михаила Петровича передернуло. Он больше всего на свете боялся оказаться в тюрьме и представить себе не мог, что его единственный сын сейчас там и находится. Сапожников, конечно, понимал, что Илья не мог быть в тюрьме, в самом худшем случае он в следственном изоляторе. Оставалось только понять, в каком?
– Ну и что он сказал? – как можно спокойнее спросил Михаил Петрович.
– Его арестовали за распространение наркотиков. Он находится в тюрьме Московского управления по борьбе с наркотиками…
Сапожников закричал на жену:
– Прекрати все время говорить, что Илья в тюрьме! Его направили в камеру следственного изолятора. Ты хоть понимаешь разницу?!
– Нет, но он мне сам сказал, что сидит в тюрьме.
– Ладно, не будем препираться, я сейчас все устрою. Успокойся.
Сапожников решил, что пора заканчивать разговор, но Марина вдруг спросила:
– Во сколько ты приедешь?
– Завтра вечером.
– Почему завтра? Ты же говорил, что едешь только на один день!
– Мне потребовалось остаться еще на день. – И Сапожников со злостью добавил: – А может быть, и на два!
– А как же Илья? – вновь зарыдала Марина.
Сапожников отключился. Он не хотел слушать стенания жены. В данную минуту необходимо было связаться с заместителем директора Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков. Михаил Петрович знал этого генерала довольно хорошо. Им не раз приходилось выпивать в разных компаниях и обращаться друг к другу с различными мелкими просьбами: устроить кого-нибудь на работу или обеспечить спонсорскую помощь. Генерал и бизнесмен после очередной пьянки клялись в вечной дружбе, но до сегодняшнего ареста для подтверждения реальности этих слов не было случая. И вот настал момент истины.
Сапожников набрал номер мобильного телефона генерала.
– Сергей Юрьевич, привет! Сапожников тебя беспокоит. Помнишь такого? – Сапожников попытался начать разговор в шуточной манере.
– Конечно, Михаил Петрович! Как же я могу тебя не помнить? Как живешь?
– Честно говоря, не очень.
– Что случилось?
– Помощь твоя нужна, товарищ генерал.
– Слушаю внимательно. – В интонации замдиректора ФСКИ не осталось и следа от былого шутливого тона.
– Понимаешь, сынок мой Илья попал в передрягу. Вроде бы его задержали твои ребята из московского управления.
– Странно, мне ничего не докладывали. А фамилия у него твоя?
– Да, Сапожников, – ответил Михаил Петрович, и сердце вновь так знакомо и так предательски заныло.
Читать бесплатно другие книги:
