Соль любви Кисельгоф Ирина
– Спишь?
– Нет, – я улыбнулась.
– А где ты? Почему шепотом?
– Дома. Настроение так себе.
– Почему?
– Узнаешь! – рассмеялась я.
– Евдокия! Семь пятниц на неделе.
Я встала и посмотрела на себя в то же самое зеркало. Я не походила на умирающую. Абсолютно.
Наш стол был завален пирожными с взбитыми сливками и фруктами из тропического лета. За окном догорало солнце, на столе горели свечи, под потолком люстра. У нас было полно света. На любой вкус. Я кормила Илью мясом, он меня пирожными и фруктами. Тоже на любой вкус.
– Обожаю маракуйю, – сказала я. – Надо сохранить ее скорлупки. У нее на макушке чуб растет как маргаритка.
– Что у тебя опять случилось?
– Ничего особенного. Меня достает препод по урологии. Ставит двойки каждый день. Он сказал, будет выставлять оценки за дифзачет с учетом текущих.
– Ничего удивительного. Ты ведешь себя как жертва. Сиди на занятиях по урологии, гляди ему в глаза и сама выставляй ему двойки. Он завалит дифзачет сам.
Я расхохоталась. Мой спаситель взвалил меня на плечо и понес в спальню. Распустил косу и засунул нос в мои волосы.
– У тебя волосы пахнут клубничными карамельками, – сообщил сомелье.
– У тебя морозом и морем. Почему-то.
– Получается ассорти.
Я лежала с Ильей и думала: «Как не хочется идти в ванную. Может, не стоит?»
Я была чистая, потому что он мой мужчина, а я его женщина. Так бывает, возможно, не часто. Мне случайно повезло. Илья положил свою ладонь на мою. Мы сплетали пальцы, даже так занимаясь любовью.
– Что это у тебя? – вдруг спросил он.
Я поднесла руку к глазам, на внутренней стороне запястья были вдавленные лунки следов ногтей Корицы, в косом свете лампы они казались черными ранами.
– Это контролер в автобусе. Я забыла проездной и хотела купить билет. Она прицепилась только ко мне. Почему так? – спросила я.
– Я же сказал. Ты ведешь себя как жертва. Боишься посторонних, абсолютно ненужных тебе людей. Они это очень хорошо чувствуют.
– А что делать, чтобы не быть жертвой?
– Надо из жертвы превратиться в охотника. В наше время Новый Завет не в тему. Не щека за щеку, а зуб за зуб. Учись, малявка.
– Срочно нужно потренироваться. Ты – жертва, я – охотник.
Я наклонилась и укусила Илью за шею. Я ощутила, как сократились мышцы его шеи, как мои зубы заскользили по выпуклостям гортани, как дернулся кадык. Я почувствовала подбородком биение его сонной артерии.
Нет. Я не могла быть охотником. Раздирать, разгрызать зубами живое тело. Это дико, мерзко. И это не мое. Совсем не мое. У Ильи соленая шея, у меня тоже. Вкус свежей крови и пота чем-то схожи. Я об этом не подумала бы, если бы не Корица. Я тоже не хотела, чтобы он дышал рядом со мной. Чтобы он влезал в мою память и в мою жизнь, когда его совсем не ждешь. Я хотела жить без напоминаний о нем. Это понятно?
Я откинулась на подушку.
– Понравилось? – спросил Илья.
– Нет. У тебя шея соленая.
– Любовь – это тяжелый труд.
– Труд? Я все же сердце у тебя выгрызу, оно тебе все равно не нужно.
– Сердце не обязательно выгрызать зубами, его можно незаметно стащить.
Я представила, как люди воруют друг у друга сердца. Тихо, вкрадчиво или, к примеру, на «гоп-стоп». Вплоть до убийства. Если очень нужно. Позарез.
– Скажи, кто тебя достает?
– Никто.
– Хочешь сказать, что у контролерш когти – табельное оружие?
– Нет, – я засмеялась. Он не ответил.
Я взглянула на Илью, он смотрел в сторону. Мне показалось, что мыслями он далеко.
«Нужна ли я ему?» – вдруг подумала я.
Я сомкнула веки. Свет лампы бил мне прямо в глаза, все вокруг окрасилось красным. В красном зареве терялись очертания фигур и предметов, мне этот мир был незнаком. Я привыкла к черному и белому миру своей памяти.
Я услышала щелчок лампы, Илья обхватил меня рукой, и мне опять стало уютно.
Глава 15
Зима тянулась и тянулась. Бесконечно. Все равно не люблю зиму. Сердце к ней не лежит. Промозгло, сыро. Ветер всегда колючий, снежинки колючие, голые ветки колючие и мороз колючий. Колет и колет лицо и руки незаметными острыми иголками. Хочется завернуться в шарф по самые глаза. Я так и делаю.
Люди зимой всегда одни, забытые и заброшенные. Идут, ссутулившись, скукожившись, не глядя ни по сторонам, ни друг на друга. Люди-споры, ждущие солнца, как формы жизни. Зимой все носят траур. Черную и серую одежду. Сплошной поток траура, кортеж из черных машин и черной одежды по серому, закопченному снегу.
Не знаю. Наверное, у меня тоже циклотимия, я реагирую на погоду как барометр. Зимой всегда жду весну.
– Снова была у своего Геры? – не глядя на меня, спросил Илья.
– Я же говорила. Он один. Совсем один. Мы родные. Понимаешь?
– Что значит родные? – Его глаза сузились.
– Не знаешь? – У меня внутри натянулась струна. – Родные – это те, кто сидит с тобой до самого утра, пока ты болеешь. Кто думает о тебе каждый день. Кто думает о тебе всю жизнь. Вот кто родные!
– А мы кто?
– Не знаю!
– Я не хочу, чтобы ты к нему ходила. Ясно? – Он взял меня за плечи и тряхнул. – Я его не выношу! Не перевариваю! Меня достал твой Гера до самой печени!
– Кто ему будет готовить? Ему тарелку под нос надо ставить, чтобы поел!
Илья вдруг закричал. Страшно, сцепив зубы. Он смотрел на меня с ледяным ожесточением, как на врага.
– Хочешь, я найму ему сиделку? Хочешь? А? Чтобы я, наконец, смог отдохнуть от него. От его имени! От его плесени! От его благостной рожи!
У меня внутри натянулась струна и лопнула. Меня захлестнула волна ярости. Обожгла, как кипяток, и сварила заживо.
– Мы родные! Как ты не понимаешь? – я закричала, захрипела как безумная. – Ты – мажор! Ты что-нибудь понимаешь? У тебя в жизни все выходило тип-топ! Мама, папа, колыбель из ваты! Ты был когда-нибудь сиротой? При живых родителях? Которые тебя бросили, наплевали и забыли! Скажи, был?
– Да я плакал бы от радости, если бы меня забыли! Меня достали мои родаки! Мне папахена хватает в конторе! Выше крыши! Я, может, тачку еще одну хочу, и квартира у меня тупая! Я что, идиот, ездить в пиджаке на «Порше»? А папахен жмется над своими башлями, как дядя Скрудж! Учит жизни! Я его просил?! Чем меньше предков, тем легче жить! Запомни, минор!
– А я хочу, мечтаю, чтобы меня достали мои предки! Чтобы доставали каждый день! Каждый! Знаешь, что такое быть погребенным заживо в гробу бабушкиной квартиры? Когда у тебя никого нет и никого не будет. Когда тебя предали и забыли самые близкие люди. Знаешь, как это страшно? Когда нет будущего и нет никакой надежды на будущее! Ты знаешь, что такое быть брошенной вещью? Знаешь или нет?
– Не знаю и знать не хочу!
– Идиот! Тупой идиот! – крикнула я и заплакала.
Все было бесполезно. Мы не только разные, мы чужие. Совсем чужие. И я заплакала еще горше.
Я сотрясалась от рыданий всем телом, Илья обнимал меня, повторяя и повторяя одно и то же. Как заведенная кукушка.
– Катя! Катька! Ну, перестань. Я же не знал, что они живы. Ты не говорила. Перестань. Ну, пожалуйста!
Он целовал меня в макушку, совсем как Гера, а мне было от этого еще горше. Если ты привык к тому, что тебя не любят, лучше, чтобы не жалели. Это хуже ненависти. Намного хуже. Жалость бьет ниже пояса, когда этого совсем не ждешь. От жалости можно умереть так же, как от одиночества. Их никогда не ждешь. Их никогда не хочешь. Они приходят молча и тягостно, как черные шары, и преследуют всю жизнь.
– Прости меня, Катька. Я не знал.
Я увидела растерянные глаза Ильи, и во мне растаяла серая, стылая льдина. Я обняла его. Он уложил меня в постель. Как маленькую. Мы лежали в темноте, так легче рассказывать о своей жизни. Когда не видишь лица.
– Я помню угол забвения. Меня забыли там на всю ночь. У него запах пыли, и он молчит… Все время молчит. В нем много солнечного света, острого, как спицы. Они проходят насквозь, делая тебя невидимым… Я все время надеялась, что меня заберут или мама или папа. А их не было и не было. Тогда я ждать перестала. Просто устала. Ждать тоже устаешь. Сил не остается совсем, будто ты умер. Меня никто никогда не ждал и не искал. Наоборот, от меня все уходили. Один за другим. Навсегда.
Я повернулась к Илье и не увидела его лица в темноте. Так лучше. Так легче спросить самое главное.
– Ты не уйдешь? Я больше такого не вынесу.
И мое горло вдруг перехватило. Я машинально взялась за него рукой, чтобы легче было говорить.
– Не уйдешь? Обещаешь?
Илья промолчал. Я позвала его еще раз. Он не ответил. Я наклонилась над ним. Он спал. Я тронула его за плечо. Он не проснулся. Я оглянулась, будто кого-то искала. Сама не знаю кого.
– Мама! – отчаянно позвала я и вспомнила, что у меня нет матери.
В комнате было так тихо, что я не слышала даже дыхания. В тихой, черной комнате я осталась совсем одна. Я посмотрела на черное небо – ни единой звезды. И рассмеялась. От меня ушел даже бог. И он устал от меня. Как все.
Разве можно понять того, у кого никого нет?
В эту ночь мне ничего не снилось. Потому что не было никого и ничего.
– Муж хочет мальчика, – сказала роженица. – А у нас все время девочки. Я рожаю уже в шестой раз.
– Я же говорила твоему мужу, проблема в нем, – раздражилась акушер-гинеколог. – У него сперматозоиды только с Х-хромосомой. Его сто раз обследовали. Что ему надо?
– Знаю, – вздохнула женщина. – Но он все равно надеется.
– Ты рожаешь почти каждые два года. Матка должна отдыхать четыре-пять лет. Как она у тебя выдерживает? О себе думать надо, а не о муже.
– Как о нем не думать? – роженица снова застонала. У нее были потуги. Скоро рожать.
– Господи! Что за бабы? Одна другой дурнее. Акимовна, давай каталку! Начинается хрень-дребедень. Первая за сегодня.
Мы стояли у кровати еще молодой женщины. Вокруг лица вились волосы, ниже пояса, медовые. Как у меня. Они прилипли к потному лицу и стали цвета молодого гречишного меда. Она тихо стонала и выгибалась от боли, держась руками за раму кровати. Мы стояли столбом, учились уму-разуму.
– Не страшно? – спросила Рыбакова.
– Нет, – ответила женщина. – В шестой раз. Чего бояться? Обычное дело.
Она тихо стонала и едва слышно говорила. Тихие слова с перерывами на боль.
Рождение ребенка – необыкновенное дело. Душу переворачивает. Даже у таких балбесов, как Зиновьев и Старосельцев. Комок у горла сам по себе, не прося разрешения. И слезы на глазах. Наверное, во время рождения ребенка бог всем целует макушку. Учит уму-разуму. По-своему.
– Кто? – спросила женщина.
– Девочка.
Женщина улыбнулась. Ей положили ребенка на грудь. Он плакал громко и требовательно, говоря: я пришел. Слышите? Я пришел!
– Дура ты, – сказала ей акушер-гинеколог. – Снова рожать придешь?
– Красавица, – ответила женщина. – У меня все девочки красавицы. Одна другой лучше.
Я тихо заплакала в стороне. Мне было тоскливо. Не знаю почему. Наверное, потому, что я девочка, а у меня нет мамы, которая сказала бы мне, что я красавица. Или еще отчего-то.
– Имя придумали?
– Петя! – рассмеялась женщина.
– Господи! У твоего мужа фантазии кот насрал. Из года в год Петя да Петя. Мужиков надо душить еще в пеленках!
– Не надо, – возразил Старосельцев. – Мы все равно помрем. На войне какой-нибудь.
Мы разбрелись по родблоку учиться уму-разуму. Я зашла в послеродовую. В ее темном углу лежала женщина с медовыми волосами, такими же длинными, как у меня. Ее трясло от макушки до пяток. Я оцепенела от неожиданности. Ее трясло, я смотрела. Вся кровать была в крови. Она расползалась по белым простыням, как по промокашке. Тихо и вкрадчиво. Женщина меня не видела, она глядела в потолок белыми глазами. Только склерами.
– Твою мать! Хрень-дребедень!
Я вздрогнула и очнулась.
– Елизарова! Аборцанг с эфиром! Быстро! Кровь второй группы, резус плюс! Каталку сюда, твою мать! Что вы как мухи сонные? Задушу за материнскую смертность! Всех!
Женщина с медовыми волосами умерла. Спасти ее не смогли. Шесть маленьких русских красавиц остались сиротами. За один час.
После родов организм впрыскивает в кровь женщины эндорфины, чтобы забыть о боли и радоваться новой жизни. И женщина рожает снова. Вот такая выдумка бога.
Я подперла подбородок кулаками и смотрела, как Илья ест. Когда он ест, у него, оказывается, тоже образуются ямочки. Человек с ямочками на щеках на все случаи жизни.
– Илья, если я умру, что ты будешь делать?
– Хоронить.
У меня на глаза набежали слезы.
– Господи! Опять начинается! Что ты все время ревешь? Каждый божий день? Не хочешь похороны, выбирай на любой вкус. Бальзамирование, кремирование! Все что угодно!
– Кремирование. Это дешевле.
– Что за дурацкий вопрос? – вспылил Илья. – Что делают с теми, кто умер? Нормальные люди их хоронят!
– Я не об этом, – вяло сказала я и отвернулась к окну.
За ним в черном небе несся поток огромных снежинок. С самого утра. Настоящая метель, как я люблю. А я вдруг вспомнила снегопад на мертвом бабушкином лице. Она умерла летом. Во время снегопада из солнца и тени.
– Я устал как собака! Можно не донимать меня хотя бы один вечер?
– Можно. Пойду погуляю. Я люблю снег.
Во дворе намело снега, у деревьев высились огромные сугробы. Снег убрали и навалили его у деревьев. Я пошла по сугробам, оставляя за собой дыры, чтобы к моей стоянке было труднее добраться. Не хотела я, чтобы меня кто-то искал. Хотя искать меня некому. А я все равно не хотела. Не знаю почему.
Я упала навзничь в мягкий-мягкий снег и провалилась почти до самого дна. Я с детства мечтала лежать на дне колодца, чтобы глядеть вверх, ничего не делая и ни о чем не думая. Вот я до него и добралась. Вверху черное небо и ни единой звезды. Мне повезло. Так лучше смотреть на вальс огромных, пушистых снежинок, золотистых в свете окон человеческих квартир. Зимой, оказывается, тоже бывают золотые дирижабли, но их труднее найти. Их нужно искать ночью, в снегопад, возле человеческой стоянки, до которой трудно добраться.
Меня нашла собака.
– Помогите мне подняться, – попросила я ее хозяина.
– Пьяная? – спросил он.
– Да.
Я вернулась домой и легла спать. Закрыла глаза, и меня засыпал снег, совсем как во дворе. Снег заметал нос, глаза, уши, лицо, тело. Он похоронил меня заживо. У него было полно времени. Целая ночь.
Глава 16
Во время эпидемии гриппа в детской инфекционной больнице всегда аврал. Палаты переполнены, в такие больницы госпитализируют не только детей, но и их матерей. У врачей и медсестер нагрузка повышается в разы. Маленький ребенок может дать генерализованную реакцию в ответ на инфекцию. Только что ребенок был среднетяжелый, через минуту его везут в реанимацию. Все валятся с ног и злятся. Детские инфекционисты ненавидят эпидемии респираторных и кишечных инфекций. Ненавидят смертной ненавистью. Грипп особенно.
Нашу группу растолкали по отделениям. Я работала в отделении вирусных гепатитов, перепрофилированном под грипп. Половина персонала на больничном. Кто еще мог ползать, стоял на посту как проклятый.
В процедурном умирал ребенок. Мальчик девяти месяцев с синим лицом. Он лежал под капельницей и почти не дышал. Трубка электроотсоса сразу же забилась вязкой, тягучей, прозрачной, как стекло, мокротой.
– Если не отправить на ИВЛ, он загнется, – сказала Худякова прокуренным басом.
Я, застыв, смотрела на синего девятимесячного мальчика.
– Что стоишь? – заорала Худякова. – У меня людей нет. Видишь, я занята! Звони в реанимацию!
Я трясущимися руками бросилась набирать номер. Трубку взял Чуйко, завреанимацией.
– Ребенок… Девять месяцев… Дыхательная недостаточность…
– Затрахали! – рявкнул Чуйко. – Уже пятый за два часа! Лечить не умеете, а в медицину лезете!
Худякова выдрала из моих рук трубку.
– Слушай, ты! Не возьмешь, я тебя засужу! Понял?
Раздался мат-перемат, и Чуйко швырнул трубку.
– Бери ребенка! – заорала Худякова. – И бегом в реанимацию! Лифты к черту!
Мы с Худяковой бежали по нескончаемым ступеням лестницы, по этажам детской инфекционной больницы, по бесконечным белым коридорам с огромными окнами. Бежали до свиста в груди, до вылета сердца из грудной клетки. У меня на руках умирал ребенок, а Худякова скручивала в руках кислородную подушку, прижимая к синему личику кислородную маску. Мы влетели в тамбур реанимации и открыли двери.
– Бездари! – заорал Чуйко. – Амбу сюда! Никифорова срочно!
Я прижимала к себе тельце маленького мальчика, как безумная. Он, кажется, уже не дышал. У меня вырвали его из рук, и я упала на банкетку. Привалилась к стене, закрыла глаза и умерла. Мне было страшно. До жути. Я видела маленького мальчика цвета индиго с сиреневыми венами на крошечном тельце. Они опутали его своей сетью и задушили.
– Не боись, не загнется, – я услышала сквозь толстую вату голос Худяковой. – Раздышат. У нас лучшая реанимация в городе, а Чуйко первоклассный реаниматолог.
– Мм.
– Где история?!
Я вздрогнула и открыла глаза. Рядом с нами рычал Чуйко.
– Где-где? В Караганде! – разом вскипела Худякова. – У нас было время на писанину? Я тебя спрашиваю?
– Я сам тебя засужу! Вы бы еще труп принесли! Еще немного, и пацану хрендец!
– Хрендец нашему мешку Амбу! Уже давно. Ты сам подписал заявку. Что не явился за трупом своевременно? Это ты будешь шляться по СИЗО и тюрьмам! Я обещаю! У меня время по секундам отмечено!
– Что с мальчиком? – спросила я.
Они перестали орать и перевели взгляд на меня.
– На ИВЛ, – отдышавшись, произнес Чуйко. – Раззявы! Его смерть будет на вашей совести.
– Вот это видел? – Худякова воткнула ребро ладони в другую руку, сложив ее пополам.
– Стерва, – устало сказал Чуйко.
У меня не было сил ни на что. Я сидела в студенческой раздевалке, привалившись к стене и закрыв глаза. Как в реанимации. Перед моими глазами стоял маленький синий мальчик, задушенный сетью его собственных вен.
– Лопухина, ты умерла?
Я подняла голову, на меня, прищурившись, смотрела Терентьева.
Странный, чужой человек. У нас с ней нет ничего общего. Мы с ней почти не общаемся, а она утруждает себя неприязнью ко мне.
– Что тебе от меня надо?
– Ничего. Я на тебя плевала.
Она переоделась и ушла, я достала сотку.
– Илья, сегодня день рождения Геры.
– Мне поровну, – перебил он меня.
– Давай поздравим, – мне не хотелось спорить и ссориться. Я устала от всех.
– Я же русским языком сказал. Мне поровну!
– Я пойду одна.
– Иди, – согласился он. – Ходи сколько угодно. Когда хочешь, куда хочешь и к кому хочешь. Мне наплевать.
На меня наплевали все, а я так устала, что мне все равно. Так случается, когда в фильме выключают цвет. Черно-белый мир, в котором никому не хочется жить, но надо. Потому что так задумал очередной никому не ведомый режиссер.
– Гера, я не смогу быть врачом. Там всегда смерть.
Мы сидели с Герой на диване, обнявшись, как два близнеца. Мне царапала щеку грубая шерсть модного пуловера, который я ему подарила. Я купила его в дорогущем фирменном магазине. Накопила денег из тех средств, которые давал мне Гера, и купила. Смешно покупать человеку подарки на его же собственные деньги.
– Есть много специальностей, где не нужно работать с больными.
– Нет. Я ошиблась. Хочу все бросить.
– Столько лет коту под хвост?
– Потом будет хуже.
– Давай поговорим в следующий раз. У тебя будет другое настроение. Лучше. И все станет по-прежнему.
– По-прежнему не будет. У меня такое настроение уже давно.
– Почему?
– Не знаю.
Я действительно не знала, почему. Все будто по-прежнему и все равно по-другому. Цвет в фильме приглушали незаметно, от серии к серии. Я не сразу заметила, что Илья стал позже приходить домой, сначала изредка, затем все чаще и чаще. А потом мы перестали разговаривать. Просто так. Без ссоры. У нас не было времени на разговоры, мы не ужинали вместе, не смотрели дурацкие фильмы на DVD, никуда не ходили. Я ждала его сначала у окна, потом у входной двери, потом сидя на кухне, потом лежа в кровати. Сначала я ревела ревмя. Целыми днями и целыми ночами.
– Когда у тебя будет обезвоживание? – спросил наконец Илья. – Мне надоело.
– Почему ты так?
– Я привык жить один, – спокойно ответил он. – И не надо торчать в прихожей. Меня это раздражает. Понятно?
В новых домах почти нет пыли, такой, как в моем детстве. Угол забвения найти трудно, зато зеркала вдруг стали такими же, как в бабушкином доме. Я снова фотографировала себя, теперь на сотовый телефон. На каждой следующей фотографии синие круги под глазами становились все четче и четче. Я стала походить на умирающую. Я волочила ноги, как умирающая. И все чаще вспоминала Корицу. Он меня съел.
– Все будет хорошо. Обязательно, – поцеловал меня Гера. – Я же с тобой.
– Можно я останусь у тебя ночевать?
– Конечно. Это твой родной дом, – улыбнулся он.
Я заревела в голос впервые за несколько дней. Я ревела, размазывая слезы и сопли по новому модному пуловеру Геры.
Господи! Как хорошо, что есть родной дом, где тебя ждут. Там всегда уютно. Там родные люди, которым ты нужен.
– Спасибо, – глотая слезы, сказала я.
– Глупая ты. За что спасибо-то?
Я засмеялась сквозь слезы. Он вытер их со щек. И я вдруг услышала, как на праздничном столе чирикают Лимон и Яблоко. Один – лимонный, другой – яблочно-зеленый. Яркие тропические фрукты с крылышками за спиной чирикали хором.
– У тебя пуловер синий с серым. Я специально такой купила. К твоим глазам. Теперь твои мировые океаны выплеснулись тебе на грудь.
– Я его никогда не сниму. Даже самым жарким летом. Пусть мировые океаны плещутся вокруг моей оси всю жизнь.
– Шампанского! – прогундела я сопливым носом.
– То-то же! – рассмеялся Гера. – А то я думал, у меня не день рождения, а поминки.
– Никогда так не говори! Никогда! – меня подбросило над диваном. – Слова убивают!
Гера всегда боялся за меня, теперь я стала бояться за него.
– Не буду. – Гера разлил шампанское, и мы протянули навстречу друг другу бокалы.
– Я хочу, чтобы ты был всегда.
– Так не бывает.
– Бывает, – не согласилась я. – Ты моя половина. Нет, что я говорю? Ты – это я. Даже больше, чем я. Так я нас чувствую. Как одно целое. Понимаешь?
Читать бесплатно другие книги:
