Журавлик по небу летит Кисельгоф Ирина
– Да, – вежливо согласилась я. – А ты его копия.
– Здесь слишком много моих копий.
Мишка забрал Арлекина себе, не спросив разрешения. Но я бы сама отдала. Тем более что мой Арлекин сам собой превратился в Страшилу. У него появилась синяя вязаная шапка и свитер в дополнение к смешным клетчатым штанам. Как у Мишки.
Мама смеется, говорит, что я совсем забросила гулянья по городу ради нашей аэродинамической улицы. А мне так интереснее. Днем мы валяемся на Мишкиной кровати, глазеем на облака и молчим. Но это не в тягость. Бывает такое молчание, когда тебе хорошо. Вот нам и хорошо. Иначе мы не были бы вместе. Мы лежим, облака стоят над нами или медленно-медленно куда-то плывут. И ты не устаешь на них смотреть. Облака сегодня похожи на растрепанные сорок тысяч косичек, а завтра рассыпаются коробочками хлопка. Сегодня лениво вытягивают когти прямо к горам, а завтра пенятся морскими барашками. А послезавтра ты видишь и на земле снежные горы, и на небе снежные горы. Почти точные копии друг друга.
Не знаю отчего, но когда я гляжу на облака, меня тянет сбежать, уехать, куда глаза глядят. Все равно куда… Такая грусть! Такая грусть!.. Скорее бы закончить школу! Или мне хочется… Не знаю чего… Платьев, похожих на облака. Воздушных и белых. Чтобы юбка была короткая-короткая и летела, а пацаны свистели вслед. И чтобы Мишка… Ерунда какая!
Я перелезла через подоконник в балконный каньон и посмотрела на небо в горах. Облака над ними взяли да и сложились рыбьей чешуей. Как бродячая скумбрия! Я засмеялась и задрала голову вверх. В мои глаза шлепнулась целая связка солнечных лучей и расплавила мне ресницы.
– Я солнечный человек! – крикнула я.
Небо моргнуло вместе со мной и уставилось на меня огромным синим глазом. И я вдруг вспомнила, солнце и Мишка родились в одно время. Во время Козерога. Может, это Мишка солнечный человек, а солнце его – идеальная вещь? Я вдруг схватилась за щеки. Что за напасть? Они опять красные-распрекрасные. Вообще не хочу о нем думать!..
Нужно попросить маму мне помочь. У меня только шорты и джинсы, юбка всего одна, совсем старая. Я из нее давно выросла.
– Мам, сшей мне юбку.
– Какую? – спросила мама.
Я заметила, что она удивилась, хотя вида и не показала. Она улыбнулась, я засопела. Так иногда бывает, когда я нечаянно обижаюсь или смущаюсь. Я срочно перестроилась.
– Белую, с оборками по подолу, – с деланым безразличием сказала я.
Не хватало, чтобы она думала, о чем я совсем не думаю. А мама ни с того, ни с сего меня поцеловала.
– Оно само засопелось! – закричала я. – Случайно!
– Я ничего не слышала, – нарочито удивилась мама и пожала плечами.
Мы покатились со смеху. Мы часто валяем дурака. Я несу всякую ерунду, а мама от меня не отстает. Вроде бы…. Ахх! Время тащится еле-еле. Как старикашка. Господи, ну когда будет конец этой несчастной школе! Поскорей бы каникулы, что ли…
У моей Коломбины белое платье из шелка и кружев, как у невесты. А на ножках атласные пуанты с лентой крест-накрест. Мне так захотелось. Я делаю кукол, а не они меня. Ее улыбка получилась лукавой сама собой, хотя это элементарно. Нужно просто приподнять уголки губ, и они сами изогнутся луком. Я теперь это часто практикую. На Мишке. Какой у него глупый вид! Ухохотаться! Я и сейчас смеюсь как… Фекла! Мама вышила Коломбине губы из переливчатых красных ниток, и они стали похожи на клубнику в пупырышках. Как у меня. Так сказал Мишка… А я не покраснела, а улыбнулась. Нарочно! Зато Мишка покраснел за меня. Вот так-то!
Мама наконец-то сшила мне и юбку и платье. Я завертелась перед зеркалом. Прямо внутри солнечного конуса, падающего из окна. Как на заказ! С этого дня всегда буду примерять платья внутри конусов света. Они смешат мои клубничные губы и раздувают юбки солнечным парусом.
– Ну как?
– Супер! – Мама подняла большой палец.
– Что супер? Платье или юбка?
– Ты, – ответила мама.
– Да? Тогда лучше без платья и юбки.
– Лиска! – закричала мама.
Я сделала большие глаза и важно сказала:
– Мне не хотелось бы, чтобы ты думала, о чем я совсем не думаю.
– Ну, Лиска! – восхитилась мама. – Ты просто казуист!
– Да, – скромно сказала я.
Кто такой казуист? С чем его едят? А, ладно. Обойдусь! Умнеть мне сегодня не хочется. Я желаю глупеть!
– А не пройтись ли нам по городу? – предложила мама. – Суббота. Такой день пропадает! Давай?
Я подпрыгнула вверх и расцеловала маму. Ни с того, ни с сего. Глупею!
Мы с мамой важно шли по нашему проспекту. Ветер холодил мои коленки и надувал оборки моей юбки белым облаком. Белое облако хлопало по моим ногам, а мое настроение хлопало в ладоши. Я загляделась на свое отражение в витрине и даже не заметила, как к нам подошел Мишкин папа.
– Ты красавица, Лиза, – отчего-то без улыбки сказал он.
– Да, – важно произнесла я. Зачем ломаться, если тебе говорят правду?
– Куда-то спешите?
– Нет, – ответила мама. – Просто гуляем. Вечер замечательный. Жаль сидеть дома.
Мишкин папа пошел за нами, хотя ему было не по пути. Он объяснял нам погоду, идя с нами по улице в центре этой самой погоды.
– Спасибо, – вежливо поблагодарила я. – Если бы не вы, мы ни за что бы не догадались, как замечательна эта погода.
Мишкин папа смешался, а мама промолчала. Я бросила на нее взгляд, у нее было какое-то испуганное лицо. Я поняла, что сморозила глупость.
– Я не то хотела сказать, – пробормотала я. – Мне казалось, что я шучу.
– Ты сказала то, что я хотел услышать! – неожиданно разгорячился Сергей Николаевич и ни с того, ни с сего повторил: – Ты очень красивая…
Повторил, окончательно запутался и замолчал. У него сделалось такое же испуганное лицо, как и у мамы. Я поразилась. Мишкин папа вел себя так, словно хотел мне понравиться. Но он и так мне нравился, ему не стоило стараться.
– Благодарю вас, – церемонно ответила я. – Вы очень добры. Очень! – и вдруг захохотала. Мишкин папа смущенно засмеялся вслед за мной. Даже мама рассмеялась. А я думала, она будет меня ругать!
– Я чувствую себя клоуном, – признался он. – Глупым Арлекином.
– А я чувствую, что вы мне нравитесь! – Я стрельнула глазами и чмокнула его в щеку. Совершенно случайно. Я вовсе этого не хотела. Просто со мной случился весенне-юбочный удар. Я захмелела от него как от вина. И от солнца тоже! И от своих голых коленок! И от взглядов взрослых мужчин! От всего на свете!
– Лиска! – воскликнула мама. – Сумасшедшая девчонка!
Мама за меня покраснела, я за нее рассмеялась. А Сергей Николаевич сказал, что ему повезло несказанно. Так и сказал: «несказанно»! Я обожаю старые слова!
– Может, зайдем в кафе? – Сергей Николаевич просительно заглянул в мамино лицо.
– Да! – крикнула я. Мне хотелось шампанского. Три капли. Ну, или тридцать три.
– Это невозможно, – невежливо отказалась мама.
– Оля, я звоню Миле, и мы идем все вместе.
– Ма! – заканючила я.
Боже! Как мне хотелось в кафе в своей новой весенне-облачной юбке!
– Хорошо, – неохотно согласилась мама.
– Ура!!! – закричала я.
И Мишкин папа, по-моему, тоже был рад, он молчал и улыбался. Но моя радость была куда круче. Я смеялась, запрокинув голову к небу. И моя радость откликнулась шорохом пальцев по моей курточке. Я развернулась и увидела пару синих глаз за упавшей соломенной челкой.
– Что за вече? – спросила пара синих глаз.
– Мы идем в ресторан, – объявил Сергей Николаевич. – Твоя мама уже собирается.
– Мы не идем в ресторан, – не согласилась пара синих глаз. – Туда идете вы.
– Как? – Я чуть не заплакала.
Я уже захотела идти в ресторан с Мишкой, а он не хочет! И я уже не хочу. Совсем не хочу! Я хочу… Не знаю чего хочу, но очень хочу!
– Мы не ходим в общепит. Юность зажигает в других местах. – Мишка дернул меня за руку и потащил за собой, я даже не успела проститься.
– Ты что? – возмутилась я.
– Я заметил, что у тебя есть ноги.
– И что? – смутилась я.
– Надо их показать.
Мы отправились шататься по городу. По пупырчатым асфальтовым дорожкам, вдоль которых выстроились огромные карагачи. Они сейчас уже не такие угрюмые, как зимой, а наоборот, веселые. Солнце поблескивает на их корнях пряжками и отсвечивает лампасами на стволах. Мне они напоминают кукол, которых мы с мамой сделали прошлым летом. Придворные и челядь российского императорского двора. Придворные императорского двора занимают целую полку в моей комнате и сверкают бисером, стразами, золотым шитьем и пайетками. Все ахают, глядя на них, а я важничаю. Летом у карагачей такие же роскошные кафтаны в солнечных лентах, орденах и бранденбурах. Я задрала голову и увидела липкие почки, похожие на малюсенькие зеленые яички в коричневых, блестящих подъяичниках. Зеленые вегетарианские яйца! Такие смешные!
– Че хихикаешь? – спросил Мишка.
– Карагачи похожи на старых оберкамергеров, – сказала я. – Знаешь, какие они красивые летом? У них зеленые вицмундиры, а солнце блестит на них бранденбурами и позолоченными пуговицами. Помнишь моих дворцовых кукол?
– На фига мне твои бакенбарды, Ромашова? – скучно откликнулся Мишка.
– Бранденбуры – это узорчатая обшивка петель с ложными кисточками, – засмеялась я. – Их осенью распускают гусеницы. Тянут солнце к земле паутиной и качаются на ней крошечными гирьками.
– А мне поровну! – вдруг разозлился Мишка.
– И мне, – я отвернулась в сторону.
У меня было отличное настроение, Мишка его испортил. И мой весенне-юбочный удар взял и испарился. Я пришла домой и, глядя в зеркало, стянула юбку. Мне не идут юбки. Тогда зачем их носить? И я не красавица. Мишкин папа просто хотел понравиться.
Мама меня ни о чем не спросила. Да и о чем спрашивать, если отвечать нечего.
Я перелезла на балконный каньон прямо в пижаме и тапках на босу ногу. Мне хотелось замерзнуть и умереть. Я свесилась с перил и посмотрела вниз. И вдруг увидела, как меня хоронят. Лицо одухотворенное и бледное, как у Киры Найтли. И платье белое, как у невесты. И фата! Я вдруг заплакала, а потом заревела взахлеб. И вся похоронная процессия тоже зарыдала. Абсолютно вся! И мама плачет. И он тоже зарыдал! Все лицо в слезах! А в руках букет белых роз… А уже поздно! Поздно! Меня нет! Вообще нет!!! Умерла! Несчастная яаааа!
Не знаю, сколько я ревела одна на балконном каньоне. Ревела до икоты, пока не замерзла. А когда замерзла, пошла домой. Спать.
Миша
Я увидел своего отца, окучивающего сразу двух моих девушек. С чего у меня испортилось настроение? То ли я ревновал девушек к отцу, то ли наоборот. Но в любом случае я неожиданно почувствовал зависть и разобиделся как дитя. С чего я занервничал? У меня что, сохранился детский страх перед отцовским авторитетом? Или я малявка, как ни крути? В школе первый парень, а за пределами ноль? И родные стены помогают, как говорит наша географичка. Н-да…. Надо таскать с собой родные стены, и все будет зашибись. Я воочию представил, как волоку на себе школу, как панцирь, и заржал неожиданно для самого себя. Н-да… Дайте мне совок, я сам пойду в песочницу… Но эта пацанка Лизка! Нацеловывала моего батяню, как… Фекла! А батяня размяк… Еще бы! Не каждый день тебя лобзает Лолита в юбке короче пояса для брюк.
Мы шли по улице, все папики пялились на Лизкины ноги и все пускали слюни. Мне стало стыдно за своего отца. Зачем позорить так седую старость? Короче, дедушки, а не пошли бы вы к бабушкам! Лизка всю дорогу хихикала, гордилась собой и стреляла глазками в дряхлых папиков. Между прочим, удачно, иначе слюны было бы меньше. Мне это надоело, и я решил обучить ее хорошим манерам. Замолк навеки. Если правильно молчать, эффект тоже будет правильный. Я добился, чего хотел, мы обменялись настроением. Мое улучшилось, ее ухудшилось. Это тебе за слюни и Сашечку, Лизон! Спи спокойно, детка!
Я задрал ноги и облокотил их о стену. Кровь прилила к моей голове, и я увидел обтянутые прозрачными колготками Лизкины ноги, топающие рядом со мной. Во мне что-то екнуло и отозвалось, где попало. Что за хрень?! Я еле успокоился. Анализируя себя, я понял, что удар по моему воображению был нанесен неожиданно. Залповым огнем. Из-за кустов. Я всегда видел ее в джинсах и трениках с пузырями на коленках. А тут… Перед моим мысленным взором снова замелькали коленки и ноги в прозрачных колготках. Я от них отмахнулся, и моя бедная ручечка бессильно упала… Н-да…
На следующий день я увидел малявку в трениках с пузырями на коленках. Она сопела как карапуз и прятала глазки. Мы поговорили как обычно, и я снова стал нормальным человеком. Мое воображение угомонилось. В общем и целом. По крайней мере, я на это надеюсь.
– Слушай, Лизка, – спросил я. – А че тебя мама Лисенком зовет? Ты хитрюга?
– Ага, – ответила она. – Я умею уходить от ответа.
– Покажи! Мне надо. Опыт буду перенимать.
Она склонила голову набок и умильно заглянула в мои глаза. Я вдруг рассмеялся, будто мне щекотали ребра, а потом ни с того, ни с сего разозлился.
– Не понял, – буркнул я. Она захихикала. Вот салага!
Вскоре я увидел ее стратегию и тактику в действии.
– Лиска, что за привычка оставлять свою обувь посреди коридора? – спросила ее мать.
– Зато на газете. И ни капли грязи на полу. Ни одной капелюшки. Видишь? – Лизка умильно заглянула ей в лицо, и из ее глаз выглянули рожки, по паре с каждой стороны.
– Вижу, – сказала ее мать, сдвигая в сторону газету с Лизкиными ботинками. – Неудобно получилось.
– Из-за ботинок? – притворно удивилась Лизка и скорчила прикольную физию. – Что наделали эти свинтусы?
Свинтусы! Я ухохотался внутри себя. Лизкина мама, по-моему, тоже.
– Я опять об них споткнулась, – засмеялась мама. К чему ей скрывать свои чувства? Она от них не зависит.
Лизка ускакала мыть ботинки, а я пошел в трубу своей аэродинамической улицы. Лег на кровать и стал думать. Я впервые назвал Лизкину мать ее матерью в прямом смысле слова, осознал это, но во мне ничего не екнуло. Я попытался вспомнить ее галактические глаза, а увидел по паре рожек с каждой стороны. И мне вдруг стало так фигово, словно я потерял что-то очень важное.
Надо мной висели облака в точности под мое настроение. Клубы дыма и фонарь красного заходящего солнца. Края облаков тоже отсвечивали красным, и мне было холодно от апрельского ветра. Пришла Лизка и уселась на край кровати. Я закрыл глаза, мне нужно было, чтобы она ушла, но она решила остаться. Сидела, молчала, дышала и скрипела кроватью. От нее несло молочными ирисками, киселями и детскими кашами. Мне хотелось заорать, чтобы валила отсюда, но вместо этого я подвинулся. Она улеглась рядом и затихла, забодав меня запахом молочных ирисок.
– Что вы делали с Сашкой? – спросил я. С чего спросил? Откуда я знаю!
– Ничего, – не сразу ответила она.
– Вообще? – я неожиданно разозлился. – Сидели, стояли, молчали? Все?
– Все, – как эхо повторила она. То ли неуверенно, то ли испуганно.
Я обозлился еще больше. Сам не понял почему.
– Значит, врал! – захохотал я.
– Что врал? – Ее голос дрогнул, мне захотелось дать ей по физии. Я был зол до черта!
Я перевернулся прямо на нее и навис крышей, зажав руками с обеих сторон. Выражение моего лица было под стать настроению. Собака Баскервилей отдыхает. Она вдавилась в матрас, и ее глазенапы стали как блюдца. Испугалась! Я почувствовал злобное удовлетворение.
– Ну-ка, покажи мне! – я засмеялся. – Как вы сидели, стояли, молчали? Опыт буду перенимать.
– Отстань! – пискнула она.
– Скажешь, отстану!
Она тряслась и молчала. Меня ее страх зажигал все больше и больше. Я был весь в жару от ее страха! Со всеми вытекающими подробностями!
– Вот так? – Я врубил свои губы в ее, и мой язык напоролся на стиснутые зубы. – Рот открой, бананово-лимонный Сингапур!
Она заплакала совсем тихонько, и я упал прямо на нее. Ни злости, ни жара, ни сил. Они испарились мгновенно. На щеке у меня было мокро от ее слез, а на душе мерзко, мерзее не бывает. Я отвалился как клещ и замолк. Я – дерьмо!!!
Она сидела на краю кровати, я на нее не смотрел. А она терла кулаками глаза, и мазала и мазала по лицу свои слезы. Моя щека замерзла, я вытер с нее чужие слезы. Мне было мерзопакостно, и я не знал, что делать. Вообще не представлял. Лучше бы она ушла! Че сидит? Звали?!
– Вали, – сказал я. – Это моя кровать.
Она встала и пошла. Ни разу не оглянулась. Я понял, она больше сюда не придет. Внутри меня варилась какая-то дрянь. Стыд, злость, жалость и почему-то тоска. Лизка ушла вместе с облаком детских ирисок, а я остался со своей тоской, так и не уяснив, что за важное я сегодня потерял. Мне нужен был ответ, и я пошел смотреть в телескоп. В черном небе стояли стоймя миллиарды звезд. Ни туда, ни сюда. Я навел телескоп на Луну. Она стала желтой, как желтушный больной, и выкатила свою толстую морду блином. А дороги на ней никакой не было. Я лазил по желтушной Луне целый час и не нашел ее. Кратеры, горы, моря, поляны, вулканы нашел, а дорогу – нет. Ну и ладно! Не очень хотелось. Я замерз и потащился домой, а моя тоска потащилась за мной. Из щели Лизкиного окна лился свет. Я заглянул просто так. Она лежала на своей кровати, даже не раздевшись. Круглый затылок и жалкий хохолок на белой подушке. Я сглотнул, и у меня защипало в глазах. Надо идти, а я стою и смотрю на ее дурацкий хохолок. Вдруг она пошевелилась и поднесла кулаки к глазам. Она терла и мазала по лицу свои слезы, а я смотрел, как трясется от плача ее спина. И тут я понял, что потерял. Четыре галактических глаза. Все!
Ночью я не мог заснуть, лежал и тупо смотрел в потолок. Мои щеки мерзли от слез, или я забыл закрыть окно. А рано утром полез на мою улицу проветрить башку. У моего телескопа стояла Лизка и пялилась вниз. Я только увидел ее, чуть с подоконника не свалился от страха. Чего испугался? Позорище! Я подумал, подумал и вразвалку направился к ней. Что я теряю, в конце концов? Если даст в морду, я успею отклониться. Хуже, если будет молчать…
Я подошел, шурша гравием, она сжалась и втянула голову в плечи. Мне стало противно. Я встал по другую сторону телескопа и бросил мельком взгляд на нее. На ее толстых щеках лежали длиннющие ресницы. Они подрагивали как от ветра.
– Стоим? – дурашливо спросил я.
Она не ответила. Глазела во двор, где уже орал детсад из нашего дома.
– Ты это… – вдруг заблеял я. – Того. В общем, я…
– Что в общем? – спросила она своим тоненьким голосочком.
– Не хотел ничего такого! – рубанул я. – Так вышло.
– Что вы обо мне говорили с Сашкой? – она круто развернулась, ее черные глаза блеснули красным, как глаза злющей сиамской кошки. – Гадости говорили? Да?!
– Да ни о чем мы не говорили!
– Мне он вообще не нужен! – крикнула она. – Плевала я на него! Ясно? И целовалась от скуки!
– А что ходили? – спросил я, и мне снова стало противно. Будто я чего-то боюсь.
– Просто так, – тихо сказала она.
Я вспомнил Сарычеву, Нинку, других девчонок – и промолчал. Мы смотрели на горы, мне было не по себе, ей, по-моему, тоже. Хотя мне всегда есть что сказать. Но не в этом году. Я тупею и тупею с каждым днем. Блин! Что за фигня? Но одно я знал точно: мне бы очень не понравилось, если бы моя девчонка целовалась с другим парнем даже от скуки. Лизка не была моей девчонкой, она была салагой, но я на нее злился и в то же время не хотел, чтобы она уходила. Короче, в моей голове была сплошная манная каша и молочный кисель.
– Лиза, прости, – тупо сказал я, и услышал со стороны свой хнычущий голос.
Я бы на себя разозлился, но не успел. Она улыбнулась до самых ушей. И я только сейчас заметил на ее носу и щеках веснушки. Оказывается, Лизка не зря торчала на нашем балконе. Она загорала под дырками высоких кучевых облаков! Мне стало легко, и я про себя рассмеялся.
– Ладно, – ответила она, и ее огромные глазенапы сверкнули красным.
Вообще-то я нормально отношусь к кошкам. И к сиамским тоже. Отношение к кошкам – это сигнал для женщин. Так говорит бабка. По ее теории, кошки – женщины, а любовь к ним – признак мужественности и женолюбия. Во мне полно практической мужественности и теоретического женолюбия. Жду не дождусь, когда теория станет привычной практикой. Главное, чтобы точили когти о мебель, а не об меня. И путались под ногами, когда мне самому приспичит, а не им.
– Лизка, пойдем на кровать. Надоело стоять. Я не памятник.
Лизка глянула на меня исподлобья. Я оскорбился и пошел отдыхать на место своей лежки, а она потащилась за мной. Фекла!
Она снова дышала рядом со мной и шуршала по гравию тапками. От нее несло молочными ирисками – ближе не бывает. А во мне колобродила манная каша. Почему я не могу ее поцеловать? Взять за шею и притянуть к себе? Что она мне сделает? И вообще… С Сашкой целовалась, со мной нет. Я ей что, детский чепчик? Я по разуму старше ее лет на десять… Брат по разуму! Старший! Верняк! Я заржал неожиданно для себя. Н-да… Крыша, крышечка моя, крышулька! Где ты? Ау! Папа тебя заждался.
– Слушай, Лизка, зачем ты меня просила маску с себя снять? – Я спросил ее об этом, чтобы разогнать свои дурацкие мысли, а она вдруг побледнела.
– Ты че? – удивился я.
– Ничего, – прошептала она.
Мне не понравился ее вид. Она тогда ревела и сейчас чуть не ревет.
– Кто-то достает? В школе, да? – спросил я. – Можно взять пацанов и реально завалить. Только скажи.
– Нет, – она отвернулась.
– Да не бойся ты. Если хочешь, никто не узнает.
– Нет! Не в этом дело.
– А в чем?
– Не твое дело! – грубо сказала она, встала и ушла.
Я остался сидеть как дурак. У Лизки были свои тайны, а мне захотелось их узнать. В чем там дело? Я закрыл глаза и увидел Сашкину физию. Она мне ухмыльнулась, я размахнулся и вломил кулаком в ее глаз. Сволочь!
– Шурец, че делаешь? Мм. Пошляемся?
Шурца было слишком много, и он путался под моими ногами. Я наточил когти и отправился драть их о Сашкину физию. Я был зол, и кто-то должен за это получить.
Мила
Пришел апрель, теплу не верь. Только была жара, все растаяло и успело высохнуть, как снова выпал снег. Днем жарит солнце, все течет, капает, хлюпает, зато утром и вечером приходит морозец и подмораживает мокрый асфальт. Мои ноги скользят в дорогущих белоснежных сапогах, а каблуки весело цокают. Я могу упасть, а им хоть бы что. Мне жарко в моем меховом полушубке с лисьим широким воротником, а вокруг меня молоденькие девушки в коротеньких, тоненьких плащиках. Они зябко ежатся, а мне жарко. Я одеваюсь, чтобы не замерзнуть, а они надевают разноцветные куртки и плащики, чтобы нравиться. Я смотрю на них, и меня гложет тихая тоска по прошедшему времени. Сейчас я все время вспоминаю молодость, будто щелкнул замок, и открылась дверь в моей памяти. Тогда морозы тоже были мне нипочем. На свидания – в короткой юбке и куртке, без шапки, и обязательно в осенних сапожках на каблуке, они были моднее зимних. Ноги стынут, сверху – черное полуночное небо, снизу – заснеженный бульвар, и мы то пропадаем, то появляемся в голубых кругах фонарного света. А вокруг искрят, сверкают снежинки, ложась на сугробы, деревья, мои волосы и его нелепую шерстяную шапочку. Так хорошо, как никогда не бывало!
Мне тогда приснился сон, что мы с Сергеем нашли совенка в сугробе.
– Возьми, – протянул он мне серый комочек.
Я взяла его в руки, чтобы согреть, а совенок изо всех своих сил долбанул клювом мне по ладони. Так сильно, что пошла кровь.
– К чему этот сон? – спросила я у будущей свекрови. – Я так испугалась. Это к добру?
– К скорому известию от родных, – ответила она.
На следующий день Сергей сделал мне предложение. Вот так я и получила известие человека, который стал мне родным. А принес его злющий птичий детеныш прямо из моего сна.
Я поежилась – морозы из моего прошлого ударили вместе с вечерним морозцем из настоящего. Скорее домой! Надо только перейти трамвайную линию, еще один квартал, и я уже дома, в тепле. Я остановилась у светофора, чтобы переждать поток машин, и увидела Сергея с девушкой в серой курточке, совсем тонкой, не по сезону. Он стоял напротив нее и что-то говорил, она молча слушала. Я сразу ее узнала, и мне стало жарко в моем меховом полушубке с лисьим воротником. Я смотрела, не отрываясь, на руки моего мужа. Каждый жест знаком до боли: восклицательный знак, запятая, тире… Он взял ее за руку – вопросительный знак, а для меня – двоеточие. Она равнодушно и вежливо сняла его руку – точка, а для меня – многоточие. Он остался стоять с бессильно опущенными руками, она пошла в булочную, а он смотрит ей в спину, не веря. На лице его надежда, разочарование, боль … Он замер на одной стороне улицы, на другой – я. И оба чувствуем одно и то же – крушение надежды, разочарование, боль. У меня ломит от боли горло, я держусь за него ладонью, и мне нечем дышать в моем жарком меховом полушубке с лисьим воротником.
Он ушел, бессильно опустив руки, я осталась стоять, а потом побрела через улицу. И снова осталась стоять в тесном пространстве между двумя грохочущими трамваями. Я вышла на тротуар вместе с ней. Трамвай захлопнул двери и взвизгнул колесами, я вздрогнула и пришла в себя.
– Здравствуй, – сказала она и улыбнулась безмятежной улыбкой, безжалостной, как тупой нож.
– Я вас видела, – вместо приветствия ответила я.
Она уронила руку с пакетом, бессильно, как он. И побледнела. Я впервые видела ее такой, и мне стало ее жаль.
– Пойдем. – Я пошла чуть впереди, она послушно за мной. Ее куклы ожили. Что теперь делать с ними?
– У меня был парень, – сказала я. – Мы должны были пожениться. Он любил меня без памяти и носил на руках. Так любил, что, когда я уронила туфлю, он поднял ее и поцеловал. На глазах у всех. Его засмеяли, я тоже. – Я помолчала. – Я была жестокой, но я была права, потому что его не любила. Я смеялась над ним, зная, что никогда не окажусь на его месте. Разве в такое будущее верят? У меня не было ни мук совести, ни сожалений, и я бы не вспомнила о нем, если бы сегодня я не увидела… – я запнулась, – вас. Сейчас я вспомнила, и мне его жаль. Так жаль, что хочется плакать. – Я остановилась и развернулась к ней. – Выть хочется, понимаешь?
Она молча смотрела на меня, стоя под аркой нашего дома, а на чугунной решетке змеились драконы. На ее бледном лице лишь глаза. Поодаль остановилась машина; черные глаза на мгновение ожили, отразив свет противотуманных фар, и снова погасли.
– Понимаю, – сказала она.
– Откуда тебе знать? – крикнула я и пошла вперед, не дожидаясь ответа.
Я пришла домой, надеясь, что никого не будет. Все должны были оставить меня в покое. Мне не до них. Мне нужно подумать. Я лежала на новой кровати без единой мысли в голове. На стенах моей спальни вспыхивали, скользили, менялись красные, желтые, зеленые, синие огни рекламы дома напротив. У меня самый лучший дом в центре, со светомузыкой для настроения. Красный – ненависть, желтый – ревность, зеленый – отвращение, синий – надежда. Синего – цвета надежды – чуть больше. А надежда – цвета весеннего неба. Весной все начинается. Все будет хорошо.
– Он ей не нужен. Надо терпеть. И все будет хорошо.
Я поднялась с кровати и пошла искать мужа. Он смотрел в монитор, на заставке которого мчались с невиданной скоростью белые облака. Безумный белый поток рваного клочковатого снега из никуда в никуда.
– Что смотришь?
Я обняла его сзади, и он сжал мои ладони. Так крепко, что пальцам моим стало больно. И не обернулся, завороженный белой небесной рекой.
– Облака, – ответил он.
– И что в них такого?
– Облака ставят границы.
Я убрала руки, он не стал меня удерживать.
– Между кем? – изменившимся голосом спросила я.
– Между отдельными планами картины.
– Какой картины? – мой голос готов был сорваться на крик.
– Обычной, – вяло ответил он. – Живописной.
– Ты никогда не интересовался живописью.
– Где-то читал. Не помню. – Он повернулся ко мне. – Пойдем спать. Я устал.
– А ужин?
– Пойдем. Я ел на работе, – он тяжело поднялся и вышел, не взглянув на меня.
Я осталась смотреть на беззвучный белый поток небесного снега. Постояла, выключила монитор и отправилась к сыну. Он, как обычно, валялся на диване, слушая музыку.
– Ты ужинал?
– Да.
– Уроки сделал?
– Да.
– Хорошо. – Я оглянулась, будто что-то искала.
– Мам! – раздражился сын.
– Спокойной ночи. – Я еще раз оглянулась и пошла в спальню.
Боже, если бы ты знал! Как мне не хотелось туда идти!
Мой муж стоял у окна, контуры его силуэта попеременно светились уличной рекламой – ненавистью, ревностью, отвращением и надеждой. Всего понемногу, но цвета надежды меньше, чем остальных.
– Ты еще не разделся?
– Сейчас.
Я смотрела, как раздевается мой муж, со смешанным чувством любопытства и стыда. Словно тайно, исподтишка наблюдала за наготой постороннего, абсолютно чужого мне человека. И во мне вдруг проснулось желание. Сильное, как никогда. Но облака поставили границу, я уснула одна в постели с собственным мужем.
Лиза
На улице меня нагнала наш участковый педиатр Галина Сергеевна. Раньше я часто болела простудами, бронхитами, в общем, всем таким. Сейчас не болею совсем. «Изрослась», – говорит Галина. Куда изрослась? Как изрослась? Что это такое? Мне неведомо, но, судя по всему, очень даже неплохо – не чихается, не кашляется, не сопливится.
– Лиза! – воскликнула она. – Ты хорошеешь с каждым днем.
– Спасибо. – Мне стало неловко, и я решила сбежать от нее поскорее.
Обычно я так и реагирую на комплименты, особенно от чужих людей. Терпеть не могу, когда мне неловко! И вообще я не выспалась…