У каждого свое проклятие Демидова Светлана

– Не может быть... – прошептала она.

Отец Дмитрий невесело улыбнулся:

– Да-а-а... Я вас хорошо понимаю. Хотя вы за моим подтверждением и ехали, но поверить в проклятие все же трудно... Тем не менее оно существует... В общем, я узнал о нем случайно и не так давно. Я уехал из... тогда еще... Ленинграда в семидесятых годах прошлого века и с тех пор ни с кем из родственников не общался, если, конечно, не считать Танечку Толмачеву. В советское время меня вообще считали изгоем и мракобесом, а сейчас уже, наверно, поздно восстанавливать былые связи. Не уверен, что кому-нибудь из братьев это нужно. Тем более что и родство-то у нас троюродное. Оно сейчас считается довольно дальним. Мой отец, Николай Федорович Епифанов, умер в 2003 году на семидесятом году жизни. Уснул и не проснулся. Хорошая смерть. Всем бы так умереть, верно? – Отец Дмитрий еще раз взглянул на Марину и продолжил: – Мама умерла годом раньше, и мне достался семейный архив. В Петербурге я не стал его разбирать, привез сюда в большой коробке из-под печенья. В магазине выпросил... Среди всяких ставших ненужными после смерти родителей квитанций, полисов, счетов, поздравительных открыток было также много писем частного характера. Моих в том числе. Я уже пожалел было, что тащил всю эту макулатуру в такую даль, когда в руки вдруг попалось письмо, написанное отцу дедом, Федором Никодимовичем Епифановым. Я, наверно, не стал бы его читать, если бы из разорванного конверта не вывалилась старинная групповая фотография. Из таких... знаете... где женщины сидят, мужчины стоят, положив им руки на плечи, а детишки в кружевных платьицах и панталончиках – на руках у матерей... Я, разумеется, никого не узнал бы, но на обороте было написано: «Епифановы, Федор, Матвей и Евдокия с семьями». На двух женщинах очень богатые украшения: и серьги, и кольца, и на шее что-то сверкает. Даже на детишках крупные и блестящие крестики с камешками на цепочках висят. И только на моей собственной бабушке – ничего. То есть это я потом понял, что на бабушке... На фотографии люди молодые, поэтому я сразу и не смог бы разобрать, кто есть кто.

Марина, которая уже поняла, что за украшения были надеты на Евдокии и жене Матвея Епифанова, вся сжалась в комок, а отец Дмитрий между тем продолжал рассказ:

– Поскольку фотография меня заинтересовала, я решил прочитать и письмо. В письме было много личного, что вам, Марина Евгеньевна, совершенно неинтересно как человеку постороннему, поэтому я даже не стану его доставать. В конце же имелась приписка о фотографии. Дед велел ее сохранить, потому что на Евдокии и Антонине, жене его брата Матвея, драгоценности, из-за которых семья Никодима Епифанова проклята отцом Захарием Мирошниковым из села Окуловка, где братья с сестрой жили в родительском доме.

– Вы сказали о Евдокии и Антонине... А имя Пелагея вам что-нибудь говорит? – спросила Марина.

– Пелагея... Пожалуй, нет. А почему вы спрашиваете?

– Дело в том, что Пироговы... ну... те люди, которые ухаживали за Татьяной, утверждали, что она часто повторяла это имя.

Отец Дмитрий покачал головой и сказал:

– Нет... При мне она ни разу его не произнесла.

– А как звали жену Никодима Епифанова?

– Прасковья.

Марина нервно съежилась и попросила:

– Вы... вы могли бы показать мне эту фотографию?

– Конечно, – согласился отец Дмитрий, встал со стула и достал из ящичка мебелины, отдаленно похожей на буфет, старинную, с несколькими заломами фотографию. Она была коричневой с обратной стороны, но на этом темном фоне все еще легко читалась курчавая надпись, сделанная фиолетовыми чернилами: «Епифановы, Матвей, Федор и Евдокия с семьями, май 1934 года».

Марина жадно всмотрелась в фотографию. Она, разумеется, была черно-белой, но драгоценности узнавались сразу. На одной из женщин было надето изумрудное колье, которое Марина видела на Елене Толмачевой, а на правой руке – браслет, тоже несомненная часть гарнитура. В ушах другой женщины сверкали каплевидные серьги с бриллиантовыми бантиками, которые нынче принадлежали Галине Павловне. Пальцы этой женщины были унизаны многочисленными кольцами. Среди них выделялся крупный перстень. Его трудно было разглядеть в подробностях, но он казался выполненным в той же манере, что и изумрудный гарнитур. На шее третьей молодой женщины висели простенькие светлые бусики, которые, по всему было видно, не имели никакого отношения к ювелирным изделиям.

– Я... знаю, где находятся эти изумруды, – дрогнувшим голосом сказала Марина. – Правда, не все... только ожерелье и серьги...

– Я тоже догадываюсь, где они должны бы быть. У епифановских женщин по линии Евдокии и Матвея.

– Да, у моей свекрови, Галины Павловны, жены Аркадия Матвеевича, серьги, а у Елены, жены Александра, внука Евдокии, ожерелье.

– Когда я прочитал про проклятые украшения, Марина Евгеньевна, – кивнув, опять начал отец Дмитрий, – сразу вспомнил несколько родительских разговоров, которым раньше не придавал особого значения, хотя они и тогда показались несколько странными. Например, однажды я слышал, как мать сказала отцу что-то вроде: «А не кажется ли тебе, Николай, что надо что-нибудь предпринять, чтобы изумруды и прочее вернулось к настоящим владельцам?»

– И что же ответил ваш отец? – спросила Марина.

– Отец сказал, что точно неизвестно, какие из драгоценностей дареные, а какие... В общем, он не уточнил происхождение недареных, но думаю, и так ясно. Я тогда удивился разговору про изумруды, но как-то очень быстро выбросил его из головы, потому что в советское время драгоценные камни можно было увидеть только в кино, в музее или в ювелирных магазинах, в которые мы никогда не заглядывали по причине отсутствия средств на драгоценности. Да и вообще... я был мальчишкой... что мне какие-то изумруды...

– А что еще вы слышали от родителей? – заинтересовалась Марина. – Вы же сначала назвали услышанное разговорами... ну... то есть во множественном числе...

– Еще я слышал, что драгоценности Евдокии пошли на благое дело – на лечение внучки Татьяны. Моя мама даже предполагала, что часть греха с Епифановых таким образом снимется.

– А что по этому поводу думал ваш отец?

– Не знаю. Продолжения их разговора почему-то не слышал. Но когда я принял сан, мой дед Федор Никодимович сказал: «Ну, Митька, ты теперь один – епифановская надежда!»

– Вы... надеюсь, уточнили у деда, что он имел в виду? – спросила Марина, всем телом подавшись к Дмитрию и очень рассчитывая услышать наконец что-нибудь существенное, но священник покачал головой и ответил:

– Нет. Мне и в голову не могло прийти, что речь идет о какой-то семейной тайне. Я подумал, что он таким образом просит меня молиться обо всех родственниках. Я ничего против этого не имел, а потому расспрашивать ни о чем не стал.

Марина разочарованно усмехнулась, а потом спросила:

– А скажите, отец Дмитрий, почему вы выбрали такой странный жизненный путь... ну... я имею в виду... странный – для советского юноши?

– Человеку, далекому от религии, это очень сложно объяснить, Марина Евгеньевна. К тому же мы с вами видимся впервые. Что вам моя жизнь? Праздное любопытство, оно тоже... грех...

– То есть вы – никогда не грешите? – с ненужной запальчивостью спросила она. Ей почему-то хотелось уязвить этого спокойного, тихого и такого красивого мужчину. Неужели синеглазый красавец настолько безупречен, что естественное любопытство считает грехом? Марина даже бросила быстрый взгляд на кисти рук Дмитрия. Все ли пальцы на местах или как у печально известного отца Сергия...

– Ну что вы! – улыбнулся он, перехватив ее взгляд. – Я всего лишь человек. Стараюсь, конечно, грешить меньше, каюсь, молюсь, посты соблюдаю... Но... и я грешен, Марина Евгеньевна, только не в том, в чем вы меня заподозрили. Видите! – Он положил на стол две узкие кисти с длинными пальцами. – Все целы!

– Простите, – буркнула она. – Не умею с такими, как вы... Всю жизнь общалась только со светскими людьми. – Марина в смущении потерла зарумянившиеся щеки ладонями и сказала: – Похоже, что я зря приехала... Вы тоже ничего толком не знаете...

– Кое-что все-таки знаю. Не зря же я ездил к Танечке Толмачевой. Вы, кстати, с этого вопроса и начали.

– Да... но... – замялась Марина, потому что уже боялась сказать что-нибудь лишнее или посмотреть на Дмитрия не так. Похоже, он все понимает с полувзгляда.

– Дело в том, – опять начал отец Дмитрий, – что дед Федор сказал мне еще одну вещь, а именно: «Если что случится, Митька, едь к Таньке Толмачевой! Она блаженная!» Я тогда понял его буквально. Татьяна – душевнобольная, а значит, действительно блаженная. Такие люди, как она, часто наделены особыми дарами... предвидения, например, особой чувствительностью...

– И вы поехали к ней именно как к блаженной?

– Сам не знаю. Поехал, и все. Во-первых, навестить. Стыдно вдруг стало, что никогда до этого так и не сподобился. Во-вторых, интуиция подсказывала, что после свидания с Танечкой может пролиться свет на тайну с проклятием. Надеялся, что благодаря особым своим способностям она, может быть, как-нибудь о нем обмолвится.

– Ну и что? – с большой надеждой спросила Марина.

– Я же назвал вам даже фамилию человека, который это проклятие наложил, – улыбнулся отец Дмитрий.

– Вам Татьяна сказала?

– Татьяна.

– А вдруг это ее фантазии?

– Вряд ли она на голом месте могла придумать священника села Окуловка отца Захария Мирошникова.

– И все-таки... – еще сомневалась Марина. – Вы не могли бы рассказать подробнее о своем визите к сестре Александра Толмачева?

– Пожалуйста, – не стал отпираться отец Дмитрий. – Когда я приехал, Танечка чувствовала себя очень хорошо, разговаривала вполне разумно. Почти сразу нашелся и повод спросить об изумрудах. У нее на шее висел крестильный крестик с прозрачным зеленым камешком. Я знаю такие крестики. Целая партия была выпущена. Камешки – всего лишь стекляшки, но сами крестики освящены в одном из монастырей. Я возьми и скажи, что у нее красивый изумрудик на крестике. Не поверите, но Танечка посмотрела на меня с жалостью и сказала:

«Настоящие изумруды совсем другие, тяжелые, жаркие. Их тяжело носить, потому что они прокляты, а мой крестик легкий и прохладный».

«Кем же они прокляты, Танечка?» – спросил ее я.

«Как? Разве вы не знаете? – удивилась она. – Это же все знают! Отцом Захарием из села Окуловка. Разве вы с ним незнакомы?»

«Незнаком».

«О! Это очень легко устроить! Моя мама всегда просила отца вернуть отцу Захарию изумруды, так что она его очень хорошо знает! Вам стоит поговорить с мамой, и она непременно познакомит вас с ним!»

– Ну и?.. – только и смогла вымолвить Марина.

Отец Дмитрий печально улыбнулся:

– К тому времени уже не было в живых ни ее матери, ни отца.

– И это все, что вы узнали у Татьяны?

– Нет, не все. Я понял, что кроме ювелирных изделий в семейство Епифановых попали еще какие-то ценности. Похоже, церковные, потому что Татьяна еще упоминала чашу и блюдо отца Захария. Видимо, дискос и потир... ну, чашу и блюдо для причастия. Они чаще всего бывают сделаны из серебра, украшаются чеканными иконками.

Марина поймала себя на том, что чаша с блюдом для причастия ее почему-то здорово испугали. Ювелирные изделия – вещи светские. Украсть их, конечно, преступление, но не такое страшное, как вынести обрядовые предметы из церкви. Неужели кто-то из Епифановых оказался на такое способен?

– И... она... Татьяна... сказала, где находятся эти... ну... чаша с блюдом? – спросила Марина.

– Она сказала странную вещь, то есть... приговорку... вроде того, что вор у вора дубинку украл...

– Что значит «вроде того»? Что она на самом-то деле сказала?

– Танечка сказала: вор у вора цыпок украл, – ответил отец Дмитрий и развел в стороны руками. – Что еще за цыпки? Ума не приложу.

– Опять эти цыпки! – воскликнула Марина. – Когда мы с Сашей Толмачевым ездили к Пироговым, Мария Петровна, хозяйка, сказала, что эта бедняжка все время приговаривала про каких-то цыпок.

– Что же это за цыпки такие? Я, знаете, даже подумал, что, возможно, Танечка как-нибудь исказила слово, которого никогда не слышала, и приспособила к своему миропониманию. Она ведь с детства такая... всю жизнь провела в четырех стенах.

– Может быть, вы и правы, – согласилась Марина, надолго задумалась, а потом, очнувшись, сказала: – Нет, не могу вспомнить ни одного похожего слова...

– Вот и я не могу...

– Цыпки... цыпки... Может быть, цепки? В смысле – цепочки... цепи... золотые... Ведь речь идет о драгоценностях.

– Нет, – покачал красивой головой отец Дмитрий. – Танечка знала слова «цепочка», «цепь». Она их произносила, когда мы обсуждали ее крестик с зеленой стекляшкой. Но... знаете... мне кажется, что вы на верном пути...

– То есть?

– То есть надо вспомнить, как еще могут называть драгоценности, самоцветные камни или подделки... Ну... стразы... побрякушки... Это все не те слова... Есть другое слово... сленговое... жаргонное... Ну... как для денег – капуста... бабки... Как же... как же... Вертится на языке...

Отец Дмитрий встал со стула и заходил по своему неуютному полупустому жилищу, теребя черную с проседью бороду. Марина залюбовалась его грациозными движениями и даже думать забыла о Татьяниных цыпках. Священник вдруг остановился около окна, резко повернулся к Марине и воскликнул:

– Цацки! Вот! Не цыпки, а цацки! Домашняя девочка не могла знать такого слова! Телевизор она не смотрела, радио не слушала, книг не читала. Она могла только запоминать то, что слышала... и... искажать, если не понимала значения...

– Цацки... То есть вы думаете, что родители Татьяны при ней называли драгоценности цацками?

– Нет... Вряд ли... Дядя Ваня с тетей Лидой были образованными и интеллигентными людьми. Они не стали бы так говорить при дочери.

– Но ведь они все-таки что-то говорили о семейном проклятии! – не согласилась Марина. – От кого бы тогда Татьяна это узнала? Саша Толмачев утверждал, что она выкрикивала о проклятии, еще будучи дома, а не у Пироговых. А вам она даже фамилию назвала того, кто проклял.

– Я думаю, что Танечка случайно услышала разговор родителей. Иногда, знаете ли, не убережешься. Может быть, Толмачевы считали, что она спит или в забытьи... А может быть, Татьяна за дверью стояла и слушала. Она ведь была совершенно непредсказуема...

– Но... тогда получается, что про цацки она могла слышать только у Пироговых. Она ведь нигде больше не была?

– Не была. Поэтому я согласен с вами. Танечка могла слышать это жаргонное слово только у Пироговых, и это наводит на определенные размышления, – отозвался отец Дмитрий.

– На какие? – еле выдохнула Марина.

Отец Дмитрий помолчал немного, пощипал бороду и, вместо ответа, спросил:

– А вы видели домашний кинотеатр Пироговых?

– Видела, – кивнула Марина, – но их достаток вполне объясним... И вообще, они показались мне очень милыми людьми! Да и то, что они взялись ухаживать за душевнобольным человеком, говорит само за себя!

Последние слова она уже почти выкрикивала, потому что ей вдруг почему-то стало обидно за Пироговых, и в особенности за хлебосольную Марию Петровну.

– Честно говоря, Марина Евгеньевна, я за свою жизнь повидал уже стольких людей, которые милыми были только в первом приближении, – усмехнулся отец Дмитрий, – что эту «милость» давно уже не принимаю на веру.

– То есть вы хотите сказать, что Пироговы – воры, укравшие определенное количество цацек у Толмачевых, которые тоже приобрели их незаконным путем?

– Возможно, так оно и есть, хотя я, разумеется, утверждать этого не смею. Я могу утверждать только то, что эти пожилые люди живут, как принято говорить, не по средствам.

– Откуда вам знать их средства? – продолжала возмущаться Марина.

– Я уверен, что до того, как они взялись ухаживать за Татьяной, этих средств у них не было, – ответил отец Дмитрий.

– Почему вы так категоричны?

– Потому что, если бы деньги у них были, они не взяли бы к себе Танечку.

– А может быть, они устали от одиночества! Ведь собственных детей у них не было!

– Тогда завели бы кошек, собак, хомячков или приняли бы на житье какую-нибудь тихую старушку или... безобидного дауна. Татьяна периодически впадала в очень агрессивное состояние. С ней было непросто, а иногда даже страшно.

– Так вот за это им и платили родители Татьяны! Саша Толмачев сказал, что был удивлен грандиозностью суммы договора с Пироговыми!

– Не думаю, что дядя Ваня с тетей Лидой оставили Пироговым миллионы. А их домище с кирпичной оградой стоит больших денег. Кроме того, Танечке постоянно требовались очень дорогие лекарства, чтобы снимать это агрессивное состояние. Пару раз в месяц к ней приезжали врачи...

– А собственно, откуда вы, отец Дмитрий, это знаете, если были у Татьяны всего один раз?! – выпалила Марина, очень ловко (как ей показалось) прижав священника к стене.

– Да, я действительно виноват перед Танечкой, – согласился он. – Надо было ездить почаще. Но в тот свой приезд я долго разговаривал с Пироговыми на предмет ее содержания. Спрашивал, хватает ли средств, лекарств... ну и прочее...

– И что? Они у вас просили денег или лекарств?

– Нет, ничего не просили.

– Вот видите!

– Я вижу и то, что, кроме дома Пироговых, Татьяне негде было услышать слово «цацки».

– Но ведь вы... вполне можете ошибаться и насчет родителей Александра и Татьяны. Они тоже могли казаться милыми только в первом приближении, – не могла не съязвить Марина.

– Да, с драгоценностями дело явно нечисто, но... Словом, Толмачевы не вставляли в свою речь жаргонных слов! Это я могу утверждать, потому что, в отличие от Пироговых, знал дядю Ваню и тетю Лиду с детства.

– Но вы же давно их не видели! Они могли измениться!

– Скажите, Марина Евгеньевна, а вот вы могли бы сейчас измениться настолько, что вдруг начали бы, извините, по фене ботать?

– По... фене... что? – изумилась Марина.

Отец Дмитрий сочно рассмеялся:

– Ну то есть пользоваться жаргонными словечками...

– Я-то? Я... нет... Я даже сына, который у меня довольно трудный подросток, кроме как поросенком, никак и назвать-то не могу...

– Вот вам и ответ на ваш вопрос. Толмачевы не употребляли жаргонных слов.

– Но... но к Пироговым мог кто-нибудь прийти или приехать в гости и... употребить...

– Не исключено, конечно, хотя вряд ли Татьяна услышала бы разговор Пироговых с гостями.

– Почему?

– Потому что по условию договора она не должна встречаться с посторонними. Она чужих людей не выносила. Могла наброситься... Ее комната находилась в самой глубине дома и запиралась на ключ. А когда построили этот огромный домино, что вы видели, то Танечкины «покои» были аж на втором этаже.

– Тогда почему же вас пустили к Татьяне?

– Потому что я родственник, да и она меня узнала. Я сам удивился.

– Скажите... вы... – Марина вскинула на отца Дмитрия широко распахнутые глаза, – вы все-таки в чем-то подозреваете Пироговых?

– Да, – кивнул он. – Больше ничего на ум не приходит. Кроме того, Пирогов Константин Макарович был настроен ко мне очень враждебно и с большой неохотой пустил в дом. А вас... как вас принимали в доме Пироговых?

Марина, опять вспомнив хлебосольство Марии Петровны, сначала хотела сказать, что принимали их очень хорошо, но осеклась.

– Что? Все-таки что-то было не так? – спросил отец Дмитрий.

– Ну-у-у... – протянула она. – Пожалуй, глава семейства не был рад и нам. Возможно, не будь дома жены...

– И что было бы тогда?

– Знаете, я сейчас, после ваших слов, думаю, что он нас вообще не впустил бы даже на участок...

– Вот! – Отец Дмитрий поднял указательный палец.

– Ну... и что же теперь делать? – растерянно спросила Марина.

– Думаю, надо ехать к Пироговым.

– И... и что же я им скажу?

– Вам одной нельзя, – покачал головой отец Дмитрий.

– Я могу с Борисом, братом моих... мужей... – с горьким вздохом ответила Марина.

– Да, Бориса можно позвать, но думаю, что мне тоже стоит поехать.

– Но... как же вы...

– Завтра договорюсь. Так что послезавтра, наверно, сможем выехать.

– Послезавтра?

– Да, не раньше...

– Но может быть, вам все-таки не стоит? – сама не зная почему, продолжала упорствовать Марина. Она ловила себя на том, что очень не хочет, чтобы с ней ехал отец Дмитрий. Более того, она не хочет оставаться у него на сегодняшнюю ночь, и еще на один день, и еще на ночь...

Отец Дмитрий посмотрел на Марину ясными синими глазами, и она вдруг устыдилась того, что о нем подумала.

– Не бойтесь меня, Марина Евгеньевна, – улыбнулся он. – Вы можете переночевать здесь, а я уйду. Мне есть где преклонить голову. А если хотите, я могу отвести вас к одной очень хорошей женщине, Ольге Викторовне. Она у нас при храме продает свечи, духовную литературу, да и другие обязанности у нее имеются...

– Нет уж... – поспешила отказаться от Ольги Викторовны Марина. – Я уж здесь, если можно...

– Конечно, можно, – опять улыбнулся он. – Я уйду, только сначала накормлю вас. Вы с дороги, а я вас только разговорами потчую.

– Нет! Не стоит беспокоиться! – неприлично нервно произнесла Марина. – Я вовсе не голодна!

– Зато я голоден, – отозвался отец Дмитрий, – а потому беспокоиться мне все равно пришлось бы. Да вы не волнуйтесь, я всего лишь сварю картошки да чай вскипячу. Ничего особенного не будет.

Отец Дмитрий окинул ее спокойным взглядом небесных глаз и вышел из комнаты в соседнее помещение, в котором было, видимо, что-то вроде кухни. Он загремел там какой-то посудой, а Марина все так же нервно огляделась в его полупустой комнате. В одном из углов висели образа с горящей лампадкой, неподалеку стоял письменный стол, над которым до самого потолка тянулись полки с книгами. Рядом со столом стояла узкая тахта, застеленная чуть ли не солдатским серым одеялом, но на подушке, кончик которой торчал из-под этого одеяла, похоже, была надета свежая наволочка. Марина сидела за деревянным неполированным обеденным столом прямо напротив кровати. Больше ничего в комнате не было: ни шкафа, ни телевизора. На двух узеньких окнах висели простенькие тюлевые занавески без штор.

Отец Дмитрий как-то особенно громко звякнул посудой, и Марина испуганно подскочила. Чего расселась? Надо бы, наверно, предложить помощь? Она пригладила волосы и открыла дверь в соседнее помещение. Это действительно была крошечная кухонька с электроплиткой, стоящей на двухстворчатом кухонном столе, с маленьким старым холодильником «Морозко» и древним рукомойником на стене. Отец Дмитрий чистил в миску картошку.

– В-вам пом-мочь? – запинаясь, спросила она.

– Нет-нет, – улыбнулся он. – Вы – моя гостья.

– Я все равно могла бы...

– Не надо, Марина Евгеньевна, – ласково, но твердо повторил он. – Вам с непривычки было бы трудно. У меня и водопровод-то отсутствует. Идите в комнату... Подождите чуть-чуть... У меня, правда, сейчас даже телевизора нет... В ремонт пришлось отнести... Но там, над столом, книги. Есть хорошие. Там не только духовная литература. Всякая... Посмотрите...

Марине не оставалось ничего иного, как только кивнуть. Она послушно убралась обратно в комнату и подошла к полкам с книгами. Нет, пожалуй, она ничего не сможет читать, потому что находится в каком-то отвратительно нервном состоянии. Марина передернула плечами, провела рукой по книжным томикам, потом заглянула в бездонные и всезнающие глаза образа Иисуса, опять поежилась и отошла к тахте. А может, это и не тахта? Может быть, отец Дмитрий спит на голых досках? С него станется... Марина осторожно присела на серое одеяло. Нет... не доски... Довольно мягко... Она вдруг с удивлением почувствовала, что напряжение неожиданно отпустило ее. Марина потрогала ладонью колкое одеяло, почему-то улыбнулась его колкости и расслабленно привалилась к стене.

Очнулась она почти в полной темноте, если не считать тускло тлеющей лампадки перед образами. Обнаружила себя лежащей на тахте сверху колкого серого одеяла. Под головой ее была подушка в наволочке, пахнущей свежестью, а тело куталось в довольно мягкий темный плед или накидку. Испуганная Марина ощупала себя руками. Все на месте: джинсы, джемпер... Только вот кроссовки... Какой кошмар! Отец Дмитрий снимал с нее кроссовки! Да вот же они стоят рядом с тахтой, аккуратненько так, как в строю...

Интересно, а где же сам отец Дмитрий? Неужели и впрямь ушел? Марина встала с тахты и увидела, что на столе белеет лист бумаги, прижатый каким-то бесформенным предметом. Вытащив листок и поднеся его к лампадке, она прочитала: «Марина Евгеньевна, я вернусь завтра после службы, то есть после часа дня. На столе картошка. Я накрыл ее старым одеялом. Думаю, будет теплой. Поешьте, пожалуйста. В холодильнике есть сметана, молоко и творог. Электрический чайник в кухне. Чайные пакетики рядом. Там же посуда. «Удобства», к сожалению, во дворе, но можете пользоваться ведром. Оно стоит в сенях у дверей. Простите за эту прозу, но мы же с вами взрослые люди. Спокойной ночи. Дмитрий».

Ишь ты, Дмитрий! Куда же подевал слово «отец»?

Марина и сама не знала, почему ей было приятно, что он подписался просто именем. Она вернулась к бесформенному кому на столе, развернула одеяло и сняла крышку с кастрюльки. В лицо ударил аппетитный аромат горячей картошки. Значит, Дмитрий ушел не так уж и давно. Надо же, как ее разморило! Ничего не слышала и не чувствовала: ни как он ходил по комнате, ни как снимал с нее кроссовки и подсовывал под голову подушку!

Марина взяла в руки горячую картофелину, подула на нее и с удовольствием откусила. До чего же вкусно! Простая картошка! Впрочем, ей сейчас все показалось бы вкусным. Она ведь не ела, пожалуй, часов пять! Пойти, что ли, налить себе чаю? Нет, лучше молока... Почему-то Марине казалось, что отец Дмитрий должен есть картошку, непременно запивая ее молоком. Ей хотелось делать, как он. Она прошлепала в кухню в одних носочках, достала из холодильника пол-литровую банку с молоком, налила его себе в чашку с синим цветком и вернулась в комнату.

Вытащив из кастрюльки еще одну горячую картофелину, она забралась в постель и с жадностью съела ее там, запивая молоком. Нет! Такого вкусного молока она никогда в жизни не пила! Деревенское, настоящее... Марина допила его до последней капли, поставила чашку на пол рядом с тахтой и уронила голову на подушку. Наволочка пахла стиральным порошком, но, может быть, и волосами отца Дмитрия? Чуть-чуть...

Все утро, до обеденного времени, Марина провела бродя по окрестностям села Колтуши. Места оказались на удивление красивыми. Село стояло на берегу неширокой речки, название которой Марина не знала. К ее водам склонялось с десяток старых развесистых ив, самым натуральным образом купающих в ней свои ветви с узкими серебристыми листьями. Храм отца Дмитрия тоже отражался в воде реки. Марина сознательно обходила его стороной. Что ей делать внутри него? Она была в церквях различных конфессий раза три от силы и то только во время познавательных экскурсий по Петербургу. Прабабушка Маруся, приехав в гости к их семейству, однажды взялась погулять с маленькой Мариной, да и окрестила ее вопреки воле родителей. Нонна, которая в тот день была в детском саду, так и осталась некрещеной, но и Марина, воспитанная в атеизме, к религии была глуха. Она и самого обряда крещения совершенно не помнила, поскольку во время его исполнения ей было всего-то года два. Свой крестильный крестик она никогда не носила и даже не помнила, где он находился.

Устав и проголодавшись, Марина двинулась к домику отца Дмитрия. Уже взялась за потемневшую от времени ручку калитки маленького подворья, как вдруг неожиданно для себя повернула назад и зашагала к храму. Да! Она должна посмотреть, где этот странный человек служит, где его, так сказать, место работы...

В центральном помещении маленькой церкви, названия которого Марина не знала, было пустынно. Служба уже кончилась. Ей показалось, что в нем не было ни одного человека, но потом, оглядевшись, Марина увидела женщину в белоснежном платке на голове. Женщина что-то делала со свечами, увязанными в пучки. Не зная, как себя повести, Марина кивнула ей приветственно. Женщина почтительно ответила и подошла к посетительнице, так и держа в руках пучок тонких длинных свечей. У нее оказалось приятное свежее лицо и лучистые серые глаза.

– Вы хотите свечу поставить или так просто зашли... посмотреть? – спросила она.

– Я... я не знаю... – замялась Марина. – Я редко бываю в церкви, а потому... всегда теряюсь...

– Ну и напрасно. Церковь – это такое место, где теряться не надо. Бог, он принимает нас такими, каковы мы есть.

– Но ведь существуют какие-то правила... условности...

– Конечно, определенные правила есть, но, поверьте, они легко войдут в сердце, если захотеть. А сейчас вы можете поставить свечу возле любой понравившейся вам иконы. Вот где вас толкнет в сердце, там и ставьте.

Женщина вытащила из пучка свечу и протянула Марине. Та засуетилась, пытаясь достать из кармана деньги.

– Не надо сейчас, – отмахнулась женщина. – Потом пожертвуете на нужды храма, если захотите. Ну, какая икона вам больше всего глянется?

Марина осмотрела маленькое помещение и выделила один лик в алом одеянии. Судя по покрывалу на голове, на иконе была изображена женщина. В ее плечи впивалось что-то вроде шпажек или кинжалов. Марина насчитала их целых семь штук.

– Кто это? – тихо спросила она женщину.

– Это старинный список с иконы Божией Матери под названием Семистрельная. Отец Дмитрий недавно привез. Кто-то ему подарил. Вообще-то у нас церковь Святого Николая Чудотворца. Вон его образ висит по правую сторону перед алтарем. Но раз приглянулась Богоматерь Семистрельная, так к ней и пойдемте.

– Семистрельная... – повторила удивленная Марина. – Это, значит, стрелы... А почему вдруг стрелы? И почему она без младенца?

– Разные есть изображения Богоматери. Вы свечу-то поставьте и помолитесь.

– Помолиться... – совершенно растерялась Марина и чуть не уронила свечу. – Я... я не умею...

– Ну тогда я... А вы послушайте и... поймете, как можно трактовать стрелы, терзающие Богоматерь.

Женщина помогла Марине возжечь свечу и, встав позади нее, заговорила особым, отрешенным голосом:

– Умягчи наша злая сердца, Богородице, и напасти ненавидящих нас угаси, и всякую тесноту души нашей разреши, на Твой святый образ взирающе, Твоим страданием и милосердием о нас умиляемся и раны Твоя лобызаем, стрел же наших, Тя терзающих, ужасаемся. Не даждь нам, Мати Благосердная, в жестокосердии нашем и от жестокосердия ближних погибнути...

Женщина еще что-то говорила, но Марина, глядя на алые одежды Богоматери, уже погрузилась в собственные мысли. Она думала о том, что отец Дмитрий понимает все эти премудрости, может попросить Богоматерь, чтобы она помогла ему разрешить тесноту души... А что же она, Марина? Разве ей может что-нибудь помочь, если душа у нее черным-черна? Она уже двух мужей похоронила, а сама – жива-здоровехонька. Таких, как она, кажется, называют черными вдовами. Она черная и есть. Чуть больше года назад похоронила Алексея, которого любила, а теперь вдруг бесстыдно загляделась в синие очи отца Дмитрия. Видно, вечно ей жить с теснотой души...

Женщина между тем закончила читать молитву. Марина обернулась к ней и беспомощно проговорила:

– Мне никогда такого не запомнить.

– А вы можете повторять всего несколько строк, – улыбнулась она. – Вот, например: «Господи, Господи, избави нас от всякия стрелы, летящие в нас во все дни!» А можно еще проще: «Господи, прости и сохрани меня грешного».

– Говорят, что можно еще поставить свечи за упокой... Как это?

– А это вон туда, к Распятию.

Когда свечи за упокой душ погибших Епифановых были поставлены, женщины отошли от икон к выходу из церкви.

– Вы, наверно, Ольга Викторовна и есть? – спросила Марина. – Мне о вас отец Дмитрий рассказывал.

– Да, я Ольга. А то, что вы Марина Евгеньевна, я тоже поняла. У нас тут редко увидишь новое лицо. Значит, увезете от нас отца Дмитрия...

Свежее лицо Ольги подернулось печалью.

– Ненадолго, – улыбнулась Марина. – Уладим кое-какие дела, и он вернется.

– Не-е-ет... – протянула женщина, поправила головной платок, из-под которого выбилась кудрявая белокурая прядка, вздохнула и повторила: – Увезете... Навсегда... Или, может быть, сами у нас останетесь?

– Я? Остаться? – удивилась ее словам Марина. – Нет! Что вы! У меня в Петербурге дети, работа... и вообще... Зачем мне здесь оставаться?

– Затем, что отец Дмитрий... он тяжело живет... одиноко... Может, мается чем-то... Многие наши женщины не прочь были бы матушкой заделаться, но ничего не получилось. Знать, вас он ждал, Марина Евгеньевна! Видно, знал, что приедете!

– Что вы такое говорите, Ольга! – вспыхнула Марина. – Мы вчера увиделись с отцом Дмитрием первый раз в жизни! Я приехала к нему по важному делу. Он мне дальний родственник... по мужу...

– Так вы, значит, замужем? – спросила Ольга, и Марине показалось, что она обрадовалась этому сообщению. Тоже, наверно, имела виды на священника.

– Я... я вдова... – ответила ей Марина, и лицо женщины опять потухло.

– Ну тогда... думаю, что отец Дмитрий вряд ли вернется к нам из своей поездки, Марина Евгеньевна, – сказала она.

Марина, не отвечая, выскочила за дверь церкви, сбежала с холма, на котором та величаво высилась, и, остановившись у самой реки, бессильно опустилась на корявый ствол ивы, почти лежащий на земле. Нет... Ольга ошибается. Отец Дмитрий никак не выказывает Марине своего особого отношения. Уж она-то знает, как смотрят мужчины, когда женщина им интересна. В глазах Дмитрия одно лишь спокойное внимание. А что касается ее, Марины, то... В общем, этот священник просто красив, а все люди на красоту реагируют очень остро. Марина не исключение. А как мужчина он ей совершенно не нужен. Во-первых, она искренне любила Алексея и продолжает скорбеть по нему, а во-вторых... она не пара отцу Дмитрию... И вообще... ей уже много лет, у нее дети, и думать надо о другом. Она приехала сюда, чтобы попытаться защитить Сережку с Анечкой от напастей, которые со всех сторон обложили семейство Епифановых. Ей, Марине, как говорится, пора думать... о душе...

И тем не менее следующей ночью Марине не спалось в скромной комнате отца Дмитрия. Куда он уходит? Неужели к Ольге? Нет... Не должен... Как там у них в Писании сказано? Кажется... не прелюбодействуй... Он ведь не женат на ней, значит, не должен... Интересно, почему же Дмитрий не женат? Священникам же можно... ведь он не монах... Любая женщина согласилась бы... Борис, правда, рассказывал, что у Дмитрия была какая-то любовь с его одноклассницей, которая почему-то прервалась, но они еще долго переписывались. Именно эта Людмила и дала его адрес. Неужели Дмитрий ей не нравился? Разве он может не нравиться? Тут какая-то тайна... Ольга же сказала, что он вроде бы тоскует... Нет! Не так! Она сказала – мается... Чем же он мается? Неужели до сих пор не может забыть свою одноклассницу? Видимо, она была очень красивой... Тогда у Марины совершенно нет шансов. После смерти Алексея она жутко подурнела и состарилась сразу чуть ли не на десять лет. Фу-у-у... Какой ужас... О чем она думает! Ей нельзя об этом думать. Ей надо думать о другом. И она непременно возьмет себя в руки. Или она не мать собственных детей!

В Санкт-Петербург из Новгорода Марина с отцом Дмитрием ехали в электричке повышенной комфортности с мягкими откидывающимися сиденьями, что было очень кстати. Ей совсем не хотелось смотреть в глаза своему «родственнику», который сидел строго напротив. Она нажала кнопку на подлокотнике, отвернула голову в сторону и закрыла глаза. Сначала ей не спалось, потому что казалось, будто отец Дмитрий внимательно ее рассматривает. Она чуть приоткрыла веки и через их щелку убедилась, что он и не думал ее рассматривать, поскольку углублен в толстую книгу с лохматыми страницами. Интересно, что он читает? Неужели Священное Писание? Марина огорчилась, что совершенно неинтересна Дмитрию, и уснула то ли от огорчения, то ли оттого, что плохо спала прошлой ночью. Конечно, она просыпалась и даже пила чай, закусывая пирожками, которые им напекла Ольга, но все-таки большую часть дороги провела в дремоте, явно прячась в ее зыбких глубинах от отца Дмитрия.

На вокзале Марина по-настоящему испугалась. Неужели ей везти Дмитрия к себе домой? Нет... Она не в силах...

– Ну... до завтра, Марина Евгеньевна, – неожиданно сказал он. – Завтра я заеду за вами часов в десять утра. Думаю, надо выехать пораньше. Вы не против?

– Я? Нет... Конечно же я не против... – растерянно проговорила она. – А вы... сейчас?..

– За меня не волнуйтесь! Я приличную часть жизни прожил в Питере. У меня здесь осталось много друзей. Есть, как вы понимаете, и родственники. Я ведь тоже Епифанов.

Фамилия Дмитрия резанула Марину по самому сердцу. Разумеется, она и раньше знала, что он Епифанов, но только сейчас прочувствовала это в полной мере. Он тоже Епифанов... До чего же тесно ее, Маринина, судьба переплетена с судьбами людей этой фамилии... Могла ли она предположить эдакое, когда в юности первый раз спускалась в метро после полевых работ вместе с Павлом Епифановым!