Моя чужая дочь Хайес Сэм
Покинув наконец паб, Роберт не замечал, что идет под проливным дождем. И лишь проведя ладонью по разгоряченному выпивкой лицу, понял, что по щекам текут струи воды. Он плелся по улицам, нереальным и ненастоящим, будто нарисованным на карте. Мокрая рубашка, облепив тело, мельком напомнила ему о том, как он набросился на Эрин в душе… а ведь отлично понимал, что отталкивает ее. Он все равно что собственными руками вышвырнул ее из дома. Его замутило — то ли от сигарет, то ли от выплеска той горечи, что он пытался удержать внутри с тех пор, как появился в Брайтоне и услышал правду об Эрин.
Правду ли? А если да — то всю ли правду? Вихрь мыслей в затуманенных алкоголем мозгах неожиданно родил решение немедленно дозвониться до Бакстера Кинга и выпытать у того все, что ему известно о прошлом Эрин.
Роберт нырнул под навес у входа в какую-то лавку и сунул руку в карман. Телефона не было. Исчерпав проклятия и отбив кулак о стену, он сообразил, что оставил мобильник в пабе. Нетвердой от изрядного количества виски походкой он кружил по улицам до бесконечности, но безуспешно. Пивная как сквозь землю провалилась. Слава богу, бумажник остался при нем, а телефон-автомат обнаружился неподалеку.
Роберт ввалился в провонявшую мочой кабинку и облегченно вздохнул: здесь хотя бы дождь не поливает. От мокрой одежды и дыхания стекла быстро запотели. Грязная трубка противно липла к рукам. Он уже собрался набрать номер справочной, да так и замер, увидев с десяток розовых, красных, черных визиток, прилепленных над аппаратом.
Горячий массаж… Сауна с сексапильной медсестричкой… Экзотические иностранки… Длинноногие блондинки… Пышногрудые девушки… Малышки на любой вкус…
Буквы и рекламные фото на захватанных немытыми пальцами карточках поплыли перед глазами. Некоторые из девушек выглядели ровесницами Руби. Он наугад сорвал одну из визиток и на миг зажмурился, словно в глаза сыпанули песком: вульгарно намазанное лицо далеко не юной женщины вдруг превратилось в смеющееся лицо Эрин, какой она запомнилась ему на свадьбе.
— «Хелена, — с трудом шевеля губами, шепотом читал он. — Мой массаж заставит тебя забыть обо всех проблемах».
Несмотря на вызывающую позу и клоунский макияж, Хелена была привлекательной женщиной с красивым телом и высокой грудью. Не соображая, что делает, выкинутый спиртным из реальности, Роберт набрал номер, на который указывали соски жрицы любви. В эту секунду он знал только одно: ему необходим хоть кто-нибудь, способный ответить на его вопросы и избавить от этой невыносимой муки. Возможно, Хелена и есть тот самый, нужный ему человек.
Роберт поймал такси и назвал адрес Хелены. По телефону она ему понравилась — приятный голос, подкупающая готовность услужить. Роберт сгорал от нетерпения, хотя и по иным причинам, нежели Хелена. Ей нужны деньги, ему — объяснения.
По дороге к цели воображение рисовало Роберту полуобнаженную женщину в спальне: благоухая ванилью и миндалем, она поправляла атласные простыни в ожидании клиента… как сотни раз, должно быть, делала и Эрин. Вот только у него не было ничего общего с клиентами шлюхи, кроме отчаянного желания.
— С тебя тридцатка, приятель. — Затормозив на улице из домиков-близнецов, таксист опустил заградительное стекло. Роберт расплатился и выступил под дождь. Огибая лужи, дошел до крыльца Хелены, позвонил в дверь. Он уже чувствовал себя так гадостно, будто вывалялся в грязи.
До ночи далеко, а окна в доме зашторены, крыльцо замусорено, в окурках. Пока ехал сюда, Роберт слегка протрезвел, но не настолько, чтобы отступить. Он пригладил спутанные мокрые волосы, потер щетину — так и не побрился. Хорош, нечего сказать. Но ведь он не собирается никого очаровывать.
Дверь открыла женщина в темно-синем мужском халате.
— Роберт Найт? — произнесла она грудным, с хрипотцой, голосом. В руке дымилась сигарета. — Заходите.
На снимке была совершенно другая женщина, так что эта никак не могла быть Хеленой.
Шагая вслед за ней наверх по лестнице, Роберт мало что увидел в темноте, зато ощутил устойчивый запах пива и услышал рев футбольных фанатов — где-то в доме был включен телевизор.
— Сюда. — Женщина посторонилась, пропуская его в спальню. — Приятно познакомиться, мистер Найт, — усмехнулась она. — Мое имя вам уже известно, я Хелена. — Она закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, будто отрезая Роберту путь к бегству.
Роберт не собирался бежать, пусть облик Хелены и отличался от рекламного. Он стремился постичь тайную жизнь Эрин. Тело этой женщины его отвращало, даже мысль о прикосновении к ней заставила содрогнуться. Ему нужно было проникнуть в ее душу, прочитать мысли, разобраться, что ею двигало. Словом, найти ответ на вопрос — почему?
— Садись, устраивайся поудобнее. — Кивнув в сторону кровати, Хелена заперла дверь на задвижку.
Глаза Роберта привыкли к полумраку, и он сумел разглядеть спальню, хотя смотреть, собственно, в небольшой комнате было не на что. Помимо кровати, тусклое пятно ночника, кресло с грудой одежды, деревянная вешалка-стойка да задернутые вишневые шторы. При виде всяческих плеток, кожаных секс-аксессуаров и наручников, красовавшихся на вешалке, Роберта передернуло. Хелена проследила за его взглядом.
— Хочешь поиграть? — подмигнула она.
— Не про меня, — хрипло отказался Роберт.
— А что про тебя, дружок? — Хелена опустилась рядом с ним на кровать. — Чем Хелена может порадовать мистера Найта?
Роберт ответил не сразу. Долго смотрел на нее, пытаясь донырнуть до самого дна усталых глаз, поймать хоть крупицу ее мотивов — почему эта женщина стала проституткой?
Лицо чуть помятое, острые скулы, длинные волосы сильно обесцвечены, сильно пересушены и давно мечтают о ножницах парикмахера. Почти болезненную худобу не скрывает даже халат — выдают костлявые пальцы, приминающие окурок в пепельнице, тощая шея над махровым воротником и бугры черепа, проступающие сквозь тонкую, как папиросная бумага, кожу лба. С едой Хелена явно не дружила.
— Мне бы просто… поговорить.
Не в силах справиться с неприязнью к этой женщине с ее доступным телом, Роберт натужно сглотнул. Ему хотелось узнать ее, как ни одну женщину в мире, — а вместе с тем она привлекала его не больше, чем дохлая крыса.
Вместо ответа Хелена толкнула его на подушку, расстегнула рубашку и потянулась к молнии на брюках. Роберт перехватил ее руку. Телевизор внизу вдруг заорал во всю мощь, и Хелена метнулась к двери:
— Сделай чертов ящик тише, Джош!
Она вернулась к кровати и сбросила халат, с улыбкой глядя на Роберта. На него нашел ступор, при всем желании он не пошевелил бы сейчас и пальцем. Хелена принялась гладить его грудь, шершавые ладони описывали круги, неприятно натирая кожу.
— Ну-ну чего ты испугался? Хелена мужчин не обижает. — Она отчаянно закашлялась.
— Нет!
Он сел. Воображение старательно подменяло тело Хелен на тело Эрин. Ему хотелось протянуть руку и дотронуться до нее — убедиться, что перед ним действительно его жена, хотелось приложить ладонь к животу, давно утратившему упругость, — в надежде ощутить бархатную кожу и идеальные мышцы Эрин. Но Эрин исчезла. Он смотрел на обвисшие груди Хелены, с большими, темными, будто испачканные шоколадом, сосками.
Хелену его «нет» не остановило. Тонкие руки вновь толкнули его на подушку, и Роберт против воли расслабился — по крайней мере насчет массажа Хелена не соврала. Прикрыв глаза, он уловил под ароматом духов естественный запах ее тела — запах теплой земли после дождя, с примесью пота.
— Это мой сын — там, внизу. Любит врубить телик на полную катушку. — Хелена хмыкнула, продолжая массировать. — Ну как, расслабился? Продолжим, котик?
— Сын?! — Роберт снова сел. Она что же, считает — это нормально?
— Ну сын, и чего? Он привык. Ему ж прорва жратвы нужна — как мне его иначе прокормить? Откуда бабки на университет? А я и сама, между прочим, учусь. — Хелена вновь уложила Роберта; ее пальцы прошлись по его животу, вдоль пояса брюк.
— И что изучаешь? — скептически поинтересовался Роберт.
— Психологию и английский. Экзамены за среднюю школу на носу. А дальше хочу на адвоката. Чтобы женщинам помогать, которых жизнь достала. — Издав смешок, она опять зашлась в кашле. — Вроде меня, — добавила сипло и одним гибким движением оказалась на Роберте. Вытянувшись на нем, невесомая, как тонкая кожаная шкурка, продолжила массаж, теперь уже всем телом.
Роберт оцепенел. Это до какой степени отчаяния нужно дойти, чтобы ложиться под любого желающего чуть ли не на глазах собственного ребенка? Он очнулся, как только Хелена повторила попытку расстегнуть брюки, и перекатился на бок.
— Извини, я не могу. Твой сын… и все такое.
А «все такое» — это Эрин. Это его жизнь. И то, что он мечтал вернуть.
— И все такое? — усмехнулась Хелена без обиды, скорее в недоумении.
— Мысли всякие. — Роберт потянулся за рубашкой. — Собственно, я к тебе не за сексом пришел.
— Желание клиента — закон. Как насчет игрушек? — В хриплом голосе Роберт уловил нотку мольбы. — Хлыст, плетка?
— Ты не волнуйся, я заплачу. Только ничего этого не нужно. Мне просто хотелось… — Роберт взъерошил волосы, — хотелось побольше узнать о твоей профессии. О проституции, — выдавил он с трудом. Слово, равнявшее эту женщину с Эрин, застревало в глотке.
— А чего тут узнавать-то? — Хелена завернулась в халат и села на край кровати. — Зарабатываю на жизнь. Может, с отчаяния… Лично я так не считаю, — поспешила добавить она.
Выудив из кармана халата пачку, Хелена предложила сигарету Роберту, и разговор о том, как попадают на панель, продолжился в сизых табачных облаках.
— А чего такого уж плохого? Ну сплю за деньги — зато крыша над головой есть, на хлеб хватает и на учебу сына. И вас, мужиков, ублажаю, а то бросались бы на малолеток. Присутствующие не считаются, — подмигнула Хелена, пресекая возражения Роберта. — Вообще-то у меня выбора не было. Муженек слинял, мальчишка на руках — на что жить? Все как-то само собой вышло. В пивнушках парни так и так подваливали, а я сразу предупреждала, что на халяву у них не пройдет. По-моему, это честно. Если мне, к примеру, в пабе маляр попадется и я попрошу его стены покрасить, он же за бесплатно не станет вкалывать, верно?
«А любовь, доверие, семья — мелочи, не достойные упоминания». Роберт оставил эту мысль при себе. Он представлял, как Эрин назначает цену, раздевается, выполняет свою работу, пересчитывает и прячет деньги. Почему она это делала? Ради Руби? Знала ли Руби, что ее мать — шлюха? Молча застегнув рубашку, Роберт поднялся.
— А зачем тебе все это, парень?
Его била мелкая дрожь — то ли от зябкой сырости рубашки, то ли от образа Эрин в роли проститутки, — образа, который теперь был выжжен в нем, как клеймо.
— Моя любимая женщина когда-то зарабатывала на жизнь тем же. И я не понимаю почему.
— Теперь понял?
Сколько он смотрел в глаза Хелены — выжидающе распахнутые, искренние, сколько смотрел на ее тело, уставшее от чужих тел? Несколько секунд, не больше. Но этого мизерного времени хватило Роберту, чтобы понять: да, он краешком глаза увидел жизнь Эрин до встречи с ним. Закрасил небольшой уголок японской головоломки, и зашифрованная картинка ему совсем не понравилась.
— Пожалуй. Она похожа на тебя. То же упорство и воля к жизни. — Роберт наклонился и, помедлив, все же поцеловал ее в щеку. — Самый дорогой поцелуй в моей жизни, — добавил он, протягивая ей пятьдесят фунтов.
— Считай, тебе крупно повезло. Целоваться — не в моих правилах.
— Что ж, спасибо.
Благодарить женщину за то, что открыла изнанку жизни его жены, — не извращение ли? Он хотел заглянуть в прошлое Эрин, и он это сделал, а стало только тяжелее. То любовь, то горечь разочарования перевешивали чашу весов в его сердце.
— Счастливо, — бросила Хелена на прощанье.
Роберт возвращался домой, сжигаемый тоской по Эрин. Она была нужна ему как никогда — чтобы касаться ее, обнимать ее… Чтобы она отдавалась ему, как сотням другим до него? Роберт глушил отвращение и уговаривал себя не забыть, когда протрезвеет, что Эрин пошла на панель от безысходности.
Дома его ждали обломки семейной жизни. И, увидев брошенные в спешке вещи жены, поникшие цветы, ворох приготовленного для глажки белья, ее пиджак на спинке стула, записочки на дверце холодильника — «купить халву и миндаль», — Роберт понял, что до встречи с Хеленой он не смог бы простить Эрин, как не смог переспать с проституткой. Теперь же прощение стало вершиной, на которую нужно подняться. Он знал, что ему хватит на это решимости и сил. Лишь бы Эрин вернулась.
Убедившись, что Луизы в доме нет, Роберт рухнул в кровать и вмиг отключился — усталость и бурбон взяли свое. Телефонный звонок разбудил его в девятом часу утра, хотя Роберт, снимая трубку со смутной надеждой услышать голос Эрин, мог бы поклясться, что едва успел закрыть глаза.
Звонила Луиза.
— Подъем, соня! — мягко рассмеялась она. — Есть кое-что интересное.
Глава XX
Какая же я дура. Меня в одеяло укутали, к камину поближе усадили, сладкого чаю дали — и только тогда я понимаю, что этот худой как щепка человек не собирается ни убивать меня, ни обчищать карманы, где еще что-то осталось от материных денег. Но, сообразив, я даже пробую улыбнуться.
Он сидит на подлокотнике старого драного кресла и рассматривает меня, облизывая губы.
— Надо бы тебя доктору показать, лапочка, — говорит, а я удивляюсь: с чего бы это ему беспокоиться? Он ведь меня не знает вовсе, мог и не поднимать с земли. — Хвораешь, видать. Жалко такую милашку.
— Где мой ребенок? Что со мной? — Мне как-то даже в голову не приходило, что я больна.
— Дак я ж не доктор. Вот Фреда — та сиделкой была. Воротится — оглядит тебя, микстуру какую-никакую даст.
— Фреда? — Наверное, его жена, хотя на женатого он не очень похож. На стене за ним я вижу тень от его фигуры, она танцует в такт с язычками огня в камине. Нос такой громадный, торчит вроде утеса, а подбородка почти нет — сразу шея начинается. — Дайте мою девочку! Где она?
— Тут Фреда всем заправляет. — Тощий все присматривается ко мне, будто где-то видел, только не может припомнить где. — А дите твое в порядке.
— Да?!
Какой он хороший, думаю я. Если бы не он, меня бы полицейские нашли и домой отправили.
— Мы с Фредой тут что-то вроде номеров держим, для молоденьких куколок.
Когда он говорит, губы у него выпячиваются, будто один рот и есть, а остальное лицо рубанком стесали. Кожа да кости — это про таких, как он. А кожа вдобавок темная-темная, стариковская.
— В смысле — для тех, кому жить негде?!
Я чуть из кресла от счастья не выпрыгнула, но вспомнила про Рейчел, которая попала в такой же приют, когда из дома сбежала, а ее полиции сдали. Если спросят про мой возраст, надо будет прибавить несколько лет. Тогда никто не удивится, что у меня ребенок. Откуда мне знать, что там про нас с Руби в новостях наговорили. Тощий раздумывает над ответом, я жду, затаив дыхание, что он скажет, — как вдруг меня скрючивает от боли. Прямо напополам раздирает. Живот, кажется, лопнул, а левая грудь огнем горит и такая твердая, как камень.
— Ага, для тех самых, кому жить негде. — Тощий улыбается, подходит ко мне и садится на корточки. Жует губами, собирая их в куриную гузку. — Тебе, часом, крыша не нужна, лапочка? Нужна небось?
Я молча киваю, чтобы тощий не заметил, до чего я рада. Мне, конечно, жутко повезло, но этого нельзя показывать, а то задерут цену до небес. Нет уж, они меня не облапошат, не такая я идиотка. Хоть бы он мою девочку поскорее принес…
— По правде говоря, не знаю, найдется ли местечко. Коли Фреде приглянешься — может, и пристроит тебя. Мы ж под завязку набиты. Много вас, малышек-то, по улицам бродит.
Сердце у меня так и ухает в живот.
— Вы меня не возьмете? Из-за ребенка, да? Она очень хорошая девочка, честное слово! Почти никогда не плачет.
— Ребятенок не помеха. Наши куколки тоже, бывает, не уберегутся. Ниче, всем скопом поднимают. Только не мое это дело — решать, найдется ли для тебя местечко. Ты пей чай-то, пей.
— Но вы принесете мне ребенка? Вы же меня с ребенком нашли? Это моя девочка. Руби. Моя дочка. Вы ее принесете?
Тощий поднимается с корточек, топает из комнаты, а я смотрю вслед костлявой фигуре и ловлю клочки фраз:
— Какой такой ребенок… и куда эта баба подевалась… Эйвон, кликни ее, детка… Нету ребенка, лапочка. — Дверь за ним захлопывается.
Только я одна слышу пронзительный тоскливый вопль. Он звучит внутри меня, и я еще не знаю, что этот вопль будет рвать мне душу всю оставшуюся жизнь. Я не подскакиваю из кресла, не колочу в запертую дверь — нет, тогда я этого не делаю. Не катаюсь по полу, не бьюсь в припадке, не высаживаю окна, чтобы вырваться оттуда и искать, искать свою девочку. Я ведь даже не спросила у тощего ни как его зовут, ни куда я попала… И кто я вообще такая, чтобы задавать вопросы? Девчонка, сбежавшая из дома, да еще с новорожденным младенцем на руках.
Я ж прямо на улице сознание потеряла, а он мне жизнь спас и сюда принес. Здесь вроде неплохо, хоть и грязно, а у моей матери всегда все вылизано, как в больнице. Тощий, сразу видно, хороший человек, и Фреда наверняка хорошая. Значит, надо его слушаться. Я буду пить чай и ждать Фреду. Буду надеяться, что она меня не выгонит. Буду думать о своей девочке, тысячу раз в минуту буду ее вспоминать, и, может, тогда ее мне принесут.
Господи, до чего жарко. Сил нет, как жарко. Лоб горячий, липкий. Я поднимаюсь и плетусь к двери, обливаясь потом, но все-таки дотягиваю до цели, и дергаю ручку, и стучу кулаками по дереву, и прижимаюсь губами к облупленной краске, и умоляю вернуть мою девочку. Я визжу, кричу, плачу до хрипоты, а когда голос отказывает, сползаю на пол, размазывая по лицу то ли слезы, то ли кровь, то ли страх. А потом мир чернеет во второй раз за этот день.
Сколько я пролежала под дверью, не знаю. Очнулась от того, что кто-то тряс меня за плечо.
Я открываю глаза, вижу женщину. Кто она и где я нахожусь? Неужели это мать? Через миг я вспоминаю того худого человека, который подобрал меня на улице. Правда, это не он меня разбудил — незнакомая женщина. От нее пахнет сладкими духами. Ах да… Они забрали мою Руби.
— Привет, девочка. Меня зовут Фреда. — Она наклоняется ко мне так низко, что я случайно заглядываю в низкий вырез ее платья. — А ты кто?
— Где мой ребенок?
Я сама устала от этого вопроса. Может быть, я просто выдумала Руби?
— Какой ребенок, зайка? — шелестит она. — Тебе нездоровится? — Она подсовывает мне под голову подушку. — Так как тебя зовут?
Я устала, мне жарко и бьет дрожь. И очень хочется есть, хотя я ничего не смогла бы проглотить. Меня измучили боль и страх, но не настолько, чтобы я назвала свое настоящее имя. Я все обдумала еще в поезде. И решила, что рассказывать каждому встречному, кто я есть на самом деле, будет глупостью, потому что родители наверняка сообщили в полицию, и теперь из газет и телевизоров все знают о пятнадцатилетней беглой девчонке. Меня как пить дать сцапают, если правду сказать.
— Милли.
Я стараюсь произнести чужое имя как можно увереннее. Так звали девушку из «Макдоналдса» — я на ее бейджике прочитала. Такая симпатичная, с обручальным кольцом и крестиком на шее. И очень ласковая, а со мной так редко кто разговаривает.
— Красивое имя. — Фреда усаживается рядом со мной на низенькой скамеечке — наверное, подставке для ног. — Бекко сказал, что нашел тебя у дома, без сознания. Ну и как ты, малышка, оказалась на улице в такую погоду?
Голос у Фреды сладко-тягучий, как шоколадное молоко. Сняв кофту, она остается в платье с глубоким вырезом на старой, съеженной груди. Потом закуривает, и зажигалка освещает глубокие морщины в углах рта и глаз. Волосы у нее короткие, седые, но густые и блестящие, совсем не похожи на белый пух, как часто бывает у стариков. Кожа цвета копченой трески. Глаза очень темные, белков почти не видно. Фреда кажется мне феей-крестной из сказки про Золушку.
— Не помню… — Хоть тут можно сказать правду. — Этот человек… Бекко? Наверное, он взял моего ребенка. Спросите у него, пожалуйста! — Сердце с надеждой тычется в ребра под моей несчастной левой грудью.
— Где живешь? — Фреда затягивается, а когда выдыхает, дым плывет к камину.
— Там… недалеко, если в сторону севера. — Думай, что говоришь, все время напоминаю я сама себе. — Моя дочка?..
— В Лондон только приехала?
Я киваю. Догадливая эта Фреда. Она мне нравится. Моя мать вообще ничего про меня не знала, целых шесть месяцев не замечала даже, что я беременная.
— Моя девочка?.. С ней все в порядке, да?
— Есть где жить? Работа?
В Лондон едут толпы людей и выживают, правда ведь? Многие здесь находят и работу, и дом. Я тоже смогу — только пусть отдадут мою дочку.
— Нет. Но я найду, обязательно. Понимаете, мне стало нехорошо, и я упала в обморок. Живот болел. — И сейчас болит — так болит, будто меня насадили на ржавый прут и вертят над костром. — Скоро пройдет. А вы принесете моего ребенка?
— Ребенка? — Она снова выдыхает струю дыма. И наконец: — За твоим ребенком присмотрят, пока и тебе, и ей не станет лучше.
— Она заболела?! Можно к ней?
— С ней все будет нормально, детка, но сейчас пусть отдохнет. Тебе, кстати, отдохнуть тоже не помешает.
От ее голоса даже боль вроде стихла, но перед глазами плывет, как будто я молоком умылась, и я, пожалуй, согласна — нам с Руби и правда нужно отдохнуть. Я верю Фреде. Она хорошая.
Мы еще о чем-то говорим, потом я прошусь в туалет. Когда поднимаюсь, стены и пол вроде шатаются, но я кое-как по длинному темному коридору дотягиваю до туалета. Дом большой, очень старый и бедный, зато здесь тепло и у нас с Руби есть крыша над головой. Если бы еще не было так больно… что это?! Из меня вываливается что-то склизкое, кровяное, похожее на печенку, которую мать в мясной лавке покупала. Запах ужасный, меня тошнит, я зову на помощь Фреду.
Она помогает мне подняться по лестнице в другую комнату. Укладывает в кровать, обтирает и умывает холодной водой. Затем мнет мне живот, ее пальцы глубоко тонут в складке кожи, под которой теперь пустота, а всего неделю назад была моя девочка. Каждый раз, когда я взвизгиваю от боли, она поджимает губы и хмыкает.
— Еще где-нибудь болит? — спрашивает Фреда.
Я признаюсь, что левая грудь огнем горит. Она снимает с меня лифчик и ахает: сиська раздулась, покраснела и смахивает на громадную клубничину.
— Да с тобой совсем беда, юная леди, — говорит она, и мне становится страшно, потому что я не думала, что все так плохо. — Акушерка-то хоть проверила, что послед вышел?
Я таращусь на нее, открыв рот, как бывало на уроке, если учитель меня вызывал, а я прослушала вопрос. Тогда учитель буравил меня взглядом, а весь класс хихикал.
Пожав плечами, я прячу глаза от Фреды — делаю вид, что рассматриваю комнату. Здесь еще три кровати, все застеленные желтыми покрывалами. Голая лампочка с потолка слепит мне глаза, оранжевые шторы задернуты наполовину. Я вспоминаю, как Рейчел описывала приют, в который попала, когда убежала от родителей, и маленькая частичка меня просится домой.
— Не знаю, — наконец отвечаю едва слышным шепотом.
— Ты в больнице рожала?
— Дома.
Зачем я сказала, зачем?
— А где твой дом?
— Недалеко… К северу от Лондона.
Ни слова больше.
— Но кто-то при этом был? Помогал с родами? — Фреда садится рядом со мной на кровать, матрац проминается под ее весом, и я съезжаю в ее сторону.
— Нет.
Я на секунду зажмуриваюсь, вспомнив, что там был дядя Густав, но мне не хочется рассказывать Фреде о том, как его мерзкие руки ползали по моему телу, пока я пыхтела и выла диким зверем.
— У тебя послеродовая инфекция, и серьезная, судя по твоему состоянию, детка. Мало того — еще и мастит в придачу. Без антибиотиков не обойтись.
— Тот человек сказал, что вы были сиделкой и сумеете помочь.
— Сиделкой? Бекко сказал? — Фреда усмехается. — Скорее уж нянька — для всех наших девочек. Кроме антибиотиков я дам тебе таблетки, чтобы молоко прекратилось. Ты все равно пока не сможешь кормить ребенка. Пару дней полежишь, оклемаешься. Твое счастье, что одно местечко нашлось. — Фреда сияет, как весеннее солнышко.
— Спасибо… — Я ей так благодарна. Она даст мне лекарства, я поправлюсь и смогу сама ухаживать за своей малышкой, как и положено маме. И за эту кровать благодарна, и за то, что у нее здесь живут другие девочки, с которыми я могу подружиться. — Вы правда разрешаете мне остаться?
— Ну не выкидывать же тебя на улицу? К тому же, если ты девочка хорошая, для тебя и работа найдется. Жить-то тебе на что-то нужно. — Фреда гладит меня по голове и убирает прилипшую ко лбу прядь волос. — Поспи немножко. Лекарство я тебе попозже дам. И с девочками познакомлю. — Она наклоняется и целует меня в щеку. Мать так никогда не делала — по крайней мере, я не помню.
Я засыпаю, как только Фреда уходит, и мне снятся поезда, спелые ягоды клубники, гостиницы, окна, из которых я прыгаю на землю, и вонючий смог Лондона.
Просыпаюсь от страшного гвалта. Кто-то орет, ругается, завывает, вроде разъяренные коты сцепились. Весь дом трясется. И странный запах плывет снизу, где вся эта суматоха и происходит. Пахнет леденцами и губной помадой, кожаными туфлями, потными телами, табаком, грязными рубахами, дядей Густавом и чем-то еще таким… таким, от чего у меня становится горько во рту. Неужели он здесь?
Глаза у меня почти не открываются, но я все-таки сажусь на постели, выползая из-под одеяла, как крот из земли, и пытаюсь нащупать рядышком Руби. Вспоминаю, что ее со мной нет. «О ней заботятся, о ней заботятся», — бормочу я снова и снова, пока в комнату не проскальзывает Фреда с коробкой таблеток. Я открываю глаза-щелочки как можно шире — вдруг она принесла мою дочку?
— Ну как, немножко поспала? — Фреда садится ко мне на кровать, дает стакан воды и малюсенькую белую пилюлю. Лучше бы она принесла Руби. — Будешь неделю принимать по одной таблетке четыре раза в день. У меня есть знакомый доктор, он сказал, что это лекарство тебя мигом на ноги поставит. А с доктором, кстати, ты и сама встретишься, если будешь умницей. — Фреда сует мне пилюлю в рот и помогает запить водой. — Девочки поесть пришли. Хочу тебя с ними познакомить, пока они не вернулись к работе.
— Вы видели Руби? Она в порядке?
Фреда кивает и улыбается, и мне сразу становится лучше, несмотря на сонный туман в голове. Я поднимаюсь с кровати, и пол опять качается, так что Фреде приходится тащить меня вниз, в ту самую комнату с камином.
Когда я здесь в первый раз очнулась, то даже не заметила, что в оконной нише стоит стол с двумя деревянными лавками. Сейчас на столе разорванный пакет с нарезанным белым хлебом и гигантская пачка маргарина, из которой торчит нож. Никаких девочек нет, но шум из коридора все ближе. Представляю, как я выгляжу — грязная, патлатая, скрюченная от боли.
Дверь открывается, впуская девочек. Когда первая останавливается как вкопанная при виде меня, остальные тоже по очереди тормозят, натыкаясь на спину предыдущей. Все разом умолкают, и все смотрят на меня. Прищуренные глаза изучают, настороженно оценивают. Кто такая? Откуда взялась? Чем опасна? Совсем как в школе. Совсем как те дети, что таращились на мое окно, когда я была беременна. Совсем как зеваки на улице: любому интересно поглазеть на разбитую всмятку машину.
Бекко курит, грея тощие ноги у камина с горой раскаленных углей. Нос торчит утесом над впалыми щеками, на губах презрительная ухмылка — или это он так улыбается? Пока я уговариваю себя, что это все-таки улыбка, Бекко скашивает тускло-серые глаза на шеренгу девочек, потом дергает головой, тыча подбородком в сторону стола. Девочки оживают и одна за другой шаркают к столу.
— Мил-ли, — в два слога, громко и отчетливо произносит Фреда и тычет пальцем мне в плечо. Затем подводит меня к девочкам: — Скажи «Привет». Это слово они понимают. А вообще они иностранки, нашего языка не знают.
— Не все! — Одна из них делает шаг вперед. — Привет, Милли. А я Мэгги. — Она хихикает. — Милли и Мэгги. Парочка что надо.
На вид Мэгги немного старше меня. Одета в рваные джинсы и красную футболку с надписью «Давай трахнемся!». Волосы стянуты на затылке, но кое-где выбиваются завитки; следы туши на щеках, под глазами чернота. Наверное, она хорошенькая.
— Привет.
До чего же странно отзываться на имя Милли, когда на самом деле меня зовут Рут. Если бы я не выпрыгнула из окна своей комнаты — не оказалась бы здесь. Если бы осталась дома — могла бы снова пойти в школу, сдать экзамены и устроиться куда-нибудь на работу, или поступить в университет, или выйти замуж. Держаться на плаву очень трудно. Но у меня дочка, и я сама хочу ее растить. Назад мне пути нет.
— Милли недавно родила девочку. О ребенке пока заботятся в больнице. До лучших времен.
Лицо Фреды вдруг превращается в материно: кожа в глубоких бороздах морщин тянется, тянется, пока не становится точь-в-точь такой бледной и рыхлой, как у матери.
О твоем ребенке заботятся…
Почему?! Почему все хотят отнять у меня мою малышку?
— Милли негде жить, поэтому она останется у нас, — продолжает Фреда. — А когда придет в себя, тоже будет работать. Мэгги! Объяснишь ей, что к чему.
Фреда стискивает меня за плечи, будто собирается приподнять, чтобы все рассмотрели как следует. Затем усаживает во главе стола, и остальные девочки начинают шушукаться — на чужом языке, как и говорила Фреда.
Мэгги занимает место на другом конце стола, и ее подруги, человек шесть, одна за другой нехотя рассаживаются на лавках. Две девочки выходят из комнаты, но быстро возвращаются — приносят дымящуюся кастрюлю. Когда Фреда и Бекко уходят, девчонки снова принимаются болтать друг с дружкой, вроде меня тут вообще нет. Я не понимаю ни слова, но знаю точно, что они говорят обо мне, злятся и обзываются. Слезы брызжут из глаз, и я уже в который раз валюсь на пол.
Фреда сказала правду. Через пару дней с грудью у меня уже все в порядке, только молоко течет каждые два часа, несмотря на таблетки, от которых оно вроде должно было пропасть. Живот, слава богу, тоже перестал болеть, и сегодня Фреда обещала сходить со мной в магазин за одеждой. Сказала, что в моем тряпье я работать не смогу. Я ведь до сих пор хожу в чем из дому сбежала, только трусы стираю в раковине. Бекко меня на улице подобрал, а спортивную сумку с барахлом тех двух теток из бассейна не взял. Я очень надеюсь, что, когда Руби поправится, Фреда и для нее что-нибудь купит. Сейчас Руби, видно, в больнице, а мне туда нельзя из-за этой самой инфекции, от которой Фреда меня лечит. Я страшно скучаю, хоть и знаю, что о ней заботятся. Заботятся… Только они совсем не понимают, как я хочу, чтобы Руби была со мной. От тоски у меня сердце переворачивается.
Бекко бродит по дому привидением, его тощая тень мерещится мне за каждой дверью, в каждом углу. Уверена, он подглядывает за мной в замочную скважину, даже когда я на унитазе сижу. Я спросила про него у Мэгги, но она только засмеялась и покачала головой: мол, если бы не Бекко, бродила бы я сейчас по улицам и дрожала от холода, как тысячи других бездомных, а не сидела бы тут, в тепле и сытости. Мэгги, конечно, права. Поэтому я терплю. Когда Бекко вдруг выступит из темного угла или его глаза вдруг сверкнут в щелке из-за двери, я замираю, чувствуя, как его взгляд прожигает во мне две дырки, а потом лежу и молюсь, чтобы эти дырки к утру зажили.
Шагнув из дома в колючий январский день, мы с Фредой отправляемся по магазинам. Меня не покидает странное чувство полной свободы, и это несмотря на то, что выходить за порог в одиночку строго-настрого запрещено. Еще в первое мое утро здесь я попыталась выглянуть наружу, но дверь оказалась за железной решеткой, запертой на три висячих замка. Надо же, до чего Лондон опасный город. А я и не знала. У меня на сердце потеплело от того, что Фреда и Бекко так оберегают своих девочек.
Мать покупала мне одежду два раза в год, весной и осенью, всегда под бдительным присмотром тети Анны. Мне много чего нравилось, но я и не заикалась — бесполезно. Говори не говори, все равно я получала прочные старушечьи туфли, шерстяную юбку в клетку и простую белую блузку — если повезет. Еще мне разрешали носить вельветовые штаны, колючие свитера и белье, которое после первой же стирки превращалось в серые бесформенные тряпки. Ну и понятно, у меня была школьная форма. Девчонки из моего класса такое с формой творили — и воротнички торчком делали, и юбки укорачивали. В школу они приходили с накрашенными ресницами, тенями на веках и, конечно, без всяких там дурацких косичек. А я однажды верхнюю пуговку оставила расстегнутой — мать чуть в обморок не хлопнулась.
Фреда хватает меня за руку и тащит к остановке.
— Поедем на Оксфорд-стрит, на распродажи, — кричит она мне на ухо, когда мы уже трясемся в шумном, провонявшем бензином автобусе.
На Оксфорд-стрит столько народу, что я и магазинов-то не вижу, но Фреда, похоже, точно знает, куда надо идти, и я семеню за ней хвостом. Наконец заходим в магазин, где гремит музыка, а манекены с розовыми волосами наряжены в такие вещи, от которых моя мать наверняка бы бежала как черт от ладана.
— Если что приглянется — сразу говори, детка. Как тебе вот это? — Фреда лавирует между девчонками примерно моих лет и кивает на один из манекенов, в сапожках выше колен и джинсовой юбочке — короче не бывает, с кожаным поясом на бедрах. Ярко-розовая полупрозрачная кофточка не доходит даже до пупа, а вместо рукавов болтается бахрома. Какая прелесть.
— А в этом можно работать? — Я вне себя от восторга, только, боюсь, мой обвисший живот не очень-то выставишь напоказ.
— Для работы в самый раз, детка. Какой у тебя размер — восьмой? Десятый?
Фреда набирает охапку комплектов разных размеров и еще всяких вещей, которые мне раньше и не снились. Но раз я родила ребенка, сбежала из дома и вообще начала новую жизнь, то почему бы и не нацепить на себя эти одежки. И плевать, что после родов я смахиваю на бочонок. Если у тебя в жизни все ненормально, то это уже нормально.
Из магазина мы уходим с тремя пакетами сказочных обновок, а Фреда и не думает останавливаться! В обувном она покупает «гвоздики» и высокие сапоги, а потом ведет в магазин женского белья. Господи, какие, оказываются, бывают трусики! Я таких в жизни не видела. Фреда мне семь пар берет — черные, красные, сиреневые. А еще тонюсенькие пояски. И лифчики, из которых мои разбухшие сиськи вываливаются. Я пока примеряла, один из лифчиков молоком испачкала, но продавщице не призналась.
По дороге из магазина женского белья мы проходим «Мадеркэр»,[2] и я замедляю шаг перед витриной с детской коляской рубинового цвета. Двести девяносто девять фунтов… Я заглядываю в глаза Фреде — так, на всякий случай. Она все понимает и улыбается:
— Успеешь еще свое чадо избаловать. Пусть сперва поправится, а ты начнешь зарабатывать. Будешь умницей — в конце недели получишь от Бекко первые денежки.
Знать бы еще, что за работа. Я спрашивала у Мэгги, но она только пальцем ткнула в бесстыжую надпись на своей футболке. Тогда я попробовала других девочек расспросить, каждое слово по буквам выговаривала и на пальцах объясняла. А они таращили пустые глаза и языками туда-сюда по губам водили, пока я тыщу раз вопрос повторяла.
— Рина уметь глотать, — сказала одна таким чудным голосом, вроде подавилась, и остальные мрачно загоготали.
— Как мистер хотеть? — сказала другая.
— Лили ты ласкать.
— Мистер хотеть трахнуть?
Они по очереди пробубнили зазубренные слова и послушно захихикали, булькая вроде кастрюли с кипящей на самом дне водой. Мне кусок не полез в пересохшее горло, и я ушла из-за стола, смешав в кучу кусочки головоломки, которая складывалась в мозгу.
— Что мне надо будет делать на работе? — спрашиваю я Фреду, пока мы зигзагом пробиваемся сквозь уличную толпу, с немалым трудом, будто плывем против течения. — А как же быть с Руби — ее отдадут из больницы, а мне надо работать?
— Сколько вопросов, — смеется Фреда. — Давай-ка кофе выпьем и поговорим.
Мы сворачиваем в переулок и заходим в кафе. Приходится постоять в очереди, а потом устроиться за столиком на улице, потому что внутри все занято. И мне нравится: классно следить за облачками пара от дыхания и греть ладони о чашку. Фреда еще печенье купила, и я макаю его в пенную шапку на кофе. В животе только тепло и покой — никакого ржавого прута. Я боюсь поверить своему счастью.
Вот остались бы мы с Руби ночевать у дверей магазина — точно замерзли бы. А если и нет, то я не заметила бы, что моя девочка больна, и не пошла бы в больницу. У меня ведь опыта никакого. Дрожь пробирает, как представишь, какие ужасы могли случиться. А Фреда взяла нас с Руби под свое крылышко, ни пенни не потребовала за еду и постель, а сейчас накупила такую кучу одежды, целый гардероб. Как настоящая мама. Я всегда о такой мечтала.
— Так что мне надо будет делать? — снова спрашиваю я.
Морщины на лице Фреды разглаживаются, оно становится мягким, как свежий бисквит.
— Это очень важная работа. — Фреда улыбается, тянется через столик и сжимает мою руку. — Мы обслуживаем мужчин. Делай все, о чем тебя просят, и, если постараешься, тебе дадут чаевые и снова позовут на работу. У нас много постоянных клиентов. Врачи, адвокаты, учителя, банкиры. У Мэгги, например, политик.
Головоломка назло мне опять складывается, и опять я ее расшвыриваю. Если подойдет последний кусочек, на картинке я увижу свою новую жизнь. Я холодею от страха, что и в этой новой жизни будет дядя Густав.
— А как же… Руби? — Голос у меня дрожит, и слезинка виснет на нижних ресницах.
Фреда гладит меня по руке.
— Так не хотелось тебя огорчать, детка. Видишь ли, твоя Руби очень, очень больна. Конечно, ее лечат, и уход за ней прекрасный, но… — Закуривая, Фреда опускает взгляд. Потом выдыхает, и дым щиплет мне глаза. — Все это очень дорого. Поэтому я и предлагаю тебе работу. Вообще-то ко мне сотни девочек просятся, а я хочу тебя взять, чтобы ты могла платить за лечение ребенка. А как твоя дочка выздоровеет — заберешь ее из больницы. — Фреда подталкивает пачку сигарет в мою сторону. — Да и нравишься ты мне. Значит, и клиентам понравишься. — Она медленно щурит левый глаз, подмигивая мне.
Я расплываюсь в улыбке, и слезинка мигом высыхает.
— С ней ведь все будет хорошо, правда? — Я верю Фреде, как в жизни не поверила бы собственной матери.
— Будешь работать как следует и слушаться меня — ничего с ней не случится. — Лицо Фреды вдруг становится каменным. Она одним глотком допивает кофе и поднимается из-за столика. А я только хотела попробовать покурить.
— Честное слово, я буду слушаться. И работать буду как следует, вот увидите. Я больше всего на свете хочу, чтобы Руби выздоровела. Я хочу, чтобы мы с ней были вместе. Коляску ей хочу купить…
Фреда меня не слушает, и я умолкаю, стараясь не потерять ее в толпе.
Следующим вечером Фреда объявляет, что мне пора браться за дело. Буду работать в паре с Мэгги. Похоже, Мэгги тут главнее всех девочек — только ей разрешают выходить из дома. А теперь и мне тоже. Наверное, потому, что я англичанка, как и Мэгги. Разрешение выходить без Фреды или Бекко вроде как ставит и меня выше остальных девочек. Узнав о том, что я теперь работаю с Мэгги, они начинают шушукаться, а одна проводит пальцем сверху вниз по моей спине и нашептывает на ухо на своем языке. Мне опять мерещится дядя Густав — он точно так же что-то бубнил.
У меня много вопросов, я пристаю с ними к Фреде. Она говорит, что вдвоем работать безопаснее, и напоминает о том, что Руби в больнице. Я представляю себе, как моя девочка лежит там, вся в трубочках, такая маленькая, худенькая… Я обещаю себе заработать столько денег, сколько будет надо, чтобы она выздоровела.
— Но почему им нельзя выходить? — спрашиваю я про иностранных девочек.
Фреда молчит. Бекко в дальнем углу качает головой и проводит ладонью по шее. А потом выпячивает губы, вроде целует меня.
От Мэгги я узнаю, что сегодня у нас четыре клиента. Правда, и Мэгги помалкивает насчет того, что мне придется делать. На работу мы собираемся вместе, Мэгги дает мне свою косметику и показывает, как надо накраситься. По-моему, чересчур сильно. Потом она помогает разобраться в трусиках-веревочках и нацепить пояс с резинками, а когда я застегиваю лифчик, мы обе хохочем, потому что одна сиська вообще не помещается в чашку, а вторая вылезает, как йоркширский пудинг. Наконец я готова к выходу. В новом наряде чувствую себя по-дурацки, хотя Мэгги и уверяет, что я выгляжу отпадно.
В восемь часов иностранки уходят на другую половину дома, куда можно пройти через несколько дверей, а они всегда заперты. Я только коридор за первой дверью видела — заглянула одним глазком, — но страшно рада, что работаю с Мэгги, а не с остальными девочками. Я стою рядом с Мэгги, смотрю, как Бекко одну за другой пропускает их на работу, и гадаю про себя, почему они оказались здесь. Наверное, у них тоже дети больные. Выходя из дому, я оборачиваюсь, машу на прощанье Фреде и в последний момент замечаю Бекко — он маячит за спиной Фреды, глаза блестят, лицо хитрое и довольное.
Читать бесплатно другие книги:
