Журавлик по небу летит Кисельгоф Ирина
– Вредина! – захохотал я. – Будешь корячиться, не возьму с собой в небеса.
– А мне и не надо. – Она подняла на меня Ее глаза. В них были слезы, и я отцепился.
Лизка захлопнула окно и задернула шторы. Я поднял тапок; у него были заячьи уши, но они висели, как уши брошенного бассет-хаунда. Я посмотрел на зайце-тапок и поклялся Ей никогда не трогать Лизку. Мне было стыдно. Я вел себя как последний щегол. И у меня испортилось настроение.
– Что ты хмурый? – спросила мама.
– Мне нужны деньги, – неохотно ответил я.
– Зачем? – испугалась мама.
Она теперь все время пугается. Чего она боится? Что я подсяду на анашу, собьюсь в стаю лысых фашиков или запью оттого, что я последний городской девственник?
– Хочу купить телескоп.
– А, – облегченно выдохнула мама. – Я скажу папе, мы купим.
– Угу.
Мы замолчали. Я смотрел в стену, мама на меня. У нее был странный вид.
– Миша, – вдруг сказала она. – Вы проходили контрацептивы по школьной программе?
– Что проходили? – Я чуть с кресла не упал.
– Презервативы, – прошептала мама.
Я всмотрелся в ее лицо и захохотал как ненормальный.
– Проходили?
Я кивал, не в силах сказать ни слова. Трындец! Мои предки были продвинутей, чем я мог себе представить. Мы проходили презервативы у Сашки дома. Нашли у его родаков в постельном белье и поделили поровну, чтобы использовать, когда приспичит. Один до сих пор валяется в ящике моего стола. Не приспичило. Н-да… Чего я вспотел?
– Если что, папа тебе поможет, – запинаясь, сказала мама.
– Чем? – Я свалился с кресла и умер от взрыва смеха.
– Нечего веселиться! – разозлилась мама. – И помни, тебе еще два с половиной года учиться!
Итак, мама тоже думает, что я отстаю в развитии. А я и отстал. Чего я так ржу? Придурок!
У меня улучшилось настроение, и я пошел к Лизке отдавать тапок. Заодно зигзагообразно извиниться. Подумал, вернулся назад и засунул зайце-тапок в птичью клетку. Чем глупее выглядят извинения, тем легче тебя извинят. Это знаю только я. Тапок в клетке радостно поднял заячье ухо и сделался похожим на шариковатого Тузика. Я полюбовался делом рук своих, посмеялся и пошел. Дверь открылась, и на пороге явилась Она. В облегающей водолазке и обтягивающих джинсах. Глаза впол– лица, ноги от шеи. А у маленьких ушей кудряшки вьются пушистыми завлекалочками. Мягкими-мягкими. Я чуть руку не протянул, чтобы их потрогать.
– Тапок, – вместо «здравствуйте» тупо сказал я.
– Откуда? – изумилась она.
– С ноги. – Я протянул клетку и покраснел. Как обычно.
Она взглянула на клетку, ее глаза расширились, и Она засмеялась, как… кто-то с неба. А я увидел ее улыбку и попал в замкнутые пределы светящегося гало. Она смеялась, мой смех плавно вливался в ее и уносился в открытую форточку к прирученным облакам. Вот тогда я понял, кто Она. Небесная пастушка бесконечного стада овечьих облаков, а я их шариковатый Тузик.
– Лисенок! Иди сюда! Посмотри! – закричала Она.
Лизка выпрыгнула из комнаты, как бес из коробочки.
– Это что? – Она уставилась на клетку с зайце-тапком.
Я испугался, что она меня не простит, и я больше никогда сюда не приду. Что делать?
– Ему нужна морковка, не то он помрет от голода, – брякнул я.
– Будет ему морковка, – улыбнулась Она. Лизка прыснула со смеху, я расслабился.
Мы пили чай у них на кухне, я решил завести светскую беседу. Чего тянуть резину? Нравиться так нравиться.
– Вы читали теорию происхождения видов в оригинале? – спросил я.
– Нет, – засмеялась Она.
– И я нет! – Я заржал как жеребец, ужаснулся сам себе и захлопнул рот. – Никак не могу решить, как человечество должно относиться к своим обезьяньим корням?
– По-человечески, – улыбнулась Она.
– Точно. – Я замолчал, не зная, что сказать. Олух!
– Что молчим? – ехидно спросила Лизка. – Прочесываем свои обезьяньи корни?
Я тупо посмотрел на нее и ничего не ответил. Она захихикала, я разозлился. Н-да… Старею, тупею. Мысли мгновенно улетучиваются из моей головы, как облака. Облака! Точно! Надо говорить с людьми о том, что их интересует, и они у тебя в кармане. Тепленькие. Это все знают.
– Я изучаю облака, – скромно сообщил я.
Она должна была попасться на мой айкью, как на крючок. Обязана попасться!
– А я изучаю оптические приборы, – ответила Она.
Осподи! Я не зря откопал отцовский бинокль, и я не зря думал о телескопе. Именно сегодня думал! У нас с Ней мысли совпадают, что ли?
– Мам, это неинтересно! – воскликнула Лизка, ее щеки стали красными-распрекрасными.
– А как изучают телескопы? – перебил я ее.
– Скучно, – засмеялась Она. – Пользоваться намного интереснее.
– Не может быть! – Я имел в виду – все, что делает Она, интересно.
– Может, – не поняла Она. – Быть ловцом комет и астероидов заманчивей, чем ловцом соответствия технических характеристик.
– А из телескопа видно облака? – снова встряла Лизка.
Что она перебивает, что дергается? Фекла!
– Да. – Ее глаза заманчиво затуманились. – Серебристые облака…
– Какие они? – закричала феклообразная Лизка.
А я приготовился тоже кое-что сообщить, чтобы повысить свои акции в Ее глазах. Не зря же я торчу в Сети, как репка!
Она рассказала нам о самых высоких облаках. Они летят над Землей в мезосфере с бешеной скоростью, за пять минут меняя небесную картинку. Расплескиваются голубыми волнами, кружатся желто-оранжевыми вихрями, распадаются на прозрачные полосы, внутри которых светятся звезды. Черное ночное небо пылает от их ярко-белого света, когда все остальное в тени. Я видел все, о чем Она рассказывала, а моя голова парила над вихрями серебристых облаков в Ее глазах.
– Как они появились? – зачарованно спросила Лизка.
– После того, как прошел солнечный дождь, – ответила Она.
– Что? – поразился я. Об этом в Сети я не читал.
– Это гипотеза, – вдруг смутилась Она, – но красивая. Удар протона солнечного ветра и метаморфоза атмосферного кислорода в водяной пар.
Она взглянула мне в лицо, и Ее глаза наотмашь ударили меня протонами солнечного дождя. Я превратился в пар и умер от внутреннего ожога.
Мила
Я посмотрела на пачку соли и решила познакомиться с Олей поближе.
– У вас соли не найдется? – спросила я. – Крупной?
– Конечно, – она распахнула дверь на кухню. – Проходите.
Я прошла на кухню, споткнувшись о маленькие ботинки. Они стояли на газете, под ними лужицы. Я про себя рассмеялась. Хорошо придумали.
Оля расставила чашки, я посмотрела на вазочку с печеньем «Крокет» и барбарисками. Негусто. Как им живется? Трудно, наверное. Мы говорили ни о чем, и я поймала себя на мысли, что Ольга хороший, но не мой человек. Слишком закрытая, застенчивая, малообщительная. Мы другие – шумные, компанейские, даже крикливые. У нас типичная итальянская семья. Ссоримся, миримся, ругаемся, целуемся, плачем, смеемся. У всех на виду, не стесняясь. Вот и сейчас, я говорю, она больше молчит.
– Ну, я пойду. – Я взяла соль.
Она не стала меня удерживать, но отчего-то смутилась. Она легко краснеет, это придает ей очарование. Ей все придает очарование. Большие выразительные глаза, красивые губы, гладкая кожа, стройная фигура. Слишком много плюсов для того, чтобы быть одинокой женщиной. Где ее муж? Сбежал?
Я вспомнила Бухарину, и мне стало грустно. От нее ушел отец, когда ей было пять лет. Ее мать вышла замуж и нарожала детей другому мужу. Ритка была чужой и в семье своей матери, и в семье своего отца, хотя у него больше не было родных детей. Но чужого сына он любил больше, чем родную дочь. Она прожила всю жизнь с этой нелюбовью и живет с ней до сих пор. Когда она вспоминает об этом, на ее глаза набегают слезы. Невольно. И еще. Она не любит ни мать, ни отца. Она уехала в другой город, и ее забыли. У нее есть своя маленькая семья, а она живет нелюбовью своих родителей. Позабытая, позаброшенная, она плачет, когда вспоминает о них. Теперь она плачет оттого, что ее забыл муж. Это несправедливо.
В коридор вышла Лиза, у нее в руках была тряпичная кукла в атласном костюме.
– Боже, какая прелесть! – воскликнула я. – Можно посмотреть?
Я держала в руках настоящее произведение искусства. Все детали, даже самые мелкие, выполнены безукоризненно и со вкусом. Веселый нос, ладошки с отставленным большим пальцем, атласные башмачки с бантами и пуговичкой из бисера. Забавный меховой помпон на шапочке. А костюм из атласа?.. Закачаешься! Даже пуговичные глаза не портили впечатления. Кого он мне напоминает? Синие задорные глаза и длинная соломенная челка…
– Похож на Мишку, – засмеялась я.
– Правда? – улыбнулась Оля. – Вообще-то это Арлекин.
– Где купили? Хочу такого же! – моментально загорелась я.
– Нигде. Сами сделали, – важно ответила Лиза.
– Вы? – Я потеряла дар речи.
Оля вопросительно посмотрела на дочку.
– Потом! – жалобно сказала та. – Когда полный квартет соберем. – Она обернулась ко мне и горячо воскликнула: – Мы подарим вам обязательно! Но только когда будет полный состав труппы дзанни.
– Что за труппа? – удивилась я.
– Итальянские комедианты. Мама выдумывает идею, а потом мы ее воплощаем как в жизни. Это трудно.
Оля застенчиво улыбнулась, и ее лицо засветилось.
Мой человек, поняла я. Но девчонка. Совсем девчонка. И улыбка у нее детская. В куклы не наигралась, а мужа нет. Мне стало ее жаль, как и Бухарину.
– Оля, немедленно ко мне! – велела я. – Чай пить.
– Мы же пили, – засмеялась она.
– Значит, будем есть.
– Заварку? – весело спросила Лиза.
– Да, – улыбнулась я.
– Я не могу, – сказала Оля, ее щеки снова порозовели.
– А ты моги! – крикнула Лиза и объяснила: – Мы мало к кому ходим. Не привыкли.
Я засмеялась ее детской непосредственности, а Оля по-детски смутилась. Не семья, а детский сад! Оказывается, вот почему они не пришли на наше грандиозное новоселье. Из-за ребяческих комплексов. А я обиделась. Зря.
– Привыкайте! – грозно сказала я. – Надо ломать стереотипы.
Оля освоилась у меня не сразу, застенчиво мямлила только «да» и «нет», сложив руки на столе как школьница. Как она умудряется работать с таким характером? Волки и овцы в одной рабочей банке не уживаются. Кого съели, а кого не съели, затоптали. Раз – и нет работки для овечки!
Я решила использовать естественную для нее приманку – куклы.
– Что такое комедия дель арте? – спросила я. – Слышала, но лишь в общих чертах. Расскажите, мне интересно.
– Это собрание типичных характеров, – ответила она. – Не больше двенадцати. Искусная вечеря на людной площади вместо подмостков.
«А кто тринадцатый?» – спросила я себя и сразу отвлеклась.
– Это был импровизационный театр, – сказала Оля. – Каждый день канонический сюжет, разыгранный по-новому. Все последние городские новости в угоду публике.
– Типа ежедневной газеты? – уточнила я.
– Да, – улыбнулась она. И я позавидовала ее улыбке. А потом заслушалась.
– … Мужественный голос сменяется опять дискантом детским, пищит, как флейта… – продекламировала она. – Это о Панталоне.
– Нет, – рассмеялась я. – О Мишке.
Она рассказывала мне о масках комедии дель арте. Ее глаза горели азартом, а я думала, какая баба пропадает. Зачем ей эти Бригеллы и Панталоне? Ей жить надо, а не в куклы играть.
– Сколько вам лет? – спросила я.
– Тридцать три.
А мне тридцать восемь. Надо же! Родила дочку так рано. В девятнадцать. А муж где? Или она так и не вышла замуж? Кто ей помогает?
– Вам трудно, наверное? – сказала я.
– Да, – искренне ответила она. Не ломаясь. Мне это понравилось.
– Ваши родители вам помогают?
– Уже нет. Я поздний ребенок. – Она медленно провела пальцем по столу. – Ни брата, ни сестры.
– А где Лизин папа? – осторожно спросила я.
Ее лицо вмиг замкнулось, и она отвернулась к окну.
– Простите, – пробормотала я. – Зря я спросила.
– Он умер, – просто сказала она, глядя в окно. – Совсем молодым.
– Вы его любили?
– Очень. – Ее плечи вздрогнули, и она закрыла лицо ладонями. А я прокляла свое любопытство.
Я не могла заснуть, думая о Лизе и ее матери. Бросить все, пожилых родителей, институт и уехать за мужем в чужой город. Ей еще восемнадцати не было. Что в нем было такого? Она сказала, что он любил дождь. И замолчала, будто спохватилась. Почему меня это так зацепило? Потому что я сама люблю солнце? Когда все понятно и ясно? Я вдруг вспомнила, она произнесла «он любит дождь» в настоящем времени и тут же поправилась: «Я сама люблю дождь. У него всегда разное настроение и не всегда совпадает с моим». Она улыбнулась, но настроения ее губ и глаз не совпали. Мне вдруг захотелось сжать ей руку, а она уже отвернулась. Ей нужно было остаться одной. У меня в гостях.
Как ребенку расти без отца? Разве это справедливо?
– Знаешь, – сказала я. – Лиза сирота. Ее отец умер совсем молодым.
– Мм, – сонно ответил Сергей.
– И Ольга тоже сирота. Ужас! Как так жить, ни на кого не надеясь? Не ожидая помощи ниоткуда? – Я помолчала. – Надо быть к ним поближе. Окутать своим теплом.
– Не надо.
– Почему?
– Как хочешь, – невпопад ответил он и повернулся спиной.
А я хотела спросить, что любит он. Но так и не спросила, забыла.
Лиза
Ночью мне приснился зимний дождь. Он трясся шаткими железными вагонами по рельсам маминого подоконника. А утром я увидела нашествие заснеженных деревьев за деревянной рамой нашего окна. Деревья снова натянули снеговые полушубки, закутавшись по самый нос лохматой, толстой снежной шерстью. Над ними зависли серым, рыхлым небом тяжелые и волглые облака. Дождь скорым поездом привез в мой город снег и навалил его по самое колено. Так город изменился за одну ночь, надо было узнавать его заново. Мы пролезли в дыру чешуйчатого бетонного забора Ботанического сада и пошли, утопая в снегу. Ни одной дорожки, ни одной тропинки, только хмурые, замерзшие елки, сосны, лиственницы и невиданные деревья в белых маскировочных халатах.
– Лето! – восхищенно выдохнул Сашка.
Мы прижали ладони к стеклу и расплющили носы. За граненой стеной из стекла в заснеженной глуши Ботанического сада скрывалось тропическое лето. Оно лезло к свинцовому небу зеленым зонтиком нахальной южной пальмы, а под зонтиком развалились шампурами стволы, стволики, ветки с нанизанными на них нездешними цветами и листьями. В стеклянной клетке в сумеречном зимнем воздухе во все стороны летели, сыпались гроздьями, пушились метелками полыхающие обрывки небывалых краев. Мы глядели через прозрачную тепличную скорлупу на тропические пиры, а прямо на нас смотрели сложенные накрахмаленными салфетками огромные белые цветы.
– Что это? – спросила я.
– Магнолия, – ответил Мишка. – Ее в Сочи полно. На Бали тоже.
– А я не была на море.
– Я тоже, – не слишком весело сказал Сашка. – На Иссык-Куле был, на море не был.
– Ниче особенного, – небрежно бросил Мишка.
Мы улыбнулись, Мишка пожал плечами. Мы снова расплющили носы и увидели в оранжерее воробья. Он повертел головой и уставился на нас одним глазом. Я подышала на тепличную скорлупу и нарисовала зрачок на круге из пара. В подзорной трубе из конденсированной воды воробей оказался один-одинешенек. Такой вот грустный воробей на веселом, праздничном пире.
– Что он там ест? – спросила я.
– Ему не нужна жрачка! – засмеялся Мишка. – Он уже умер! Мы напали на воробьиный рай.
Я ушла из Ботанического сада с твердым убеждением: рай можно создать самому и запереть в стеклянной клетке. Только воробьем мне быть не хотелось. Тем более одиноким. Ну, или голодным. Но только… Мне очень-очень захотелось очутиться в раю, где под жарким солнцем живут идеальные вещи, чудесней которых мне вживую видеть еще не случалось.
В дверь позвонили, я пошла открывать. За порогом был Мишкин папа.
– Моей жены у вас нет? – И он, извиняясь, добавил: – Она теперь все время у вас пропадает.
– Нет. Они с мамой ушли гулять.
– А… – Он затоптался на месте.
– Ключи забыли?
– Нет. То есть да.
Я засмеялась, он улыбнулся глазами. Нетрудно догадаться. От углов его глаз вытягиваются кверху крошечные морщинки. И получаются добро-веселые глаза.
– У нас вкуснющие капустные шницели. Не зайдете попробовать? – церемонно спросила я.
– Зайду, – улыбнулся он. – Никогда не ел капустные шницели. Надо восполнить этот пробел.
Он вошел на кухню и увидел Арлекина на подоконнике.
– Похож на Мишку.
– Есть немного. Это Арлекин.
– Ты настоящий художник. – Он осторожно провел пальцем по лицу Арлекина.
– И мама, – согласилась я. – Мы собираемся создать всю труппу, кроме влюбленных.
– Почему кроме?
– Неинтересно. Они нудные, и в них нет жизни. Совсем беспомощные.
– Почему? – повторил Сергей Николаевич. У него сделалось такое серьезное лицо, что я чуть не рассмеялась.
– Ну, – протянула я. – Если бы не слуги, влюбленные остались бы на бобах. В общем, конец всегда известен. Это скучно.
– По-разному, – невесело сказал Сергей Николаевич. – Это любовь делает людей беспомощными.
– Да? – удивилась я.
– Да. – Он снова улыбнулся глазами, а я поняла, что он понял, что я никогда не влюблялась.
– Влюбленные самим себе кажутся глупыми и нудными. Приходится это скрывать, чтобы кого-нибудь не обидеть… – Он вдруг запнулся и зачем-то добавил: – Насмерть.
Я никогда не влюблялась, и не надо. Не хочу стать нудным посмешищем. И тем более не хочу никого обижать до смерти.
– У нас Бригелла на подходе. Только шапочки не хватает. Хотите посмотреть?
– Очень, – засмеялся он.
Бригеллу мы с мамой нарядили в белый атласный костюм. С зелеными галунами на груди и бортах ниже пояса по числу зеленых бисерных пуговиц. И с такими же галунами на панталонах до колен. На ногах желтые суконные башмаки. Это не слишком точно, но что тут поделаешь. Желтой кожи для башмаков мы не нашли. На боку белая пластмассовая шпажка для канапе. Я выпросила ее у Зинки, своей подружки.
– Свирепый малый, – сказал Мишкин папа. – Из-за черной бороды? Или роль обязывает?
У Бригеллы не было настоящего лица, только черная кожаная маска, вся заросшая волосами. Наш Бригелла родился злым и безжалостным и не думал скрывать это маской.
– Из-за того, что он интриган, – ответила я. – Я таких терпеть не могу.
– Я пойду? – вдруг расстроился Мишкин папа. Ни с того, ни с сего.
– А как же шницели? – огорчилась я. – Вы хотели восполнить капустный пробел.
– В другой раз.
Он закрыл дверь, а я пошла в свою комнату смотреть на гречишную стену. Во мне проснулся мой кусочек грусти. Я знаю почему. У меня нет отца. В этом нет ничего особенного. У нас в классе таких полно. У кого-то совсем нет, у кого-то есть отчим. Отчим хуже. Зинкин отчим любит своего младшего сына, а Зинку не любит. Ругает, учит жизни, а она плачет. А я не плачу.
И я вдруг заревела. Вспомнила ботинки. Огромные, со шнурками, на толстой подошве. Это все, что я помню об отце. Потому я ношу ботинки в его честь. Он умер, это все, что рассказала мама. Я ей не верю, потому что она молчит. Значит, он жив. И я его жду. Зря, наверное.
Я услышала мамины шаги и быстро вытерла слезы. Не хватало ее расстраивать по пустякам!
– Ты что, Лисенок? – Она обняла меня сзади.
Угадала мое настроение сразу, хотя я сижу к ней спиной. Всегда так, хоть какую маску надень, она все равно догадается. И я всегда знаю, какое у нее настроение, потому что мы яблоки с одной яблони.
– Мам, давай возьмем щенка или котенка.
– Я тоже хочу, но у тебя аллергия на шерсть.
– Тогда канарейку. Она будет петь целыми днями.
– Кенар может петь только один. Без подруги.
– Разве поется от одиночества?
– Это другая песня. Красивая, но печальная.
В моей голове посреди заснеженного леса выросло волшебное дерево с огромными белыми цветами, похожими на накрахмаленные, сложенные салфетки. С дерева сыпались цветы один за другим в сумеречный, ледяной, зимний воздух. Безрадостно, терпеливо, бессрочно, беззвучно. Дерево тоски оказалось прекрасным и вечным, но петь оно не умело.
– Несправедливо, – вздохнула я.
– Да, – согласилась мама.
Я заглянула в ее глаза. Они были красивые, но печальные. Так мой кусочек грусти переселился в маму. Зачем я ее мучаю?
Миша
Ко мне подкатилась Танька из десятого класса. Сама. Я шел из школы, она пристроилась к нам с Сашкой.
– Погуляем? – спросила она, глядя на меня.
– Ээ. – Я заблеял от неожиданности.
– Что э? – хохотнула она.
– Погуляем. – Я пришел в себя и выгнул грудь колесом. Ай, молодец!
Сашка увязался за нами.
– Тебя звали, дуэнья? – Танька воткнула в Сашку черные стрелки своих век.
– Че? – пролепетал он.
– Ниче! – рявкнула она как мама. – Вали в песочницу!
Оскорбленный Сашка повалил в песочницу, а мы повалили шататься по улицам.
«Что ей от меня надо? – спросил я себя и сам себе ответил: – То надо». И мне стало жарко.
– Что вылупился? – грубовато спросила Танька.
– Моих родаков сегодня нет. – Я решил ковать железо, пока куется и пока мне горячо.
– У, какой быстрый! – восхитилась она.
Читать бесплатно другие книги:
