Соль любви Кисельгоф Ирина

Глава 6

Мы сидели в бешеной серой машине. Она удивленно таращила глаза и улыбалась пешеходам, готовая через секунду рвануть в неизвестность. Все прохожие смотрели на нее. Таких машин в городе не слишком много. Никто не знает, что от них ожидать.

Илья барабанил пальцами по рулю и смотрел через лобовое стекло.

– Тебе идут косички, – сказал он, не повернув головы.

Я заплетала тонкие косички и надевала их на лоб как обруч, поверх распущенных волос.

– Слушай, чего ты все время пускала бумажные кораблики в реку?

– Ты видел? – удивилась я.

– Тебя все видели. Весь район.

– Значит, я стала популярной в своем районе, – засмеялась я.

– Ты нормальная? Да или нет?

– Нет. Если бы я была нормальной, я пустила бы пулю в лоб.

– Мне интересно. Почему я всегда возвращаюсь к тебе? – спросил он, не глядя на меня.

– Из-за моих волос. Они утягивают на самое дно. Так сказал военный моряк.

– И куда делся моряк?

– Ушел в дальнее плавание к своему причалу. Там его ждет жена.

Илья развернул ко мне голову. Его ямочки были залиты темнотой, как цементом.

– Ты можешь хоть иногда говорить нормально? Не врать и не стебаться!

– Не могу!

Мы уставились друг на друга и стали есть глаза глазами. Полными ложками.

Он подвинулся ко мне совсем незаметно, подкрался, не изменив положения тела. Схватил за руки и притянул к себе. И целовал, и целовал меня, дыша рыбой, выброшенной на берег, а я отбивалась руками изо всех сил.

– Я не буду!

– Почему? – с ненавистью спросил он. И оттолкнул, отбросил меня от себя. – Ну! Говори!

– Я не могу, – я отвернулась к окну.

– Выметайся! Вон! – процедил он сквозь сжатые зубы. – Кишечница!

У меня задрожали губы, и перед глазами все расплылось. Я заплакала прямо в машине, закрыв лицо своей сумкой. Так страшно, когда тебя ненавидят. Особенно если ты почти никому не нужен.

Илья отнял у меня сумку. С трудом. Я вцепилась в нее как ненормальная. И прижал к себе. Я рыдала ему в рубашку, размазывая по ней слезы и сопли, пока не успокоилась. Еле-еле.

– Все? – спросил он.

Я отрицательно замотала головой. Он засмеялся.

– Моя девушка ненормальная.

– Я не твоя, – прогундела я сопливым носом.

Он снова засмеялся.

– Это мы еще посмотрим.

Я высморкалась в бумажную салфетку. В одну, потом вторую.

– У тебя рубашка дурацкая, – вредно сказала я. – В дырочку.

– Даже не представляешь, как я рад! – захохотал он. – У меня в дырочку только рубашка!

– Я не ненормальная! – я смотрела на него исподлобья, как на врага.

Я видела его больше, чем военного моряка, а тот за три четверти часа понял, какая я. Людям, настроенным на нас, тем более близким людям, не надо объяснять, какие мы. Они догадываются об этом сами. Вот почему мне нужен Гера. И больше никто. Кто, кроме него, мог «открыть двери лица моего»? Только он. Вот и весь сказ.

– Я домой, – я взяла сумку.

– Эй! – крикнул мне Илья.

Я наклонилась и посмотрела на него, сидящего в серой скорлупе бешеной машины. Он не улыбался, и его глаза прятались за щитком.

– Давай завтра вечером?

– Нет, – я закрыла дверцу серой машины. Она глуповато улыбнулась мне вслед.

– Гера, обещай мне, что ты не станешь металлической кукушкой, – попросила я.

– Обещаю.

Я давно рассказала ему историю про немую кукушку, вырванную мной из ее металлического, узорчатого мира. Металлический мир странный. Всегда красивый, расписной, прямоугольный и всегда закопченный временем, потому что забыт тем, кто живет наверху. В этом мире обитают заведенные металлические люди или птицы, или еще кто-нибудь. Они всегда молчат, потому что им нечего сказать. Они открывают рот, не издав ни единого звука, только из вежливости. Так требует объявленная истина. Если попробовать объявленную истину на язык, она отдает ржавым железом. Ржавым железом должна отдавать разложившаяся кровь из-за гемосидерина. Хотя я не пробовала разложившуюся кровь, потому что противно, но я знаю точно. Чем еще могут отдавать соединения старого железа? Только ржавчиной. И тухлятиной.

– Не надо бояться жизни, – сказал Гера.

– Я боюсь только шаров-инопланетян. Вычитала про них в детстве в одном фантастическом романе. Мне было страшно, пока я его читала. И сейчас иногда страшно, когда вспоминаю об этом.

– Шары совсем не страшные, даже инопланетяне.

– Только не те. Они были маленькие. Как бильярдные. Тяжелые и черные. Они молча катились за человеком, и никто не знал, чего от них ожидать. Они всегда преследовали молча и появлялись из ниоткуда.

– Ты же сейчас не боишься деревянных львов?

– Нет. Но все равно он меня укусил. У меня же была царапина. Или ты мне не веришь?

– Верю.

Он вздохнул и прижал меня к себе. Гера волновался за меня, и я знала, о чем он думает. Как я дальше буду жить? Я подняла голову и улыбнулась. Не надо, чтобы он беспокоился по пустякам. Ему труднее, чем мне.

– Озера синие, – улыбнулся он в ответ.

– Значит, у меня в глазах вода! – обрадовалась я. – Хорошо, что не небо.

– У тебя в глазах Мировой океан, – он снова улыбнулся. – С лестницей в небо.

У него в глазах тоже Мировой океан, его глаза – отражение моих. Наверное, поэтому в моем воображении мы всегда были в воде. Я держалась руками за его ступни, он – за мои. Мы вращались замкнутым кольцом. Без посторонних.

Я зарылась головой в его грудь как можно глубже. Он обнял меня сильнее. Так мы сидели и молчали на трухлявом диване в старой бабушкиной гостиной. Я думала о том, как мне хорошо, а ему хуже некуда. Я давно перестала смотреть ему в лицо. Тогда мне самой стало бы плохо. Я мучила Геру собой, и я это знала. Надо было просто незаметно уйти, что я и сделала.

Я оперлась о каменные усы живой протоплазмы. Она недовольно ворчала, выплевывая из своего рта стремительно желтеющие листья деревьев. Я думала о том, почему в городе растут деревья, стареющие неброско. Сначала зеленые, потом желтые, потом коричневые, потом серые. И все. Яркие, разноцветные осенние деревья нужно искать в парках или за городом.

– Как судоходство?

Я даже не стала оборачиваться, за мной торчал Илья.

– Каботажное, – ответила я. – Ты переселился в этот район?

– Я езжу на работу этой дорогой. И ем в чебуречной у твоего дома, – он положил локти на парапет и повернул ко мне голову. – На меня голод нападает прямо из чебуречной. Без предупреждения.

– Что надо? – я развернулась к нему.

– Я одно не пойму. Мы ездили на море. Все было путем. Теперь тебя как подменили. Простить не можешь, что после не виделись, что ли?

– Да давно я тебя простила, – я отвернулась к реке.

– Тогда почему?

Чудик с ямочками на щеках оказался упертым, как железнодорожный башмак.

– Ездили. Было. Подменили. Простила. Все в прошедшем времени. Понял?

Он молчал, и я молчала. Смотрела на реку, думая, когда же он наконец уйдет.

– Ладно. Бери на память.

Он протянул мне на ладони сверкающее солнцем сердце. Оно было высечено из рубина. Солнце вылило из него кровь прямо на серые плиты моста. Кровь капала каплями и тут же высыхала. И снова появлялась в другом месте. Солнце развлекалось игрой в человеческое сердце, пуская рубиновые зайчики на старый, замшелый мост.

– Что это? – спросила я.

– Сердце мое, – ответил он.

– Это не твое сердце. Ты выдрал его из груди Сваровски.

Илья посмотрел мне в глаза долгим взглядом. Поднял руку, и сердце упало вниз. Он уходил с моста, а я все видела, как падает и падает красное сердце на старый, замшелый мост. Я побежала к нему и не успела. Оно уже упало и застыло на одном месте. Беззвучно. Так бывает, когда бросаешь настоящее человеческое сердце. Настоящее сердце не катится, не подпрыгивает и молчит. Просто падает и умирает. Я подняла его и посмотрела сквозь рубиновую призму на солнце. В середине тянулась трещина, сверху донизу. Трещина сверкала и искрилась как роса цвета настоящей крови. Тогда я приложила чужое сердце к своему, чтобы вылечить.

Я вернулась домой, и сразу закуковала кукушка. Семь раз. Семь – счастливое число.

– Что это? – потрясенно прошептала я.

– Я отдал ходики в починку и повесил, пока тебя не было, – улыбнулся Гера. – Жизнь начинается.

Я вышла с лекции на волю. Спустилась по лестнице и глазами добежала до парка напротив. В нем росли клены. Они растопырили мне навстречу свои красные ладони. Все, абсолютно все клены были усеяны руками, доверчиво повернутыми ладонями к солнцу и ко мне. Сердце мое екнуло и забилось с бешеной силой внизу живота. Невдалеке от дружелюбных кленов была припаркована серая машина, улыбавшаяся во весь рот. У машины стоял Илья, он махнул мне рукой. Я разулыбалась до ушей и побежала к нему через улицу как сумасшедшая. Зигзагами между сигналящих машин. И остановилась посреди улицы как вкопанная. Человек с выдранным из груди сердцем целовал девушку. Взасос. Придурковатая серая машина радостно таращила на них свои глаза. Илья улыбнулся мне, усадил девушку на переднее сиденье, и они уехали, укатили, унеслись, умчались от меня и без меня.

– Ты! Больная! – закричал мужчина из машины возле меня. – Под колеса хочешь?

– Хочу, – сказала я и пошла через улицу к красным кленам напрямую. Под какофонию визжащих и сигналящих колес.

Я вернулась домой, пододвинула кухонный стол, залезла на него и молотком выломала кукушку. Взяла ее трупик двумя пальцами и с размаху швырнула вниз. Потом достала из своей сумки рубиновое сердце и села на пол у трупика металлической кукушки. Ненастоящее сердце переливалось и сверкало в прямоугольнике солнечного света. Горело тысячью огней, льющихся из слоистой трещины посередине. Моя ладонь доверху наполнилась его красной, ненастоящей кровью. Живые ладони красных кленов были настоящими, а это сердце нет.

Я разжала руку, сердце упало вниз. Оно никак не изменилось и светилось рубином с кухонного выщербленного пола. Я залезла на стол, подняла руку и раскрыла ладонь. Сердце еще только скользило по моей ладони, а я закрыла глаза и увидела, как оно раскололось на тысячи мелких кусков. И мне вдруг стало страшно до жути. Я убивала материальную точку отсчета. А может, я убивала собственное сердце. Я стояла на столе, замерев с закрытыми глазами, целую вечность и вздрогнула от боя старых напольных часов. Я раскрыла глаза, сердце светилось рубином с выщербленного кухонного пола. Я посмотрела его на свет, трещина стала шире, но сердце выдержало. Я рассмеялась. Это хорошо. Очень хорошо.

– Пусть оно всегда будет со мной, – решила я. – Везде.

И улыбнулась. Все было путем. Просто отлично!

Илья позвонил мне через три дня.

– Как делишки? – спросил он.

Я улыбнулась, представив, как он жонглирует ямочками на щеках.

– Нормально. Думала, подбросишь меня до дома.

– У меня появились другие планы, – рассмеялся он.

– Я заметила.

Он замолчал, я улыбнулась. Пауза затянулась, я не спешила помочь. Сам звонит, пусть сам и развлекает.

– Временами я общаюсь с людьми, не похожими на тебя, – наконец сказал он. – Для разнообразия.

– Для безобразия? – невинно уточнила я. – Я не расслышала.

– Безобразие у меня только с тобой. Рецидивами. Мне надо выяснить, все ли у тебя дома. Иначе не усну.

Я не выдержала и рассмеялась, он вслед за мной.

– Вообще-то я около тебя. Ем чебуреки. Кетчуп принесешь?

Мы встретились на каменных усах поперек реки живой протоплазмы. Она сверкала золотой дорожкой по обе стороны каменных усов. Золотая, зеркальная дорожка плыла в рамочке из синего неба с белыми облаками. Ветер гнал крошечные золотые пирамиды живой воды через ворота, на которых стояли мы. А под воротами живая вода мурчала влюбленной мартовской кошкой. И кошке, живущей под мостом, было совершенно наплевать, что на дворе уже осень.

Он поцеловал меня, и я вдруг потеряла сознание оттого, что заглянула в его глаза. Отвыкла, забылась и на полной скорости влетела в земляной шаманский круг его голубой радужки. И все.

– Ты что?

Я смотрела в испуганные глаза Ильи.

– Ничего! – я рассмеялась. – Я плыла на белом кораблике по золотому зеркалу.

– Какому зеркалу?

– Я не утонула, – объяснила я. – Хотя ворота были совсем узкие. Мне пришлось пригнуть голову. Низко-низко. И руки сложить. Чтобы не перевернуться.

Я пригнула голову, чтобы показать, как было.

– Мне кажется, я тебя люблю, – сказал он.

И я услышала самый несчастный на всей земле голос.

Глава 7

Когда входишь в бабушкину квартиру, взгляд натыкается на золоченый шпиль в синем небе. Ты смотришь на шпиль из подзорной трубы длинного темного коридора. Золоченый шпиль делит небо на половины. С одной стороны солнце восходит, с другой садится, потому с востока шпиль утром розовый, а вечером красный, как пылающий рубин. Получается, в середине неба тоже есть трещина. Золотая.

– Гера! – крикнула я. – Выходи.

Я привела Илью познакомить с Герой. Мне хотелось их сблизить, ведь они в моей жизни самые главные люди. Гера вышел из комнаты, и я поняла, они друг другу не понравятся. Не знаю почему. Я осознала это раньше, чем Гера вышел из комнаты. Они смотрели друг на друга исподлобья и молча. Целую вечность. А вокруг стеной замер воздух из позолоченной пыли старой бабушкиной квартиры. Воздух стал таким густым и тяжелым, что его можно было резать ножом.

– Знакомьтесь. – Я включила свет в коридоре.

Я давно знала, что свет делает воздух легким – разрежает.

– Георгий.

– Илья.

Они не стали протягивать друг другу руки, чтобы пожать, и продолжали стоять столбом.

– Пойдемте чай пить, – пригласила я. – Я купила пирожные. «Наполеон». Как ты любишь.

– Я не люблю «Наполеон», – сказал Илья. – Я вообще не люблю пирожных. Никаких.

– А что ты любишь?

– Мясо. С кровью.

– Крови, надеюсь, не будет, – усмехнулся Гера.

– Тогда пирожные с хорошо прожаренным мясом, – зеркально усмехнулся Илья. – Как-нибудь эдак.

У меня перед глазами все расплылось. Все оказалось не так, как мне хотелось. Совсем не так.

– Пойдемте, – Гера улыбнулся глазами. Мне стало легче. Немного.

Гера поставил чайник на газ, разложил пирожные на блюдо и сел за стол. Я сидела, уткнувшись взглядом в столешницу. Не знаю, куда смотрел Илья. Я думала о том, как Гера мог так поступить со мной. Разве он не со мной?

– Погода ноне хороша, – сообщил Илья. – Успеют снять озимые.

Я прыснула со смеху ни с того, ни с сего.

– Озимые осенью не снимают, – объяснила я, давясь от хохота.

– Надевают, что ли? – удивился Илья.

Мы посмотрели друг на друга и покатились от смеха. Я перевела взгляд на Геру и увидела, что у него седые волосы. Все, до единого волоска. Он улыбнулся мне губами, а не глазами. Я взяла его руку под столом и сжала. У него была теплая рука, и на запястье билась тонкая жилка. Он пожал в ответ мой большой палец.

Илья съел два пирожных «Наполеон», я одно, Гера ни одного. Он ушел почти сразу же. Илья проводил его взглядом.

– Я твоему папахену не понравился. Факт.

– Гера мне не отец.

– А кто? – Илья перестал есть. – Брат?

– Двери лица моего, – пояснила я.

– Можно без метафор! Я от них тупею!

Ямочки Ильи на глазах наливались темнотой. Они проявились совсем близко, у губ. И родились не от улыбки, а от желваков. Два темных наконечника для стрел. Как я раньше не заметила эту разницу?

– Он мой дядя. Сводный брат матери, – неохотно сказала я.

Мне казалось, каждым словом я предаю Геру. Моих слов было больше чем трижды. В два раза.

– А родители?

– Нет, – я ликвидировала родителей одним словом. Сразу же и без раскаяния. Они меня забыли. Зачем мне помнить о них? Забвение – это погребение заживо. Вот и все.

– Ты сирота? – Илья поднял брови.

Он сказал это так, словно в жизни ему не приходилось встречаться с подобным. Кто из нас был шаром-инопланетянином?

– Нет! – разозлилась я. – У меня есть Гера!

– И давно он у тебя есть? – Илья отвернулся к окну.

За ним горели красным солнцем листья дуба, только их нижняя сторона уже окрасилась черным.

– Давно. При чем здесь это?

– Выходит, он воспитал тебя сумасшедшей?

Он воткнул черные наконечники стрел в мои глаза.

– Вали отсюда, – сказала я и вдруг закричала: – Слышишь! Вали!

Илья ушел, хлопнув дверью. Я легла в своей комнате на кровать и стала смотреть на потолок. В квартирах солнце никогда не красит потолок в красный цвет. Он сначала светящийся белый, потом золотистый, потом серый, потом почти черный. Красного не бывает. Никогда. Стены бывают, а потолок нет. Мы с Герой давно содрали с наших окон бархатные портьеры. Я повесила белые шторы из органзы. Без узоров. Поэтому в наших комнатах всегда так, как на открытом воздухе. Я решила содрать бархатные портьеры в остальных двух комнатах. Завтра же. Пусть во всем нашем доме будет так же, как за пределом прямоугольного мира.

Зазвонил мобильник, я взяла трубку.

– Я снова наговорил тебе кучу дерьма.

Я молчала, глядя на стремительно сереющий потолок.

– Я так не думаю, – сказал он. – Правда.

– Мне все равно, – вяло ответила я.

В моей комнате было тихо, а в телефонной трубке я слышала звуки сумасшедшего города. Навязчивую какофонию механических сигналов, гудков, визга колес, радио, шуршания покрышек по асфальту. Всего того, что мешает думать.

– Не молчи. Скажи что-нибудь.

– Мы не будем встречаться. Мы разные. Совсем.

– Разноименные заряды притягиваются. Может, ты моя другая половина, которой всегда не хватает.

– Зачем тебе другая?

– Для гармонии, – он вдруг засмеялся. – Несу какую-то чушь. Наверное, я тоже чокнутый.

– Быть чокнутым не так уж плохо.

– Верю. Ты в этом профессионал. Спустим кораблик?

– Ну давай, – согласилась я.

Мы с Ильей спускали белые кораблики в реку живой протоплазмы. На нитке. Но это стало неинтересным. Они не могли уйти в дальнее плавание свободными. А кораблики без нитки ложились набок и топили своих пассажиров. Зато у нас появились зрители – мальчишки из соседних домов.

– Что вы делаете? – спросил один.

– Моделируем спуск кораблей на воду, – объяснил Илья. – Не то отечественному судоходству кранты. Если не сегодня, так завтра.

Мальчишки остались с нами. Выживание по-настоящему свободных корабликов стало гражданским делом. Как в прямом, так и в переносном смысле.

– Надо его спарашютировать, – сказал Илья. – Чтобы сел на воду, как гидроплан.

Он сложил из газеты два крыла, обрезал тяжелый нос и пришил их к парусу белого кораблика ниткой. Размахнулся и запустил. Я затаила дыхание. Гибрид кораблика и самолета сделал пируэт над живой протоплазмой, приводнился и поплыл припеваючи. Как положено. К своему собственному причалу. Совершенно свободный, крылатый кораблик.

– Ура! – заорали мальчишки и помчались за корабликом вслед.

Я взглянула на Илью. Он смотрел на кораблик орлиным взором, уперев руки в боки. Флибустьер отправил свой корабль в дальнее плавание. Я улыбнулась, он смутился.

– Ничего ты не понимаешь, – сказал он. – Это эпохальное открытие в бумажном судостроении.

Его голубые купола улыбнулись мне зрачками, и тогда я поцеловала победителя в губы. Обняла и поцеловала. Мы целовались на мосту как сумасшедшие. Под нами влюбленной кошкой мурчала живая протоплазма.

Я рассказала Илье про время. Про старые напольные часы, про кукушку. Про мать. Про бабушку. И о том, как я меняла время.

– Ты не превратишься в кукушку? – спросила я.

– Ты так веришь в часы?

– Уже нет. Часы – это симулякр времени.

– А что не симулякр?

– Материальные точки отсчета.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, к примеру, ты должен найти материальную точку отсчета, когда решил, что мы должны быть вместе.

– Девушка с кукушкой в голове – моя материальная точка отсчета.

– Я серьезно. С чего ты решил, что я другая половина?

Илья посмотрел в синее-синее небо и сказал:

– Я подарил тебе свое сердце, а ты его разбила.

– Оно всегда со мной.

– Ну и что? Ты все равно его разбила.

– Ты мое тоже. Оно высохло на обоях и в той и в другой жизни.

– Потому я не ношу с собой твоего сердца. У меня его просто нет. Ты мне его не дарила.

– Теперь подарила.

Я прижала руку к груди и протянула ему ладонь с отпечатком моего сердца, и он мне ее поцеловал. Так Илья поцеловал мое сердце.