Утонувший в кладезе Романецкий Николай
А потом она – как любая война – выполнила свое обещание и разразилась в самом деле.
Бои среди голубых озер Перешейка и Суоми, при осаде варягами Ключграда, Корелы и Борисова-на-Онеге отличались изрядным кровопролитием, но красавец-сотник Любим Ерга умудрился в этих страшных боях остаться невредимым и к началу наступательной кампании дорос в чине до полковника.
События, разворачивающиеся в Великом Устьюге, всячески способствовали успешному развитию его карьеры. Неделя Клад, правда, пытался было разыскать заезжего лиходея, совратившего единственную наследницу батюшкиной мошны, однако в условиях военного времени никто особенно заниматься этим розыском и не пробовал. Ну а втюрившаяся в лиходея-воеводу по самые уши Злата и вовсе не желала, чтобы у любушки и отца ее ребенка были какие-то неприятности. Так что пришлось Неделе Кладу отступиться.
Между тем, задачи, стоящие перед доблестными словенскими ратями оказались выполненными. Наступление победоносно завершилось. А с ним окончилась и война. Противники засели за стол переговоров – торговать своими и чужими интересами.
Героя-победителя Любима Ергу наградили орденом Ратибора Елецкого с золотым бантом, опосля чего он был переведен для дальнейшего несения службы в столицу. И поспел как раз ко времени зревшей среди новогородских ратников крамолы.
Изначально крамола родилась промеж вонючих тыловых крыс. Чуть позже к ней присоединился кое-кто из великородных, весьма недовольных усилившимся за время войны влиянием, оказываемым на Великого князя со стороны Кудесника. В конце концов не устояла и часть недавних доблестных победителей – аппетит, как водится, пришел во время трапезы. По столичным кабинетам и гостиным палатам поползли глухие слухи о том, что роль волшебников в Чухонской войне всячески превозносится, а роль кадровых ратников – наоборот! – замалчивается; что помощь ратникам от членов Дружины была вовсе не настолько важна для исхода боевых действий, как утверждают летописцы; что успехи наших колдунов объясняются вовсе не чрезвычайной их силой, а исключительной слабостью варяжских альфаров. Объявись сильный маг – наши дружиннички в штаны наложат. И вообще – Перун могутнее Семаргла во веки веков!..
Что ж, так оно и было, покуда крамола жила на уровне пустопорожних разговоров. Но едва токмо воры-крамольники перешли к планированию конкретных действий, тут же выяснилось, что – не ведаем-не ведаем, как там меряются силушкой у себя на небесах Перун с Семарглом, но на земле – матушке слуги Семаргла-батюшки будут помогутнее служителей громилы Перуна. Ко всему прочему, родное словенское министерство безопасности оказалось напрочь не заинтересованным в одностороннем усилении Рати…
Виноватые головы, правда, не полетели – замышляемая крамола еще не успела перейти на ту стадию, когда появляются кровавые жертвы, – полетело общественное положение… Среди уволенных в окончательную отставку оказался и полковник Любим Ерга. Как герою Чухонской войны, благодарное отечество назначило ему изрядную пенсию, но дело жизни стало для Любима отныне недоступным – и это в тридцать с лишком!..
Ненависть, родившаяся в душе Любима, по размерам полностью соответствовала его пенсии. Отныне и вовеки веков волшебники стали главными врагами отставного воеводы, и возможно, он отправился бы к Марене быстро и безболезненно – с плахи на лобном месте, из-под палаческого топора.
Но тут подоспел розыск, возобновленный опосля войны Неделей Кладом. Вестимо, Любим плевать хотел с горы и на самого Клада, и на его похотливую дуру-дочь, однако известие о том, что у него, Любима, есть, оказывается, сын…
Словом, отважный полковник склонил буйную головушку перед злокозненными происками Мокоши и не мудрствуя лукаво, подобру-поздорову отправился в Великий Устьюг. Тут же сыграли свадебку – вопреки желаниям Недели Клада скромную, словно уродица, и тихую, аки белая ночь. Тем не менее обрадованный свершившимся-таки счастьем дочери Неделя готов был тут же уступить зятю часть своего дела. Одно лихо – не чувствовал Любим никакой тяги к купеческим занятиям. И тогда на бойницу папашиных дебетов-кредитов бросилась молодая Любимова жена.
Вскоре выяснилось, что Злата хоть и похотлива, но вовсе не дура. Она решила и в лавке дело наладить, и в семье поставить все таким образом, чтобы рана, нанесенная душе мужа благодарным отечеством, навсегда осталась в прошлом. С первой задачей она справилась довольно споро – еще до рождения дочери, – со второй же провозилась несравненно дольше, однако через несколько лет осилила и ее.
Так думала ослепленная счастьем Злата.
Любим не стал раскрывать ей глаза. Да, ненависть отставного полковника под любовным натиском жены в конце концов пригасла, погрузилась в самые глубины души, но тем не менее тлела там, аки подземный пожар на торфянике…
Когда Порея познакомили с дядькой, коего он должен был называть папой, мальчишке стукнуло три.
Сначала папа ему не понравился. Он оказался совсем не таким, каким его представлял себе Порей. Мальчик думал, что папа похож на деда Неделю. Что у него будет большая рыжая борода и круглая плешь на макушке. Но ни рыжей бородой, ни плешью у папы и не пахло – зато имелись длинные смоляные усы, колючие, как солома в сарае, где жили дедовы лошадки. Еще у папы был громкий голос, большие черные ногавицы и странная металлическая штука. Штуку бы эту Порей потрогал, но папа, едва приехав, тут же запер ее в сундучке, который привез с войны.
Не нравился папа мальчишке полдня. Ибо Пореевой мамочке он понравился сразу.
И жизнь самым чудесным образом изменилась. Еще седмицу назад Порея не выпускали на улицу – «Охтеньки, вдруг малыш ноженьку переломит!» – а теперь он уже вовсю играл с соседскими детьми, безудержно хвастаясь, какой взрачный папа вернулся к нему с войны. Настоящий герой, пацаны!..
Вскоре мальчик проведал, что громкий папин голос называется «воеводским», большие черные ногавицы – «ратницкими сапогами», а странная металлическая штука, запертая в сундуке, – «наградным пистолетом».
– Запоминайте, голубчик, с первого раза! – сказал папа строго. – Боле вам повторять не стану! У будущего воеводы, елочки-сосеночки, должна быть справная память.
А потом Порей обнаружил, что и папе он тоже начал нравиться. Правда, это было уже ближе к осени, когда «голубчик» вдруг неожиданно превратился в «сынища» да в «сыночку».
Через год папа начал брать Порея с собою в лес за грибами и на Сухону, где любил посидеть с удочкой, покуривая длинную невкусно пахнущую трубку и время от времени вытаскивая из воды то окуня, то подлещика.
– Видите, Пореюшко, как лихо мы с вами рыбку дергаем! – говаривал он в такие минуты. – И все колдуны подлунной нам в этом деле не помога! Сами с усами!.. А буде и без усов – так все равно сами! Вот так-то, елочки-сосеночки!..
Потом папа собственноручно взялся за образование сына. Школа школой, а мой сын должен уметь стрелять и быть выносливым. Так что – бегать и стрелять, стрелять и подтягиваться, подтягиваться и бегать. Меженем – по лесным тропинкам, зимой – по лыжне… А вашей маме ведать об этих занятиях совсем не обязательно. Пусть у нас с вами будет тайна, одна на двоих. Ибо одна на троих – это уже не тайна!..
И когда Порей научился сбивать с тридцати шагов шишки на соснах, папа смеялся:
– Терпенье и труд все перетрут! Тяжело в ученье – легко в бою! Теперь, Пореюшко, вы и безо всякой колдовской помощи справитесь с супротивником!..
Папа вспоминал колдунов часто. И присно недобрым словом. Говорил, что они нахлебники, усевшиеся добрым людям на холку, что без них подлунная стала бы краше, чище и правдивей.
Мама с папой не соглашалась и продолжала иметь «дела с Семаргловым охвостьем», в результате чего промеж родителями часто возникали бурные скандалы. Быстро вспыхнув, эти скандалы так же быстро и гасли. Наскандалившись, папа и мама шли в спальню целоваться, но и опосля целовательства каждый оставался при своем мнении.
Порей относился к колдунам по-разному. Обычно они и вовсе не занимали его мыслей, но оставшись наедине с папой, он тут же начинал их не любить.
Так было удобнее и безопаснее. Так нравилось папе.
А потом папа захворал и умер.
Угасание его было долгим и мучительным. Покудова он хворал, мама неоднократно пыталась привести к нему врача-волшебника, но папа наотрез отказался от любой помощи со стороны «Семарглова охвостья». Умер он в полном сознании. Перед самой кончиной попросил у мамы прощения – «за легкомыслие и упрямство». А потом сказал, что во всем виноваты проклятые колдуны, что именно они напустили на него порчу. И что он ни о чем не жалеет.
Через много-много лет, когда Порей уже превратился в юношу, мама, всплакнув в очередную летовщину смерти мужа, сказала, что папу погубила хроническая ненависть. Она произнесла эти слова с осуждением, но вторично замуж так и не вышла – а претендентов на ее сердце, Порей ведал, было хоть отбавляй. (Лишь когда у нее зеленели глаза, к маме ходил целоваться кто-нибудь из собственных приказчиков, но едва ее глаза снова становились серыми, приказчика увольняли…)
– Хорошо, что отец не сумел заразить ненавистью души своих детей! – сказала в тот раз мама. – Волшебников создали боги. Значит, так было нужно. Правда, сынушко?
– Истинная правда, мама, – сказал Порей.
Он почти не соврал.
В его душу неизбывная папина ненависть действительно проникнуть не успела. А в том, что она родила в нем недоверие к волшебникам, особого худа не было. Ведь осторожность еще ввек никому не мешала.
12. Взгляд в былое. Забава.
Забава беззвучно плакала у себя в светлице.
Вестимо, рыдать в голос было бы легче – не надо было бы сжимать зубами угол подушки, не надо было бы прислушиваться к звукам за дверью, не надо было бы сдерживать себя. Но тогда бы к ней явились дядя Берендей и тетя Стася.
В чем дело, племяша? Почему вы опять льете слезы? Чего вам снова не хватает?
А и вправду, чего ей не хватает? Казалось бы, на что жаловаться?..
Она влюблена. У нее нет соперниц. Смазливая лахудра Вера с замашками великородной зарезана типом, который как-то приходил к чародею, поедал ее, Забаву, наглыми бельмами, многозначно подмигивал… Тот еще кобелина, Забава сразу поняла. Из ухажеров, что на любую юбку готовы броситься, аки кот на воробья. Но, должно быть, Вера накрепко присушила его сердце, буде, зарезав ее, он сгубил и самого себя. А присушивать Вера умела. И Забаву влюбила в собственные речи. Правда, оная любовь жила, покудова жила Вера. А потом словно занавеску с окон сдернули… Впрочем, леший с ними обоими – и с куклищей, и с кобелем! Забава даже сказала бы ему спасибо за содеянное, буде бы опосля этого не пострадал Светушка-медведушка.
А Светушка-то пострадал. Принципалы рассердились и заставили его заниматься другой работой. И в результате Забава стала видеть любимого намного реже.
Вестимо, жаловаться все равно грех. Да, Светушка возвращался домой токмо вечером. Да, как всегда, злой и хмурый, поедал ужин. Но если раньше он уединялся перед сном в кабинете, ходил от окна к двери, писал что-то на бумаге, зачеркивал, равнодушно или раздраженно поглядывал на Забаву, когда она приносила ему чай, то теперь все изменилось.
Да, он по-прежнему уединялся в кабинете, но с бумагами теперь работал мало, а больше читал. И читал он теперь не те толстенные фо… форлиранты, полные странных знаков и рисунков (Забава как-то заглянула в такую и чуть не обомлела), а обычные человеческие книжки – про жизнь и про любовь. Даже выслушивал ее советы, что почитать и расспрашивал о неясных местах. Ему почему-то было непонятно, по какой причине Люба Казакова из «Счастья на двоих» бросила своего толстяка-мужа. Смех да и только!.. Или вдруг интересовался, какие слова нравятся ей больше всего. А какие слова могут нравиться девице? «Я вас люблю» – и больше ничего не надо. Но с этими глупыми вопросами он стал больше походить на дюжинного человека. И Забаву с вечерним чаем встречал совсем иначе. В глазах его загорались радость и ожидание. Нет-нет, он ввек не позволял себе хлопнуть ее по круглому заду, как делал первый хозяин в Борисове-на-Онеге. Хотя теперь Забаве часто этого хотелось… И не целовал он ее в кабинете. Но когда она мимолетно касалась его персями, он вздрагивал. И улыбался.
А вот улыбка его была подарком, который предназначался одной токмо Забаве – больше он не улыбался нигде, никому и никогда.
Эта улыбка становилась началом. А продолжением была Светушкина спальня.
Забава приходила к нему, когда все домашние ложились спать. Ей нравилось делать себе прическу с двумя косичками-хвостиками (Светушка любил расплетать бантики), нравилось красться по лестнице на второй этаж (впрочем, она всегда держала в руках поднос с бутербродами и чаем). Ей нравилось тихохонько открывать дверь его спальни, а потом, изнемогая от нежности и желания, скоренько сбрасывать с себя платье.
Светушка накладывал на двери спальни какое-то заклинание.
А потом начиналось то, чем Забава жила изо дня в день, о чем все время думала и мечтала. Светушкины губы и руки становились горячими и настойчивыми. Забава упивалась ласками суженого и ласкала его сама. Возможно, Светушка не был знающим любовником, но у Забавы он был первым и единственным, и потому ей индо в голову не приходили подобные мысли. Она целовала его уста и очи, обнимала крепкое мускулистое тело, покудова внизу живота не начинал пылать жаркий костер. И тогда, по-прежнему изнемогая от нежности и желания, ничего не слыша и не видя вокруг, она валила его на себя и со стоном принимала своим пылающим лоном его упругий корень. А потом на нее обрушивались волны бесконечного блаженства, и она беззвучно кричала, благодаря Мокошь за это счастье.
А потом они просто лежали друг возле друга, укрывшись одной простынкой. Светушка молчал, теребя Забавины волосы, а она сказывала ему, как прошел нынешний день. И это тоже было бесконечное счастье…
Но, наверное, счастье не бывает бесконечным.
В Словению пришла промозглая, дождливая осень. Серые дожди многое изменили в чувствах Забавы – ей сделалось мало тайных ночей с возлюбленным. Ей стало казаться, что, любя ее, Светушка попросту исполняет некий, одному ему известный ритуал. Словно участвует в богослужении своему Семарглу. Или преподносит дар Мокоши на площади Первого Поклона…
Да и что это за любовь, буде нет детушек?.. И Забава затаилась, с нетерпением принялась ждать зеленца.
Нет, она по-прежнему приносила чародею в кабинет вечерний чай и по прежнему кралась перед полуночью в его спальню. И по-прежнему на нее накатывали волны бесконечного блаженства, когда она ощущала в себе его корень.
Но для счастья этого было уже мало.
Наконец, дедушка мороз сковал волховские воды ледяным панцирем. А к Забаве пришел долгожданный зеленец. Это произошло в тот вечер, когда Светушка, наградив ее привычной уже усладой, сказал: «Какими прекрасными стали ваши глаза, люба моя!» Спустившись в свою светлицу, она тут же глянула в зеркало. И поняла, что время настало.
Зима брала свое.
Забава тоже добивалась своего, добивалась с великим упорством и прилежанием, поднимаясь на второй этаж каждую ночь. Светушка был неутомим, его хватало и на работу, и на фехтование, и на дом, и на Забаву. Но его ласки все чаще стали казаться ей жертвенным ритуалом. Наверное, в отличие от Забавы, каждонощная любовь необходимостью для него не была.
Время шло.
Додола делала с Забавой то, что она делает в зеленец с каждой женщиной – главной печалью Забавы этими днями и ночами был Светушкин корень. И по-видимому, – как всякий мужчина в зеленые месяцы своей возлюбленной – Светушка попал во власть Перуна. Силы его в постели были бесконечны, а корень послушен, крепок и могуч. Но зеленец у Забавы не прекращался.
Наконец, глаза ее вновь сделались синими, а Светушка опять сказал: «Как прекрасны ваши глаза, люба моя!»
Прошло еще несколько седмиц. Запахло весной.
Забава, ежечасно молясь Додоле, с нетерпением ждала результата. Тщетно: в должный срок глаза ее так и не утратили синевы, не подернулись новой зеленью. Впечатляющая Светушкина неутомимость оказалась бесполезной, аки незасеянное поле, – девически порожний живот Забавы доказывал это красноречиво.
Забава была потрясена. Чем она могла согрешить перед Додолой? За что богиня напустила на нее порчу бесплодства?.. Ужель ее ждет тетина Стасина планида? О Додола-заступница! Зачем ей лоно, не способное зачать, и перси, к соскам которых ввек не прильнет жадный ротик ребенка?
Забава была потрясена настолько, что чуть не проговорилась тетке. Но все-таки устояла. Молчание – золото, говаривала, бывало, мать Заряна, и Забаве уже доводилось убеждаться в правоте ее слов. Истина открывает нам глаза на многое, говаривала мать Заряна вдругорядь, но она требует от нас смелости.
Смелости Забаве было не занимать. И потому, втайне от домашних и от своего любимого, она отправилась к врачам. Назвалась замужней, пожаловалась на беду. Большей смелости ей не потребовалось. Врачи проверили жалобщицу. И быстро выяснили, что она плодовита, аки кошка в березозоле. Додола – исполать ей и всем Сварожичам! – одарила вас, сударыня, материнскими способностями в полной мере. Причина вашего бесплодства, по-видимому, в вашем муже. Должно быть, он наказан Перуном.
Это было не просто потрясение.
Забава шла домой, не замечая, что вокруг уже вовсю поют птицы, что Хорс помаленьку растапливает на улицах снег. В сердце у Забавы по-прежнему властвовала лютая зима. Ибо мечты рухнули, и от нее самой больше ничего не зависело.
Вечером знакомой дорогой она опять пошла к Светушке-медведушке. И ее опять захлестывали неудержимые волны услады.
Но с этого дня уделом Забавы вновь стала давно, казалось бы, забытая, глухая, как мерзлая грудненская ночь, тоска.
И потому, запершись ото всех на замок, она плакала ныне в своей светлице.
13. Ныне: век 76, лето 3, вересень.
Случившееся лишило занятия фехтованием всякого смысла. В самом деле, для чего теперь махать шпагой?.. Разрядка Свету после столь ожесточенной схватки больше не требовалась, а пускать пыль в глаза стало некому. Во всяком случае, до поры до времени…
Подумав, Свет решил связаться с принципалом. Поелику хозяева были на ногах, добраться до Сувора Нарышки – а с ним и до зеркальной – не составило ни малейшего труда. Растерянный князь Сувор удалился из зеркальной без напоминаний, а дежурный колдун принялся разыскивать Порея Ергу. Поиски много времени не отняли – принципал, как и договорились, провел нынешнюю ночь в родном кабинете.
Поздоровались. Свет в коротких, но емких выражениях сообщил о происшедшем. Похоже, Ерга был потрясен пуще вчерашнего. Во всяком случае, молчал он достаточно долго.
– Честно говоря, я не вполне понимаю, что произошло, – сказал он наконец.
Свет объяснил. И добавил:
– Поэтому я не склонен дальше пользоваться зеркалом. Нам нужно встретиться с глазу на глаз.
– Хорошо, – сказал Ерга. – У меня в принципате?
– У вас. И на всякий случай усильте охрану здания. Лучше всего добавить к членам Колдовской Дружины магический кристалл. Хотя гарантий, разумеется, все равно нет. – Тут Свету пришло на ум, что от подобных речей принципалу ничего не остается, окромя как вовсе потерять голову, и он быстро добавил: – Впрочем, полагаю, главной мишенью являетесь не вы. Иначе бы лазутчик добрался до вас еще третьего дня.
– А кто, по-вашему, является главной мишенью?
– Думаю, мишенью… Нет, об этом с глазу на глаз.
Ерга кивнул:
– Когда вы будете у меня?
Он явно ждал, что чародей Сморода воскликнет: «Немедленно!». Однако ситуация требовала предварительного осмысления, поэтому Свет сказал:
– Позавтракаю и приеду.
Ерга с трудом, но все-таки скрыл свое разочарование. Волшебное зеркало лишилось глубины, посерело.
Свет вышел из зеркальной и спросил князя Сувора:
– Не трудно ли будет подать завтрак мне в комнату?
– Да, конечно. Я распоряжусь.
– А потом мы с вами отправимся к принципалу.
Завтрак горничная Радомира принесла через четверть часа. Омлет с ветчиной, кофе со сливками, бутерброды с костромским сыром. Стакан апельсинового сока – на кухне уже неплохо разбирались во вкусах столичного гостя.
Поедая омлет, Свет размышлял.
Теперь версию о том, что Клюя Колотку убил волшебник, можно было считать доказанной окончательно. Иначе происшедшее оказалось бы слишком невероятным совпадением. Два нападения в одном городе на двух разных колдунов не могут быть произведены разными людьми. Так что, думается, Порей Ерга был прав с самого начала. Ну а если Ерга прав не только с самого начала, но и до самого конца, то Колотку действительно убил варяжский альфар. Причем не простой альфар, а именно обладающий Талантом невероятной квалификации. Во всяком случае, явно превосходящим Талант чародея Смороды. Чародей Сморода, как известно, брать под полный контроль тело и сознание другого волшебника не способен. Вестимо, от случившегося изрядно попахивает Ночным колдовством, но в нынешней ситуации это уже не имеет значения. Потому что такое преступление как убийство само по себе может быть совершено лишь Ночным колдуном. Дневные колдуны убийствами не промышляют. Разве только на войне, по приказу. Да и там – лишь в открытых схватках между собой, а не из-за угла… Таковы нравственные критерии членов словенской Колдовской Дружины.
Но не это главное. Главное случилось ныне. И становится понятно, что мишенью неизвестного мага является вовсе не Порей Ерга и не ключградские волшебники, а он, Светозар Сморода. Вернее не мишенью – в истинном значении этого слова… Ибо сегодняшнее нападение совершалось отнюдь не с целью сакраментального убийства. Это были всего-навсего недвусмысленный сигнал и откровенное предупреждение врагу. Предупреждение о том, что Талантом чародей Сморода много слабее своего супротивника. А сигнал таков – бояться оному чародею Смороде за свою жизнь покамест не следует. Если бы его хотели убить, уже бы убили – защититься от подобного врага ему попросту нечем. И убьют, вестимо, буде Сморода окажется несговорчивым. В чем же именно он должен оказаться сговорчивым, прояснит будущее. По – видимому, не очень далекое…
Свет отложил вилку и выругался.
Положение складывалось аховое. Ведь супротивнику, похоже, глубоко плевать на то, что чародей Сморода не привык быть псом на коротком поводке. Это личное дело оного чародея Смороды. Не привык – так привыкнет, коли жить хочется!.. И помощи, по большому счету, ждать неоткуда. Уж если супротивник способен преодолеть защитный барьер у такого волшебника как сыскник Буривой Смирный, барьер, поставленный целой группой колдунов, среди которых присутствовал такой волшебник как член палаты чародеев Светозар Сморода, то сознание дюжинного человека для него – и вовсе раскрытая книга. К слову, Ерга прав и тут: бабушка еще надвое сказала, закрытая ли для супротивника книга – сознание самого чародея Смороды… Впрочем, последнее-то рано или поздно выяснится. Главное, чтобы оно не выяснилось без моего ведома…
И тут ему стало предельно ясно, что у него есть лишь один-единственный метод сыска. Ясность пришла озарением, а стало быть заслуживала самого пристального внимания. Не тронув бутербродов, Свет залпом проглотил кофе, взял в руку баул. Самое время было позвать Радомиру, чтобы унесла остатки завтрака, и наложить на двери охранное заклятье, но тут ему на ум явилась еще одна любопытная мысль.
Он убрал в стенной шкаф чехол со своими шпагами, скатал из бумаги маленький шарик и запихал его в узкую щель между дверцей шкафа и косяком. После чего наложил на шкаф отвращающее заклятье и вышел из комнаты.
Поелику кучером сегодня был не Ярик, то «Мамочкиного платочка» в переднее окошко кареты не доносилось. Напуганный недавней схваткой, кучер пребывал в безнадежном унынии.
Сувор Нарышка тоже был уныл. Не смея мешать чародею, он молчал в течение всего пути до здания принципата, и Свет потратил это недолгое время на шлифовку своего нового предложения.
Проходная принципата встретила их во всеоружии принятых охранных мер. Магический кристалл, спрятанный от посторонних очей за фанерной ширмой, действовал безотказно – едва Свет с Сувором шагнули в двери, перед ними тут же выросла невидимая обычному людскому глазу стена. Пришлось ждать, пока охраняющие вход волшебники разберутся с нарушителями пропускного режима и настроят магический кристалл на чародея Смороду и князя Сувора Нарышку. Впрочем, ждать оным чародею и князю пришлось не более пяти минут.
Ерга, на обычный человеческий взгляд, казался совершенно невозмутимым, однако аура его была под завязку наполнена страхом. Присутствовало там и нечто другое, но страх забивал все напрочь, и Свет так и не сумел разобраться, какие еще эмоции живут в непокойной душе ключградского принципала.
А все же прискорбно, подумал он, что Семаргл лишил нас возможности жить с постоянно включенным Зрением. Мы бы давно научились различать малейшие оттенки человеческих эмоций. Говорят, правда, что в истории подобные Таланты встречались…
Едва Свет разместился в знакомом кресле, Ерга энергичным движением десницы отправил Сувора Нарышку за дверь и резко повернулся к чародею:
– Поведывайте подробно обо всем случившемся!..
– С вашего позволения, принципал, сначала я наложу на кабинет экранирующее заклятье, – сказал Свет.
Ерга нахмурился:
– Елочки-сосеночки, вы полагаете, лазутчик может находиться рядом с моим кабинетом?
– В стенах этого здания – вряд ли… Но кто сказал, что он не стоит сейчас под окнами на улице?
Ерга привстал со своего стула, словно хотел подойти к окну и тут же проверить слова столичного гостя. Потом сел, помолчал. Буркнул:
– Накладывайте ваше заклинание.
Свет ухмыльнулся про себя. Простые смертные, леший их возьми, так никогда и не научатся отличать заклятье от заклинания. Для них это – одно и то же. Как будто солнце и солнечный свет ничем не рознятся друг от друга…
Он вскинул десницу с Серебряным Кольцом на персте и сотворил акустическую формулу заклинания.
Вдоль стен, потолка и пола повис тонким слоем легкий туман. Возле окон туман серебрился, как снег в лунную ночь.
Ерга, вестимо, увидеть сей туман не мог и потому смотрел на Света с откровенным ожиданием. Страха в ауре принципала больше не ощущалось.
– Теперь нас не услышит ни один колдун, – сказал Свет.
Ерга кивнул, переложил на столе перед собой какие-то документы, потом убрал часть их в ящик.
– Поведывайте, чародей!
И Свет принялся поведывать.
Когда он закончил, Ерга впал в глубокие раздумья. Лишь персты его по-прежнему нервно теребили бумагу.
Свет ждал.
– И чем вы, чародей, можете объяснить случившееся? – спросил наконец Ерга.
Теперь Свет принялся объяснять. Объяснял он увлеченно и, похоже, увлекательно. Во всяком случае, Порей Ерга слушал его с нескрываемым интересом. А вот верил или нет, по ауре разобрать было, увы, невозможно.
– Думаю, исходя из сказанного мной, вы понимаете, что целью неведомого супротивника на самом деле является никто иной как чародей Сморода, – заключил Свет.
Ерга снова задумался. Страха в нем по-прежнему не ощущалось – судя по всему, принципал в сложные моменты прекрасно умел держать себя в руках.
– Елочки-сосеночки, я не вполне понимаю, чем мы при такой ситуации можем вас защитить, – сказал он. – Нешто лишь дать в поддержку нескольких ключградских колдунов… Но где гарантия, что вам не придется опасаться нового удара в спину? Теперь уже их руками?.. И что на сей раз оный удар не окажется для нашего супротивника более удачным?..
Ерга созрел, и наступило самое подходящее время для того, чтобы частично познакомить его с задуманным. Свет встал с кресла, потирая десницей подбородок, прошелся по кабинету. Ерга не сводил с него внимательных глаз. Когда пауза сделалась достаточно продолжительной, Свет повернулся к принципалу:
– Вы правы, сударь! Ваши волшебники мне ничем не помогут. Паче того, насколько я разбираюсь в колдовстве, мне не поможет ни один волшебник Словении. Окромя разве что самого Кудесника Остромира… Но рисковать Кудесником, как вы понимаете, никто из нас не имеет права! Может быть, в стратегическом смысле он и является главной целью лазутчика… – Свет снова сел к столу. – Нет смысла рисковать дальше и вашими колдунами. А потому, я полагаю, лучшим выходом будет оставить меня с супротивником один на один.
– Как один на один? – Ерга опешил. – Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду, что отныне и впредь я должен заниматься этим сыском совершенно самостоятельно. Вы ведь знакомы с методом «волк-одиночка»…
Принципал снова задумался. Потом спросил с кривой ухмылкой:
– Елочки-сосеночки, а вы не боитесь оным методом отправиться прямиком к Марене?
– Не боюсь, – соврал Свет. – Я супротивнику не по зубам. Если бы он мог меня одолеть, он бы сделал это ныне утром. К тому же, для всех, опричь вас, я принимаю участие в сыске прежним порядком. Внешне все останется, как было вчера и позавчера. Вы по-прежнему будете получать мои донесения, но только теперь в них заведомо не будет истины.
Ухмылка неторопко стекла с физиономии Ерги.
– Вам виднее, чародей. Однако меня беспокоит, каким образом мы с вами станем поддерживать связь, несущую истину.
– А никаким!.. Связь может оказаться тем самым тонким местом, которое наверняка приведет к поражению. Если мне вдруг потребуется помощь, я найду способ снестись с вами. Вы узнаете моего посланника по ключевым словам. Он объявит, что у девушки по имени Вера начался зеленец. Если же я сумею связаться с вами по зеркалу, то мои слова о плохом самочувствии оной Веры будут означать, что мне грозит смертельная опасность.
– Смертельную опасность для себя вы все же не исключаете? – заметил принципал с прежней ухмылкой.
– Если бы я вздумал ее исключать, мне бы не следовало работать в министерстве, – сказал Свет. – Самоуверенность способна повредить и волшебникам.
– А какими должны быть мои действия, буде вы сообщите о том, что ваша Вера заболела?
Свет поморщился.
Это был еще тот вопрос, и удовлетворительного ответа на него у чародея Смороды не имелось.
– Не знаю, – сказал он. – Боюсь, вам придется ориентироваться по обстановке.
– Понятно. – Ерга подпер голову кулаками. Взгляд его улетел в бесконечность.
Свет включил Зрение. Страха в ауре собеседника по-прежнему не было, зато теперь там появились какие-то совершенно незнакомые темно-зеленые цвета.
– Ладно, – сказал Ерга. – Елочки-сосеночки, все это мне очень не нравится, но… Пусть будет по-вашему, чародей. Я немедленно распоряжусь, чтобы человека, который упомянет о девушке Вере и ее зеленце, тут же доставили ко мне. – Он встал. – И да помогут нам боги!
Встал и Свет:
– Сейчас я отправлюсь на похороны Клюя Колотки. Хотелось бы, чтобы князь Сувор сопровождал меня.
Ерга понимающе кивнул:
– Хорошо. Пусть князь зайдет ко мне. Я подтвержу его вчерашнее задание. Он будет в безусловном вашем распоряжении.
Свет с младшим Нарышкой встретили похоронную процессию на Олонецкой улице.
Олонецкая начиналась от Большой Невы, пересекала все три Прорезные и упиралась в ворота Смоленского погоста, которые ключградские архитекторы выполнили традиционным образом – в виде Рук Двух Богинь.
На Смоленском и должен был упокоиться прах убиенного колдуна Клюя Колотки.
Процессия, двигавшаяся от храма Семаргла на Кривуше, где состоялось заупокойное богослужение, растянулась в добрых пять десятков саженей. Перед погребальной колесницей, воздавая хвалу Марене, неторопливо вышагивал один из местных волхвов-волшебников; за украшенным цветами гробом, стеная и разрывая на себе траурные одежды, брели служительницы Карны и Жели; за ними, с цветами же в руках, шли родственники и знакомые покойного, потом колонна одетых в официальное синее мужей – и отроков-волшебников.
Завершали процессию многочисленные пестро разодетые зеваки.
Согласно ритуалу, военные оркестры в похоронах волшебников не участвовали, и потому звуковое оформление траурной церемонии свелось к молитве волхва, монотонному шарканью ног по мостовой да воплям женщин. Ауры всех присутствующих, окромя плакальщиц, переполнялись разными красками, среди которых Свет выделил и печаль.
Большая часть участников процессии была ему неведома, но время от времени в колонне мелькали и знакомые лица. Прошли Нарышки, сопровождаемые слугами – по-видимому, глава семьи решил отдать долг памяти другу своего младшего сына.
Княжна Снежана, державшая в деснице букетик роз, казалась убитой горем – во всяком случае стоящего на тротуаре столичного чародея она не заметила, – однако печали в ее ауре было не больше, чем у многих зевак.
Свет глянул на князя Сувора:
– Не присоединиться ли вам, княже, к своей семье?
Тот ответил чародею удивленным взглядом, но промолчал и скрылся в колонне. Свет, дождавшись, пока шествие пройдет мимо, пристроился в хвост.
Да, здесь печалью и не пахло. И цветов в руках не было. Зеваки шаркали ногами, громко переговаривались друг с другом. Разговоры шли соответствующие.
– Кого хоронят, не ведаете?
– Какого-то волшебника.
– А отчего помер?
– Кто ж его ведает… Волшебники иногда мрут от своего собственного Таланта. На все воля богов!
– Исполать Марене!
– Исполать Марене!..
Боги часто искушают убийц взглянуть, как жертву предают земле, и далеко не все убийцы способны с таким искушением справиться. И если преступник решился на такое, он должен был находиться здесь, среди зевак. Поэтому Свет, включив Зрение, внимательно изучал ментальную обстановку.
– Эх, все мы под богами ходим – хоть волшебник, хоть великородный, хоть я или вы.
– И не говорите, сударыня. У моего соседа недавно жена умерла при родах. А мальчонка-то взял да и выжил. Пришлось кормилицу искать.
– Нашли?
– Нашли. И очень скоро. Справная девонька – молока на троих хватит…
– Знамо дело, скоро. Ныне, исполать Сварожичам, много рожают. Пройдешь по улице – сплошные животы вокруг!..
– А чего ж не рожать, коли сытно да спокойно! Была бы молодуха здоровая, а дите себя долго ждать не заставит. Абы очи позеленели… Вот когда война с варягами шла, не очень-то можно было разродиться.
– Так откель же нам было рожать, Доброслава, раз мужья на фронте?! Зеленец зеленцом, а ветром ребеночка себе в утробу не надуешь!
– Ну-у, Вера, некоторые ведь и без мужей-то забрюхатеть умудрялись.
Свет вздрогнул, оглянулся. Однако Вера оказалась всего-навсего седой морщинистой старухой, сухой, как палка, и с бородавкой на правой ланите.
– Так мы ж, Доброслава, не додолки, у коих ни стыда ни совести. Те-то под убийцу отца родного улягутся, абы токмо понести! – Старуха с удивлением посмотрела на обернувшегося незнакомца: – Здравы будьте, сударь!
– Извините, сударыня, обознался, – пробормотал Свет, недовольствуя собой.
И в самом-то деле, подумал он. Что это со мной? Мало ли Вер живут в Словении!.. Да и Кристы, как известно, тоже иногда встречаются.
Между тем процессия, покидая Олонецкую, втянулась между Рук Двух Богинь.
Ключград – морские врата в Западную Европу – был сравнительно юным городом. В середине прошлого века ему исполнилось пятьсот лет. Уже по одной этой причине он сильно отличался от старинных словенских городов.
Однако погосты везде одинаковы – что на Волге, что на Чусовой, что на Неве. Во всяком случае Смоленский, расположившийся возле реки Смоленки, делящей Межневье на два неравных острова, был похож на любой другой погост княжества: над собранными в ровные ряды могилами шелестели желтеющими листьями высоченные березы и тополя, а в их кронах перекликались друг с другом и хлопали крыльями постоянные сожители умерших – вороны. Голоса их звучали хрипло и недовольно. Наверное, вороны приняли плакальщиц за своих конкуренток.
Процессия неторопливо двигалась по центральной аллее, стремительно уменьшаясь в размерах. С обоих сторон тянулись неогороженные – в отличие от киевских кладбищ – могилы. Склепы встречались только возле ворот – великородных на Смоленском не хоронили уже около века. На каждой могиле белая рука Мокоши перекладывала стилизованное человеческое сердце в черную руку Марены. Тонкие пальцы Мокоши уже разжимались, а мощная длань Марены неотвратимо стискивала сердце в кулаке – мечтающий вырваться, оставь надежду.
Процессия повернула направо, и с левой стороны потянулись могилы, увенчанные вместо Рук Двух Богинь затейливыми крестами распятия, – на Смоленском хватало места и христианам. В хвосте процессии кое-кто истово крестился, а Свет изо всех сил заставлял себя не глазеть на таблички с датами – привычное занятие заглянувших к месту вечного упокоения.
Ментальная обстановка вокруг оставалась неизменной.
Свернули налево, перешли неширокий мост через Смоленку. Перила моста были так же выполнены в виде Рук Богинь – разве что Рук было не две, а несколько десятков. Перед мостом зеваки отстали окончательно, разбрелись по могилам родственников и знакомых, и взгляд Света теперь упирался в синие спины членов Колдовской Дружины. Спины, согласно ритуалу, горбились. Свет снова включил Зрение: над собратьями, окромя ритуальной печали, висел знакомый страх. Как ни странно, ныне страх этот почему-то оказался заразительным – у Света гулко-гулко заколотилось сердце. Наверное, оно почувствовало возле себя Руки Двух Богинь. Пришлось выключить Зрение и заставить сердце успокоиться.
А потом начался участок, где хоронили волшебников. Здесь на могилах, вместо Рук Двух Богинь, стояли гранитные изображения сов – по преданию Семаргл явился к первому колдуну Словении Любомыслу Треуху, приняв обличье мудрой птицы.
Шестеро колдунов в синем сняли гроб с погребальной колесницы, поставили на Постамент Последнего Прощания, и начался ритуал собственно похорон.
Свет остановился поодаль, дабы траурные речи не отвлекали его от главной задачи.
Волхв прочитал свои молитвы, начали говорить добрые слова волшебники и сотрудники принципата.
Свет сотворил С-заклинание и принялся прощупывать присутствующих. Волшебников он не трогал: ни к чему было устраивать на похоронах панику. Собственно не трогал он по-настоящему и остальных, лишь слегка касался их ментальной оболочки – ему требовалось обнаружить, кто из неволшебников почувствует его прикосновение. Это и стало бы подозрительным. Настоящий неволшебник, как известно, ничего подобного почувствовать просто не способен…
К гробу вышел князь Сувор Нарышка.
Свет поморщился: парню не следовало привлекать к своей персоне внимание. Впрочем, он тут же одернул себя – Сувор скорее привлек бы к своей персоне внимание, если бы отказался молвить другу и прямому начальнику прощальное напутствие.
Печальный князь Сувор говорил, а Свет продолжал обследование присутствующих.
К Нарышкам он обратился, когда все прочие были проверены. Волхв отпел прощальную, гроб уже подняли, поднесли на полотенцах к свежевырытой могиле, и Свету пришлось смешаться с толпой, для отвода глаз взять в десницу горсть мягкой земли.
– Да взлелеем в сердце своем Семаргла! – запел волхв. – Да убьем в себе Додолу!
Читать бесплатно другие книги:
