Соль любви Кисельгоф Ирина
Он обнял меня, я заслушалась музыкой его сердца. Лучше бы он остался.
– Глупая ты. Ничего не понимаешь. Жизнь еще только начинается.
Я поправила ему шарф.
– Вечно у тебя горло открыто.
Он легонько щелкнул меня по носу, я улыбнулась отражением его глаз.
Гера ушел, я посмотрела на попугаев, летающих в облаке утреннего солнечного света, и подумала: «Здорово, что они летают. Клетка ведь такая тесная, а они летают. Жизнь продолжается».
Мы сачканули с лекций и пошли в кафешку. Там всегда были вкусные блины. На любой вкус. Дешево и сердито. Студенту в самый раз.
– Тяпнем шампанского? – предложил Старосельцев.
– С чего это? – напряглась Рыбакова.
– Ни с чего. Хочется шампусика хлебнуть.
Мы пили шампанское, мой взгляд остановился на Рыбаковой. Она смотрела на Старосельцева, и в ее глазах стояла такая тоска, что хотелось плакать. Старосельцев был ничей, а Рыбакова на что-то надеялась и надеялась. Бесконечно. Четыре года. Одно и то же время, растянутое и сжатое в бесконечном потоке вселенского времени. Для него – одна секунда, для нее – целая жизнь. Жизнь продолжалась со своими жертвами и победителями времени. Меня раздражали победители. До мути в душе.
– Старосельцев, – прищурившись, спросила я, – ты вообще кого-нибудь любишь?
– Люблю, – Старосельцев залпом допил шампанское.
– Кого? – процедила я. – Себя?
– Нет. Тебя, – неожиданно ответил он. – А что?
– Не знала? – заржал Зиновьев. – Это, милка моя, тайна только для тебя.
Рыбакова сидела, опустив голову. По ее лицу текли слезы.
– Ты тупая или прикидываешься? – жестко спросила Терентьева.
– Я не знала, – потерянно сказала я. Не веря.
– Значит, тупая! – заржал Зиновьев. – Четыре года тупит! Зашибись!
– Дьявол в тебе сидит! – Терентьева смотрела на меня, как на врага. – Сидит, ноги свесил!
– Зачем ты ей сдался, Старосельцев? – согласилась Яковлева. – У нее чувак на «Порше».
– Да! – расхохоталась я.
В жизни, оказывается, все были в проигрыше. Не только я.
– Что ты ржешь, мой конь ретивый? – с ненавистью спросил Старосельцев. – Весело?
– Нет! Не весело! У меня нет чувака на «Порше»! – хохотала я, а по моему лицу текли слезы. Совсем как у Рыбаковой.
Мы допили шампанское и разошлись. Почти как с поминок.
– Жизнь продолжается, – сказала я себе, глядя на небо.
Морозный ветер потрепал мне волосы, выбившиеся из-под шапки. А я не знала, что это значило.
Я вышла на балкон. Перед моим носом висела сосулька. Трезубец. Нептуний знак в воздухе, а не в воде. Я отломила от него маленький отросток, чтобы не портил образ трезубца. Засунула в рот и укусила. Рудиментарный отросток трезубца захрустел на моих зубах, ломя их холодом и тут же тая. Он сдавался почти без боя.
«Так тебе и надо!» – думала я.
Зазвонила сотка, высветив номер черного шара. Надо было поставить точку. Я же не маленькая, чтобы прятаться, как страус.
– Надо поговорить, – сказал черный шар. – Я был очень занят. Думал, что-то случилось. Что-то важное. А ты со своими попугаями.
– Это было важное. Для меня.
– Ты как ребенок, который все время уходит от проблем. Что, я буду все время за тобой бегать?
– Не бегай. Купи компас и выбери другой курс.
– Попугаи – хорошая идея.
– Неплохая. Только они умерли. От холода.
– Что ты сосульки ешь?
– Доктор прописал. По одной сосульке три раза в день. Короче, вали к своим нормальным! Живи с ними счастливо и умри в один день!
Я нажала отбой и, не взглянув вниз, ушла с балкона. Лимон и Яблоко на моем столе чирикали хором в облаке солнца. Им повезло, мне нет. Лимон и Яблоко были вдвоем, а я одна. Я взяла Герин фотоаппарат и сфотографировала себя в зеркале. Поставила материальную точку отсчета в конце этой жизни. Пора начинать новый кадр.
Ночью, во сне, я целилась в Лимона и Яблоко дулом фотоаппарата. Но ни один из них не попал в виртуальный капкан объектива. Им не хотелось стать материальными точками отсчета. Они были живые. А я попадала всегда.
Жизнь продолжалась, но настроения продолжать ее не было. Не только у меня, но и у всех в группе. Я смотрела на разверстый кишечник. ВВ делал операцию, мы учились уму-разуму со стороны, сверху. Я решила, что не буду хирургом. Жизнь на лезвии бритвы не для меня. Каждая операция – это фронтовая операция. Могут быть жертвы, а могут не быть. Все зависит от командира. Я командиром не была. Не важно, что ты сдал оперативную хирургию на пятерку. Оперативная хирургия – это хирургия на трупах, а трупам все равно. Они дважды жертвы. Им плохо жилось, иначе они не стали бы учебным препаратом. Но они стали учебным препаратом. Вот и получается дважды, если не считать смерть. С ней трижды. Короче, со смертью их предали трижды. И не надо никаких троекратных петушиных криков. Жизнь прекрасно обошлась без них. Деликатно и тихо.
Мы вышли из учебного корпуса, не глядя друг на друга, и направились каждый в свою сторону. Мне не хотелось домой, пока там нет Геры. Дом без Геры покрывался пылью, и я вместе с ним.
Я встала у колонны и взглянула на солнечный маятник, он сверкнул серым металлом. У меня внутри, у самого горла задрожал противный, студенистый кисель. Время остановилось в одну секунду, выбросив из себя серое яйцо с черным зародышем. И я пошла к черному шару, заколдованная серым блеском его скорлупы.
– Ты не припадочная. Я сказал это… не подумав. Сгоряча.
– Ясно.
– Ты почему в обморок падаешь?
– За всю мою жизнь я упала в обморок четыре раза. Только с тобой.
– Почему?
– Потому что меня преследует черный шар-инопланетянин.
– Можно без аллегорий? Говори как нормальный человек. Хоть иногда!
– Я не хочу быть нормальной! – вдруг закричала я. – Я хочу жить в своей психушке! С белыми корабликами и попугаями зимой! А ты живи в своей! В серой коробке из бетона! Сам на сам! В своей смирительной рубашке и амбарными замками на твоей тупой башке!
– Какими замками? – заорал Илья. – Какими амбарными замками?!
– Сон сердца рождает чудовищ! – кричала я. – Понял?
– Что понял? – орал Илья. – Это я прихожу с работы, а меня встречает чудовище! С кукушками и попугаями! Я отдыхать хочу, а не париться!
– Ты грубый, злобный, бесчувственный мужлан! Ты бросаешься на людей заранее, даже не узнав, может, они пришли к тебе с добром!
– Я бесчувственный?! Я с друзьями стал меньше общаться! Из-за тебя! Только чтобы не слышать твое нытье и не видеть твою постную физиономию!
– Через тернии к жертвам? Не надо мне такой благотворительности!
– Вот именно через тернии! Хорошо сказала! Я не спал две ночи подряд! Из-за этого ушлого святоши! А ты достаешь меня какой-то ерундой!
– Какого святоши?! Како..? – я подавилась злостью и закашлялась.
– Такого! Ты мне осточертела! Ясно?
Мы говорили на разных языках. Мы не понимали друг друга. Мы думали по-разному, жили по-разному, чувствовали по-разному. Мы оказались двумя формами жизни с далеких планет. Продолжать не имело смысла. Никакого. Это было безнадежно.
– Вот и живи один. Вещи заберу, и распрощаемся, – сказала я, цедя сквозь зубы каждое слово. – Давай быстрей. Двигай!
– Обойдемся без прощаний, – зеркально процедил он. – Собирай шмотки и выкатывайся.
Я вошла в квартиру Ильи и услышала чириканье. Из спальни.
– Что это?
– Попугаи. Купил вместо тех! – Он пнул ногой мои тапочки, они влетели в меня штрафным ударом.
– Я хотела тех, а не этих! – Я дала ему кулаками в грудь изо всех сил.
– Ну и к чертовой матери их!
Илья рванул окно, два попугая, лимонный и яблочно-зеленый, вылетели в зимний, застуженный город. И мое сердце остановилось.
– Что ты наделал? – прошептала я. – Они же умрут.
– Все попугаи умирают зимой, – жестко сказал он.
Я сползла по стене на пол и зарыдала. Я рыдала до конвульсий. Я устала до черта. Как собака.
– Может, нам действительно лучше разбежаться? – устало спросил Илья.
Я кивнула. Он меня обнял. Мы сидели на полу под открытым окном, пока совсем не стемнело. До черного-черного неба и ледяного ветра внутри отдельно взятой человеческой квартиры. В нашей спальне была зима, которая убивает попугаев.
Глава 14
Мне на глаза попался рисунок, от него пахнуло злобной стужей, и я застыла. На черном фоне погрудный портрет женщины в кобальтовом платье и красными волосами. Белое лицо, морщины расползлись от глазных орбит и губ серыми лапами паука. Вместо глаз и рта черные провалы, пролегшие узкими рубцами, будто колодцы без начала и дна, такие же черные, как страшная пустота вокруг ее силуэта. В черных провалах ничего нет, а они смотрят прямо в меня.
– Это Меленкин, – сказал Эдуард Алексеевич. – Шизофрения. Дважды поджигал свой дом. Его дважды спасали, за что он чуть не убил пожарного. Меленкин надеется сгореть дотла и возродиться в образе большого зеленого шара.
– Почему шара, – захохотал Зиновьев, – а не параллелепипеда?
– Видимо, потому, что круг или кольцо является символом психического единства. Душа в состоянии хаоса отчаянно мечется в поисках выхода. Круг дает ощущение достаточности и спокойствия. Меленкин увидел заставку на НТВ и нашел выход… – Эдуард Алексеевич задумчиво пожевал губами, – … к небожителям.
– Почему шар? – переспросил Старосельцев. – Спираль конструктивнее.
– Ага! Штопором вниз! – хохотал Зиновьев. – Вверх нельзя, штопор может попасть в зад небожителю!
– Это ненормально? – вдруг перебила я. – Мечтать о жизни в форме круга?
– Не сказал бы, – вяло откликнулся Эдуард Алексеевич. – Любые страхи, тревожность настоятельно требуют душевного равновесия. Просто не все это осознают.
– А если замкнутый круг безнадежен? – я испугалась заранее, не ожидая ответа.
– Надо искать ключ, – засмеялся Эдуард Алексеевич.
– Кто ему эта женщина на рисунке? – спросила Рыбакова. – Мать?
– Возможно. Мать Меленкина часто приходит сюда. – Эдуард Алексеевич помолчал. – У нее очень четкая дикция.
Четкая дикция самой близкой Меленкину женщины превратила его в зеленый шар и предложила выход в небо путем самосожжения. А нас заставила замолчать.
Меленкину не повезло с матерью, как и мне. Почему со мной трудно? Поэтому? Но мне нужна жизнь без посторонних. Всего лишь. Я не знала, правильно это или нет. Я чувствовала только одно: чужие люди могли забрать единственное живое подтверждение того, что я есть. У меня внезапно выявились живые нематериальные точки отсчета. Я поняла это только сейчас. Мне требовался надежный замок, я не умела его найти.
– За десятки лет у нас набралось много рисунков больных. Надо будет вам как-нибудь их показать, – Эдуард Алексеевич посмотрел на рисунок Меленкина, где на белом снегу огромного пространства лежал крошечный человечек головой вниз. Только лицо и черные сапоги, на месте груди и живота свернулся пылающий клубок огненных змей, сожравших плоть до костей.
– Кандинский писал, что даже самые талантливые художники не могут перепрыгнуть творческой свободы, ограниченной временем, в котором они живут. Но мне иногда кажется, что душевнобольные существуют вне всякого времени, – Эдуард Алексеевич вдруг рассмеялся. – Неплохая тема для диссертации. А?
– Неужели все так ужасно? – голос Рыбаковой дрогнул.
– Да, – Эдуард Алексеевич улыбнулся сам себе. – Юнг в течение многих лет наблюдал в сновидениях своих пациентов угасание образа бога. По его мнению, утеря образа бога лишает жизнь всякого смысла.
– В моей жизни полно смысла, – не согласился Зиновьев. – В ней есть простые земные радости. Вот я им и радуюсь.
– У овцы тоже есть простые земные радости, – хохотнул Старосельцев. – Пожрать, погадить и не попасть на скотобойню.
– Все пастухи попадают на кладбище! – разозлился Зиновьев.
– Лучше помереть пастухом, чем овцой!
– Лучше умереть человеком, – поставил точку Эдуард Алексеевич. – Человек существо сильное, если в его подсознание забита точка опоры. Юнг предлагал наделить человека ответственностью перед собственным сознанием, чтобы вернуть достоинство. Хотя бы и без всякого образа.
– В смысле? – спросила Терентьева.
– Не знаю, – Эдуард Алексеевич пожал плечами. – По словам Франкла[7], мы движемся к личной религиозности, когда каждый сможет общаться с богом на своем собственном языке. В принципе недогматизированную, личную, я бы даже сказал, особую для нас веру в нечто Иное, и ритуалы, связанные с ней, можно расценить как признак нездорового сознания. Но здесь нечему удивляться. Человек – эволюционный продукт безумия. Той самой обезьяны, протянувшей в костер палку по собственной воле и вопреки инстинкту самосохранения. Только безумное животное может играть с огнем. Кроме человека, таких существ на земле нет.
– Выходит, сумасшествие – двигатель прогресса, – хмыкнул Зиновьев.
– Приблизительно, – Эдуард Алексеевич вдруг расхохотался. – Все любят учить жизни либо мытьем, либо катаньем! Я тоже! А нас-то уже научили тысячи лет назад. Савонаролы! – хохотал Эдуард Алексеевич, глядя поверх наших голов.
Мы переглянулись, преподаватель психиатрии оказался черным ящиком, а мы не являлись знатоками, тем более Юнгом. А может, наш преподаватель психиатрии был просто сумасшедшим психиатром?
Эдуард Алексеевич внезапно перестал смеяться и перевел взгляд на нас.
– Первочеловек обостренно чувствовал природу живых существ и неживых вещей. Это делало его мир волшебным и красочным. Мы такую связь давно утратили, более того, она нас пугает. А напрасно. Вера в сверхъестественное и способность удивляться миру делает человека счастливым. Это хорошо знают те, кто любил. В противном случае ощущение пустоты и бессмыслицы собственной жизни. – Эдуард Алексеевич помолчал и добавил: – Проблема в личном осознании неосознанного. Путь к осознанию может быть долгим, особенно в одиночку. Но в конце всегда ждет награда – возможность взглянуть на себя со стороны.
Черный ящик преподавателя психиатрии по фамилии Оганезов не поддавался классификации, но мне показался симпатичным. Лично я притащила бы его домой. Вот только меня все больше и больше мучил вопрос – со мной трудно, потому что я не такая, как все? Чем же я отличаюсь? Тем, что думаю о времени и мне снятся цветные сны? Если бы Эдуард Алексеевич не рассказывал нам о Кандинском, я бы даже не смогла объяснить, чем меня притягивает двусмысленная тайна вещей. «Белая пуговица от брюк, блестящая в луже на улице»… «содрогается». Об этом думает куча людей, я тоже… Что в этом особенного?
– Слушай, Старосельцев, я все думаю о несчастных карликах.
– Счастливых карликах, – не согласился Старосельцев. – Тем, у кого есть ненормальная червоточина, крупно повезло. Их природа наделила свободой слова и богатым воображением. Главное, понять, где твоя точка абсурда, – Старосельцев сделал большие глаза. – И стать счастливым.
– Не перебивай! – неожиданно для себя закричала я. – Несчастных карликах! Их что, специально лишили места в жизни, потому что они не такие, как все? Взяли и выкинули, как хлам? Как жалкую утварь! Всех юродивых на свалку? Или всех неправильных четвертовать по Прокрусту, чтобы не высовывались? Не желали, не думали, не ошибались, не грешили? Маршировали развеселой, довольной толпой, взявшись за руки с кем попало? Шаг влево, шаг вправо – расстрел!
– Что ты так орешь, Лопухина? – зеленые глаза Старосельцева развеселились. – Шутами мы числимся только в реестре. Все зависит от того, как мы сами себя ощущаем. Я, к примеру, чувствую себя отлично. Удивляюсь миру, как рекомендовал доктор Оганезов. Дарю свою душу богу каждый день. На утренней заре выдыхаю ее на ладони и простираю руки к солнцу.
– Смеешься?!
– Да! – засмеялся Старосельцев. – С каждым занятием по психиатрии мои извилины все кудрявее и кудрявее. Граблями уже не прополоть.
– А если солнце за тучками? – вредно спросила я.
– Я знаю, где солнце, – вредно ответил Старосельцев. – У меня было «пять» по астрономии.
– Я думала, у тебя пятерка только по великому Шару. Кстати, что он говорил по этому поводу? Или здесь он провалился?
– И любая полоска света в нашем облаке сыщет сердце, разорвет его и вернет нам, ставши нашим единоверцем.
– Понятно, – сказала я.
– Что тебе понятно?
– Что полоской света можно сшить два сердечка.
– Молодец, садись, «два».
– За что? – удивилась я.
– Это не понимать надо, а чувствовать, Лопухина, – без улыбки сказал Старосельцев.
Почему я всегда возвращалась к Илье? Может, лучше не чувствовать, а понимать? Великий Шар объяснил, что любовь не падает, даже если ее приручить к исчезаньям и возвращеньям, только тайну эту не постигнет третий. Я нашла Шара в поисковике. Но могла бы и не искать. Все и так было ясно.
Ночью мне приснилась чужая душа, а в ее руках четки. Черная бусина, белая бусина, черная бусина, белая бусина.
– Горнее чистое, дольнее грязное, – сказала она.
А я и не знала, что это значило.
В душном кабинетике кожвендиспансера было не протолкнуться. Преподавательский стол, стулья для нас в два ряда и крошечная свободная площадка в центре. Подиум для учебных экспонатов. Темой был сифилис. Болезнь, любящая ювелирные украшения. Болезнь любви с короной и ожерельем Венеры из розеолезной сыпи на коже. Любовь клеймит свои жертвы по-разному. Например, так. Для разнообразия. Эта болезнь заканчивается дырой вместо носа, сухоткой спинного мозга и безумием, если не лечить, конечно. Память об этой болезни может остаться на всю жизнь, даже если выздороветь. Она бродит в крови, и ее следы выявляют реакцией Вассермана. Это тоже клеймо. Кому как повезет.
– Его заразила жена, – сообщила Бельская, наш преподаватель. – Она заразила, и они разошлись. Не повезло человеку дважды. Включайте мозги, когда любите.
– Когда любишь, мозги не работают, – не согласилась Терентьева.
– Как включать? – перебил Старосельцев.
– Презервативом, – пояснила Бельская.
Все засмеялись.
– С женой? – вдруг возмутился Зиновьев. – Я жду счастья и радости, она мне болезни и гадости? Просто так? За здорово живешь?
– Я же сказала. Везет не всегда. У нас одни невезучие. Работа такая.
– Как карта выпадет, – невесело согласился Старосельцев. Это было на него не похоже.
Мы смотрели на больного, которому изменила жена, заразив его чужой любовью. Он стоял со спущенными брюками, глядя сквозь нас. В окно. Туда, где люди чаще прячут глаза. Ему было все равно. Нам нет. Нам было неловко и стыдно. Всем. Перед нами стоял человек, а не учебный препарат. Несчастный, невезучий человек. Почему жизнь с ним так обошлась? Что он сделал не так?
Бельская прошлась пальцами по его паховым лимфоузлам и продемонстрировала шанкр.
– Пропальпируйте лимфоузлы. При сифилисе они резиновой консистенции. Это типично. Надо запомнить.
Я не стала трогать резиновые лимфоузлы. Не хочу работать там, где одни невезучие. Я хочу, чтобы мои больные смотрели мне в глаза, а не прятали их от стыда. Мне от этого будет тяжело. Я такого не хочу.
Больного осмотрели, он так и не пошевелился. Ему все было все равно. Он смотрел в окно, не видя. В этой больнице люди смотрели внутрь себя.
Я вдруг вспомнила сощуренные глаза Терентьевой. Я не дружила с одногруппниками в общепринятом смысле слова. Они встречались, ходили куда-то, справляли дни рожденья вместе. Мне только дарили подарки на день рождения, потому что так было заведено. Подарили, разошлись – и все. Здесь у меня не было подруги, даже самой некрасивой, самой случайной. Я протягивала ладонь, нормальные человеческие отношения протекали между моих пальцев. Я привыкла жить с сухими ладонями. Адаптировалась. Если бы не Гера, я бы сошла с ума от одиночества. Не знаю, почему я об этом подумала. Может, я тоже смотрела сквозь людей внутрь себя?
Я просидела в кухне до прихода Ильи, пока не спустились сумерки. Он почти всегда приходил из зимних сумерек. Холодный, как зима.
– Почему без света? – спросил он. – Настроение плохое?
– Среднее.
– О чем думаешь?
– О жизни и о дьяволе за компанию.
– Тебе лучше о нем не думать. Ему сразу перестанет везти! – засмеялся Илья.
– Я серьезно. Он таскается за людьми, как черный шар-инопланетянин.
– Ему скучно. Его выпнули с работы. Его концепция создания человечества не нашла отклика у научного руководителя. Теперь он партизанит среди людей, как Че Гевара. Доделывает по своему образу и подобию. Поштучно.
– Почему людям не везет? Им что, трудно помочь?
– Иногда везет. У жителей наверху консенсус. Они уважают друг друга за незаурядный ум. Собираются на симпозиумы каждый день и доказывают аксиомы на практике. Делают опыты на человечестве и наблюдают в микроскоп, как мы тут копошимся.
– Я не хочу опытов. Я хочу, чтобы мне везло.
– Дьяволу тоже хочется, чтобы ему везло. Он жизнь на это положил.
– Желаешь попасть в ад?
– Не думаю, что в аду грешникам плохо живется. Геенна огненная им точно не грозит. Дьявол – божеский антипод. Зачем ему наказывать тех, кто скроен по образу и подобию? Наверняка самых монструозных он давно обласкал и приставил к нам ангелами-разрушителями. Надзирать, обучать, готовить почву для явления антипода. Чуешь за левым плечом?
– Их же тьма-тьмущая! – я невольно поежилась.
– Именно! – засмеялся Илья. – Гораздо хуже тем, кто грешил по мелочи. Колебался, пристраивался, снова метался. Никто не любит тех, кто спляшет и вашим и нашим. Вот им-то и гореть синим пламенем. В самом пекле.
– Значит, не боишься?
– Нет.
– Почему?
– Я не знаю сомнений. Вот почему! И меня обласкают, куда бы я ни попал. Уж будь уверена!
Я не чувствовала уверенности. Колебалась и сомневалась. И я отчаянно не хотела, чтобы мне не везло. Я устала от черных шаров до черта. Я не желала, чтобы меня предавали, оставляли, бросали в угол забвения. Не хотела смотреть сквозь людей внутрь себя. Улыбаться самой себе. Жить с сухими ладонями. Я хотела быть счастливой. И все. Это трудно понять?
– Во мне дьявол не сидит, – сказала я. – Я его не пускаю!
– Установила жесткий фейсконтроль?
– Да!
– Зачем? У них консенсус, – Илья захохотал. – Я представляю, как они вежливо шаркают ногами у дверей лица твоего! Прошу вас, проходите. Ну что вы, только после вас. Нет, после вас.
Я представила и тоже засмеялась.
– А пока они шаркают, что с нами? Как думаешь?
– Нас отпевают!
Я задумалась. Получается, пока мы живем, они чередуются в нас постоянно согласно правилам внечеловеческого консенсуса. Даже в запущенных праведниках. Иначе зачем те носят материальные и нематериальные вериги? Если они праведники, они и так свою награду уже получили. Для чего доказывать, что солнце встает на востоке, а садится на западе?
– Я не хочу, чтобы ты ходила к твоему Гере. Никогда, – вдруг сказал Илья.
– Почему?
– Потому что кот всегда съедает рыбу. Старый кот всегда съедает свежую рыбу! Рано или поздно! Поняла?
– Хорошо. Не буду.
Мы уже почти заснули, как я вдруг сказала:
– У нас сегодня был один больной. Он смотрел внутрь себя.
– С чего? – сонно спросил Илья.
– Его предали. Жена.
– Мм.
Проснувшись, я взглянула на Илью. Его лицо открылось мне в первый раз. Смешное, даже детское. Только губы упрямо сжаты.
«Бог создал меня из его ребра, – вдруг поняла я. – Мы встретились не случайно».
Я заплетала волосы в косу. Тихо-тихо. Берегла его сон.
– Мне стала нравиться твоя дурацкая коса. Так заплетать волосы может только женщина, – внезапно сказал Илья. – Ты туго скручиваешь волосы, но сзади на шее постоянно выбивается завиток. Мне всегда хочется до него дотронуться.
У меня забилось сердце, и я выронила заколку. А волосы рассыпались по плечам.
Я шла по улице, думая, что придется ходить к Гере тайком. Разве можно забыть тех, кого любишь? Самых близких тебе людей. Их берегут как зеницу ока. Иначе можно остаться в одиночестве. В огромном, хмуром пространстве без единого человека. Как объяснить Илье, что любящих тебя людей не бросают, как ненужную вещь?
Меня рванули за плечо так, что я чуть не упала. На меня исподлобья смотрел Корица. Его темно-карие, почти черные глаза сквозь жесткий прищур пристально разглядывали мое лицо.
– Поматросила и бросила?
– Что тебе от меня надо? – крикнула я.
– Нет! Что тебе от меня надо? – он впился ногтями в мое запястье. – Что ты ходишь по земле как ни в чем не бывало? Что ты живешь на этой сраной земле? Что ты воздухом со мной одним дышишь?
– Мне больно! – я выдрала руку из его руки. – Ходила и буду ходить! Дышала и буду дышать! Жила и буду жить! Понял?
Во мне бурлила дикая, бешеная ненависть. Я смотрела на него так же, как и он на меня, сощурившись. Сквозь узкие амбразуры ненавидящих глаз.
– Я хочу, чтобы ты умерла, – спокойно сказал он. – Сегодня же!
Развернулся и пошел прочь. Я смотрела ему вслед, пока черная куртка не превратилась в черную спину, а потом в черный шар. Хорошо знакомый мне человек издали оказался тем, каким он и был. Черным шаром.
В автобусе меня поймала контролер. Я забыла проездной билет в другой сумке. Она выставила меня из автобуса, и я побрела пешком. Я шла по ноздреватому, закопченному снегу. Прямо по его белым глазам. Они зияли узкими снежными провалами в сером, смерзшемся насте. Я шла по белым глазам и думала, что не могу любить тех, кого не любится. Люди должны понимать это. Кого любят, а кого нет. Нельзя за это ненавидеть и желать смерти! Почему я должна умирать?
Я вернулась домой в ужасном настроении. Мне пожелали смерти. Только что. На свете появился человек, который хотел, чтобы меня не стало. Уже сегодня. Я обошла все зеркала в доме и не нашла ответа. Это были правильные, новые зеркала, эрзац-двери в другую жизнь. Обманка, в которую ни войти, ни выйти. Металлическая фольга, в которую заворачивают куриц-гриль. Я подошла к самому темному зеркалу в спальне и посмотрела на свое лицо. У меня под глазами были круги. Большие синие круги на бледной-бледной коже. Я провела ладонью по зеркалу и вдруг почувствовала невыносимую, нестерпимую слабость. Еле дошла до кровати и упала на нее. Жизнь вытекала из меня мановением чужой палочки.
У меня зазвонила сотка, я машинально нажала кнопку.
– Десертные вилки-ложки доставай, – велел Илья. – Сегодня у нас райский ужин.
– Ладно, – еле выдавила я. Шепотом.
Читать бесплатно другие книги:
