Ночь Томаса Кунц Дин

Глава 27

Поскольку прикованная к столу лодыжка не позволяла мне подойти к мистеру Синатре, он подошел ко мне. Сел на стул, который ранее занимал Хосс Шэкетт, по другую сторону стола.

В потолке флуоресцентные лампы, утопленные в бетон, закрывала панель из белого, матового пластика, слепой глаз.

Единственным местом, где могли спрятать камеру видеонаблюдения, был вентиляционный тракт. Но в дырках решетки я не разглядел блеска объектива.

Учитывая жестокость допросов, которые чиф проводил здесь, жестокость, которую я в самом скором времени мог ощутить на себе, я не верил, что он вообще ее установил. Не мог не учитывать, что попади какая-нибудь видеозапись, разумеется, совершенно случайно, не в те руки, служебное расследование могло закончиться и тюремным сроком.

По той же причине я сомневался, что этот бетонный склеп оборудован подслушивающими устройствами. А кроме того, по разумению чифа, говорить мне тут было не с кем.

Самоуверенность с мистера Синатры как ветром сдуло, выглядел он крайне расстроенным.

Всю жизнь он был патриотом Америки, любил свою страну, и какая она есть, и за ее потенциал. План, о котором он услышал в этой камере, очень его огорчил.

В декабре 1941 года, после нападения на Перл-Харбор, «Голос» получил повестку, как и многие молодые люди. Но при прохождении медицинской комиссии его признали негодным даже к нестроевой службе и полностью комиссовали из-за родовой травмы — перфорированной барабанной перепонки. Потом он четыре раза пытался попасть в армию. Использовал все свои связи, которых хватало, чтобы его все-таки взяли на службу, но успеха так и не добился.

Хотя в те дни весил он 135 фунтов, хорошим боксером он был с детства, всегда пускал в ход кулаки, чтобы защитить себя или друга, компенсируя недостаток веса смелостью и быстротой. Он никогда не уходил от борьбы и наверняка стал бы образцовым солдатом, хотя время от времени у него возникали бы проблемы с армейской дисциплиной.

— Когда вы родились в квартире, которую ваши родители снимали в Хобокене, вы весили тринадцать с половиной фунтов. Ваша бабушка была опытной повитухой, но она никогда не видела такого большого младенца.

На его лице отразилось недоумение, словно он задался вопросом: а может, и мне претит все то, что я услышал от Хосса Шэкетта?

— Врач, который принимал вас, тоже не видел такого большого младенца. Ваша мать Долли, женщина миниатюрная, не доросла и до пяти футов, вот почему роды получились тяжелыми.

Раздраженно хмурясь, мистер Синатра махнул рукой, словно показывая, что сейчас не время говорить о том, как он попал в этот мир, а потом указал на дверь, привлекая мое внимание к главному.

— Сэр, как-нибудь я выпутаюсь, — пообещал я ему.

На его лице читалось сомнение, но он вроде бы согласился слушать и дальше.

Обстоятельства его появления на свет были семейной легендой, поэтому он и так знал, о чем я говорю.

— Врач использовал щипцы, и использовал не очень умело. Порвал вам ухо, щеку и шею, проткнул барабанную перепонку. А когда достал вас из матери, вы не дышали.

Бабушка взяла младенца у врача, побежала к раковине, сунула под струю холодной воды и держала под ней, пока он не закричал.

— Доктор, скорее всего, признал бы вас мертворожденным. Вы вошли в этот мир в борьбе, сэр, и с того самого момента уже не переставали бороться до самой смерти.

Я посмотрел на часы. За пять минут предстояло сделать многое, и от моего успеха или неуспеха зависела судьба мистера Синатры и моя жизнь.

Поскольку его родители работали, а мать еще и принимала активное участие в деятельности местного отделения демократической партии, юным Фрэнком никто не занимался. С шести лет ему частенько приходилось самому готовить обед, а иногда есть что придется, если мать в силу занятости забывала зайти в магазин за продуктами.

Одинокий, чуть ли не отчаявшийся, он мотался по домам родственников и друзей. Люди говорили, что не знают второго такого тихого мальчика. Он сидел в углу, слушал взрослых, и его это полностью устраивало.

— В подростковом возрасте мать опять вошла в вашу жизнь. Всегда что-то требовала. Устанавливала высокие стандарты и отличалась властным характером.

Она не верила в его шансы сделать карьеру на сцене, успехи Фрэнка не убедили ее, даже когда он стал самым знаменитым певцом мира.

— Но, сэр, вы — не Элвис. Вы задержались здесь не потому, что не хотите увидеться с матерью в последующем мире.

Лицо Синатры стало воинственным, словно, призрак или нет, он собрался врезать мне за мысль о том, что он задерживается в этом мире из-за своей любимой матери.

— Ваша мать могла раздражать, придираться, давить… но она вас любила. Вероятно, вы понимали, что ваша способность постоять за себя обусловлена тем желанием не уступать в спорах с ней.

Мистер Синатра посмотрел на дверь, рукой показал: надо торопиться.

— Сэр, если уж мне предстоит умереть здесь этим вечером, по крайней мере я попытаюсь помочь вам уйти из этого мира до того, как покину его сам.

И это намерение действительно являлось мотивом нашего откровенного разговора. Был, правда, и другой мотив.

Хотя железная воля Долли часто приводила к спорам с сыном, мистер Синатра уважал мать и заботился о ней. В отличие от матери Элвиса, Долли прожила долго. Умерла, когда Председателю исполнился шестьдесят один год, и их взаимоотношения не вызывали у него неприятных эмоций.

Он обожал и своего отца, Марти, который умер на восемь лет раньше Долли. Если на то пошло, мне представлялось, что глубокая любовь к отцу заставит мистера Синатру ринуться в следующий мир.

— Не сочтите за оскорбление, сэр, но иногда вы вели себя ужасно, действовали сгоряча, даже со злобы. Но я прочитал о вас достаточно много книг и знаю, что эти недостатки компенсировались верностью и щедростью.

Заболевшие или попавшие в полосу неудач друзья всегда получали его поддержку, и не только деньгами. Он неделями мог звонить каждый день, чтобы подбодрить, поднять настроение. Мог щедрым даром круто изменить жизнь достойного человека.

Он никогда не говорил о своих добрых делах и смущался, когда друзья говорили о том, что он сделал. Многие из этих историй стали достоянием общественности лишь после его смерти. И количество их впечатляло.

— Что бы ни ждало за пределами этого мира, вам нечего бояться. Но вы боитесь, и, думаю, я знаю почему.

Предположение, что он чего-то боится, вызвало у мистера Синатры понятное раздражение.

Полностью отдавая себе отчет, что до возвращения остается все меньше времени, я продолжил:

— Вы чуть не умерли при рождении. Жили в неблагополучном районе, вас обзывали итальяшкой. Возвращаясь домой из школы, вам приходилось драться. Вы всегда боролись за то, что хотели получить. Но, сэр, вы добились всего — денег, славы, признания, превзошли достижения любого другого певца. И теперь вас держит в этом мире исключительно гордость.

Мое заявление усилило раздражение мистера Синатры. Всем своим видом он, казалось, спрашивал: «А что плохого в гордости?»

— Нет ничего плохого в гордости, которая основывается на достижениях, а в вашей жизни достижений хватало. Но оправданная гордость иногда переходит в гордыню.

Крепко сжав губы, он смотрел на меня. Но потом кивнул. Он знал, что при жизни иной раз впадал в грех гордыни.

— Я говорю не о тогда. Я про теперь. Вы не хотите перейти в последующий мир, потому что боитесь потерять там свою особенность, стать таким же, как все.

Хотя мистер Синатра сопротивлялся переходу, он хотел попасть туда, как и все задержавшиеся здесь мертвые. И серьезно отнесся к моим словам.

Мне же требовалось добиться от него не обдуманной расчетливости, а сильной эмоциональной реакции. Я сожалел, что приходится на такое идти, но на кону стояли его душа и моя шея. И я не мог обойтись без крайних мер.

— Но это еще не самое худшее. Вы боитесь перейти в последующий мир, думая, что, возможно, вам придется начинать там с нуля, снова стать никем, в очередной раз ввязываться в эту борьбу. Вы испуганы, как маленький мальчик.

От обиды на его щеках заиграли желваки.

— В этом мире борьба для вас началась с первого вдоха. Вас ждет та же судьба? Чтобы завоевать уважение, вам приходилось бороться. Вы просто не можете смириться с мыслью, что опять станете никем, но вам не хочется пробивать путь на вершину, как вы это сделали в прошлый раз.

Он поднял кулаки.

— Конечно, пригрозите мне дракой. Вы знаете, я не могу причинить вреда призраку, так нужна ли храбрость для того, чтобы угрожать мне?

Он поднялся со стула, пронзил меня взглядом.

— Вы хотите получить то самое уважение, которое завоевали в этом мире, но вам не хватает духа завоевать его снова, если в последующем мире и есть такая возможность.

Я бы никогда не поверил, что эти теплые синие глаза могут излучать такой холод.

— Знаете, кем вы стали в смерти? Вы — испуганный маленький сопляк, каким никогда не были при жизни.

Разозленный, он опустил кулаки, отвернулся от меня.

— Не можете смотреть правде в глаза, так?

Такое оскорбительное отношение давалось мне с трудом, потому что на самом деле я глубоко его уважал и боялся, что выдам лживость моего пренебрежения к нему, ввернув слово «сэр».

Я не сомневался, что добрался до истинной причины, которая задерживала его в этом мире, но не видел в этом ничего зазорного. В других обстоятельствах я бы мягко растолковал ему, что это правда, и показал, что его страхи беспочвенны.

Уверенный, что Хосс Шэкетт может войти в камеру в любой момент, я продолжал наседать на мистера Синатру:

— Председатель совета директоров, Синие Глаза, Голос, знаменитый певец, успешный бизнесмен… а теперь вы всего лишь еще один трусливый сопляк из Хобокена.

Вот тут он повернулся ко мне.

С закаменевшим лицом, ледяным взглядом, оскалившись. Наклонил голову, как бык, который видит не одну красную тряпку, а все сто. Мне приходилось видеть разозленные души, задержавшиеся в этом мире, но не до такой степени.

Стальная дверь открылась.

Вошел Хосс Шэкетт. За ним Утгард Ролф вкатил тележку, на которой стоял полиграф.

Глава 28

В моей комнате в доме Хатча мистер Синатра показал, что может устроить полтергейст, заставив кружить по воздуху свои биографии, да так, что я не мог до них дотянуться.

По собственному жизненному опыту я знал, что только злые души могут подчинить себе черную энергию, необходимую для того, чтобы создать хаос. Мистер Синатра мог злиться, но душа его злобной не была.

И при этом, судя по примерам из его жизни, он обладал могучей душой, которая могла выходить за рамки тех правил, которые казались мне обязательными для всех душ.

Я точно знал, что более всего мистера Синатру злила несправедливость. В самом начале своей карьеры, еще мало кому известный певец, он терпеть не мог предубежденности и шел на немалый риск, открывая двери и предоставляя возможности темнокожим музыкантам, в те самые годы, когда многих белых исполнителей вполне устраивал сложившийся порядок.

А от моих обвинений (я же обозвал его трусливым сопляком) так и разило несправедливостью. Я надеялся, что несправедливость по отношению к нему лично вызовет у мистера Синатры такую же бурную реакцию, как и прежде, когда, по его разумению, несправедливо обходились с другими.

Надеялся я и на другое: что он не взорвется, как Везувий, до того, как с моей ноги снимут цепь, приковывавшую меня к столу.

Как только Утгард Ролф вкатил в камеру тележку с полиграфом и закрыл за собой стальную дверь, мистер Синатра перевел яростный взгляд с меня на гиганта с крошечным островком бороды под нижней губой.

— Поговорил с этим человеком, — сообщил мне чиф Шэкетт. — Деньги твои, если машина скажет, что ты не врал.

Нога, прикованная к столу, могла повлиять на мой уровень стресса и, соответственно, на показания детектора лжи, поэтому чиф выполнил свое обещание и освободил мою ногу.

Пока Утгард готовил полиграф к работе, а чиф обходил стол, собираясь сесть, я спросил:

— А что вы думаете о Синатре?

— О ком? — переспросил чиф.

Я поднялся.

— О Синатре, певце.

Мне ответил Утгард, и по тону его грубого голоса чувствовалось, что я ему не нравлюсь, он мне не доверяет и не приветствует моего участия в их игре, даже если я и работаю на какое-то секретное ведомство.

— Какая тебе разница, что мы думаем?

— Синатра, — пренебрежительно бросил чиф. — Да кто слушает это говно?

Голос, лишившийся после смерти голоса, развернулся к Шэкетту.

— Моя подруга без ума от Синатры, а я вот считаю, что он — трусливый сопляк.

— Все они сопляки, — буркнул чиф. — Да еще и гомики.

— Вы так думаете?

— Уверен. Эти рок-звезды, металлисты, слизняки вроде Синатры — все они хотят, чтобы мы верили, будто они — крутые мужчины, а на самом-то деле ничего мужского в них нет и в помине.

То были презрение, предубежденность и оскорбление, поданные горячими на одной тарелке, и я проникся такой благодарностью к чифу, что едва не расплакался.

— Когда началась Вторая мировая война, Синатра увильнул от призыва, — доверительно сообщил я чифу.

Мистер Синатра так резко повернул ко мне голову, что сломал бы шею, будь он живым. Он знал, что я солгал сознательно, отчего мое обвинение показалось ему особенно несправедливым. Лицо перекосилось от изумления и ярости.

— Естественно, увильнул, — кивнул чиф. — А что бы он мог сделать, столкнувшись лицом к лицу с нацистами? Отмахиваться от них надушенным носовым платком?

Концентрические круги энергии, видимые только мне, начали соскальзывать с кулаков мистера Синатры.

— Так вы думаете, — спросил я у Хосса Шэкетта, который, не подозревая о надвигающейся буре, уселся на стул, — что он и Дин Мартин, возможно, были не только друзьями?

Утгард Ролф оторвался от полиграфа:

— Что ты несешь?

В углу третий стул начал покачиваться из стороны в сторону под действием энергетических импульсов, испускаемых мистером Синатрой.

— Я только говорю, что он — трусливый сопляк, — повторил я, жалея, что не могу придумать нового оскорбления.

— В любом случае, если говорить о старой музыке, Род Стюарт поет лучше, — пришел мне на помощь чиф.

— Вот это должно стать последней каплей, — вырвалось у меня.

Желтые глаза Утгарда пугали куда меньше, чем синие — Синатры. Гигант навис надо мной.

— Почему бы тебе не заткнуться?

— А что такое? Или вы не любите Рода Стюарта?

Тело и голова у него были такими крепкими, что, наверное, не один человек, пытавшийся врезать ему кулаком, ломал руку.

— Сядь! — прорычал он, голосом напоминая гризли, у которого разболелся зуб.

— Эй, дружище, может, незачем так наезжать на меня? Мы в одной лодке. Или вы не хотите, взорвав атомные бомбы, поставить эту вонючую страну на колени?

Возможно, одна из горилл, среди которых жила бабушка Мелвина Белмонт Синглтон, была предком Утгарда, поэтому инстинкт выживания был у него более обостренным, чем у чифа. Он знал: я что-то затеваю, и отреагировал мгновенно.

Врезал мне тыльной стороной ладони, так быстро, что я не заметил движения его руки, и так сильно, что гориллы в Африке наверняка оторвались от бананов, когда треск оплеухи докатился до них со скоростью звука.

Я подумал, что мне удалось устоять на ногах, но, когда попытался бежать, обнаружил, что распластался на полу.

Облизнув губы, почувствовав кровь, я крикнул, подвигая мистера Синатру на более активные действия: «Боже, благослови Америку!»

Лишившись шанса защитить свою страну во Второй мировой войне, Синие (только теперь безумно вращающиеся) Глаза ухватился за представившуюся возможность. Взорвался.

Разжал кулаки, поднял руки, вытянул перед собой ладонями вперед, растопырив пальцы. Импульсы энергии, светло-голубые кольца, летели от него, оживляя неживое.

В углу третий стул завертелся на одной ножке и с воем, напоминающим вой электродрели, оторвался от бетона.

Утгард, вместо того чтобы украсить мою физиономию отпечатком подошвы своего башмака, повернулся к вращающемуся стулу. Чиф Хосс Шэкетт поднялся со стула, чтобы пожать плоды сравнения Рода Стюарта и мистера Синатры. Напрасно, ох напрасно он поставил первого выше.

Рассчитывая добраться до двери, обрести свободу, съесть еще один чизбургер с беконом в качестве первого стратегического шага, я забрался под стол, в надежде что он послужит мне пусть ненадежным, но укрытием.

Тем временем вращающийся стул ракетой взмыл к потолку, отлетел от бетона, спикировал на стол, ударился об него с таким грохотом, что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

С двух сторон раздался стук по бетону, и я увидел, что в воздух взмыли два других стула, заметались по камере.

Хосс Шэкетт выругался, Утгард составил ему компанию, потом чиф вскрикнул от боли, и вскрик этот послужил прямым доказательством существования справедливости в этом мире.

Когда же металлический стол начал, вращаясь, подниматься над бетонным полом, я, устроившийся под ним на четвереньках, понял, что мое и без того ненадежное убежище перестало быть таковым.

Забыв о первоначальном намерении добираться до двери поэтапно, шаг за шагом, я распластался на полу и пополз к двери, в надежде нырнуть за нее до того, как тяжелый стол и еще более тяжелый полиграф на колесах начнут летать от стены к стене.

За моей спиной выругался чиф, так длинно и витиевато, что мне его фразы уже не повторить. А вот с губ Утгарда срывались какие-то несвязные ругательства. И в их голосах ужаса было куда больше, чем злости.

Я уже подполз к двери, когда что-то ударило в пластиковую панель, прикрывающую флюоресцентные лампы. Панель треснула, удар повторился. На этот раз разлетелись лампы, и камера для допросов погрузилась в темноту.

Ощупывая стальную поверхность, я нашел рукоятку, опустил вниз, толкнул дверь. Она, несмотря на внушительный вес, легко повернулась на шаровых петлях-опорах, и я приоткрыл ее ровно настолько, чтобы протиснуться в подвальный коридор.

Я, конечно, сочувствовал Хоссу и Утгарду, но не настолько, чтобы оставить дверь открытой. Наоборот, привалился к стальному барьеру, чтобы побыстрее закрыть ее, оставив их в опасной темноте. Я бы с радостью запер дверь, да только снаружи она запиралась лишь на ключ.

Несмотря на все меры, принятые чифом с тем, чтобы звукоизолировать происходящее в камере, из нее доносился грохот, особенно в те моменты, когда какой-нибудь стул, стол или полиграф ударялись о стальную дверь. Слышал я и крики двоих мужчин, потому что ни одному из них не вставили в рот кляп и не заклеили губы липкой лентой, как поступили бы со мной после того, как я не выдержал бы проверку на детекторе лжи.

Мне совершенно не хотелось, чтобы другие копы, услышавшие шум в камере для допросов, нашли бы меня в подвальном коридоре, поэтому поспешил к лестнице, по которой не так уж и давно вели меня, только вниз, двое молодых полицейских.

Глава 29

Когда я поставил ногу на первую ступень, глухой шум, доносящийся из камеры для допросов, резко усилился, потому что стальная дверь распахнулась.

Оглянувшись, я не увидел ни Хосса Шэкетта, ни Утгарда Ролфа. Не появился и мистер Синатра.

Через дверь в коридор вылетели вещи, которые уже определенно не годились к использованию, хотя по-прежнему числились на балансе полицейского участка и были приобретены на деньги налогоплательщиков: стул с согнутыми ножками, обломки других стульев, осколки пластиковой панели, стол, сложившийся пополам, с ножками, попарно торчащими в разные стороны.

Вихрь, на мгновение задержавшись у двери, потащил эту рухлядь по коридору, ко мне, ударяя ее о стены, пол, потолок.

Обращаясь к этому торнадо под крышей, я крикнул:

— Я не говорил, что Род Стюарт лучше! Он сказал — Род Стюарт.

Осознав, что это глупость — оправдываться перед мусором, я помчался вверх по лестнице.

В этот день мне пришлось слишком уж много бегать, прыгать, ползать, грести, драться и плавать, тело болело от макушки до пяток, и я чувствовал, как иссякают остатки энергии.

За этот день я проникся уважением к Мэтту Деймону. Несмотря на амнезию, несмотря на противостоящих ему многочисленных гнусных государственных агентов, располагающих неограниченными ресурсами, он прорубался сквозь толпы безжалостных убийц, убивая одних и оставляя жизнь другим, но лишь для того, чтобы они пожалели о своей приверженности к фашистской идеологии, шел и шел вперед, неукротимый, не сбавляющий хода.

Я же являл собой жалкую пародию на рыцаря, скулил насчет усталости, не попав ни в одну автокатастрофу. Мэтт Деймон за это время мог уже выбраться из шести, без единой царапины.

Когда мне осталось преодолеть несколько последних ступенек, громовой шум, догнавший меня снизу, сообщил о том, что и мебельный вихрь начал преодолевать подъем. Удары о стены, ступени, потолок однозначно говорили о том, что мощь вихря не идет на убыль, возможно, даже нарастает.

Когда меня вели в подвал, я обратил внимание на то, что дверь на лестницу не запиралась. И сейчас я открыл ее без труда и шагнул в длинный коридор первого этажа.

Я не помнил, через какую именно дверь меня завели в коридор, но в памяти отложилось, что находилась она по правую руку. Я открыл первую и попал в кладовую. За второй оказался пустой кабинет.

В дальнем конце коридора появились двое полицейских. То ли услышали шум, то ли их вызвал по мобильнику Хосс Шэкетт. Я их ни разу не видел, но они сразу поняли, что я тут — человек посторонний, может, потому, что я очень уж спешил покинуть полицейский участок.

Один из них крикнул: «Ты кто такой? Что здесь делаешь?» — и я без запинки ответил: «Ищу туалет».

Они, конечно же, мне не поверили. Один выхватил пистолет, второй велел остановиться и лечь на пол, лицом вниз, но Мэтт Деймон никогда не ложился лицом на линолеум в крапинку, вообще не ложился на пол только потому, что ему приказывал это сделать человек с пистолетом.