На грани счастья Алюшина Татьяна

— Игорь! — прогрохотал недовольным голосом рядом Кондратьев.

Надо же, сам прибыл. Вроде бы происшествие не катастрофического масштаба, не рядовое, конечно, но и не столь серьезное, чтобы требовало его присутствия. Команда у него классная, справятся спокойно и без начальства. Однако ж сам пожаловал!

«Где ты, Дашка?» — посмотрел по сторонам Власов еще раз перед тем, как выбраться.

Кондратьев, выказывая недовольство, подхватил под руку и рванул наверх, помогая встать на ноги.

— Здравствуй, Василий Кузьмич, — поздоровался Власов и сообщил спасателю, стоявшему рядом с ними: — Там девушка между сиденьями, только рука торчит. Живая, пульс слабый.

И, присев на корточки, показал, где именно. Спасатель, присевший рядом, руку увидел, кивнул и стал сообщать в рацию.

— А ты, Игорь Николаевич, видимо, здравствовать не собираешься, — ворчал грозно глава областного МЧС на поднявшегося с корточек Власова. — Я ж просил, не рискуй!

— Может рвануть? — испугался Игорь.

— Нет, уже проверили. — И, присмотревшись к окаменевшему лицом Власову, Кондратьев спросил: — У тебя там что, личный интерес?

— Да, — жестко ответил Власов. — Она всегда сидит на переднем сиденье, развернутом, сразу за кабиной водителя.

И замолчал, сцепив зубы до хруста, до боли в желваках на скулах, до спазма в горле. Кондратьев молча кивнул и отвернулся.

Да, твою мать! Он и сам все прекрасно понимает! Он собственными глазами видел, что там внутри! От этого переднего сиденья вообще на хрен ни черта не осталось!

Кондратьев тяжело похлопал его по плечу:

— Ты не лезь больше, только мешать будешь. Ну, ты и сам знаешь, — и приговорил: — Надо ждать!

«Ждать!» Вот это как раз ему сейчас противопоказано — ждать, бездействовать, разъедая себя незнанием, надеждой, таящей с каждой секундой!

Кондратьев понял, что клокотало в нем.

— Ты четырех человек вытащил, двух девочек спас, мы бы не успели, умерли бы девочки, да и парень тоже. Все! Жди! Всякое бывает, может, повезет.

То, что вытворила судьба с этим автобусом, полным молодых, красивых девчонок и парней, под категорию «повезет» никак не подпадало.

Рядом не стояло!

Игорь перевел разговор. Его боль, страх, надежда и внутренний бессильный вой ярости — это только его!

— Что с КамАЗом-то? — спросил, продирая слова через наждачное, сухое горло.

— У водилы инфаркт. Видимо, когда прихватило, он от боли вдавил педаль газа в пол, да так и держал. Умер еще до аварии.

Власов кивнул, кашлянул пару раз, прочищая горло. Кондратьев махнул кому-то приказным жестом, и Игорю в руку сунули бутылку воды.

— Спасибо, — быстро скрутив пробку и отпив, поблагодарил он. — А жигуль?

— Водитель, жена и двое подростков-сыновей. Побились, конечно, но ничего серьезного. — И, ухватив Игоря за локоть, уводил от автобуса. — Пошли обстановку узнаем. — И махнул кому-то еще рукой, подзывая: — Докладывай, Александр Викторович, — не приказал, а скорее дружески обратился он к подчиненному, подошедшему к ним.

— Девушку, руку которой обнаружил Игорь Николаевич, вытащили. Тяжелая. Весь набор и проникающее ранение. Тех, первых двух девушек, что вы вытащили, уже отправили в районную больницу, и парня, — оказался живой. А последние две… — Он развел руками, вздохнул. — Делаем, что можем, есть шансы. Водителя вытаскиваем, зажало, перелом грудины, проникающие есть. Еще одну девушку нашли, в сознании, работаем, поставили капельницу.

— Как зовут? — быстро спросил Власов.

Но он знал, что это не Дашка! Вот чувствовал, уверен был — не она!

— Оксана, — ответил командир отряда и вздохнул. — Троих еще обнаружили, парень и две девушки, пока не вытаскиваем. Мертвые.

Кондратьев быстрым цепким взглядом посмотрел на Игоря.

«Это не она!» — с холодной, уверенной убежденностью подумал Власов.

Он чувствовал всем нутром, чем-то высшим, что она жива! И это не уговоры себя, Бога, надежды, к которым прибегают люди в тот момент, когда родные попадают в катастрофу, — нет!

Он знал откуда-то, что она жива! И только рациональный разум пытался разрушить эту уверенность, чувствование биения Дашкиной жизни, когда взгляд наталкивался на то место, где раньше находилось первое за водителем сиденье.

— Нашли еще двоих, — донеслось из рации, висевшей на плече у командира, — в задней части салона. Живы!

«Дашка!» — понял он и рванул к автобусу, даже не услышав громкий окрик Кондратьева:

— Игорь! — Он догнал его у самого автобусного скелета и придержал за плечо. — Ты только помешаешь!

Руку, придерживающую, так и не убрал, но позволил подойти к оконному проему в хвосте автобусного скелета и спросил у старшего группы:

— Что там, Олег?

— Их завалило кучей театральных костюмов, а сверху всего этого накрыло двойным сиденьем. И очень неудачно: как распором, сиденье вклинило между двумя поручнями, поэтому мы их и не сразу нашли. Значит, композиция такая, — подробно объяснял Олег, — девушка лежит на спине, сверху, лицом к ней, парень. Он без сознания, девушка в сознании, но молчит, мы не можем оценить состояние, парень ее полностью накрывает. Сейчас вырежем кресло и начнем доставать.

— Командир! — высунулась чья-то голова из оконного проема. — Тут еще один… — заметив высокое начальство, мужик быстренько подобрал аналог более красочному первоначальному эпитету, — сюрприз! У парня пробита сонная артерия, девочка ее зажимает пальцами! Она, видимо, в ступоре и руки своей точно не чувствует!

— Так! — вернулся к работе командир.

Встав на колени, сунулся внутрь, оценил обстановку, минуты через две выбрался обратно и, не поднимаясь с колен, отдавал распоряжение:

— Режьте на х… скорей! Если она отключится, кровотечение мы не успеем остановить!

Они заспешили, но без суеты и лишних движений — быстро, слаженно. Завизжала пила, отозвавшись болью в виске у Власова высоким звуком режущегося металла. Квак — один поручень! Квак — второй!

Власов придвинулся ближе и вдруг за спинами, руками и головами работавших спасателей увидел распахнутые голубые глаза Дашки!

А потом и все лицо! В крови! Все полностью!

В подсохшей, уже схватившейся коркой неправдоподобно алой крови! И из этой кровавой маски смотрели куда-то голубеющей радужкой и расширенными черными дырами зрачков глаза!

— Дашка! — взревел Власов и рванул к ней всем телом.

И она услышала, и перевела взгляд из неизвестного пространства, куда заглядывала, на него.

— Реагирует! — порадовался кто-то из спасателей. — Говорите с ней, надо, чтобы она не потеряла сознания! Мы быстро!

Он опустился на колени сбоку от проема, стараясь не мешать мужикам, но так, чтобы она могла его видеть, привалился плечом к автобусному боку.

— Все хорошо, девочка! Парни сейчас вас вытащат! Ты потерпи еще чуть-чуть! — уговаривал он.

Она закрыла глаза, а он испугался — все, отключается! Но она открыла их снова с трудом, он наклонился ближе и увидел слезы, скапливающиеся в них.

— Тихо, тихо, Дашенька! Плакать нельзя пока! — успокаивал, уговаривал ее и себя Власов. — Мы с тобой потом поплачем, Даш.

У него выло все внутри от ожидания и незнания, что с ней, от еле сдерживаемого желания самому скорее достать ее!

Когда ее вытаскивали трое спасателей, Дашка потеряла сознание. Кончились у нее силы, мужество. Она их и так из неизвестных резервов перебрала! Власов успел подержать ее за ладошку безвольную, поцеловать в щеку в запекшейся крови, убедиться, удостовериться, что она жива!

И на него без предупреждения навалились непомерная усталость и отупение, да так, что пришлось сесть на землю, свалившись чуть не мешком — ноги не держали.

— Вам плохо? — спросил кто-то участливо.

— Сигарета есть? — с трудом пробормотал Власов.

— Щас найдем! — пообещал тот же голос.

Власов прикурил от поднесенной зажигалки, сильно затянулся, чувствуя, что отпускает понемногу. Его как бы выключило от происходящего вокруг — людей, их действий, событий, — догнало. Нормально!

— Знаешь, Игорь, — услышал он над собой голос Кондратьева, — открою тебе секрет: чудеса в нашем деле частенько случаются! Вот как она оказалась в конце автобуса? А? Вопро-ос!

Власов пожал плечами, еще раз глубоко затянулся, выпустил дым, затушил, ткнув в землю бычок, тяжело поднялся на ноги и задал самый главный вопрос, пульсировавший в голове с момента, когда увидел ее глаза:

— Как она?

— Тяжелая, — вздохнул Кондратьев. — Но живая. Ее и тех двух тяжелых девочек бортом в нашу областную клинику отправляем.

— Хорошо, — кивнул Власов, — спасибо, Василь Кузьмич.

— Сбрендил, что ли? — возмутился Кондратьев.

— Наверное, — невесело усмехнулся Власов.

— Говоря по-научному: постстрессовый синдром, а по-простому: отходняк обыкновенный.

Фигня! Впрочем, ты сам про это подробно и прекрасно знаешь. Пройдет. Я с ними полечу, проконтролирую. А ты, Игорь Николаевич, давай домой, душ и грамм сто коньяка на грудь. Сразу полегчает!

— Нет, — отказался от заманчиво манящей перспективы Власов, — за вами поеду.

— Точно сбрендил! — утвердил предположение Кондратьев. — Куда поедешь? Ты весь в кровище, в грязище с ног до головы, да и в таком состоянии тебе за руль нельзя! Хватит с нас сегодня происшествий!

— Да, — осмотрев себя, с удивлением согласился Власов. — Помыться не мешало бы.

Дашка все еще находилась в операционной.

Власов успел добраться домой, сам не помнил как — на силе воли и с помощью такой-то матери. Долго отмывал в душе въевшуюся в поры, в волосы засохшую кровь и грязь, постоял под контрастным душем, выпил обжигающий крепкий кофе, побросал в сумку вещи. И вместо положенных двух часов на приличной скорости до областного центра доехал за полтора. Ни разу не посмотрев на спидометр, пропускаемый всеми гаишниками по пути.

И вышагивал у дверей операционного отделения, стараясь заткнуть тревожные мысли, предположения худшего и страхи за Дашку.

Белой скромной мышкой из дверей выскользнула молоденькая медсестрица, та же, которая уже выходила к нему, когда он приехал, сообщить новости об операции.

— Игорь Николаевич, — пролепетала тоненьким голоском скромняшки. — Меня Антон Иванович послал сказать, что операция продлится еще как минимум час. — И заспешила, чуть повысив голосок: — Но Антон Иванович просил передать, что все идет хорошо, осложнений нет!

— Спасибо, — сухо поблагодарил Власов.

И заставил себя добавить обходительной мягкости в голосе.

Все! Мозг врубился на привычный ритм работы, анализа, оценки обстановки и принятия решений.

— Машенька, я правильно запомнил? — намекнув губами на улыбку, спросил он.

— Да, — слегка зарделась девица.

«Как таких блеющих в хирургии-то держат?» — раздражился Власов, но тон заданный выдержал:

— Маша, скажите, здесь есть где-нибудь поблизости приличное кафе или ресторан, где можно перекусить?

— У нас очень хорошее кафе на первом этаже! — оживилась хирургическая девуля. — Частное. Там очень прилично готовят.

— Машенька, а вы не могли бы оказать мне любезность и принести оттуда пару бутербродов и кофе, или что там еще есть? — И, узрев меняющееся выражение ее лица на недовольное, поспешил предотвратить отказ: — У меня никаких сил нет, честное слово.

Эту лабораторную мышь явно не следовало информировать, что он не собирается отходить отсюда, пока не дождется конца операции и не узнает, как там Дашка.

— Хорошо, я схожу, — подобрела медсестрица, демонстрируя интерес к Власову.

Да бог бы с ней, господи! Обычно он игнорировал трепет девичий таких вот Машенек в свой адрес — молодые еще, не сильно умные, что уж теперь! Но сейчас это при-хе-хе с интересом его раздражало и было настолько неуместно, что так и подмывало разъяснить девоньке эту неуместность.

Но он сдержался, а куда деваться? Достал портмоне, вытащил из него купюру и сунул ей в ладошку.

— Ой, это много! — пискнула мышка заинтересованная, сверкнув глазками.

— Себе что-нибудь возьмите, не просто же так вам ходить! — подбодрил Власов.

И все! Он уже про нее забыл!

Сел на диванчик, вполне удобный такой диванчик для ожидающих врачебного приговора родственников, откинулся на спинку, уперся затылком в стену и прикрыл глаза. И почему-то вспомнил так ярко, подробно тот момент, когда увидел Дашку первый раз.

Он приехал в Москву под вечер. Снял квартиру с охраны, зашел, кинул сумку и портфель у порога и, не раздеваясь-разуваясь, двинулся открывать все окна — выветрить характерный застоявшийся запах жилья, редко посещаемого хозяевами. Распахнув окна, запустил в дом бодренький морозный сквознячок, поспешивший заполнить пространство, задувая мелкие, тающие на лету снежинки в дом.

Власов снял пальто, туфли и плюхнулся в кресло, расслабляясь. Вроде и не устал — полтысячи верст до Москвы из своего Кукуева он пролетал знакомым до мелочей маршрутом, особо не замечая и не уставая, включаясь сразу по приезде в дела и проблемы насущные.

Ладно! Отрелаксировал немного — и хватит. Вон уж и квартиру выхолодило.

Закрывая окна, он обдумывал завтрашние вопросы и встречи. На сегодняшний вечер тоже запланирована встреча, хоть и деловая, но в режиме дружеских посиделок с хорошим знакомым Михаилом Байковым, партнером по прошлому бизнесу и потенциально возможным по нынешнему, в зависимости от застольных переговоров.

Упомянутый Байков не замедлил напомнить о себе звонком телефона.

— Да, — отозвался Власов.

— Игорь, привет, — с ноткой покаяния в голосе поприветствовал Байков. — У меня тут полная задница! Мои немцы прилетели на день раньше! Просят пардону, что-то там лепечут про изменившийся график! Это у немцев-то! Прикинь! Совсем Европа опупела, если у немцев могут меняться какие-то графики! Или их кризис доконал, как думаешь?

— Думаю, этих никаким кризисом не изведешь! — двинул версию Власов. — Я так понял, что наша встреча отменяется?

— Ну уж нет! — горячо возразил Байков. — Зря я, что ли, тебя месяц ждал! Ты на сколько в Москве задержишься?

— Дня на три.

— Выкроишь окно часа на три для меня? По возможности вечерком, чтоб без суеты посидеть?

— Попробую, но обещать не буду.

— Нет, ну вот же засада! — жаловался с жаром Байков. — И именно сегодня! И не пошлешь же козлов!

— Да ладно, — урезонивал Власов. — А когда не засада была?

— Да это-то ладно! С тобой мы по-любому встретимся, буду за тобой три дня ходить, пока не освободишься! Но у меня сегодня намечался театр с Юлькой, я ей три недели назад обещал, специально день выбрал, чтоб после театра к тебе! Представляешь?

Власов представил. Весьма красочно, с наметками диалога, близкого к реальности. Юлька категорически не понимала и не принимала причин отказов от планов досуга под грифом «работа».

— Работа — это не жизнь! — с тупой убежденностью заявляла она. — Значит, вы плохо работаете, если не можете ее нормировать!

При этом сама работала в одной из самых крупных корпораций, но жестко разделяла рабочие часы и остальную жизнь. А если начинала занудствовать… До потрохов достанет — ховайся, кто может!

— М-да, — посочувствовал Власов Мишке. — Ты действительно попал!

— Власов! — вдруг заорал Байков. — Сходи ты с ней!

— Эй! Отставить панику на крейсере, матрос Байков! — утихомиривал его Игорь. — Ничего, в другой раз сходите.

— Ты же ее знаешь! — привел весомый аргумент Мишка. — Я мозгой двинусь, пока ей объясню! Сходи, а? Ты в театре-то давно был?

— Ты еще про бабушку мою вспомни! — обозначил давность посещения культурно-просветительского заведения Власов.

— Ну во-от! — уговаривал Байков. — А это нынче самая нашумевшая постановка, еще премьерная. Билетов на хрен не достать вообще. Я те самые за три недели заказывал!

— Ладно, — согласился неожиданно для себя самого Власов, — выгуляю твою Юльку, но с тебя…

— Само собой! — возрадовался Байков и тут же напомнил озабоченно: — Ну, ты там с ней…

— Я помню, Миш, — заверил Власов.

Михаил Байков был старше Власова на семь лет, из поколения, на голову которого обрушились все тумаки переломного революционного времени.

Они как-то обсуждали в мужском застолье, что поколением обычно считают возрастную вилку около двадцати лет, это при плавно текущем историческом процессе. Но при том раскладе, который достался России к девяностому году, все намного хреновее и жестче. Их поколение сорокалетних разделилось на тех, кто к девяносто первому году успел закончить институт, начал работать или работал без высшего образования, но еще в той стране, с другими законами, и семьями обзавелся, и тех, кто, закончив институт или без него, отслужив в армии, начал работать в девяностом-девяносто пятом. Казалось бы, пять-семь лет, а разница огромная! Те, кто помоложе, к ним относился и Власов, просто вписывались, принимали и подстраивались под быстро меняющиеся действительность и события в стране. А тем, кто постарше, пришлось ломать мышление, укоренившееся в сознании и закрепленное жизнью и правилами совкового социума, семьями рисковать, детьми в лихие «отстрельные» годы.

Разговор, разумеется, шел о мужиках, уж извините, не о женщинах со всеми их эмансипе и феминизмом.

Мишка Байков женился по залету и большой любви на втором курсе института и в восемнадцать лет стал отцом дочурки-симпатяжки Юлечки.

Родители получали себе образование, а дочкой Юлечкой занимались бабушки с дедушками. Годам к трем у девочки обнаружился странный недостаток, некая особенность — ребенок совершенно и глухо не понимал юмора! Казалось бы, ерунда, незначительность, но… У нее не получалось общаться с другими детьми и со взрослыми туговато приходилось. Она не смеялась, когда смотрела мультики или детские фильмы, — не понимала, и все! В детском театре, куда ее повели бабушка с дедушкой, так вообще полный конфуз вышел! Дети вокруг хохочут, в ладоши хлопают, подыгрывают действию на сцене, а Юлька посмотрела вокруг и громко разрыдалась.

Психотерапевты в те времена не то чтобы совсем уж не водились, но причислялись к чему-то столь экзотическому и непонятному, как, скажем, рыба-игла. И потащили ребенка по разным невропатологам, которые перенаправили к тем самым экзотическим психотерапевтам и в Институт мозга.

Словом, мытарств ребенку досталось, но после многочисленных исследований родителям объявили, что Юленька Байкова вполне нормальный, здоровый ребенок, и у нее прекрасно развит отдел мозга, отвечающий за логику, вполне может и Лобачевским стать, и точные науки для нее как семечки и удовольствие, и образное мышление в порядке. Но есть нюансы! А как не быть! Тот отдел мозга, что отвечает за юмор, подавлен и не работает. Но с точки зрения науки и медицины это не считается ни патологией, ни тем паче болезнью какой, ни отклонением, а некоей индивидуальной особенностью.

Здорова! Свободны!

Власов, когда знакомился с ней, был предупрежден любящим отцом об этой ее особенности, но оказался совершенно не готов к такому полному невосприятию юмора — то есть глухо и напрочь! Танк! В общем, на юмор она реагировала эхом внутри головы.

Он откровенно недоумевал, как можно быть продвинутой в точных науках, закончить институт с красным дипломом, не обладая хоть крупицей, ну хоть зачатками банального юмора!

И решил, что это нечто вроде врожденной хронической болезни, которая требует постоянного внимания и заботы родных и близких и большого мужества самого больного.

А Юлька, надо отдать должное, была очень мужественной девочкой, и Власов уважал ее за это. Она прекрасно осознавала свою «нетаковость», отличие от всех других людей, не имела ни друзей, ни подруг и являлась вечным источником для шуток и насмешек. Впрочем, в силу этой самой особенности последнее ей было до лампочки.

Она не спряталась за спину обеспеченного отца, а училась, работала. Десять лет назад умерла жена Мишки, Юлькина мама. Они пережили это горе вдвоем, да так вдвоем и остались, Мишка не женился во второй раз, может, старался оградить Юльку, может, по каким иным резонам, но не женился. Любовницы у него не переводились, с некоторыми он жил по нескольку лет, но никого из своих женщин в дом не приводил и с Юлькой не знакомил, защищая таким образом ее. Вот такие в этой избушке свои игрушки!

Спектакль оказался интересным, но как-то перенасыщен действием и шутками. И это сильно напрягало Власова, учитывая присутствие рядом специфичной, скажем так, партнерши по просмотру театральной постановки, следившей за тем, что происходит на сцене, с непроницаемым лицом.

А посему удовольствия он не получал никакого и в какой-то момент отключился от происходящего на сцене, углубившись в обдумывание завтрашних дел насущных и встреч.

В антракте Власов повел Юльку в буфет — коньяк ему сейчас в самый раз!

Стоя в суетно-нетерпеливой очереди спешащих успеть выпить и закусить театралов, Власов немного взбодрился. Да ладно! Досидит он как-нибудь до конца нашумевшей постановки, больше похожей на повод для очередной тусовки бомонда, — куда ни глянь, наткнешься на медийно знакомые лица.

Ну а то! Модно, престижно, значимо! И по телику покажут.

Нормально, у людей такая работа — лицом! — еще и интервью давать, как тут не отметиться! А у него на сегодня вот такая работа — выгулять дочь Мишки Байкова в театр — тоже не рахат-лукум, прямо скажем.

Ничего! Сейчас примет коньячку, примирит себя малехо с действительностью, может, и досмотрит со вниманием постановку.

— Даша! Васнецова! — неожиданно громко крикнула Юлька и махнула кому-то рукой, выбивая Власова из неблагостных рассуждений.

Игорь посмотрел на нее с легким недоумением: странно, обычно Юлька никогда не проявляла инициативы с кем-то общаться, по крайней мере первой здороваться, пока к ней не обратятся. И уж тем более звать кого-то, заметив в толпе!

Он проследил за направлением ее взгляда, пытаясь определить, кого она там зазывает. Она махнула еще раз, и Власов увидел девушку, помахавшую в ответ. Она пропустила в узкий проход между столами мужчину, сделала шаг вперед, слегка задев мужчину плечом, легким поклоном головы как бы извинилась, улыбнулась ему и пошла в их сторону, продолжая улыбаться.

У Власова перехватило дыхание, сердце тюкнуло пару раз, как кулаком под дых, — тяжело, весомо, а в мозгу прозвучала громкая, четкая мысль, как гвоздями заколачиваемая табличка с утверждением: «Она будет моей женой!»

Восклицательный знак утверждения!

И неожиданно его отпустили всякое напряжение, раздражение на Юльку и этот театральный «поход». Он облокотился на стойку правой рукой и принялся внимательно рассматривать девушку.

Ничего сверх выдающегося… а обыкновенного вообще ничего! Полное отсутствие бытующих стандартов!

Невысокая, где-то метр шестьдесят пять наверное, в узком черном облегающем платье до колен, но не пошлой «второй коже», не оставляющей простора для воображения, а скроенном по фигуре. Туфли-лодочки, подчеркивающие офигенной формы и красоты ножки, из украшений только нитка крупного натурального жемчуга на шее. Никакой модной худобы и торчащих костей, высокая грудь, красивый изгиб талии, попку, увы, не видно, только фасад.

Пробежав взглядом снизу вверх, оценив и закрепив воспоминанием девушку, Власов перешел к изучению лица. На котором тоже обыкновенность не отметилась. Классические черты: тонкий, но не слишком носик, красивой формы губы, мягкий подбородок — все бы так миленько и симпатичненько, если бы не глаза! Большие для такого лица, казавшиеся еще больше от яркого сине-голубого цвета и какой-то лучистости загадочной. И последний, завершающий образ штрих — гладко зачесанные назад светло-русые волосы, скрученные тяжелым пучком у основания шеи.

Все! 10:0 — наши победили!

Приглушенность ее красоты, тонкой, изысканной, скорее проистекающей изнутри, не бросающейся в глаза, была той, которую принято называть истинной ценностью. Единственное, что выдавало эту спрятанную, охраняемую изысканность, — это глаза!

Разглядывая ее, смакуя понятое и увиденное, Власов был спокоен, как йог в глубокой медитации: а чего дергаться? Она будет его женой, и не он это решал и выбирал, он такие дела с первого взгляда и с первой встречи не решает и выборов скоропалительных не делает.

— Привет! — поздоровалась она с Юлей, подойдя наконец к ним.

Очередь сдвинулась, впереди остался один мужчина, который делал большой заказ на компанию, ну, это минуты на три.

— Привет! — отозвалась Юлька и вдруг спросила, как обухом: — Ты что тут делаешь?

Нет, ну Юлька, конечно, сама подставляется! Может, у нее там что-то еще не в порядке в мозгу, помимо отсутствия юмора? Насколько он помнил, считалось, что с логикой у Юльки все в порядке.

У девушки приподнялись удивленно брови, и она тут же, влет, без лишних умственных усилий, ответила будничным тоном:

— Да так, проходила мимо, дай, думаю, зайду, груши пооколачиваю.

— Какие груши? — холодно переспросила Юлька.

А Власов интуитивно оттолкнулся от стойки, на которую так и облокачивался, и прикрыл Юльку плечом, защищая, и лицом затвердел, и слова приготовил, но заметил, как изменилось выражение глаз девушки, не обратившей внимания на все его маневры. Она смотрела только на Юльку, и понимание и некая усталость читались в выражении ее странных глаз.

— Юль, извини. Я что-то устала совсем и давно тебя не видела, — успокаивающим жестом положила она ладошку Юльке на руку.

— Ничего, — улыбнулась ей Юлька.

А Власов поразился: ни фига себе! Извинилась! Он, может, и поразмыслил бы над этим фактом, и выводы сделал, но тут подошла их очередь, и он отвлекся.

— Юль, ты что будешь? — спросил, предварительно заказав себе коньяк и бутерброд с семгой.

— Шампанское и бутерброд такой же, как тебе, — отчеканила Юлька.

— А вы, девушка? — обратился он к этой Даше Васнецовой.

— Чаю зеленого, пожалуйста, — без эмоций огласила пожелание она, не посмотрев на него.

Ну, чаю так чаю! Отправив девушек за освободившийся столик, Власов, расплачиваясь, успел посмотреть им вслед.

Попка у его будущей жены оказалась что надо!

— Игорь Николаевич, вот ваши бутерброды и кофе.

Он открыл глаза и обнаружил перед собой одноразовую тарелочку с горкой разнообразных бутербродов, а за тарелочкой медсестрицу Машу с большим картонным стаканом с крышкой, обернутым пачечкой салфеток, в другой руке.

— Горячо, — сообщила хирургическая дева, — еле донесла.

— Спасибо, Машенька, — поблагодарил он, принимая у нее стакан с кофе.

— Я пойду, Игорь Николаевич? — как у учителя на уроке в туалет отпрашивалась.

— Идите, Машенька, — разрешил он.

Кофе и бутерброды изыском не побаловали, но всерьез оголодавшему, как обнаружилось, Власову пришлись очень даже в тему и в самое время.

Он жевал, прихлебывал обжигающий кофе и погружался в воспоминания, прерванные появлением девушки Маши.

— Благодарю, — с королевской вежливостью сказала Дарья, когда он поставил перед ней на стол чашку с чаем.

И первый раз с того момента, как Юлька окликнула ее, посмотрела на Власова. И что-то там заплескалось у нее в глазах, и сине-голубой взгляд задержался на его лице…

— Да, — угробила тонкий момент Юлька, — познакомьтесь. Это Даша, мы раньше вместе работали. А это Игорь Николаевич, мой хороший знакомый.

Они чинно раскланялись полупоклонами, плеснули политесом.

— Как вам постановка, Даша? — культурничал беседой Власов.

— А черт его знает! — удивила его ответом она, не ожидавшего такой непринужденности легкой, что-то там другое про нее придумав. — Мой усталый мозг за плотно насыщенным действием на сцене не поспевает. То ли не дотягиваю до чистых истоков высокого художественного замысла режиссера, то ли «в консерватории надо что-то менять», — без улыбки, еще и цитатку Жванецкого присовокупив.

Власов кинул быстрый взгляд на Юльку. Собственно, ничего нового — напряженная, отстраненная маска на лице — защита. А Дарья эта успела перехватить его озабоченный взгляд и тоже посмотрела на Юльку.

— Юль, извини еще раз! Я действительно сильно устала, соображаю туго. Пойду, наверное, домой. Бог с ним, с этим продвинутым спектаклем.

— Ничего, Даш, — потеплела взглядом Юлька. — А ты что здесь одна?

— Да так получилось. Мы с сестрой собирались вдвоем. Но она застряла где-то в пробке. Позвонила, говорит, снег повалил, Москва встала.

Власов оценил, что она старается говорить максимально прямолинейно, однозначно трактуемыми фразами, как с ребенком, с которым стараешься разговаривать как со взрослым. И у нее получалось, но она немного перебарщивала, может, от усталости, о которой упомянула уже дважды.

— Надо досмотреть, — поделилась Юлька своими жизненными установками в форме утверждения, — если запланировали.

— А тебе спектакль нравится? — спросила Дарья.

— Нет, — четко ответила Юлька. — Но досмотреть надо.

А Власов не отрываясь наблюдал за Дарьей Васнецовой, как меняется выражение ее лица — вот она уже собралась ответить, и веселые чертики запрыгали в глазах, но тут вспомнила, с кем разговаривает, и чертики исчезли, уступив место легкому напряжению.

— Как работа? — поменяла она неожиданно тему.

— Хорошо. — И Юлька принялась рассказывать про коллег, о делах офисных, новостях.

Игорь не слушал, потягивал коньяк, бесцеремонно разглядывал девушку, кивавшую по ходу Юлькиного повествования и старавшуюся скрыть, что пропускает поток информации мимо.

— А где ты теперь работаешь? — спросила Юлька.

— В творческом объединении, — ушла от прямого ответа Дарья.

Громко, настойчиво и длинно прогремел первый звонок.