Кинокава Ариёси Савако

– Это бедные земли.

Кэйсаку держал себя в руках, несмотря на дерзкий тон Косаку.

– Что-нибудь еще? – спросил он, передав младшему брату более одной трети владений.

– Нет. Просто начиная с сегодняшнего дня оставь меня в покое.

– Договорились. Далее, у меня тоже имеется парочка предложений, – выпрямил спину Кэйсаку. – Я хочу, чтобы ты основал новую семью Матани. Понимаешь? Фамилия твоя будет по-прежнему Матани, а не Ханда.

Кэйсаку решил упразднить обычай, по которому младшая ветвь семейства получала фамилию Ханда – традиция, передававшаяся из поколения в поколение с давних времен.

Однако Косаку совершенно не тронуло это заявление.

– Ты серьезно?

– И еще одно пожелание. Я хочу, чтобы ты принял титул Тёкуи.

Ясу окончательно расстроилась:

– Кэйсаку-сан, титул Тёкуи – это фактически то же, что фамилия Матани. Будь ваш отец жив, он ни за что не позволил бы такого.

В душе Хана согласилась со своей свекровью. То, что предлагает Кэйсаку, – неслыханное дело! Не может младшая семья лишить старшую и холмов, и самурайского титула.

Косаку, заметив реакцию Ясу и Ханы, повернулся к брату и отрезал:

– Титул мне не нужен. Какой прок главе младшей ветви от самурайского звания? Я стану простым человеком с соответствующим социальным статусом. – Даже не поблагодарив брата за щедрость, Косаку поднялся с таким видом, будто разговор закончен. – Не стоит так волноваться из-за меня, – вежливо улыбнулся он Хане, выходя из комнаты.

В душе Кэйсаку бурлила злость. Он никак не ожидал от брата подобного поведения.

– Дурак! My почему он такой? – пробормотал Кэйсаку, когда они с Ханой остались наедине в своих покоях.

– Я полностью с вами согласна!

Понимая, что муж взвинчен до предела, Хана воздержалась от дальнейших комментариев в адрес деверя.

– Можно подумать, что с главой младшей ветви обращаются как с изгоем. Люди не понимают, что многим главным семьям просто нечего делить, – не унимался Кэйсаку.

– Да, знаю.

– Второй сын Ямамото из Мияномаэ уехал в Америку. Косаку должен понимать, что он тоже второй сын. К чему эти бессмысленные жалобы? Более того, если война действительно начнется, человека с таким здоровьем, как у него, никогда не призовут в армию. Даже если он будет настаивать, ему все равно откажут. Он точно ребенок, право слово!

Хана с ужасом выслушала этот монолог мужа. Она прекрасно знала, что он никогда не сказал бы ничего подобного в лицо младшему брату. Хана смотрела, как Кэйсаку снимает хаори, в ярости бросает на татами пояс и топает от злости ногами, переодеваясь в ночное кимоно. Муж вел себя прямо как их сын, который начал мало-помалу отстаивать свои права и бушевал, если ему не удавалось добиться желаемого. Хана молча подобрала вещи Кэйсаку, сложила их и убрала в короб для одежды. На ее губах играла легкая улыбка.

– Хана…

– Да, милый.

– Иди ко мне.

Хана машинально вытащила шпильку и подобрала выбившиеся пряди. Волосы ее были уложены в безупречную прическу марумагэ.[37] Шея являла собой образец совершенства, кожа осталась идеальной, особенно если учесть, что эта женщина вот уже пять лет как замужем. Жители деревни обращались к ней «госпожа хозяйка Тёкуи». В Myсоте этот титул предназначался исключительно для жены главы дома Матани, и от этого Хана чувствовала себя немного неуютно, ведь Ясу еще была жива. Но что ни говори, ныне главой семейства является Кэйсаку, а Хана – его супруга. С недавнего времени она присматривала за кухней – Ясу милостиво уступила невестке свои полномочия. И хотя свекровь все еще ощущала некоторое напряжение, она редко жаловалась. Ясу всегда была женщиной скромной и доброй. После того как Хана приняла на себя домашние обязанности, ей ничего не оставалось, как достойно состариться. Люди же говорили, что только благодаря мудрости Ханы между женщинами Матани никогда не возникает раздоров.

– Как только Косаку отделится от семьи, у тебя больше не будет поводов для беспокойства. Я прямо-таки вздохнул с облегчением, отдав ему все эти земли, – заявил Кэйсаку.

– Но это так неожиданно! Я дара речи лишилась, когда вы сказали, что уступаете ему то, что он попросил.

– Я все равно не сумею до конца исполнить свой долг, даже если передам ему все владения без остатка. А если я вообще откажусь делиться, станут ли люди по-прежнему приходить ко мне за советом?

Здесь Кэйсаку был абсолютно прав. В свои тридцать лет он стал широко известен как человек дела не только в Мусоте, но и во всем бывшем уезде Кайсо. Посоветоваться с ним приезжали даже государственные чиновники из Вакаямы. И всякий раз откровенно намекали, что хотели бы в ближайшем будущем увидеть его кандидатом в члены собрания префектуры.

– Может, я стану политиком раньше Сэйитиро.

– Вполне возможно.

– О чем ты думаешь?

– О, ни о чем таком…

– У тебя что-то на уме. Выкладывай.

– Мне пришло в голову, что как политику вам понадобятся деньги. Если вы станете разбрасываться землями…

Кэйсаку несказанно удивился. В политике действительно главное – деньги. Многим землевладельцам приходится расставаться со всеми своими угодьями, чтобы набрать нужную сумму.

Кэйсаку прикусил губу, когда жена спросила его, мудро ли он поступил, передав самые ценные владения младшему брату.

– Ну, во-первых, у меня было не так уж много холмов. В любом случае весь уезд Кайсо по-прежнему принадлежит мне.

– Только Кайсо?

– Что ты хочешь сказать? – округлил он глаза.

На губах Ханы играла безмятежная улыбка, лицо мерцало в свете ночника.

– Ну, я полагала, что вам принадлежит вся префектура Вакаяма!

– О, Хана! – воскликнул Кэйсаку, заключив жену в объятия. Он был безмерно счастлив услышать от нее эти слова. Он снова и снова шептал ее имя, решив для себя, что непременно станет баллотироваться на выборах.

Хана почувствовала произошедшие в муже перемены и припомнила, что ей говорила Тоёно: социальный статус семейства зависит от его главы. Она прикрыла глаза и позволила мужу получить наслаждение. Хана нисколько не сомневалась, что однажды Кэйсаку станет великим человеком, как и предвидела ее бабушка.

– Хана…

– Да, милый.

– Косаку такой печальный. Я ведь правильно сделал, что отдал ему холмы, да?

– Полагаю, да.

Решив, что муж заснул, Хана выскользнула из его объятий. И тогда он пробормотал:

– Как ни странно, Косаку предпочел бы остаться в этом доме. Он, без сомнения, влюблен в тебя.

– Что за глупости!

– Я его не виню. Он ничего не может с собой поделать. А поскольку у меня остаешься ты, отдать ему хорошие земли – цена небольшая, – буркнул Кэйсаку. И закрыл глаза. Он явно успокоился, высказав то, что камнем лежало у него на сердце, и тут же уснул.

Хана слушала его тяжелое дыхание, разглядывала родное лицо. Нос и рот крупные, кожа загорелая, выступающий кадык временами дергается во сне… Интересно, что ему снится?…

Она прибавила огонь в лампе. Ее потрясло заявление мужа. Косаку влюблен в свою невестку… Хана поверить в это не могла, как бы ни был похож на правду сей факт. Она старалась пропускать мимо ушей замечания служанок, которые в один голос утверждали, будто Косаку очень изменился после ее появления в доме и стал совершенно невыносимым. Однако ей даже в голову не приходило, что за его странным поведением стоит страсть. Вряд ли Кэйсаку подумал об этом только сегодня, но до сих пор он и словечком о своих подозрениях не обмолвился, вот что больше всего напугало Хану. Она перебрала в уме свои отношения с деверем, начиная с того самого момента, как переступила порог дома Матани, пытаясь доказать себе, что в заявлении мужа нет ни доли правды. Но от этого ей стало только хуже. Косаку всегда относился к ней с прохладцей. Избегал ее и старался поскорее уйти, если она вдруг оказывалась рядом. И никогда, никогда не вел себя с ней естественно и непринужденно.

Хана уже пять лет считалась членом семьи Матани. В свои двадцать шесть она была матерью трехлетнего ребенка. То, что даже при мысли о наваждении Косаку ей становилось не по себе, ясно доказывало одну вещь: его страсть оскорбляла ее женскую добродетель, в которую она до сего дня свято верила. Хана выбранила себя за нелепые сомнения и легла спать. В ту ночь большое одеяло казалось ей особенно тяжелым. Она беспокойно металась на футоне,[38] время от времени убавляя пламя в лампе. И даже когда окончательно погасила свет, еще долго не могла заснуть.

В ту осень хана впервые за четыре года наведалась в Кудояму. Восьмидесятилетняя Тоёно, пребывавшая в добром здравии, вышла встретить внучку.

– Грядут тяжелые времена. Похоже, скоро снова война начнется, – вздохнула Тоёно, которая по-прежнему интересовалась внутренними и международными делами.

– Это неизбежно.

– Так Кэйсаку говорит?

– Да.

– Возможно, он прав. Но Россия гораздо больше Китая. Ты читала Достоевского?

– Читала, – кивнула Хана.

Тоёно покачала головой, уставившись вдаль.

– Япония не должна вступать в войну со страной, которая подарила миру таких великих людей, как Толстой и Достоевский. – Хозяйка дома Кимото, не пропускавшая ни одного выпуска литературных альманахов «Кокумин-но томо» и «Мияко-но хана», была прекрасно знакома с иностранной литературой.

– Во вчерашней статье говорится, что Сюсуй Котоку и Кандзо Утимура[39] вынуждены уйти из «Еродзу тёхо».[40] Теперь, когда в обществе царят подобные настроения, становится очень трудно выступать против войны с Россией.

– Тебе это Кэйсаку сказал?

– Нет, Косаку. – Хана так и не сумела признаться бабушке, что брала почитать «Преступление и наказание» Достоевского в переводе Футиана Утиды у своего деверя.

– Насколько я понимаю, Косаку отделяется от семьи.

– Да.

– Ему уже выбрали невесту?

– Пока еще нет. Он просто собирается построить себе дом.

– Как странно! Интересно почему?

Не стоит и упоминать, что Хана не могла ответить Тоёно: потому что он влюблен в меня. В конце концов, у нее не было никаких доказательств, подтверждающих слова мужа. Так или иначе, едва получив разрешение основать побочную ветвь, Косаку повеселел и стал относиться к Хане по-дружески. Если она просила у него почитать новый переводной или отечественный роман, он охотно давал книгу. Однажды даже сам предложил ей эссе Исоо Абэ.[41]

– Я рада слышать, что настроение у него значительно улучшилось, – покивала Тоёно. – Должно быть, он доставил тебе немало хлопот.

Хана не имела привычки жаловаться своим родным, но бабушка, похоже, и без того обо всем знала.

Как и четыре года назад, женщины направились в Дзисонъин. Неожиданно Хана увидела у обочины хурму.

– Год выдался урожайный. Кудояма славилась своей хурмой.

Крупные сладкие плоды яркими оранжевыми пятнами выделялись на фоне темных ветвей.

– Да, год поистине урожайный. Но ты ведь знаешь, что беременным нельзя есть хурму. Как жаль, что ты не можешь отведать этого лакомства, проделав такой длинный путь!

– Они так вкусно пахнут, что я вряд ли устою.

– Как можно такое говорить?! Зачем тебе лишняя маета с желудком? – Тоёно снова превратилась в заботливую бабушку.

Пребывая в бодром настроении, она без посторонней помощи взошла по каменным ступеням. Беременная Хана в свою очередь поднималась очень медленно, время от времени останавливаясь передохнуть.

– У госпожи хозяйки Кимото столько энергии! – удивилась Киё.

Току согласилась с ней.

– И все же она стареет. Видит уже плохо, поэтому приглашает родственников из главного дома и заставляет их читать ей газеты от корки до корки. А потом еще и книжку потрудней выберет и тоже читать требует. Родичи жалуются, что приходится целыми днями ее развлекать. А стоит кому-то сделать ошибку, она всякий раз фыркает и говорит: «Жаль, что здесь нет Ханы!» Что до членов младшей ветви, им очень обидно это выслушивать, – потихонечку доложила Току.

Тоёно стала слаба на ухо и не могла разобрать, о чем сплетничают служанки. Прислушиваясь к их болтовне, Хана поняла, что две женщины перестали соперничать друг с другом из-за нее, как это было в прежние времена, и задумалась, сколько лет утекло с тех пор, как она ушла от Кимото. Теперь она стала полноправным членом семейства Матани – достижение, способное согреть душу любой женщине.

Шарики амулета, на котором Тоёно написала имя и возраст внучки, были намного больше тех, что Хана повесила здесь, когда ждала Сэйитиро. Родив одного ребенка, она уже не боялась и не смущалась. Будущая мать подняла голову и посмотрела вверх.

– Хороший выдался год, – с уверенностью заявила она.

– Весьма благоприятный, – согласилась с ней Тоёно.

Одного взгляда на белоснежные амулеты, висевшие рядом с подношением Ханы, было достаточно, чтобы понять: в округе очень много беременных.

– Давненько мы вас не видели. Идемте, выпьем чаю. – Из частных покоев появилась жена настоятеля.

Тоёно и Хана не смогли отказаться от ее искреннего приглашения и уселись на залитой солнцем энгаве. Одна из служанок сходила набрать хурмы и подала фрукты как есть, прямо в корзинке.

Хана пришла в неописуемый восторг.

– Как замечательно! Я с удовольствием съем немного.

Тоёно неохотно позволила внучке отведать сочных плодов.

– Думаю, у тебя не будет несварения от хурмы, выращенной женой настоятеля, но смотри не переешь.

Хана взяла нож и умело разделала фрукт. Току в изумлении взирала на свою бывшую госпожу; она не могла припомнить, чтобы Хана так ловко управлялась с ножом. Да и представить ее на кухне Матани она тоже была не в состоянии.

Очистив шкурку и разрезав плод на четвертинки, Хана положила их на тарелочку и протянула Тоёно.

– Нет, благодарю тебя, милая. Я не могу себе этого позволить.

– У вас что-то с желудком?

– Нет, но я взяла себе за правило не есть ничего сырого, включая овощи и сасими.[42]

Хана с аппетитом поела хурмы и вытерла губы салфеткой.

– Ах, какая прелесть! a My соте говорят, что хурма особенно вкусна, если дождаться, когда она по-настоящему созреет. Но я предпочитаю именно такую, чуть жестковатую.

Тоёно прищурившись наблюдала за внучкой.

– Весной я попрошу срезать ветку с нашей хурмы и послать тебе. Привьете свое дерево хурмой Кудоямы. И как я раньше об этом не подумала!

– Это правда, что привой начинает плодоносить только через восемь лет?

– Нет, всего лишь через пять. Твой второй ребенок уже будет лазать по дереву за плодами.

Хана постаралась представить себе, как мальчик-непоседа забирается на дерево в саду Матани. Ребенок должен был появиться на свет в мае.

К концу года Хиронака Коно, председатель парламента, вынес осуждение кабинету Кацуры[43] в письменном ответе на указ императора. Девятнадцатый конгресс был распущен, волнения в обществе достигли апогея. К новому году ситуация накалилась до предела, и в итоге 10 февраля было объявлено о начале войны.[44] Из-за нехватки жилья для призывников солдат 61-го полка Вакаямы разместили в домах состоятельных граждан. Матани получили список из десяти фамилий. Чтобы иметь возможность принять у себя мужчин, в доме открыли гостевые комнаты. Семья не скупилась для этих людей ни на продукты, ни на развлечения, поскольку всем им вскоре предстояло отправиться на фронт. Каждый вечер гостям подавали сакэ, иногда даже приглашали гейш из «веселых кварталов».

И хотя Хана была на сносях, она прилежно приглядывала за тем, чтобы для каждого нашлось свежее кимоно, суп мисо был заправлен как полагается и молоденькие солдатики из Сикоку остались довольны. Благодарность постояльцев не знала предела, а некоторые даже влюбились в прелестное личико хозяйки, несмотря на ее нескладную фигуру.

– Госпожа Матани, разрешите нам навестить вас, когда вернемся с победой?

– Конечно!

– Но я могу погибнуть в бою.

– Откуда такие мысли? Разве способны русские пули ранить сына Земли Богов? – Хана постаралась развеселить солдата, но тот неожиданно помрачнел:

– Уж лучше пасть в бою и стать героем войны. Если я вернусь обратно, все, на что могу рассчитывать, – жалкий надел земли под рисовые посевы да холодный прием родных.

Хану захлестнули эмоции, когда она поняла, что мир полон таких бедолаг, как Косаку. Старших сыновей на военную службу не призывали. Молодые люди, которые квартировали у Матани, все без исключения являлись младшими детьми крестьян и землевладельцев. По опыту прошедшей десятилетием ранее японско-китайской войны они знали, что, уходя на фронт, фактически идут на смерть. Хане следовало бы поднять боевой дух этих хмурых воинов, но она вдруг задумалась о печальной судьбе малыша, которого носила под сердцем. Второй сын семейства, лишившегося своих холмов, может ожесточиться куда сильнее Косаку…

Чувствуя свою неполноценность рядом с пышущими здоровьем молодыми солдатами, Косаку не появлялся на пирушках. Однажды он нарочно оскорбил проходившую мимо Хану.

– Кто это? – насупился один из постояльцев.

– Младший брат моего мужа. Он собирается отделиться от семьи.

Солдаты были не в том положении, чтобы плохо отзываться о членах принимающего их семейства, но они явно невзлюбили Косаку.

Захмелев и поддавшись очарованию теплой весенней ночи, они, бывало, раздевались до пояса.

– Госпожа Матани, поглядите на мышцы настоящих мужчин. И сравните нас с тем несчастным парнем! – сказал один из будущих бойцов, ударяя себя кулаком в загорелую грудь.

Кэйсаку проводил с ними почти каждый вечер, возвращался в свою комнату глубокой ночью и навеселе. Хана прекрасно знала, что пить он не умеет – одной бутылочки сакэ было вполне достаточно, чтобы свалить его с ног. Но Кэйсаку слыл очень гостеприимным хозяином и мог часами сидеть на вечеринке, лениво ковыряясь в еде. Вместо того чтобы пить самому, он ловко подливал своему гостю. Влиятельные люди деревни восхищались этим его талантом.

– Хана…

– Да, милый.

– Ты была у Косаку? Он себе такой необычный дом выстроил.

– Правда?

– Игрушечный особнячок. Комнатки настолько крохотные, что мы бы с тобой в них задохнулись. Но денег он вбухал, похоже, немало. Никогда не думал, что брат настолько расточителен.

Из-за беременности Хана не смогла пойти на новоселье, но по рассказам мужа поняла, что планировка дома как нельзя более подходит Косаку. Вполне возможно, что он так и останется холостяком. Еще будучи ученицей Школы для девочек Вакаямы, Хана наткнулась в английском языке на выражение «Platonic love».[45] Теперь эти слова обрели для нее новый смысл, особенно с тех пор, как муж зачастил в «веселые кварталы» вместе с чиновниками из префектуры. Она чувствовала, что любовь Косаку к ней можно описать только как «Platonic», a не… Припомнив, что она беременна, Хана устыдилась своих мыслей.

– Тебе не следует приходить ко мне с визитом до рождения ребенка, дорога к моему дому очень трудна. Архитектура весьма необычна для Вакаямы, сама увидишь. Однако места для холостяка вполне достаточно.

– Только скажи, и мы с радостью пришлем к тебе одну из служанок. И давай обойдемся без формальностей. Не скромничай.

– С чего бы это? В конце концов, я куда дольше тебя являюсь членом семьи Матани.

Настроение Косаку менялось, как ветер в поле. Стоило кому-то сказать хоть слово поперек, и он мрачнел или начинал сыпать язвительными замечаниями, а потому Хана похвалила себя за проявленное терпение, несмотря на то, что ей пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы поладить с ним.

– Кэйсаку говорит, что дом у тебя очень интересный. Мне так хочется поглядеть на него!

– Приходи с малышом. Я вырыл глубокий колодец, так что вода у меня вкуснее здешней.

– Здорово.

– Если родится мальчик, мне бы хотелось сделать его своим наследником.

– Там поглядим. Мы мечтаем, чтобы он стал чиновником.

– Чиновником? Чиновники – самые отвратительные люди.

Хана явно допустила еще один промах. Косаку прищурился, уставившись на огромный живот Ханы.

– Если ребенок родится в Праздник мальчиков,[46] я сделаю тебе особый подарок. Кстати, я уже придумал племянничку имя.

– Какое же?

– Юдзиро. Как тебе? Тогда у вас в семье будет и «сэй» и «ю» от Сэйюкай.

В первый выборный округ вошли город Вакаяма и бывший уезд Кайсо. Среди политиков, представлявших избирателей, были Юскэ Тасаки и Тору Хоси. Оба являлись членами Сэйюкай. Трудно сказать, насколько влияние Кэйсаку помогло продвинуть интересы партии в Кансае, но без его участия, определенно, не обошлось.

– Что, если Юдзиро превратится в очередного Косаку? – подумала Хана вслух.

– Что ты хочешь этим сказать? – возмутился Кэйсаку. – Юдзиро станет старостой деревни, а Сэйитиро – членом парламента. Лучше вообще никакого сына, чем такого никчемного, как Косаку.

Роды прошли с задержкой и очень тяжело. Ранним майским утром, к превеликому разочарованию папочки, на свет появилась девочка.

– Значит, девочка…

Мечта Кэйсаку о политическом тандеме сыновей потерпела крах. Хана кожей ощутила холодность мужа, когда тот присел у ее кровати и официально поблагодарил за труды.

– Я вам еще одного ребенка рожу.

– Конечно.

В честь победы Японии над Россией прошли праздничные шествия с фонариками в Вакаяме и Токио. Желая лично поприсутствовать на таком торжестве, Кэйсаку выехал из дому поутру и не вернулся ночевать. Ясу весь день не отлучалась от постели Ханы и все следующее утро суетилась вокруг ребенка.

Пораженная неприкрытым разочарованием Кэйсаку, Хана забыла поблагодарить свекровь за заботу. Безмерной радости, которая царила в доме после рождения Сэйитиро, совершенно не ощущалось.

– Кита из Рюмон прислали нам морских лещей. Я не подала тебе эту рыбу, потому что побоялась, как бы молоко не пропало. Но все равно не забудь выразить им свою признательность за подарок.

– Да, матушка.

– Что-то ты плохо выглядишь. Бывает, женщина так перенапрягается во время родов, что это кончается очень странной болезнью.

– Я буду осторожна. Просто я чувствую какое-то опустошение.

Ясу грустно поглядела на Хану, вытащила из-за ворота кимоно алый шелковый платочек и прижала его к глазам. Руки ее дрожали. Накануне, уже поздно ночью, посланник доставил весть о смерти Тоёно. Ясу промокала глаза, раздумывая над тем, сообщить это Хане сейчас или подождать немного.

– Не тревожьтесь за меня. Кстати, как ваши глаза, матушка? – Несмотря на плохое самочувствие, Хану больше волновало здоровье свекрови.

– Нисколько не лучше, хоть я и принимаю лекарство доктора Хирохаси. Должно быть, отец призывает меня к себе.

– Не говорите так! Как же я смогу доказывать вам свою преданность, если вы нас покинете?

Ясу подняла на Хану покрасневшие глаза. Невестка искренне желала ей долгой жизни, и эти слова тронули ее до глубины души. Старая женщина понимала, что Хана сумеет оправиться от шока, скажи она ей прямо сейчас, что Тоёно умерла, однако, будучи по натуре человеком робким, не смогла заставить себя сообщить невестке эту печальную новость и предпочла поговорить с Кэйсаку, который поздно вечером вернулся из города. «У меня не хватило духу известить бедняжку», – призналась мать, попросив сына сделать это за нее.

– Хана…

– Да? О, это вы! Добро пожаловать домой. Извините, я спала.

Хана поспешно поправила прическу. Муж стоял и смотрел на нее сверху вниз.

– Я получил вести из Кудоямы…

– Да? И что же?

– В семье похороны.

Кэйсаку еще не сказал, кто именно умер, но Хана уже судорожно сглотнула, прочитав правду в его глазах.

– Говорят, два дня назад, в полдень, она упала с энгавы. Тогда никто и не подумал волноваться, ведь она не поранилась и на боль тоже не жаловалась. Но когда на следующее утро она не встала, служанки пошли проверить, в чем дело, и нашли ее мертвой.

Взгляд Ханы словно прирос к лицу мужа. И хотя она ободряюще кивала каждый раз, когда он замолкал, чтобы набрать в легкие воздуху, в ушах ее стоял такой звон, что она с трудом разбирала слова. Перед глазами маячило лицо бабушки. Еще осенью они сидели бок о бок на энгаве в Дзисонъин и Хана предлагала ей отведать хурмы…

Доложив обо всем жене, кэйсаку сказал, что немедленно отправляется в путь, хотя он наверняка уже опоздал. Его европейский костюм вполне годился для праздничного шествия с фонариками, но на поминальный обряд надлежало явиться в черном кимоно с гербами. Хана попросила Киё достать официальное платье для мужа.