Женщина-VAMP Микулина Евгения

Глава 4

Катастрофа. Это был не обед, а самая настоящая катастрофа. Я сделала неправильно буквально ВСЕ, совершила все возможные ошибки. Держала себя в руках, нечего сказать!

Кто-то, кажется, собирался быть холодным, собранным и деловым? Контролировать свое неземное обаяние? Сделать так, чтобы он тебя зауважал, а не влюбился? Держаться от него на расстоянии кто-то планировал?! Да уж! Одно слово – успех, полный успех по всем фронтам.

Глупить я начала сразу – еще когда заказывала еду. Не хотела же вообще ничего в рот брать. Но он так заразительно, с таким явным удовольствием ест, что мне тоже захотелось чего-то… пожевать. Непрожаренный стейк с кровью. Кровавый кусок практически сырого мяса – это, конечно, то, что должно было меня отвлечь от опасных мыслей. Дура! Как будто я могу спокойно чувствовать на губах любимый вкус – и при том не думать о других вещах, не испытывать другого голода, не смотреть на этого прекрасного юношу так, как не надо смотреть. Ясно же было, что мне только хуже станет: смотреть на его губы, реагировать на то, как он краснеет и бледнеет, а он много сегодня краснел и бледнел. Ох-ох-ох…

И у него были, конечно, для этого причины. Потому что я уже не знала удержу. Я и смеялась, и в глаза ему смотрела, и за руки хватала, и слабость свою, видите ли, показывала. То есть делала все, что делать категорически противопоказано. Не просто дура – еще и гадина, потому что понимала, что вытворяю, и все равно не прекращала.

А он, видите ли, считает меня хрупкой.

О, господи.

К концу обеда мы оба были уже хороши. Надеюсь только, что он в отличие от меня этого не заметил. Как он на меня смотрел – как будто я чудо господне. Как смеялся, когда я наврала про возраст, – с этим моим любимым жестом, чуточку разводя руками. Он думает, конечно, что я младше, чем сказала ему. Какие у него были глаза, когда он услышал, что нужен мне… Вот зачем я это сказала – так, как сказала? Обязательно было его дразнить? Что, совсем, совсем невозможно было удержаться?!

Но самое ужасное не только то, что я это все делала. Хуже то, что я наслаждалась каждой секундой. И хочу еще. Как люди говорят – аппетит приходит во время еды? Вот уж с чем не поспоришь.

Я снова сижу на своей прекрасной террасе в окружении вечерних теней, но чувство относительного мира с самой собой, которое владело мною вчера, теперь безвозвратно утеряно. Я сделала то, чего боялась, – я перешла грань. И теперь дороги назад уже нет. Не потому, что я не смогу остановиться – смогу, конечно. Мне не впервой приходится бороться с соблазнами, и куда более серьезными, чем желание завести роман с симпатичным молодым человеком. Нет, я не смогу теперь повернуть назад, потому что это причинит ему боль. Я хорошо знаю силу своего обаяния. И я его сегодня не сдерживала. Теперь он мой – как жертва гипноза. Как наркоман, подсаженный на опасную дурь с одного укола. Если я теперь дам задний ход – отстранюсь, он будет страдать. Он сам еще об этом не знает, но я уже нанесла ему непоправимый вред. А я так не хочу причинять ему боль.

Проблема в том, что больно ему будет все равно – раньше или позже. Но я не хочу ранить его намеренно, грубо, сразу. Не хочу отвергнуть, ничего ему не дав. Как, опять же, говорят люди – «лучше любить и потерять, чем не любить вовсе»? Верно. Он меня потеряет в конце концов – потому что я не умею любить, только желать. Но пусть хотя бы не сразу. Пусть побудет счастлив – немного. А потом, может быть, оно у него само пройдет? Никогда еще не проходило. Правда, за все годы моей жизни ни один человек от меня не спасся, если уж я давала себе волю. Но он все-таки современный мужчина, и он молод. Может быть, ему повезет, и он сможет пережить катастрофу, ходящую по земле под моим именем. И мне повезет – его разбитое сердце не останется у меня на совести?

Или я говорю себе все это из крайнего, предельного эгоизма – потому что слишком жадная, слишком голодная и слишком увлечена, чтобы теперь от него отказаться? Что, в самом деле, может быть циничнее моих аргументов: неужели и вправду будет гуманнее помучить его подольше, чем убить одним коротким ударом? Добрее и порядочнее будет отнять у него нечто, к чему он привыкнет и станет уже считать своим, чем не дать то, о чем он пока только мечтает? Нет уж, надо быть честной – он заслуживает моей честности хотя бы с самой собой. Конечно, во мне говорят не благие побуждения, а голод. Мне так нравятся его восторженные глаза. Мне так хочется чувствовать себя живым человеком, а рядом с ним я – живая. И он так красив.

Мне остается только надеяться, что я просто слишком самоуверенна и преувеличиваю свое обаяние. Что на самом деле ничего страшного не произошло. Но в глубине души я знаю, что это не так. О, черт, черт, черт! Почему я так расслабилась?

Мне не сидится на месте – я мечусь по террасе, по квартире, хватаюсь за книги, чтобы тут же бросить, включаю телевизор и бессмысленно переключаю каналы. Я не нахожу себе занятия. На самом деле мне нельзя сейчас быть одной. Мне нужно чье-то общество, нужно с кем-то поделиться своими сложностями. И есть только один человек в мире, который может мне помочь. Вот только он, скорее всего, будет надо мной смеяться… И правильно сделает. Но выхода у меня нет.

Тяжело вздохнув, я набираю номер телефона.

– Привет. – Мне не нужно представляться: он знает мой голос очень хорошо.

– Привет, душа моя. – Его голос звучит мягко и чуточку иронично – словно он уже знает, из-за чего я звоню: чтобы поплакаться в жилетку. Неужели я в самом деле не звоню ему, если у меня все хорошо?

Я закусываю губу:

– У меня есть некоторая… проблема. Я бы хотела поговорить.

За что я люблю Сережу – он никогда не задает лишних вопросов. В трубке слышится короткий смешок:

– Буду у тебя через десять минут.

Он не преувеличивает – я едва успеваю пригладить волосы, а он уже рядом со мной. Сидит в соседнем кресле, с коктейлем в руке – высокий, рыжеволосый, темноглазый и бледный, точно как я. Он – мой лучший друг, но многие принимают его за моего брата. В каком-то смысле это правильно – у нас действительно больше общего, чем у многих кровных родственников.

Он выслушивает мой слегка истеричный рассказ не перебивая. В руке у него неизменная сигарета. Я не раз спрашивала его, как ему вообще удается курить. Он всегда смеется и объясняет, что не затягивается, – ему просто нравится запах, и еще нравится зрелище собственной руки с сигаретой. Это чистое эстетство, и это так похоже на Сережу – Сержа, Серхио, как его только не звали за время нашей дружбы. Он – наверное, самое эстетски настроенное существо в мире.

Сегодня я очень ему благодарна за его эстетство: он не смеется, потому что ценит в моей истории – и в моей истерике – красоту парадокса. Но он, однако, прекрасно понимает, что проблема имеет место быть. Он задумчиво смотрит на ночной город, стряхивает пепел и обращается ко мне, подняв бровь:

– Ну ты сама прекрасно знаешь – есть только один способ все это прекратить.

Я угрюмо киваю:

– Да. Исчезнуть. Уехать к чертовой матери, будто меня и не было – будто я ему померещилась. Тогда ему все равно будет больно. Но он, возможно, забудет.

– Верно. – Сережа улыбается. – Возможно, забудет. Хотя будем честны друг с другом – забыть тебя невозможно.

– Не дразни меня, чудовище!

Он пожимает плечами:

– Я не дразню – я просто констатирую факты. Нас невозможно забыть. Особенно после того, как мы кого-то поманили.

Я гневно сжимаю зубы – хочется рычать, но это будет все-таки слишком.

– О, спасибо тебе, дорогой друг, ты мне очень, очень помог.

– Не злись на меня – я просто голос твоего разума. Но я также и твой друг, и я понимаю, что сложность в том, что уезжать ты не хочешь.

Он прав. Я не хочу срываться с этого места – и не только из-за эгоистичных соображений и желаний, как бы сильны они ни были, а изложив их Сереже, я поняла, что они очень сильны. Мне в самом деле нравится моя работа, я хочу тут что-то сделать. Мне нравится это место, этот город, эти люди. Мне не хочется… убегать от себя.

Он внимательно следит за выражением моего лица. Он не может читать мысли – никто не может, это все сказки, мне ли не знать, что в мире возможно и невозможно. Но он так хорошо меня знает, что иногда кажется, будто и слова не нужны. Потом делает неопределенный жест рукой, предлагая еще один путь:

– Я понимаю, что это тоже неприятная перспектива, но ты можешь его просто… отпугнуть.

– Как? Он смотрит на меня, как на игрушку с новогодней елки.

– Скажи ему правду. Или, хм, покажи.

– Ха! Он просто решит, что я сумасшедшая. И потом, столько лет хранить тайну, аккуратно строить свою жизнь – и пустить все это коту под хвост… Из-за чего?

– Из-за твоего желания не причинять ему боль. Пусть считает тебя сумасшедшей, но не бесчувственной – ты ведь этого боишься.

– Ты так говоришь, словно я боюсь, что он обо мне плохо подумает.

– А разве нет?

– Я боюсь объективного вреда, который я ему причиню.

Сережа снова пожимает плечами:

– Ну что ты с ним сделаешь? Не съешь же?

– Нет, конечно! – Как он может говорить такое!.. Это уж слишком.

Он удовлетворенно кивает:

– Ну это уже хорошо. Сама же знаешь, как часто эти вещи смешиваются. Но что тогда ты можешь ему сделать непоправимо плохого?

– Я разобью ему сердце.

– Это всего лишь обычное человеческое сердце.

Я отвечаю потерянным шепотом:

– Не обычное сердце. Это его сердце.

Сережа меняет свою расслабленную позу, чтобы потянуться и похлопать меня по руке. Взгляд его становится озабоченным:

– Марина, душа моя… Я давно не видел тебя такой расстроенной из-за мужчины. Ты, кажется, всерьез к нему привязалась.

– Именно это я и пытаюсь тебе сказать!

Сережа надолго задумывается и закуривает очередную сигарету, с наслаждением принюхиваясь к дыму. Потом смотрит на меня искоса:

– Но это ведь, в сущности, неплохо. Ты же знаешь – даже такие, как мы, иногда испытывают любовь. В том случае, если нам встретился кто-то… особенный. Может быть?..

Я решительно трясу головой:

– Может быть, это тот самый случай? Не говори ерунды – ты прекрасно знаешь, что все это сказки. Просто побасенки, которые мы придумываем для того, чтобы не казаться уж полными, абсолютными монстрами. Ну в самом деле – назови хотя бы один случай, когда произошло нечто подобное?

Сережа ухмыляется и протягивает руку за коктейлем – мой вариант «Кровавой Мэри» ему тоже нравится. После паузы он говорит наконец – в голосе его слышен оттенок триумфа:

– Ну вообще-то, такой случай есть. Самый знаменитый случай, если уж на то пошло. Владислав и Минна. Никто не посмеет усомниться, что он ее любил.

Его слова заставляют меня поежиться, вспоминая нашего общего знакомого – его смертельно бледное, вытянутое лицо, черные волосы, гладко зачесанные назад, хищные красные губы и глаза – страшные, пустые, угольночерные. Глаза человека, который знает и понимает только жестокость, который холоден и беспощаден, как никто на Земле. Человека, который при слове «надежда» хохочет страшным, лающим смехом, – хотя никто не осмеливается в его присутствии говорить о подобных глупостях. Я знаю, что раньше он был другим – таким его сделала одна-единственная история любви, ради которой он пошел на все, ради которой убивал и сам чуть не умер и которая окончилась ничем: возлюбленную у него отняли.

Сережа прав, конечно – прецедент был: такие, как мы, любят. Но эта аналогия никого не может утешить и приободрить. Я бросаю на Сережу мрачный взгляд исподлобья:

– Отличный пример. Для нее эта история закончилась просто чудесно. Что с ней случилось – умерла через три месяца в сумасшедшем доме, верно?

Сережа кивает, признавая, что я верно помню все неприятные детали этой истории, но все равно считает нужным возразить:

– Время было другое. Им помешали. И он, конечно, омерзительный тип – возможно, это сказалось. Ну на том, как он подошел к решению сложных вопросов, как построил отношения с окружавшими ее людьми. Но я знаю совершенно точно – потому что мы с ним много общались одно время, как тебе известно, и кое-что он мне рассказывал… Я точно знаю, что он никогда не простит себе того, что не смог тогда до нее добраться. А он правда не мог – он буквально собирал себя по кускам, физически. А ее очень хорошо охраняли. Он просто не успел – к тому моменту, когда он наконец ее нашел, было уже поздно. И он до сих пор ее помнит. До сих пор любит. И, надо честно признать, характер его от этого лучше не становится. Ну это проклятие нашей природы – не только нас забыть невозможно, мы сами тоже ничего не забываем. И не прощаем.

Я угрюмо смотрю с террасы вниз – прямо под моим домом, через улицу, по которой ходят, вечно дребезжа, трамваи, устроено кафе. На его открытой террасе сейчас, в этот жаркий летний вечер, сидят люди – пары, у которых свидание. Ну почему у некоторых все так просто, а я не могу даже кофе спокойно выпить? Мне приходит в голову новая мысль, и она тоже совсем невеселая:

– Хорошо, я признаю, что у Владислава были объективные сложности. Но все равно – чего он, собственно, хотел, когда ухаживал за ней? Что он мог ей предложить?

– Сама знаешь – вечную любовь, естественно.

– Знаю. И помню, какой ценой.

В моем голосе звучит осуждение. Сережа смотрит на меня вопросительно:

– Ты считаешь, цена слишком высока? Вспомни – она ведь тоже его любила. Тоже хотела быть с ним… вечно.

Я отвечаю со всей определенностью и с большой горячностью – мы говорим сейчас о моем самом главном жизненном убеждении:

– Цена не просто высока – она неприемлема. Это только показывает, какой он негодяй, насколько у него не осталось никаких человеческих чувств, – может, их и не было никогда. Я бы никогда не сделала ничего подобного. – Я останавливаюсь, чтобы перевести дух. – И не сделаю ничего подобного. Никогда.

Сережа качает головой, призывая меня задуматься.

– Марина, вспомни – она любила его. Она не могла его забыть и не могла без него жить. И именно это ее убило. Разлука ее убила.

Мне становится страшно и одновременно как-то физически нехорошо.

– На что ты намекаешь?

– Ты сама прекрасно понимаешь. Если случилось то, что, как мне кажется, случилось… То, возможно, мы говорим сейчас не о разочаровании и разбитом сердце. Эти вещи бывают, когда мы просто проходим мимо, не увлекаясь по-настоящему сами – ну уж точно не до такой степени, как ты сейчас, не до угрызений совести и ночных терзаний. И ты бы видела мечтательное выражение на своем лице, когда ты говоришь о нем!.. Когда мы просто развлекаемся, люди всего лишь… страдают. Когда мы любим – они погибают. Ты же знаешь, как работают эти вещи: мы всегда вызываем ответное чувство – устоять перед нами невозможно. Но чем сильнее наше чувство, тем сильнее ответное. Если мы любим по-настоящему… Тогда уже ничего не поделаешь.

Я закрываю глаза. Передо мной стоит лицо Влада, его дерзкие светлые глаза, лохматые волосы, улыбчивый рот, вся его юность, вся его беззащитность. Все, что теперь, из-за меня, так или иначе обречено на гибель. На меня накатывает волна животного ужаса. Боже, что я наделала? Как такое допустила?

Я обхватываю себя за плечи – мне кажется, что я сейчас развалюсь на части, – медленно качаю головой и шепчу:

– Я его не люблю.

– Хммм…

Я распахиваю глаза, чтобы посмотреть в лицо Сережи, – он выразительно поднимает бровь, и я повторяю, стремясь убедить прежде всего саму себя:

– Я его не люблю. И он не любит меня. Он в безопасности.

У моего лучшего друга очень грустный взгляд.

– Ты не властна над своим сердцем.

– У меня нет сердца!!! – Я кричу.

– Есть. Просто бьется оно очень медленно.

Он прав, конечно, – это действительно так. И вопрос весь в том, что мне теперь с этим сердцем делать? Как удержать его, чтобы оно не погубило человека, навстречу которому так неосторожно рванулось?

Видя мое потерянное, перепуганное лицо, Сережа тянется ко мне и берет за руку. Он хочет меня чем-то утешить, но что он может сказать? Любые слова сейчас только подчеркнут непоправимость и огромность того, во что я вляпалась – и втянула ни в чем неповинного человека. Сережа останавливается на единственно возможном варианте – на спасительной лжи:

– На самом деле, скорее всего, я зря тебя пугаю. Все это мистика, сказки, романтические легенды. Минна была странной, психически неуравновешенной девушкой, и ее великая любовь – всего лишь тяжелый невроз. И Владислав просто придумал все это, чтобы придать своему образу хоть какую-то привлекательность: вроде как он не просто бессовестный упырь, а несчастный страдалец, потерявший – погубивший – свою единственную возлюбленную. Ты права: мир сейчас другой, и твой Влад – нормальный молодой человек, не склонный к романтическим фантазиям и роковым страстям. И ты им просто увлеклась. Ничего страшного не случится. Тебе надо просто избавиться от искушения. А что говорил нам этот прелестный, остроумный ирландец, Оскар Уайльд? «Лучший способ избавиться от искушения – поддаться ему».

Я смотрю на Сережу с благодарностью за его попытку меня развеселить, но также и с недоумением и спрашиваю с нервным смешком:

– Что ты мне предлагаешь – плюнуть на все и просто соблазнить его?

– Я тебе предлагаю не ломать голову над вещами, которые ты не можешь изменить. Жизнь имеет свои законы, и нам они непонятны. Ты можешь быть осторожнее или безрассуднее, но все равно все будет так, как будет. Возможно, во всем этом есть высший смысл. Зачем-то же вы встретились? Вот и наслаждайтесь этим подарком судьбы.

Меня коробит непринужденность, с которой он уже говорит про нас с Владом «вы» – словно мы уже вместе, уже пара, уже неделимы. Словно мое появление в его жизни уже изменило ее непоправимо, необратимо и навсегда.

Вероятно, так оно и есть, и мои метания смешны: снявши голову, по волосам не плачут. С другой стороны, возможно, Сережа преувеличивает серьезность ситуации, и я тоже. Возможно, у меня просто истерика, и все дело яйца выеденного не стоит. Но в любом случае – как можно говорить об этом так… легко?

Я выдаю Сереже кривую улыбочку:

– Тебе легко рассуждать. Вот сейчас выйдешь от меня и встретишь на улице какую-нибудь… Минну, и всё – будешь в такой же кошмарной ситуации, как я.

Сережа встает с кресла быстрым, грациозным движением, ставит пустой стакан на широкий парапет террасы и берет меня за руку:

– Ну, единственное спасение от такой страшной перспективы – это взять тебя с собой. Когда ты рядом, я не вижу других женщин. Мне вообще не следовало выпускать тебя из виду так надолго – и ты бы не спуталась со своим Владом. Пойдем, прогуляемся. Нам надо развеяться и поесть – нельзя жить на одних коктейлях, – и нас ждет соблазнительный ночной город.

Он прав, конечно: и развеяться, и поесть нам необходимо.

Мы выходим из дома на ночной бульвар, и я бросаю еще один взгляд на влюбленные парочки, сидящие на террасе кафе. Весь ужас в том, что я очень легко представляю себе, что мы сидим тут с Владом – глядя друг другу в глаза, держась за руки. Как и положено влюбленным парам. Это было бы так правильно. Так естественно.

Так опасно.

Сережа уже вспоминал сегодня Уайльда и его афоризмы. Я тоже вспоминаю – но не шутки, а строку из «Баллады Редингской тюрьмы»: «Любимых убивают все…»

Глава 5

Агент Купер повернул дрын – и ничего не произошло.

Когда я был еще мальчишкой, мы с отцом смотрели сериал «Твин Пикс», который с какого-то пня показывали глубокой ночью по нашему еще советскому, кажется, телевидению. И там был момент, когда агент Купер в поисках зловещего Боба все шел и шел по каким-то катакомбам и нашел там наконец какую-то палку, торчавшую из стены. Что-то вроде рычага. И повернул его. И это его выстраданное действие не оказало ни малейшего влияния на дальнейшее развитие событий. Ну то есть, возможно, Дэвид Линч, если его спросить, объяснит, что поворачивание загадочного рычага полностью определило мрачный финал истории, но в фактическом действии, в сюжете это никак не отразилось. Потому-то мой обескураженный отец и произнес историческую фразу, которая потом вошла в наш семейный обиход: «Агент Купер повернул дрын, и ничего не произошло».

Вот и я теперь пребываю в ситуации агента Купера. Или того дрына? Я перевернулся. Всё во мне изменилось. Но ничего не произошло. Все, что казалось мне во время того обеда с Мариной таким значительным и судьбоносным, кончилось ничем. Я ничего больше не сделал. Пошел на работу, долго курил перед монитором, все еще полный своей странной эйфории. Пошел домой и думал о ней – естественно. Но к утру словно несколько… протрезвел. Взял себя в руки. Она ведь моя начальница. Люди не ведут себя с начальством так, как мне хотелось вести себя с ней. Они не мусорят там, где едят. И не заводят романов на работе. Особенно с начальством. Если они не идиоты, конечно. И хотя мне больше всего на свете хотелось следующим же утром снова позвать ее обедать, и снова видеть ее улыбки, и ловить ее прохладные пальцы, я не сделал ничего подобного. Я, конечно, идиот, но я не хотел ВЫГЛЯДЕТЬ идиотом. Так что я ничего больше не сделал – просто стал вести себя нормально и работать как следует. Именно этого она от меня, собственно, ждала и добивалась. И добилась.

Я ничего больше не сделал. И она ничего больше не сделала. Ну это-то как раз нормально – почему она должна была что-то делать, если я дурак и вообразил бог весть что? Она – разумная и правильная женщина, живет своей жизнью, занимается своими делами. Поговорила с капризным сотрудником, убедила его работать нормально и забыла об этом. Я часто говорю сам себе эту фразу – дисциплина, аутотренинг, все такое. – И каждый раз сам себя одергиваю: «О чем, тупица, „об этом“? Что ей было забывать? Что у тебя окончательно снесло крышу? Так это твоя проблема, не ее».

Точно – моя проблема. Моя проблема, что я не могу следовать своим же правильным решениям. Что невольно все время смотрю на нее – не так, как раньше, а словно выискивая в ее действиях какие-то тайные знаки. Какие-то… не доказательства, конечно, а скорее просто приметы того, что для нее это тоже что-то значило. Что она тоже что-то такое почувствовала там, за столиком в ресторане, в тени оранжевых занавесок, и теперь тоже… старается держать себя в руках? Избегает меня?

Кретин. Во-первых, она меня не избегает. Она внимательна, она включена в работу. Мы с ней каждый день торчим за моим компьютером, смотрим макеты. И мне лично это абсолютно не помогает. То есть она совершенно блестящий редактор, и глаз у нее – алмаз. Она точно знает, чего хочет, и иногда «видит» макет или съемку даже лучше, чем я. Но то, что я искренне восхищаюсь тем, как она работает, не облегчает мою жизнь. Мне было бы куда легче, если бы она была просто холодной, красивой и бездарной дрянью, какой я воображал ее вначале. То, что она холодная, красивая и талантливая, – это… несправедливо. Будь она не так, хм, совершенна, мне было бы легче.

Нет, она меня не избегает. Она просто ведет себя со мной абсолютно ровно – с симпатией, по-дружески, по-компанейски даже, как и со всеми остальными в редакции. Так, словно ничего не произошло. Ничего особенного.

Потому что, очевидно, для нее ничего особенного и не произошло.

Через пару дней после того обеда она сделала мне подарок. Я пришел утром на работу и обнаружил на своем столе новую кружку. Тоже с цитатой из сериала про доктора Хауса – фразой Everybody lies. «Все лгут». Это любимая присказка главного героя. Она сделала так, как обещала тогда на кухне, – эта кружка лучше прежней. И каждый раз, когда я пью из нее свою любимую бурду, я вижу эту фразу и думаю о Марине. Правильно, все люди лгут. Особенно – сами себе.

Потом она улетела в командировку – ее не было десять дней. Потом вернулась, и я до сих пор не могу простить себе подросткового нетерпения, с которым ее ждал, с самого утра думал, что вот сегодня я приду на работу – и она будет там. Честное слово, когда ее нет в офисе, тут все какое-то другое. Неправильное. Унылое. Поверить невозможно, что когда-то ее здесь не было. Что когда-то мне казалось, что она нам не подходит.

Она вернулась – такая же красивая, корректная и невозмутимая, как всегда. Хотя я вру – красивее, она была еще красивее, чем я ее себе представлял по памяти. Посмотрела на меня своими вишневыми глазами – я льщу себе мыслью, что она не отрывала взгляда чуть дольше, чем стоило бы, и спросила: «Ну как ты тут без меня?»

Мне хотелось честно взвыть: «Паршиво!» Но я, конечно, сказал, что все отлично. Потому что она говорила о работе, а не о чем-то, что происходит только в моей голове. Она кивнула, улыбнулась и занялась делами.

И с тех пор я живу, как дрын агента Купера. Я знаю, что ничего не предпринимать – правильно. Но это как-то невыносимо печально. Особенно потому, что она не дает мне никаких поводов что-либо предпринять. Она живет своей жизнью. Ходит на встречи. В свет выходит – в основном с этим своим Сережей Холодовым, жутко влиятельным газетным арт-критиком, который, оказывается, ее старинный друг. Когда я вижу, как он встречает ее с работы – высокий, рыжий, лениво-расслабленный, как спокойно берет ее за руку, и она не отнимает пальцев, смеется, и они куда-то вместе идут… В такие моменты мне хочется, как персонажу мелодрамы, сделать что-нибудь эффектное и бессмысленное – например, кулаком по стене ударить. Детский сад какой-то, честное слово.

Нет, ну я не маленький, конечно. Я не провожу ночи, обнимая залитую слезами подушку. Я честно решил, увидев этого Холодова и то, как прелестно они друг с другом общаются, что нужно перестать маяться дурью и начать жить. Извлек на свет божий призраков бывших подружек – Любу, в частности: она девушка легкомысленная, с ней можно общаться, не рискуя вызвать серьезных чувств. Никакой ответственности – чего еще можно желать от жизни? Но… откуда эта фраза – «кофий пил без всякого удовольствия»? Не помню, да и не суть важно. Важно, что Люба меня не отвлекла. Когда я ее целовал, передо мной стояло другое лицо. Я смотрел в другие глаза и воображал себе другие губы. А в такой ситуации невозможно общаться с хорошей девушкой, с девушкой, которую не хочется обижать и с которой неприятно ощущать себя подлецом. Короче, с Любой не получилось. Да и не могло. Она отличная девушка. Просто я изменился.

Интересно – люди всегда говорят, «изменился к лучшему». Или к «худшему». А ведь можно просто измениться. Стать не хуже и не лучше – просто другим. Как в этой дурацкой спамерской рекламе про то, что можно, отправив куда-то там эсэмэски за бешеные деньги, определить местонахождение человека по номеру его мобильника: «Ты знаешь, где теперь твой парень? А что, если он другой?» Опечатка, конечно, – они хотели написать «С» другой. Но опечатка по Фрейду – для меня, по крайней мере.

На дворе меж тем уже совсем осень. Дни стали короткими, и все время пасмурно. Спасибо, что снега пока нету, – хотя вполне мог бы идти, уже ноябрь. Может, опять будет противная сухая, серая и бесснежная зима, как в прошлом году. Гадость.

Я стою во дворе конторы – в наш офис надо входить со двора, через арку – и курю возле чахлой елки в кадке, которая зимой и летом украшает нашу стоянку. Хоть бы наряжали ее на Новый год, что ли… Я обедал один, и мне тошно идти внутрь. Что я там делать буду? Опять же курить, пить бурду и пялиться в монитор. И хотеть спать. Очень печально, что желание спать преследует меня только на работе – дома, ночью, оно куда-то пропадает, и я сижу до трех утра, бессмысленно переключая каналы, пока везде, кроме MTV и «Магазина на диване», не появляется разноцветная картинка настройки.

Вообще, может, у меня просто депрессия? Надо витаминов попить, что ли…

Я выбрасываю окурок – целюсь в урну, как обычно, промахиваюсь и наблюдаю за тем, как он дугой летит в угол за припаркованным там мотоциклом нашего директора по производству. И немедленно закуриваю следующую сигарету. Курить, наверное, надо меньше. Но кому какая разница? Я прикрываю зажигалку ладонью – во дворе, конечно, гуляет ветер. И, поднимая глаза от пламени, вижу ее.

Она выходит из арки и идет ко мне – поправка, ко входу в здание – легкой, словно танцующей походкой. Эта женщина равнодушна к холоду: она все в тех же летних разноцветных кедах, узких джинсах и короткой курточке – правда, с черным меховым воротником. Он сейчас поднят, и по контрасту со скучным цветом меха все разнообразие темных оттенков в ее волосах как-то особенно заметно – даже сейчас, под этим серым небом. Она такая… веселая. Глаза так и блестят. Она несет в руке прозрачный пластиковый чехол с длинным вечерним платьем.

О господи, нет. Я совсем забыл про сегодняшнее мероприятие. Черт! У нас же сегодня торжественная церемония – мы представляем очередной номер, но не просто так, а при большом скоплении рекламного и светского народа. Церемония вручения премии журнала Alfa Male самым стильным людям года. Мы для такого дела даже театр Et Cetera у Чистых прудов арендуем (исключительного уродства здание, между прочим). Я сам делал дизайн приглашений. И на них стояла, естественно, дата – сегодняшнее число! КАК я мог забыть?

Марина уже рядом со мной – она улыбается мне снизу вверх. Когда она стоит так близко от меня, я отчетливо осознаю вдруг, что она очень маленькая и хрупкая. Но она не часто оказывается так близко. Она кивает на свою ношу:

– Вот – забрала любимое платье из химчистки.

Я, честно говоря, несколько озадачен:

– Ты что, прямо из офиса поедешь? А как же марафет наводить?

Она пожимает плечами и смешно морщит нос:

– А чего стараться? Как говорит одна моя мудрая пожилая знакомая – «Кому ты хочешь там понравиться?» Ради этой толпы уродов можно не напрягаться. Переоденусь, причешусь и пойду.

Она права, конечно, ЕЙ совершенно необязательно прилагать какие-либо специальные усилия, чтобы выглядеть в сто раз красивее любой женщины в любом зале.

Она продолжает:

– Я бы и вечернее платье с удовольствием не надевала, но Хэмилтон этого не поймет. Он хочет, чтобы все было безупречно.

Хэмилтон – Грант Хэмилтон – это наш лондонский владелец, ее старинный друг. Ну это, как обычно – у нее все, кажется, старинные друзья. Хэмилтон – огромный, двухметровый примерно красавец блондин, практически не снимающий темных очков, и он второй после Сережи Холодова персонаж в моем черном списке гадов, с которыми Марина охотно и непринужденно проводит время. Обычно, слава богу, не при мне – а там у себя в Лондоне, куда ей так часто нужно по делам. Но сегодня, конечно, он здесь – приперся специально на наше мероприятие и привез с собой не то жену, не то подругу, высоченную тощую модель с бледной физиономией и заторможенным выражением лица – она, наверное, питается одним кокаином. С утра Хэмилтон прошелся по офису, пожимая всем руки, – у него, кстати, очень крепкое рукопожатие и очень холодные ладони, даже оторопь иногда берет. Сегодня он был ко мне особенно внимателен – очевидно, Марина ему рассказывала, что я сначала вел себя как саботажник, и теперь он присматривается: хорошо ли я работаю.

А я забыл про чертову вечеринку!

Хэмилтону страшно не понравится, если арт-директор Alfa Male явится на церемонию вручения призов хорошо одетым мужчинам в линялых джинсах и стоптанных кроссовках. И, похоже, эта мысль приходит в голову и Марине. Она смотрит на меня вопросительно:

– А ты? Собирался домой – переодеваться? – Она наигранно-печально вздыхает: – Ну что за мужчины нынче пошли – относятся к себе трепетнее, чем женщины. Метросексуалы!

Я понимаю, что она шутит, но мне все равно стыдно, и я поспешно начинаю оправдываться:

– Я не метросексуал, я просто дебил. Ты можешь поверить, что я начисто забыл, что тусня у нас сегодня? Меня даже прибытие Хэмилтона в офис не привело в чувство. Вспомнил, только когда увидел твое платье.

Марина прыскает со смеху и сразу становится совершеннейшей девчонкой. У меня в груди что-то болезненно сжимается.

Я люблю ее смех.

Я пожимаю плечами:

– Будем надеяться, что наши мальчики-стилисты еще не все содержимое модной кладовки на себя напялили и мне хоть что-то останется.

Модная кладовка – это комната, куда мы складываем вещи, которые берем на съемки. Что-то остается там навсегда: на моделях вечно что-нибудь пачкается и рвется, магазины это обратно не берут, и разнообразные дизайнерские джинсы и пиджаки превращаются в стратегический запас нарядной одежды как раз на такой, как сегодня, форс-мажорный случай.

Глаза у Марины неожиданно загораются энтузиазмом: