Моя чужая дочь Хайес Сэм

Глава XIV

Луиза отменила деловую встречу в Бирмингеме — исключительно ради Роберта. Кто угодно другой дожидался бы окошка в ее плотном графике.

С пластмассовым стаканчиком остывшего кофе в руке Роберт сидел на скамье Юстона. Выглядел он так, будто не мылся и не спал минимум двое суток. Типичный бродяга, один из многих, обитающих на вокзале, — если бы не дизайнерские солнечные очки и ключи с брелоком «мерседеса» в свободной руке.

Луиза длинными решительными шагами разрезала суматошную толпу пассажиров и вскоре уже стояла рядом с Робертом. Вчера по телефону Роберт — он позвонил прямо с шумной брайтонской набережной — был краток, но достаточно убедителен, чтобы Луиза поняла: история действительно повторяется.

Роберт не умолял, не вдавался в подробности. Изложил только факты. «Нужно встретиться, — закончил холодно. — Завтра. Я тебя нанимаю как частного детектива».

— Итак. — Голос Луизы был, как всегда, свежим и легким. — Вот и я.

На миг отгородившись от утренней вокзальной суеты, они быстро обнялись, но Роберт успел отметить, что сердца их не перестали биться в одном ритме. Прикосновение мягких волос к его щеке было для Роберта мукой. Сегодня Луиза не забрала их в привычный пучок — густые рыжие локоны свободно падали на плечи. И пахло от нее малиной.

— Итак. — Роберт невесело рассмеялся. — Вот и я. — Он отвел взгляд, потер ладонью колючий подбородок. Вид у него тот еще, особенно на взгляд женщины, которая слишком хорошо его знает. — Моя машина у входа. Пойдем?

Беседа, по существу, не имела смысла, пока вокруг шумит вокзал. Нужно найти место потише и поспокойнее, где ни одному из них не придется напрягать слух, переспрашивать, возвращаться к уже сказанному. А значит, даже салон роскошного авто, несмотря на благодатную прохладу в сравнении с духотой снаружи, для их сегодняшнего разговора не подходил.

— Эрин забыла? — Чуть сдвинув шифоновый шарфик, Луиза скользнула на сиденье рядом с водительским.

Роберт кивнул, почти надеясь, что Луиза принюхается к прозрачному лоскуту и возьмет след, который приведет к разгадке. Хотя не факт, что она вообще согласится на него работать. Какие слова найти, чтобы сломить предубеждение Луизы и не нарваться вновь на обвинение в паранойе, как это было в случае с Дженной?

— Я не слишком рассчитывал, что ты ответишь на звонок. Спасибо. — Выруливая со стоянки на дорогу, Роберт сдвинул очки с макушки на переносицу.

— А я могла и не ответить. — Луиза тоже надела очки и мимолетно прикоснулась к его руке на рычаге переключения скоростей.

В винном погребке царили прохлада, полумрак и порядок — бар только-только открылся, и стулья еще чинно окружали столики. От еды оба отказались — чем явно обрадовали официантку, — взяли по бокалу белого и устроились на кожаном диванчике у дальней стены.

— Я знаю, о чем ты думаешь, но ты ошибаешься. — Роберт опустил бокал на мраморную столешницу.

Луиза сидела рядом, забросив ногу на ногу. Одна штанина льняных капри поддернулась, обнажив гладкое колено.

— Признай, Роб, что человек ты крайне подозрительный.

— И что? Я был не прав насчет Дженны?

— Пресловутое сообщение на автоответчике ничего не доказывает. — Жужжание кондиционера заглушило вздох Луизы.

— Доказывает. Хотя бы то, что она встречалась с мужчиной без моего ведома…

— Эрин знает о нашей с тобой встрече?

— Разумеется, нет.

Луиза пожала плечами. Затем наклонилась к столику и взяла свой бокал.

— Выходит, у нее не меньше причин обвинять тебя в романе на стороне, чем у тебя по отношению к Дженне.

— Разница лишь в том, что у нас с тобой нет романа. — Роберт помолчал, пережидая, пока новый клиент не пройдет мимо их столика. — И вообще — при чем тут все это? Я нанимаю тебя для расследования. Ты согласна или нет? — Он припал к бокалу, остужая губы, охлаждая мысли.

— Как в старые добрые времена? — рассмеялась Луиза. — Вот только меня грызет смутное опасение, что на сей раз речь не о повестке, которую надо кому-то вручить, и не о беглом стервеце-муже, которого надо разыскать.

Роберт еще не сообщил Луизе об услышанном от Бакстера Кинга. Сказал просто, что она ему нужна. И что необходимо встретиться с глазу на глаз.

— Собственно, разыскать-то кое-кого как раз желательно. Человека, которого я знал. Думал, что знаю, — быстро уточнил Роберт. — Никак не могу откопать метрику Руби.

— Я в курсе, ты уже говорил. Есть одно агентство — я постоянно пользуюсь их услугами, — которое на основе минимальной информации организует поиск подноготной Руби по всей стране. Полагаю, ты просто-напросто не туда обратился или нарвался на тупого клерка. Следующая проблема?

— Эрин. — Он тяжело вздохнул. — Она что-то от меня скрывает. Понимаешь, секретарь Грейвуд-колледжа нам уже телефон оборвала и забросала письменными просьбами вернуть заполненные анкеты, а Эрин и пальцем не пошевелила.

— Если не ошибаюсь, ты сам упоминал, что Эрин не очень-то рвалась переводить Руби в Грейвуд.

— Не совсем так. Сначала буквально загорелась. — Роберт недоуменно покачал головой. — Именно Эрин добыла проспект колледжа и условилась с директрисой о встрече. Но как только дело дошло до официально-документальной части — тут же дала задний ход. А эта поездка в Вену? Говорить о ней с Эрин…

— …все равно что пытаться прошибить лбом стену.

Внимание Роберта отвлек блик от обручального кольца Луизы — простенькой гладкой полоски золота. Помолчав, он кивнул:

— В точку.

— Бедняжка, должно быть, так замоталась со своим магазином, что ей просто-напросто не до «официально-документальной части», как ты выразился.

— Допустим. Потому-то я и загрузил Таню. Сказал, чтобы занялась паспортом Руби. Так вот, моя секретарша не взяла даже первую высоту: нет свидетельства о рождении.

— Роб, если я найду чертову метрику, тебе это поможет? Ты успокоишься? — Ладонь Луизы легла на его плечо.

— Вчера ровно в это же время я ответил бы — да, поможет. Я поверил бы, что Эрин в переездах потеряла метрику, а восстановить руки не дошли. Поверил бы даже в то, что она не пускает Руби в Вену из материнского страха. Да, я бы успокоился. — Роберт потянулся за своим бокалом, ладонь Луизы соскользнула, оставив ощущение холода на его плече. — Увы, после того, что мне вчера рассказали, я вообще ни в чем не уверен.

Луиза махнула официантке, и пару минут спустя им принесли еще вина — но уже целую бутылку.

— Что ж… Давай выкладывай все по порядку, Роб, — со вздохом предложила Луиза и отвела глаза.

Все это они уже проходили, но не обижать же Роберта. Она открыла большой блокнот в кожаном переплете и выжидающе занесла ручку над листом.

— Обещаешь не прерывать и не спешить с выводами?

От энергичного кивка роскошные волосы Луизы накрыли ей щеки. Она заправила их за уши и привычно сунула кончик ручки в рот.

— Как ты уже знаешь, вчера я был в Брайтоне. Поехал туда с определенной целью — разыскать человека по имени Бакстер Кинг, который последние несколько лет активно переписывался с Эрин по почте и электронке. Обнаружил я это, когда пытался найти свидетельство о рождении Руби в кабинете Эрин — думал, вдруг у нее где-то копия завалялась, а она забыла. Собственно, Руби-то мне и показала, где мама хранит всякие нужные бумажки. Метрики там не было — только просроченный паспорт самой Эрин да письма от Бакстера Кинга. Из них следовало, что мистер Кинг — владелец магазина «Королевские цветы» в Брайтоне. Вот я и поехал — взглянуть, познакомиться. Видишь ли, уж больно места в письмах попадались… гм… скажем, наводящие на мысли. Кинг разливался, как он любит свою малышку Эрин да как ему без нее тоскливо, напоминал, чтобы она ему помягче постель стелила, когда он в следующий раз приедет.

— Ох, Роб… — шепотом вырвалось у Луизы; он не услышал.

— Оказалось, однако, что романа между ними нет и не было. — Губы Роберта изогнулись в усмешке, от уголков глаз разбежались смешливые лучики. — Мистер Кинг предпочитает мужчин.

— Гомик? — весело ахнула Луиза. — Видишь? Объяснение всему можно най…

— Самое интересное впереди. Эрин в самом деле несколько лет жила с Кингом и его любовником — тот погиб во время пожара, — а в Брайтон, между прочим, приехала из Лондона. Кинг буквально за руку ее поймал, когда она воровала в его магазине цветы. Но парень он душевный, выслушал ее слезную историю, пожалел и взял вместе с Руби под свое крылышко. Получилась счастливая, хоть и нетрадиционная семейка.

— И что? — Луиза черкнула несколько слов в блокноте. Роберт допил второй бокал и вновь наполнил.

— А то, что карьеру воровки цветов Эрин, похоже, начала осваивать только в Брайтоне. А в столице, по словам Кинга, зарабатывала на хлеб насущный, раздвигая ноги.

Он осушил и третий бокал, откинулся назад, вытянув руки вдоль пухлой спинки диванчика, пристроил лодыжку одной ноги на колено другой. И скосил глаза на Луизу: что скажет? опять обвинит в подозрительности до степени паранойи? Или фыркнет: мол, снова делаешь из мухи слона?

Луиза молчала. Серебристая ручка недвижно зависла над блокнотом. Жужжание кондиционера и приглушенные голоса других посетителей казались единственными звуками в мире. Роберт не выдержал:

— Луиза! Моя жена — проститутка. Публичная девка. Шлюха. Девочка по вызову.

Удивление на ее лице сменилось изумлением, потрясением, шоком. А Роберт, сбросив груз информации, заметно успокоился. Дышать стало легче, и даже мысли вроде как шевельнулись в трясине мозга. Он не зря поделился с Луизой. Ему нужна гарантия того, что прошлое не повторится.

— Ну и ну, — наконец выдохнула Луиза. — Серьезное обвинение. Думаешь, это правда? — Она жестом попросила долить ей вина.

Роберт пожал плечами:

— Скажу «да» — ты обзовешь параноиком. Скажу «нет», как сделал бы, пожалуй, любой здравый человек, который хочет сохранить семью, — встанет другой вопрос. Что в таком случае скрывает Эрин?

— Почему обязательно скрывает? А если ничего?

— Так и знал, что услышу от тебя эти слова. — Роберт запустил пальцы в волосы, и без того всклокоченные. Сейчас он походил на рок-звезду, чья слава лет десять как померкла.

— Ладно. Предположим, Эрин была проституткой. Ты верно сказал — зарабатывала на хлеб насущный… Возможно, у матери-одиночки с младенцем на руках просто не было иного способа выжить.

Роберту вдруг смертельно захотелось, чтобы знакомство с Эрин случилось гораздо раньше. На много лет раньше — еще до рождения Руби. Он спас бы Эрин и стал бы настоящим отцом этой чудесной девочки.

— Хочешь сказать, что у каждой юной мамаши одна дорога — на панель?

— Нет же, Роб! Но в случае с Эрин, возможно, так и было. Она оказалась в отчаянном положении. И, судя по всему, не менее отчаянно стремилась порвать с такой жизнью. Иначе не уехала бы из Лондона в Брайтон, чтобы промышлять воровством.

Роберт повел бровью — дескать, в жизни, конечно, всякое бывает, — но уже миг спустя так скривился, вроде прищемил палец дверцей машины.

— А Руби? — спросил он, будто у Луизы в запасе были ответы на все вопросы. — Думаешь, она в курсе, чем занималась ее мать?

Решительно помотав головой, Луиза выудила из сумочки трезвонящий мобильник. Глянула на дисплей, где высветилось имя абонента, вздохнула и нажала кнопку отбоя. Роберт кивнул благодарно. Если Луиза сочла разговор с ним важнее, чем с тем, кто звонил, значит, есть надежда на ее помощь.

— Кто знает, Роб? Смотря сколько было в то время малышке.

— По словам Кинга, девочка была совсем маленькой — всего года три, — когда Эрин появилась в Брайтоне. Понимать она вряд ли что могла, но ведь дети все чувствуют… Боже, да она же наверняка была где-нибудь за стенкой, когда это все происходило!

Роберт побледнел. Жуткая мысль обоим пришла в голову одновременно, но вслух ее осмелилась высказать Луиза.

— Не надо об этом думать, Роб. Девочка не виновата, верно? Теперь она твоя дочь.

А ее отец, кто бы он ни был, скорее всего, даже не знает о существовании Руби.

— Угу. Сунул полсотни фунтов, получил что хотел, а Руби — бесплатный, так сказать, довесок. — Роберт не сдержал стона, вызвав изумленные взгляды посетителей бара.

Он согнулся пополам, уткнулся лбом в колени. Его тошнило. Как теперь общаться с Руби — и не видеть в ней побочный продукт давнишней постельной сделки? Как прикоснуться к жене — не задаваясь вопросом, сколько у него было предшественников? Роберт поднялся.

— Мне нужна твоя помощь, Лу, чтобы докопаться до истины, не развалив еще один брак. Я хочу нанять тебя как профессионала, на полный рабочий день, на неопределенный срок — пока все не выяснится.

Оставив Луизу обдумывать предложение, смахивающее на приказ, Роберт скрылся в туалете. Согласится ли она? И если согласится — насколько искренна будет ее готовность помочь ему спасти семью? Вопросы множились. Торговля телом, конечно, безнравственна, но насколько морально его использование услуг Луизы, учитывая, что он в курсе ее профессионального лозунга — «Ради достижения цели все средства хороши»? Нет, решил Роберт, все же это вещи несравнимые и он не станет себя казнить.

— Мне кое-что потребуется, — сказала Луиза, как только Роберт опустился рядом с ней на диванчик. — Кабинет. Машина. Доступ в Интернет. Пятьсот фунтов задатка и еще тысяча — на покрытие ущерба за ту работу, от которой придется отказаться. — Она сняла очки в тонкой темной оправе и остановила на Роберте взгляд фантастически зеленых глаз, не оставив ему выбора. Он кивнул.

Час спустя, устроив Луизу в отеле, Роберт смотрел, как она, прижав к уху мобильник, расхаживает по фойе — договаривается, чтобы ее вещи доставили из предыдущей гостиницы сюда, в лондонскую. Провожать ее в номер он не собирался, но и уйти не попрощавшись тоже не хотел, потому и топтался рядом. Время еще есть, подумал он, мельком глянув на часы. Его еще не хватились.

Глава XV

Холодно. Так холодно, что мы с ребенком слепились в одно целое внутри моей грязной парки. Я приткнула малышку носиком себе в шею и чувствую кожей, как она часто дышит. От нее сладко пахнет молоком, а глаза круглые-круглые — ей нравится бежать со мной на ручках. Да, мы бежим. Удрали из дому и теперь скользим по обледеневшей парковке супермаркета, несемся по главной улице, мухой свистим сквозь толпу покупателей — в субботу здесь всегда полно народу, — сворачиваем и несемся дальше к муравейнику домиков в конце Холтс-аллеи. Классно я придумала, чтобы сбить со следа ищеек.

— Не бойся, птенчик мой. — Я целую лобик под крохотной шерстяной шапочкой. — Мама их обхитрит. Они нас с тобой не получат.

Понятия не имею, куда мчусь. Знаю одно: я так замерзла и устала за это ледяное, безумное утро нашего бегства, что мне срочно нужно где-нибудь отдохнуть, согреться и покормить свою девочку. Вот и двинулась к железнодорожному вокзалу — там на второй платформе есть кафе. А потом — очень удобно — можно сесть на поезд и уехать подальше.

Я больше не бегу, а иду быстрым шагом и стараюсь отдышаться. Мне не под силу мчать через весь город с ребенком на руках. Я ведь только неделю как родила, внутри еще все болит, и груди тяжелые от молока. Так что особенно не побегаешь — хотя придется, иначе пропало дело.

В журналах про мам и детей пишут, что, когда родишь, нельзя сильно перетруждаться — пускай, мол, родня и подружки помогают, носятся вокруг вас и все такое. А я вот сама несусь куда-то, несусь… и, наверное, привлекаю к себе внимание, но иначе никак. Я им в руки не дамся. Это моя девочка. Только моя.

Я назвала ее Руби — за губки, ярко-красные, как рубин. Говорят, роды быстро забываются — такой фокус природы, чтобы женщины не боялись еще рожать, — а я все-все помню, до последней секундочки. Зато от следующих дней в голове осталась такая путаница, что по полочкам не разложишь.

Мать с отцом здорово отметили Новый год у дяди Густава и тети Анны. Домой пришли, когда уже солнце вовсю светило. Я проснулась то ли от яркого света в комнате, то ли от веселья, которым вдруг весь дом загудел (мать только на Новый год и веселится по-настоящему). Проснулась — и на минуту даже забыла про то, что ночью случилось.

Только когда что-то между животом и коленями зашевелилось, меня стукнуло: ребенок-то больше не внутри меня! Под всеми тряпками, которые я на себя навалила, моя лялька уползла вниз — может, хотела обратно в живот залезть, а может, проголодалась и сисю искала. Ну, я ее на грудь положила, она сразу поняла, что надо делать, пососала раз десять — и уснула как ангел.

Вот и вокзал, добрались наконец. Я всего два раза на поезде ездила. Первый — в десять лет, мы тогда в Лондон пустились, к папиному двоюродному брату, который из какой-то деревни под Варшавой переехал. А еще — когда отдыхали в Бродстерсе. Только мы через два дня вернулись, потому что мать застукала отца: он горничную на лестнице нашего гостевого домика изловил и за сиськи хватал.

В кафе на второй платформе я сажусь за столик, а Руби пристраиваю на коленках так, что ее еле-еле видно, будто из-под парки выглядывает рюкзачок. Достаю из кармана деньги. Две бумажки по двадцать фунтов и немножко мелочи. Больше у матери в кошельке не было — потратила почти все, что отец ей на домашние расходы дает.

Покрепче прижав к себе Руби, я подхожу к продавщице. Покупаю горячий шоколад и батончик «Дейри Милк». Какая она хорошая девочка, моя Руби, — спит себе и спит. Тетка за стойкой даже не заметила, что у меня ребенок под курткой. Точно не заметила. Потому что, если б увидела, наклонилась бы и засюсюкала, правда же? А она брякнула сдачу на стойку и орет: «Следующий!» Я для нее пустое место.

Пока пью шоколад, изучаю расписание поездов — повезло, кто-то оставил на столике в чайной луже. В Лондон поезда уходят каждые полчаса. Следующий через двенадцать минут, нужно на него успеть.

Мать ко мне еще не скоро поднялась, только где-то к обеду стукнула в дверь и оставила поднос на полу. Я думала, что не вылезу из своего мокрого гнезда на полу, но голод погнал — поползла как миленькая на карачках. Никто еще не знал, что я из себя ребенка выпихнула. Не помню, что там на тарелке было, проглотила все как бродячий пес и сунула поднос обратно за дверь, чтобы все как всегда. И опять заснула. Наверное, надолго. Руби была умницей, не плакала, радовалась, что живая и что разрешают сосать и спать.

Я уже на платформе, у самого края. Поезд гудит в метре от нас с Руби, несет за собой всякий мусор и восторг, восторг! Скоро и мы уедем. Громкоговоритель бубнит, что следующим прибывает поезд до Лондона. Что мы с Руби будем делать в Лондоне? Без понятия. Главное — нас там никто не знает. Значит, там безопасно.

Никто не догадается, что я сбежала от родителей — от матери с отцом, которые велели отдать моего ребенка чужим людям. В Лондоне до нас никому нет дела, потому я и надеюсь, что там мы будем в безопасности.

Я дышу осторожно, проживаю каждую минуту с моей бесценной малышкой будто на цыпочках, будто это моя последняя минута. Мне кажется, вот еще миг — и на мое плечо ляжет тяжелая рука отца. А мать станет рыдать и обзываться гадкими словами. Потом рядом вырастет громадный полицейский, заберет мою Руби и отдаст чужой женщине, а мать с отцом будут кивать, страшно довольные. Меня посадят в тюрьму и даже навещать никому не разрешат. Никому, кроме дяди Густава…

Поезд громыхает вдоль платформы и с лязгом тормозит. Я поднимаюсь по ступенькам в вагон, прижимая к себе сверток с глазками, моргающими из-под края одеяльца. Что они видят, эти блестящие глазки? Я где-то читала, что новорожденные младенцы ничего не видят, кроме лица своей мамы.

Руби вдруг встрепенулась, зашевелилась в своем шерстяном коконе. Головой вертит и глядит вокруг, вроде все понимает. Ой, не могу. Смешная. Я улыбаюсь, целую ее в лобик и, страшно гордая своей умной девочкой, иду по узкому проходу.

Вагон полон, но мне удается найти свободное место рядом с молодым человеком с газетой в руках и наушниками. Не глядя на меня, он кладет руку на подлокотник, чтобы я не заняла. Руби совсем изъерзалась. Я ее разворачиваю, замечаю, что у нее ножка замерзла, — по дороге мы потеряли одну вязаную пинетку — и растираю крохотные пальчики. У меня болят руки — все-таки я несла Руби через весь город. И вообще мне как-то не по себе, вроде я грипп подхватила.

Я пытаюсь устроиться поудобнее, и мой сосед, покосившись на меня, замечает Руби. Она что есть сил изгибается и дергается — хочет вытащить ручки из одеяла. Не получилось, и она обиженно кричит. Странно — молодой человек сначала улыбается ей, а только потом отворачивается. Тс-чч-тс несется из его наушников. У кого-то звонит мобильник. Еще один детский визг раздается в другом конце вагона.

Если бы я не удрала из дома, если бы не хотела сохранить в тайне, что у меня есть ребенок и мы бежим в Лондон, то с удовольствием пересела поближе к другому малышу, пусть бы Руби на него поглядела. А я с мамой поговорила — какие она использует подгузники, кормит грудью или смесями? Я ведь теперь тоже мама, хотя вроде и права не имею, раз мне только пятнадцать. Я не чувствую себя настоящей. Та, другая мама небось нос задрала бы и ребенка своего подальше от меня отодвинула.

Состав тронулся. Оказалось, я сижу спиной по ходу поезда.

Через двадцать минут Руби уже кричала во все горло. Наш сосед сделал музыку погромче. Бабуля через проход от нас пялится — злится. Мне жарко в парке, я вся мокрая. Двери в конце вагона разъезжаются, контролер останавливается у первой пары скамеек, пассажиры лезут в сумки и карманы за билетами. Еще шесть скамеек — и контролер захочет продырявить мой билет. Которого у меня нету. Я поднимаюсь со скамейки, притискиваю к груди орущую Руби и иду в сторону контролера. Меня болтает из стороны в сторону, будто пьяную, хоть я и хватаюсь по пути за ручки на спинках сидений.

Бочком-бочком протискиваюсь мимо дядьки в форме, который как раз допытывает такого же зайца. Отодвигаю вбок половинку двери — и шмыг в туалет. Воняет тут будь здоров, и пол — сплошная лужа. Ногой пихаю крышку, та хлопается на унитаз, а я — сверху. В сортире есть окошко, крохотное, но все-таки. Выпрыгнуть можно. Я ведь уже один раз выпрыгнула. Села на подоконник, ноги перекинула и свалилась на кусты. Наверное, своих я больше никогда не увижу.

— Ну, что? — спрашиваю я Руби. — Что кричишь?

Она куксит мордочку, плачет, изгибается. Руки умудрилась вытащить, а ножками сучит внутри кулька из одеяла. Я поднимаю ее так, чтобы мы оказались лицом к лицу. Заглядываю Руби в глаза, а она смотрит прямо в мои! Удивительно, мы и вправду родные, я это чувствую. Но через миг она становится красная-красная, вся сморщивается и ревет, будто ее пытают. А я еще думала, что буду хорошей мамой.

— Кушать хочет моя девочка?

Одной рукой тяжело раздеваться. Я дергаю замок молнии, с трудом расстегиваю. Под курткой я одета как капуста, приходится задирать кучу свитеров и футболок. Наконец добираюсь до груди — она горячая и болит. Вопли Руби обрываются, теперь она ворчит, как звереныш, и принюхивается. Неужели чует молоко, которое пропитало насквозь все мои одежки? Сосок она сразу находит ртом, но, вместо того чтобы ухватить по-нормальному, начинает его жевать и возить вокруг губами. Вижу, что голодная, а сосать почему-то не может, только что ей мешает — никак не пойму. Кулачки стиснула, молотит ими в воздухе. Вся облилась молоком, пытаясь накормиться, я ей мордочку вытерла — и зря. Она еще пуще развопилась. Молоко у меня невкусное, что ли?

— Ну а другого нет, — говорю я и опускаю все шмотки.

Мы минут двадцать сидим в туалете, чтобы контролер уж точно прошел весь вагон. Перестук колес и покачивание убаюкивают. Руби неохотно, но все-таки закрывает глазки. Я очень стараюсь ее не тревожить, когда выскальзываю из туалета на пятачок между вагонами. Пожалуй, здесь и простою до самого Лондона. Почему я удираю? Потому что мать и отец меня обдурили. Я всю беременность торчала взаперти в своей комнате, а они козни строили — как отобрать у меня ребенка.

— Давай его сюда, Рут, — проскрипела мать, вроде не про ребеночка говорила, а про пакость какую-то, которой в мусоровозе место.

— Рут, детка, будь умницей. Подумай — а как же школа? Что с тобой будет в жизни? — Отец маячил надо мной, скрестив руки на груди, — копия своего брата.

Пока они меня держали под замком, я притворялась смирной, вроде все в норме. Но времени даром не теряла, мозгами шевелила. И когда родила, решила — баста. Наплясалась под их дудку, хватит. Теперь я женщина с ребенком, мне нужно найти работу и жилье. У меня будет совсем другая жизнь, новая. И они думают, что я в школу вернусь?! А больше они ничего не хотят? Я даже не удержалась, плюнула от возмущения — и тут опять увидела контролера: он появился в переднем вагоне с дальнего от меня входа.

Кажется, поезд тормозит. Я дергаю вниз окно и высовываю голову, прижимая покрепче Руби, чтобы ее не вытянуло наружу. Впереди станция! Всего полмили, не больше. Контролер уже посреди вагона, приближается быстро, потому что билеты не проверяет — думает, у всех есть. Мелькнул знак с названием станции — «Милтон-Кейнз», вместо чахлого кустарника за окном поплыла бетонная платформа. Я ухватилась за ручку двери и, едва поезд затормозил, как раз в тот момент, когда контролер ступил в тамбур, выскочила из вагона. Голова Руби дернулась назад и снова вперед. Малышка стукнулась лбом об мою ключицу и как закричит! И вот мы опять бежим. Бежим от поезда, прямиком в унылый зал ожидания.

В зале ожидания нужно ждать. Мы садимся и ждем. Я дрожу, моя лялька хнычет.

Ну наконец. Руби начала есть. Я ее полчаса уламывала, зато теперь она работает как насос. Я тоже проголодалась. Хорошо, вспомнила про «Дейри Милк», выудила из кармана и развернула одной рукой. Маленькая головка лежит на моей левой ладони, коленки Руби подтянула к животу — такой клубочек из ляльки и одеяльца. Шоколадные крошки падают прямо на нее, я их аккуратно собираю и сую в рот, думая о том, что когда-нибудь Руби тоже будет есть шоколад. Только вот когда? Откуда мне знать? Я понятия не имею, когда она сможет есть взрослую еду, когда начнет ходить, говорить. Когда ее надо отдавать в школу? Или начинать учить музыке? А когда она забеременеет, уйдет из дома и начнет новую жизнь?

Руби сосет все медленней, почти лениво, и я рада, потому что к соску будто спичку поднесли, так жжет. До сих пор мы были в зале ожидания одни, а теперь мужик вошел. Пустых стульев завались, а он уселся напротив меня. Очень мне приятно, чтобы чужой дядька на мои сиськи глазел.

— Сколько лет? — спрашивает.

Самому мужику лет сорок, пакетов всяких тыща, он их на пол свалил, чтобы нас с Руби лучше видеть. Дышит тяжело, пахнет от него морозом. Я не знаю, он про Руби спрашивает или про меня? Мол, слишком мала для матери? Поэтому молчу, типа оглохла и ослепла.

— Моей четырнадцать… — Он откидывается на спинку стула. Вздыхает.

Я чуть-чуть опускаю руку — вдруг Руби выпустит наконец сосок. Иначе отсюда не уйти. Но Руби крепко присосалась, мне даже кричать от боли хочется. Раз уйти не получается, я натягиваю край одеяла на голову Руби и свою грудь.

— Это самое замечательное время, — продолжает дядька. — Наслаждайтесь. Потом не вернешь. — Достает из одного пакета банку колы, дергает кольцо. — И удобства такого больше не будет… — кивнув на мою грудь, он отхлебывает из банки, — когда краник с молоком всюду с собой.

Хохочет — думает, смешно. А мне страшно. Вокруг ни души, и за окнами сереет, хотя на часах в зале всего полтретьего. Снег, что ли, пойдет? Я замерзла, и из носа течет.

— Далеко едете? — Уставился на меня поверх своей банки, глаз не сводит.

— Вообще-то я мужа встречаю. Он приедет на следующем поезде. А потом мы все домой.

Я вру с таким видом, будто и не вру вовсе. Даже сама на секунду — вкусную, как шоколадный батончик, — поверила, что это правда. Я представляю симпатичного парня, капельку растрепанного с дороги, но с красивой стрижкой и в дорогом костюме. Он сходит с лондонского поезда после рабочего дня в своей процветающей фирме в Сити, обнимает любимую жену и чудесную дочку и везет семью сначала в ресторан, а только потом — в наш уютный, теплый домик…

— Значит, на том самом, которого я жду. Пара минут до прихода. Пойду, пожалуй. Всего вам доброго, малышу не болеть.

Он уходит. Я хочу его окликнуть — он пакет под стулом забыл, — но молчу. Его поезд подошел и уехал, Руби снова уснула. Только тогда я цепляю носком ботинка пакет и вытаскиваю из-под стула. Там битком всяких продуктов. И я думаю: неужели специально оставил?

Теперь мне еще тяжелее: надо нести и Руби, и пакет. А у меня изнутри вроде что-то вываливается. И разве столько крови должно течь? Но даже если и не должно, в больницу я ни за что не пойду. Они ж меня домой отправят или, чего доброго, полицию вызовут.

На автобусе добираюсь до центра Милтон-Кейнз. Мы сюда за покупками в Рождество ездили, с мамой и тетей Анной. Им не понравилось — только и делали, что ныли про жуткую дороговизну. А мне казалось, я в сказку попала.

Сегодня никакой сказки. Все витрины кричат «Распродажа!!!», и у меня дурацкое чувство, будто я продираюсь сквозь слипшиеся ириски — такая кругом толкучка. Захожу в «Джон Льюис» и иду прямиком в детский отдел. Здесь тепло и весело от всяких вещичек для малышей — абажурчики под цвет простынок и полотенец, яркие стопки мягких комбинезончиков и ползунков. С потолка, правда, свисает потрепанный рождественский «дождик», а елка завалилась набок, вроде по горло сыта праздником и мечтает об отдыхе.

— Чем-нибудь помочь, милая?

Голос приятный, но все равно продавщица, пари держу, следит, чтобы я чего-нибудь не стибрила. Я укладываю Руби на плечо — пусть все видят, что у меня есть ребенок. Имею полное право разгуливать по детскому отделу, так ведь?

— Спасибо, я кое-что подыскиваю.

— Если вам нужно перепеленать малыша — комната матери и ребенка в конце зала. — Улыбается и морщит нос. Я ее понимаю — от Руби воняет. А у меня подгузников нет.

— Руби, солнышко мое! Тебя и вправду нужно переодеть, а мамочка твоя — вот глупая! — забыла сумочку с твоими вещами дома. — Я так в жизни не сюсюкала.

— В комнате матери и ребенка вы найдете все необходимое. За счет заведения.

В комнате никого. Пахнет детской присыпкой и теплым молоком. Положив Руби на пеленальный столик, я трясу руками — совсем затекли и гудят от усталости. Разворачиваю одеяльце. Костюмчик моей девочки промок насквозь, неудивительно, что она хныкала. Кому приятно?

Я стаскиваю с нее все, до самого нижнего байкового комбинезончика с кнопками между ножками.

— Мамочка тебя быстренько вымоет, зайка моя.

Я пощекотала ей попку, но Руби не в настроении. Смотрит на меня сердито, и одна слезинка скатывается из уголка левого глаза. Я надела ей чистый подгузник — неуклюже, кое-как, но все же. А остальные одежки пришлось надеть грязные: у меня не было времени собрать сумку. Удирать нужно было немедленно — или сейчас, или никогда. Вот только что я лежала на кровати, а через секунду — уже в кустах под окном. Какие уж тут сборы теплых вещей.

Пока я кормлю Руби, вдруг понимаю, что нам негде ночевать. Моя подруга Рэйчел как-то убежала из дома. Правда, всего три дня бегала. Так она пошла на ночь в приют для женщин, которых мужья бьют. Ее никто не бил, и вообще ей только тринадцать в то время было, но в приют ее пустили. А потом сообщили в полицию — догадались, что сама сбежала. Вернули, конечно, родителям.

Рэйчел взбунтовалась из-за того, что ей не разрешали завести щенка. Я взбунтовалась из-за того, что мне не разрешили моего собственного ребенка.

В комнату заходит еще одна мама. «Привет», — говорит. Смотрит на меня. Потом на Руби. Кажется, она хотела поболтать, но передумала и занялась своим ребенком. У нее классная коляска — большая, удобная, со специальной сумкой для подгузников, бутылочек и всякой малышовской всячины. Вот бы мне такую, руки бы не отваливались.

Руби вроде как переодета, я ее покормила, завернула в одеяльце и пристроила на левой руке. Пока другая мамаша не видит, напихала подгузников, сколько влезло в пакет с продуктами.

«Счастливо», — говорю. И еще целый час брожу по магазину, глазею на полки с разными прелестными штучками. Честное слово, не хотела, но как-то само вышло — стянула губную помаду. У меня никогда не было губной помады. Из магазина выхожу спокойно, никто меня не хватает за кражу, и вот я уже сижу в «Макдоналдсе», пью чай и смеюсь.

На улице совсем стемнело. Мы с Руби на пару хихикаем — моя девочка довольна, потому что сыта и в сухом подгузнике. А когда я намазала губы ярко-красной помадой, она даже начала пузыри пускать от радости. По-моему, ей нравится ее мамочка.

Никогда не думала, что убегу из дома. Никогда не думала, что это будет так просто. Наверное, это и есть моя самая большая ошибка — я просто не думала. Не думала, что забеременею: кому может настолько понравиться такая серая мышь, как я, чтобы он сделал ей ребенка? Но об этом я и сейчас думать не хочу… поэтому зажмуриваюсь и жду, пока картинка не исчезнет.

Я сижу напротив окна. На улице темным-темно, поэтому в стекле видно мое отражение. Большие дыры вместо глаз, кости, обтянутые кожей, — слишком… костлявые, что ли. К настоящему парикмахеру меня никогда не водили, так что прически никакой, даже челка кривая. Мать считает — нечего у зеркала вертеться. И вообще, мирская суета — зряшное дело. Сколько себя помню, она долбила про немыслимые страдания польского народа в войну, про нацистов, про варшавское гетто, про восстания. Из-за всего этого, говорила она, про мирской вздор в нашей семье и думать забыли. Мол, деды такие тяготы перенесли, чтобы я могла жить на этом свете, а у меня и капли нет мужества, которое понадобилось им, чтобы сбежать из Польши. О чем речь — я никак в толк взять не могла. Про войну я знаю, на истории проходили. Ничего хорошего, конечно, даже ужасно, но я-то ни при чем.