Краденое счастье Колядина Елена
Захлебнувшись, Люба произнесла не совсем то, что намеревалась.
Поэтому до коляски донеслось:
«…то ты дерешь?!…мыча пукала!»
Коляска пошла в атаку:
«Ничего я не деру! Это ты мне сиденье задом продрала. И зачем я только согласилась!»
«А кто тебя… ой!.. заставлял? Сама захоте… ой!.. ла». – Люба вновь совершила кульбит.
«Что мне оставалось делать? – заголосила коляска. – Отпустить тебя одну? Сиди потом внизу, думай: то ли она в утиль разобьется, то ли улетит, с пути разом собьется. А мне потом куда – в дом престарелых?»
«Уж ты сразу – в дом престарелых! Болты из тебя вроде еще не сыплются. В протезно-ортопедическое учреждение можно, в стационар», – с серьезным видом предложила Люба.
«Ой, сглазила! Ой, открывай, Любушка, скорее велоаптечку, доставай насос со шлангом!»
«Да что случилось-то?»
«Ой, колес под собой не чую! Ни больших приводных ведущих, ни малых! Ой, подлокотники гудом гудят, подножки в поджилках дрожат. Ой, Любушка, прощай!.. Простите, коляски добрые, если кого обидела. Ну кто тебя, Любушка, за ноги тянул с парашютом прыгать? Чего тебе у меня на коленях не сиделось?» «Как ты не понимаешь? Я была калекой, инвалидом с ограниченными возможностями. И вот – лечу! Значит, я – инвалид с безграничными возможностями!»
«И что с того? – не унималось кресло. – Что ты теперь, на ноги вскочишь? С колес встанешь?»
«С колес не встану. А с колен – точно», – сияя, объявила Люба, стараясь не вспоминать, как всего с час назад передвигалась дома ползком.
Ползала даже не на четвереньках – этого не позволяла форма Любиного паралича, спастическая диплегия, а в позе русалочки, сидящей на камне: перетаскивала, подтягивала за собой, волокла рыбий хвост безвольной нижней части туловища.
– Наш раненый партизан пробирается, – обычно шутил Геннадий Павлович, завидев Любу полулежащей на пороге комнаты.
«Вот, значит, как! – обиделась коляска. – Колени ей мои плохи. Двадцать с гаком лет сидела, а теперь гнушается».
«Какая ты непонятливая. Я со своих колен встану. Забыла, что Горький говорил? «Рожденный летать ползать не может».
Горького коляске крыть было нечем. Против Горького не попрешь. И она примолкла было, недовольно запыхтев, но тут же закатила глаза и вновь заголосила, давя на жалость: «Ой, держите меня за ручки для сопровождающих лиц, хватайте за тормоз, а не то лопнет мой центральный шарнир!»
Сообразив, что кресло вовсе не умирает, а вопит единственно, чтобы разогнать страх и самую малость – из вторичной психологической выгоды: продолжать ощущать себя незаменимой частью Любиного тела, Люба перестала обращать на крики внимание. Она широко, как крылья, распахнула глаза и задохнулась от восторга!
Доказывая коляске необходимость полета, Люба и не заметила, что уже не падает вниз оброненным кошельком, а плывет над землей, словно в воздухе расстилается невидимая дорога. Это ветер подхватил Любу крепкими мужскими руками в тот момент, когда кресло сидело верхом на Любе, и нес, делая вид, что ему нисколечко не тяжело.
Люба летела в перламутровом сияющем фейерверке дрожащих капель, частиц воздуха, преображенных солнечными лучами в брызги шампанского, трепещущих струй и слюдяных стаек белесых толкущихся козявок. А потом плыла в парном молоке загорелого летнего воздуха и пела счастливые песни собственного сочинения.
Вообще-то песни были грустными, про безответную любовь. Но Люба полагала, что в вопросе неразделенных чувств ей повезло больше всех на свете: никому на земле не выпадала еще такая огромная безответная любовь!
Люба оттого была безраздельно счастлива.
«За что мне столько счастья?!» – радостно недоумевала девушка, пролетая сквозь золотистый столб воздуха. Она, Люба, может сочинять песни. Она может громко петь их. Она может сама ползать из комнаты в комнату. Она может летать. Она может все! А ведь множество людей могут только ходить. И ничего больше!
Внизу, на глубине тысячи метров в прозрачной воде неба показалось озеро, на берегу которого лежал Любин городок. Озеро было таким большим, что сливалось с занавесом горизонта и оттого всегда казалось Любе бескрайним. Она представляла озеро океаном и мечтала, как окажется на другом его берегу, усыпанном мерцающими огнями больших городов с отапливаемыми концертными залами. И она будет там петь для большого числа зрителей.
Как ни странно, мечта ее начала сбываться – вскоре показался другой берег озера. Впрочем, Люба не видела в этом ничего странного. Мечта тем и хороша, что может быть бескрайней и при этом вполне умещаться в чашу озера в глухом городке Вологодской области. Мечта – это тот случай, когда начисто опровергается постулат о том, что часть всегда меньше целого. Многие люди твердо убеждены в этом. Ошибка в убеждениях возникла из-за того, что эти люди могли ходить. Они выходили за порог своего дома, шли вроде бы верной дорогой, но быстро уставали. И возвращались назад в твердой уверенности, что мир гораздо больше той части пути, которую может осилить человек. А Люба ходить не могла. Измерять тернистые пути шагами собственных ног ей не довелось, весь ее мир был в песнях, поэтому она была абсолютно уверена, что он, мир, ей по плечу. Надо только встать с колен. Твердо встать на ноги. Ногами вполне могут быть и руки. Если они с головой. Люба свои руки тренировала неустанно: отжималась от пола; делала стойку, упершись в поручни коляски; десятки раз подряд снимала и вновь ставила на вытянутой руке кастрюлю на плиту; до изнеможения крутила ведущие колеса, не позволяла Надежде Клавдиевне катать кресло за ручки для сопровождающих лиц.
Неожиданно Люба почувствовала резкий рывок вверх. Над головой раздался хлопок, какой издает развевающееся знамя, и Люба увидела купол раскрывшегося парашюта. Захватывающий дух полет вперед сразу прекратился. Люба и коляска повисли. Так часто бывает, когда тебя хотят спасти: ты уже не летишь, а стабильно и безопасно болтаешься между небом и землей.
«Эй! – строго прикрикнула коляска. – А ну, не балуй. Чего привязался?»
Парашют сохранил военную выдержку. Он лишь слегка покачал головой, мол, вот с какой публикой приходится иметь дело. Дожили – коляски инвалидные небо покорять надумали. Эх, до чего Горбачев с Ельциным нашу авиацию довели!
Люба деликатно подергала стропу, надеясь возобновить стремительное движение вперед. Но парашют держал свою ношу упорно, как веревка висельника. Веревка туго знала свое дело! Дергайся не дергайся – мое дело удержать тело. Согласитесь, такая верность своему профессиональному долгу не может не вызывать уважения.
«Парашют только накинь, а черт сам затянет», – бестактно, но довольно к месту перефразировав народную мудрость, припугнула Любу коляска.
Тут же, впрочем, перекинувшись на парашют, она принялась чихвостить купол.
«Полетать не дал людям, бес! Только озеро облететь собрались, поглядеть, как там, на другом берегу, не осталось ли колесных пароходов? А тут тебе леший надавал».
Люба, заслышав этот экспромт, фыркнула. Дабы прервать ворчание коляски, парашют снисходительно заскользил в сторону дальнего берега.
По озеру пробежала серебристая волна, и Люба с восторгом увидела, что это играет косяк мелкой рыбки, наверное – сущика. Или шпрот. Ой, нет, шпроты – золотистые. Значит, все-таки сущик. От избытка красот Люба вновь запела, любуясь своим тонким, но сильным голосом:
– О дельтаплан, спаси его!..
Коляска скривилась. Песня, прямо скажем, не была шедевром. Он (кто – «он», было известно только Любе) не понял ее (Любы, надо полагать) любви и улетел на дельтаплане с другой. Разбежался и прыгнул с обрыва. Но (видимо страдая дальтонизмом), несчастный принял дельту реки за колышущееся поле и рухнул прямо на дно. А Люба, в смысле героиня Любиной песни, разбежалась и прыгнула с обрыва следом. Н-да.
Надо сказать, коляска к Любиным песням о любви, в силу известного жизненного опыта, относилась предвзято.
«И дышали полной грудью стены, что немы… Может, эти привиденья были и не мы?» Ну что это такое? Коррозия металла натуральная, – критиковала коляска (мысленно, конечно, мысленно!) очередной Любин крик души. – Ты сочиняй: солнце на спицах, синева над головой! Это я понимаю».
Но вслух коляска этого не говорила. Зачем расстраивать несчастную девочку: пусть помечтает, что пишет замечательные песни и непременно станет известной певицей, покорит Москву.
Чайкам, которые обгоняли Любу с коляской, песня тоже показалась сомнительной.
«Кто это нужду тянет?» – застонал главарь, здоровый, как буревестник.
«Зефирова, – поморщилась тучная чайка. – Песня называется! Ты пой про тину, про червей. Про богатые запасы промысловой рыбы. А тут… Пошлость га-гая! «Гы-гы, ты меня не зови, гага, я уже не твоя». Того и гляди про браконьеров петь начнут. Барды!»
«Бардак», – согласилась еще одна раскормленная чайка, толстая, как больничный чайник.
Парашюту упоминание о дельтаплане не понравилось еще больше, чем чайкам. А кому понравится? Парашют резко, как реформа ЖКХ, затормозил. Люба и коляска повисли над озером.
Люба опасливо поглядела вниз.
«Может, вы как-то сможете продолжить наше движение?» – почтительно спросила она парашют, задрав голову.
Парашют взглянул вниз. Любины тонюсенькие русые брови были испуганно изогнуты домиком. Между ключиц, в яремной ямке, тревожно билась жилка. Парашют качнулся и великодушно поплыл к берегу.
«Спасибо!» – искренне поблагодарила Люба.
Поравнявшись с чайками, Люба извинилась и перед ними:
«Конечно, мои песни еще не совершенны. Я постараюсь петь потише. Простите, что потревожила».
Чайки умилились.
«Что вы, Люба, пойте сколько влезет!» – Главарь взглянул на Любин редкой красоты нос уточкой, на выгнутые птичьими лапками ступни, на торчащие, как пух, волосы и пробормотал: «Ничего, симпатичная»
Тучная чайка жалостливо подумала: мало того что летать не может, так еще и ходить, и зашмыгала носом.
«Стебель как лебедь. В нем все готово к взрыву. И ссадины не случайны, и я лечу к обрыву!» – неожиданно с удовольствием заголосила чайка Любину песню, вспомнив про свою несчастную любовь прошлого охотничьего сезона.
«Ой, не думала я, не гадала, что эдак моя жизнь окончится, – то ли не заметив возобновившегося движения, то ли обрадовавшись возможности лишний раз громко пострадать, продолжала причитать коляска. – На дне морском, в страшной мучительной водянке».
Инвалидное кресло-коляска полагало себя великомученицей. Оно любило думать о том, что беззаветно посвятила жизнь Любе: осталась рядом с ней, забыв о своей личной женской судьбе.
…«Ведь не слушает никогда, что ей говорят! – испуганно забормотала коляска, увидев, что парашют стремительно несет ее и Любу к другому берегу озера. – Ужас, чайки даже отстали».
Чайки действительно сменили направление полета. Вид Любы – без ног, без крыльев, без клюва, но такой доброй и смелой – подействовал на маршрут птиц. Они, честно говоря, летели в надежде поживиться новорожденными утятами чирков и крякв да закусить свежими мальками. Но решили, что пока вполне обойдутся тиной и выброшенными на берег дохлыми синцами. А насчет утят… Решено было дождаться, пока они подрастут, и тогда уж в честной справедливой конкурентной борьбе на равных биться за рыбную добычу. Более того. Вскоре чайки примкнули к рядам защитников живой природы и стали бороться с производителями и продавцами пухо-перьевых изделий. Стремглав налетев стаей на городской рынок, они гадили на китайские куртки-пуховики, подушки и перины. «Опять чайки товар обосрали!» – возмущались торговцы. К сожалению, люди не понимали их высоких устремлений. Но так уж устроен мир: творя добро, приходится гадить.
А пока… Пока топографическая карта местности на глазах Любы превратилась в макет: игрушечные деревца, картонные домики, присыпанные песком дорожки, коровы величиной с муху. Ох, уже не с муху, а с собаку: Люба и коляска стремительно двигались к земле!
«Ноги в руки, Любушка!» – дико проорала коляска, опасаясь, что парашют протащит их обеих по полю и шоссе и Любины безвольные ступни будут цепляться за каждую кочку.
Люба обхватила руками колени и подтянула ноги к груди, отчего задом еще глубже прорвала дерматиновое сиденье.
Коляска взвыла.
Раздался грохот и металлический скрежет. Однако движение вперед не прекратилось.
«На железную дорогу приземлились, – вскрикнула коляска. – И я теперь – дрезина».
Рельсы под колесами мерно качались.
«Нет, не железная дорога, – смекнула коляска. – Но железо откуда? Неужели на высоковольтную вышку парашют нас с Любушкой бросил?»
Коляска приоткрыла глаза. Огляделась. Люба сидела у нее на коленях сжавшись в комочек: провалившись в дыру сиденья, обняв ноги и зажмурив глаза.
Сориентировавшись на местности, коляска охнула.
Они мчались над шоссе. Не по асфальту, а именно – над…
«Видишь теперь, куда приводят мечты?!» – сдавленным голосом накинулась коляска на Любу.
Люба медленно разжала руки, приоткрыла веки, огляделась сквозь щелочки и распахнула глаза.
«Вижу. На джип, – недоуменно ответила Люба. И тут же рассмеялась: – Мечты приводят на джип!»
Глава 2
ДЖИП С ВОЛГИ
«На джип? – Коляска покосилась на накачанную спину роскошного внедорожника. И сварливо предрекла: – Поматросит он нас с тобой и бросит».
«Ты не понимаешь! – Люба старалась удержаться на мчащейся верхом на джипе коляске. – Это судьба! Это принц на белом, – она бросила взгляд на капот, – на вишневом коне, и он унесет нас за синие леса, за дальние моря».
Поразмыслив, куда именно мог бы мчать ее принц, Люба рассмеялась и закончила: «В студию звукозаписи!»
Джип резко затормозил и остановился:
«Э, бабы! Совсем озверели?!»
«Получила принца?» – зловеще попеняла коляска Любе.
«Кидаются уже на ходу!» – орал джип.
«Принцы принцесс безголовых за моря увозят, Любушки безногие им не нужны», – гнула свое коляска.
«А ну, слезли и пошли отсюда! – драл глотку внедорожник. – Некогда нам сейчас. Не до девочек – торопимся».
«Он сейчас выйдет!.. – с придыханием, почти плача от нахлынувшего ожидания любви, произнесла Люба. – И все перевернется с головы на ноги!»
«С ног на голову» обычно говорят, – не утихала коляска. – Те, у кого есть голова, конечно. Мало того что ног нет, так еще и голову потеряла!»
Эту, последнюю, фразу коляска произнесла очень тихо и в сторону от девушки.
«Начнется другая жизнь!» – ликовала Люба.
«Другая, а как же: в коляске, да еще и на костылях. Потому что принц как выйдет, первым делом тебе по шее надает, а мне колеса свернет!» – шумела коляска.
«Надо запомнить это место, – закрутила головой Люба, – место, с которого…»
«Все встанет на свои места, – упиралась коляска. – Не сойти мне с этого места! Сейчас, сейчас… Вылезет принц твой из машины, сориентируется на местности и все расставит по своим местам: Любовь на коляску, коляску на дорогу, дорогу – в путь-дорогу до места следования по месту постоянного проживания».
Внезапно коляска затихла и, выдержав паузу, умоляюще произнесла: «Любушка, ты забыла? Мужчины калек не любят».
Хлопнула дверь джипа. Люба вздрогнула.
Владелец внедорожника барабанил пальцами по капоту, глядя на багажник.
На багажнике стояла инвалидная коляска с молодой девкой. Зад девки в джинсах провалился в разодранное дерматиновое сиденье. Сбоку, вялый и слипшийся, как старый гондон, свисал парашют.
«Не мало ли вас? Не надо ли нас?» – заискивающе пробормотала коляска, надеясь разрядить обстановку.
«Х-хэ!» – ухмыльнулся джип.
«Тихо, не говори ничего!» – пробормотала Люба коляске и незаметно погладила сиденье.
Хозяин джипа молчал.
Люба приняла молчание за сдержанное понимание.
– Вы не знаете, до Москвы отсюда далеко? – вжавшись в спинку коляски и явно плохо соображая, спросила Люба.
«Ну и чего сказала? Ни к селу ни к городу!» – забубнила коляска.
Взгляд водителя стал еще более тяжелым.
– Как до Китая раком.
Разговор явно не вязался.
– А я по гороскопу Телец, – обрадовалась Люба.
«Это судьба!» – съязвила коляска.
– А вы, значит, Рак по гороскопу? – спросила Люба.
– Я-то? – Владелец джипа языком нашарил в промежутке между зубами застрявшую с обеда крошку мяса. – Типа того.
Люба взглянула в лицо хозяина джипа. Как он красив!
«Вылитый тюлень», – поморщилась коляска.
Как нестерпимо прекрасен! Невысокого роста, коротко постриженный, с золотой цепочкой в вороте черной рубашки. Черная кожаная куртка, черные же джинсы, золотые часы – какое у него чувство вкуса! Зуба одного сбоку нет – бедный, наверное, потерял, когда защищал незнакомую девушку. Шрам на щеке – ой, он потерпел аварию! Люба бредила. Люба сошла с ума. Ну конечно: ее стукнуло парашютом по голове.
«Любовь моя!» – прошептала Люба.
«Любовь, ты – слепа! – трагически предупредила коляска. – Давай быстрее слезать да убираться отсюда. Еще свалиться не хватало, детали переломать. – Внезапно коляску осенила другая, еще более кошмарная догадка. – Что обо мне люди подумают? – драматическим голосом произнесла она. – «Что это у вас с колесом?» – «Сломала, когда с джипа слезала». Ой, мама родная, стыд какой!»
«Это он! Он!» – не слушая коляску, прошептала Люба.
«Маньяк?» – нарочно ужаснулась коляска, делая вид, что не понимает, о чем говорит ее бедная девочка.
«Прекрати!» – пробормотала Люба.
«Девушка, у вас телефон есть?» – неожиданно спросил джип коляску.
«Какая я тебе девушка?» – возмущенно откликнулась коляска.
«Замужем, что ли?»
«Вдова», – отмахнулась коляска.
«Затрахала небось мужа до смерти?» – подмигнул джип.
Коляска задохнулась от возмущения.
«Любушка, рассуди ты сама логически: может джип полюбить инвалидную коляску? Не может. Значит – маньяк», – поделилась с девушкой коляска и в ужасе закатила глаза.
«Может, прокатимся?» – не отставал джип.
«Оставьте меня в покое», – высоким голосом потребовала коляска.
«Во дает! Сама залезла и сама: оставьте в покое! Сколько в час берешь?»
«Вы меня с кем-то спутали! Я – не такси, – испуганно гневалась коляска и голосила Любе: – Сама подумай: мы с тобой девушки простые, мы для них, джипов, тьфу – пыль под колесами. Изъездит он тебя, Люба, искалечит, и вся любовь».
«Куда уж меня больше калечить? – отрешенно прошептала Люба. – Я чувствую, он – очень хороший человек».
И встрепенулась, просияв.
– Рак! Значит, ваша стихия – вода?
– Рыба, – небрежно процедил Николай, которому очень хотелось похвастаться хоть перед кем-то. – Вода лет десять, еще при Юсифе-бакинце устаканилась. В воде давно полный порядок наведен: кто из какой водопроводной трубы берет, в какую тару разливает, лечебные свойства опять же утвердили, сертифицировали.
Фамилия Николая была Аджипов. Но в пейджерных сообщениях в лихие 90-е, а позже в эсэмэсках, он подписывался Джип, за что в среде коллег и оппоментов, в смысле оппонентов, за ним утвердилась кличка Коля Запорожец. Запорожец, как и его джип, был с Волги. Только джип – из Ульяновска, а Николай – с Жигулей. Родители Николая работали в Жигулях в санатории, мать – кладовщицей, а отец – шофером. Именно отцу Николай был обязан всем лучшим, что было в нем: любовью к порядку и добротой.
– Нет порядка! – сокрушался отец, поднимая на вилке кусок печени в сметане, давеча стоявшей в меню лечебного питания санатория. – Попробовала бы ты эту печенку при Сталине унести! Потому что порядок был!
– А я что говорю? – соглашалась мать. – А главные-то заворуины – кто?
– Начальство, известно кто, – с удовольствием крякал отец. – Где ты банку печенки семье, ребенку вон, унесла – все одно ее отдыхающие не доели, там начальство шиферу два грузовика спионерит. И путевой лист выпишут, все чин чинарем, вроде как и не ворованное, вези, Аджипов…
Отец возмущено бросил вилку:
– Да будет ли хоть порядок когда?!
– Откудова ему быть-то? Тут возьмешь от нужды одну простыню несчастную. А главврач пять одеял верблюжьих новых спишет в свой карман и хоть бы хны.
– Если не все, а понемножку, то это не воровство, а дележка, – с сарказмом осудил воровскую натуру главврача отец. Мать заколыхалась.
– Налить под печеночку-то? – участливо спросила она отца.
– Давай.
Он взял в руку холодную бутылку вина.
– Привез, значит, этого самого вина для буфета полмашины ящиков. Вез – не дышал, чтоб значит, не побить. Главврачу говорю: рассчитаться надо за безбойную доставку. А она мне: «Товарищ Аджипов, рассчитываются с вами два раза в месяц в кассе. Груз возить – ваша обязанность». Ах ты, думаю!.. Обязанность! Моя обязанность баранку крутить, а не ящики караулить. Вот дождусь, как к выездному партийно-хозяйственному активу коньяк КВВК нужно будет с базы везти, да и вспомню про обязанности. Боя у вас заложено две бутылки? Получай!
– Так и надо с ними! А то больно ты добрый.
– Может, хоть тогда порядок наведем, верно, Колюня?
Сегодня Николай мог с удовлетворением сказать, что в сфере воды порядка достичь удалось. Но вот с рыбой – бардак! Большие предстояли дела в этой сфере влияния. Взять хотя бы сельдь. Ведь кто во что горазд! Солят в гаражах, в сараях. Сертификаты чуть не пальцем рисуют. А потом беспланово, не имея понятия о маркетинге, везут свою сраную селедку в каждое встречное сельпо. С ценами из-за этого свистопляска. Ты если задумал сельдью заниматься, так приди, доложись по-человечески. Мы тебе сделаем сертификат – подлинник, чтоб все цивилизованно, за подписью. Санврач в Роспотребнадзоре тоже человек, тоже селедку ест, если к нему, как полагается, так и он с пониманием. Но сельдь – это так, к примеру. В Любин городок Николая вела забота о сушеной рыбке сущик.
– С сущиком у вас тут непорядок. Ценнейший продукт бессистемно разбазаривается, не наполняя налогами бюджеты всех уровней, – сообщил Николай.
И подумал про рейдерский захват пары местных рыбозаводиков. Впрочем, форму смены собственности предстояло решить на месте, по обстоятельствам.
Заслышав из уст Николая о бюджетах, коляска уважительно присмирела.
Это все вранье, что такие, как Коля Запорожец, спят и видят, как бы налогов платить ноль целых цент десятых. Николай, что ли, не понимает, что нужно содержать ментов, школы для ребятни, больницы для старух? Николай как раз-таки очень заинтересован в порядке, Николаю тоже джипы жгут! Николай умеет разделять и делегировать полномочия: зачем ему мелочиться с бабками, которые торгуют сигаретами, клюквой да газетами? Что с их клюквы возьмешь? Он лучше налоги отчислит, чтоб бабок менты стерегли, защищали сердешных от набегов неорганизованного хулиганья.
– Вы знаете, сколько у нас его! – обрадовалась Люба. – Иной весной столько в озере добывают, что высыпают из баркасов прямо на берег, и рыбаки по колено в серебре ходят. Сушить мест не хватает, так люди все крыши сущиком засыпают: сараи, дома, коровники. Представляете, если сверху на город посмотреть? Все крыши из серебра. Столько сущика!
– Ну? – повеселел Николай.
– Мама рассказывала, раньше они в клуб на танцы полные карманы сущика насыпали и вместо семечек ели. Бесплатное угощенье. Здорово?
– Чего здорового? – нахмурился Николай. – Бесплатное – начало беспорядка. Ничего не должно доставаться бесплатно.
«Вот мироед!» – толкнула Любу коляска.
– Иначе какой смысл корячиться?
Упоминание о бесплатном сущике огорчило Николая. А все потому, что какой-нибудь квотой на улов владеет рыбколхоз, а значит – никто. А без хозяина какой может быть порядок?
– Там чего – акционерное общество? – спросил Николай.
– Где?
– Баркасы, холодильники, коптильни – чьи? Акционировано предприятие?
– Да, – неуверенно ответила Люба. – Вроде. Ой, точно, вспомнила: акции трудовому коллективу принадлежат.
Вот страна немереная! Выкупаешь у работяг-алкашей предприятия, выкупаешь, и все ни конца ни края. Представляю, как эти акционеры дела ведут. Рыбу небось за копейку продают, лишь бы на бутылку хватило. А те алкаши, которые ее покупают, тоже работать не хотят: чего горбатиться, когда закуска почти даром в сельпо лежит? А всякие недобитки из партии власти еще орут, что цены на социальные продукты должны быть низкими. Ну, будет он, Николай, селедку бесплатно раздавать, так налог на добавленную стоимость какой в бюджет поступит? Так вред или польза от дешевых цен стране?
Николай быстро сделал мысленные прикидки по сущику. Если все акции у алкашей – дело сделано. Завтра зарегистрируется предприятие «Партнер» по скупке акций. Работяги хороших денег давно небось не видели…
– А средняя зарплата у добытчиков сущика насущного какая? – поинтересовался Николай.
«Семь тысяч рублей», – подсказала Любе коляска, имевшая беседу со складской тележкой.
– В сезон – нормально, а так – семь тысяч.
– Нет! – не поверил Николай.
Значит, работяги акции не просто продавать понесут, а ночами дежурить и у дверей будут стоять. Не забыть посетить местные СМИ, заверить, что контрольный пакет акций останется в управлении городом, это на случай, если коммуняки с плакатами приползут: «Не дадим распродать сущика!» Что еще? Сообщить главе самоуправления: с будущего года начнется выплата дивидендов по акциям – один рубль на каждую привилегированную. Это на тот случай, чтоб если кто и решил пока акции попридержать, так теперь уж точно сломя голову в «Партнер» помчатся. Надо будет, наверное, завтра-послезавтра в Москву смотаться – деньжат подстоговать. За неделю, пожалуй, трудящиеся от акций счастливо избавятся, с облегчением вздохнут. А там – по обстоятельствам. Если долгов немерено – придется банкротить. Ну чего, назначим временного управляющего. В первый раз, что ли? Пусть себе управляет не торопясь. Пока долги за электроэнергию не реструктуризируют. Во! С выплатами по картотеке разберемся индивидуально: по исполнительным листам, мамашам-одиночкам – все как полагается, дети – наше будущее. А долги по зарплате… Нет, господа бывшие акционеры, зарплату за прошлогодний сущик вам задолжало АО «Рыбколхоз», а мы – ЗАО «Царь-рыба». Вы же в правовом государстве живете, должны разбираться в таких вещах? Имеете право обратиться в суд.
От мысли, что передел сущика прошел так удачно и в этом секторе рыбодобычи им, Колей Джипом, наведен наконец-то порядок, Николай повеселел. И довольно добродушно взглянул на Любу, смирно сидевшую на багажнике машины.
– Ну чего?
– Что? – смутилась Люба.
– Слезать думаешь?
– Думаю.
– Давай слезай, пока я добрый.
– Вы всегда добрый, – тихо и серьезно ответила Люба.
– Точно, – согласился Николай. – У меня батька такой же был. Мать ему все говорила: «Не доведет тебя, отец, твоя доброта до добра».
– И что?
– Не довела.
– А что случилось? – расстроилась Люба.
– Долго рассказывать.
Люба понимающе вздохнула.
– Вы мне не поможете, я боюсь с коляской свалиться.
– Ты что – не ходишь?
– Нет, – бесшабашно сказала девушка.
– С ногами чего?
– Ага.
Николай взглянул на парашют.
– Экстремалом увлекаешься? При прыжке сломала?
– Нет. Я такой родилась. Моя мама… Все торопились на первомайскую демонстрацию…
– В колонне затоптали? – поразился Николай.
– Нет, – помотала головой Люба.
– За вином в толпе покалечили? Тогда ведь порядка за вином не было ни фига.
– То и обидно, что толпы никакой не было. Я одна. И вот…
Николай взял Любу за талию, сказал «Держись за меня» и, прижав ее одной рукой к себе, другой подхватил под колени. Люба прильнула к Николаю крепко, как мокрый подол к ногам тонущего. Она дерзко, словно мародер, воровала его запах. Сколько можно украсть за секунду, по истечении которой Люба оказалась сидящей на капоте? Смотря что красть! Бумажник завалит счастьем на неделю. А вмятина запаха в сердце? От нее не избавишься и через семь жизней, даже когда так устанешь любить, что захочешь ненавидеть. Но Люба не знала о том, что любовь дает метастазы, и жадно вдыхала ее губительный запах.
Николай снял с багажника коляску. Пересадил в нее Любу.
– Может, подвезти? – без энтузиазма предложил он.
Люба, кстати, не заметила, что без энтузиазма. Она уже не различала оттенков голоса любимого – метастазы!
– Не надо, – ответила она, имея в виду: «Ну предложи еще раз! Скажи: никуда я тебя не отпущу».
– Тогда – пока!
Читать бесплатно другие книги:
